Текст книги "Сеть"

Автор книги: Александр Щеголев

Соавторы: Александр Тюрин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

3

Белый свет я увидел в повозке, которая тащилась в это самое Поселение. А как прибыл, то переодели и переобули меня, не спрашивая. Да привели в курень, общий дом стиля «баракко». А там изо всех углов рожи на меня зверские зыркнули, сотоварищи мои новые. Сел я на нары, все усек и раскис, что тут стесняться. Ведь упекли меня каким-то сверхособым совещанием в место лишения свободы. Срок – пока не дозрею, статья – между строк писанная. Уже ясно, почему я не видел ни автобуса, ни трактора, ни экскаватора. В тюряге их не надобно, гражданин зэк роет носом землю почище экскаватора.

Потом одна из зверских рож мне говорит:

– Учить тебя сегодня больше незачем, садись с нами вечерять.

И ел я хлеб, лук, запивая пахнущей болотом водой, и слушал немудреные разговоры. Я даже слегка пожалел, что с вузом безоглядно распрощался. Сидел бы сейчас в конторе, перевирал цифири да ничего не знал бы про бедолаг, у которых только и темы – что лучше для задницы при порке – ремень или розги.

И началась тоскливая жизнь.

Ночью храп, вонь, ветер дует в щели, прямо не знаешь, с той или этой стороны стены лежишь. Как не старался, но наслать сон на себя не смог. А лишь забрезжило тощим еще светом, ударили в било. Я даже обрадовался, что конец пришел осточертевшей ночи. Барачный люд понатягивал портки да рубахи и разбежался по своим ватагам. Стал и я брать свои первые уроки в тюряжных академиях. Самый свирепый мужик в ватаге зовется Мудрым. Он и вычисляет, сколько ты наработал за день. А кормят там, когда уже полдня отпахал, так что сноровистые люди питаются подножной травой и из коры кашу варят. И если Мудрому кажется, что ты бережешься, – он тебя бьет. Беречься можно, но только не новичкам. А вдруг почудится мужичкам, что ты шибко стараешься, то они тебе сделают сдвиг по фазе – парашу на голову нахлобучат. Кайф! Еще у всех прибывших проверяют силу ума, тестируют поленом в лоб, когда задумаешься. Но это – мелкие шалости. Ребята-то, в общем, свои. Они первые три дня меня с работы на тачке привозили в безрадостном состоянии. Я всю ночь на полу растекался не в силах собраться, чтобы лечь на нары. А работа там такая: люди борются с Болотами. Одни роют каналы, отводящие воду, другие таскают тачки с щебнем и камнями от большой кучи до топи. Учет ведется не по тачкам. Ведь с ними не ходят, а носятся; если десятнику считать – скоро в глазах зарябит. Измеряется труд по тому, как куча убывает. Поэтому, хоть раскидывай щебенку, хоть ешь, – главное, чтобы к тебе ничей взгляд не приклеился. А то Мудрый будет стимулировать твои умения кулаком, десятник порку пропишет для наказания-исцеления. По мне – розги лучше, чем ремень. Кожица, конечно, рвется, зато мясо не портится. Ведь кровь не застаивается, а брызжет наружу, как сок, тем самым прочищая мясо. И вообще, порку правильно принять – большое искусство. Люди, в этом сведующие, считаются мастерами и дают уроки. Вот, например. Если кожу набивать ладонями, она становится толстой и плотной, как у свиньи. Особо важно Удар раскидать. Может статься, что набычишься и остановишь его, да только сила, как солнечный луч через стеклышко, дальше в глубь тела пойдет. А гасится удар, когда косишь мышцей на сторону. Если искусством овладеешь, то всегда счастливым будешь. Недаром знатоки говорят: «От работы дохнет всяк, а от порки лишь дурак». Понимай так, лучше нижним «лицом» пострадать, чем на щебенке надорваться.

А как стал я привыкать к своему новому существованию, то понял – слова очень мешают. Они руки-ноги сковывают и мозг разъедают почище отравы. По меньшей мере отвлекают и настроение портят. Как худой наушник нашептывают: того теперь у тебя нет, сего, а раньше было, было. Тогда я стал для своего спасения слова душить. Надушил десятка три, а потом уж какая-то щелка открылась и лишнее туда утекло.

Названия тех дней, когда человек может только есть, пить и смотреть в ящик с движущимися картинками. Забыл. Как называется такое ничего-не-деланье. Эх, запамятовал. Имена моих девушек. Забыл все, без исключения, даже эту, как ее. Ну, ладно. Занятия, когда человек с жиру бесится, но одобрение вызывает. Пробел. Профессия, при которой дозволено лопотать с умным видом о том, чего нет. Нолик. Место, где человек может остаться совсем один, причем на законных основаниях. Пробой. Дом с большой луковицей наверху, где человек требует, чтобы у него было поменьше удовольствий. Один свист в голове. Забава, когда взрослые люди бегают друг за другом, а догнав, ничего не отбирают. Пусто. Когда бьют по рылу по взаимному согласию и даже не ради поучения. Опять пробел.

Вот пропали слова, потаяло и то, к чему они относились. Остались непонятные обрывки, витающие в голове, как клочья бумаги.

Это я ходил в специальное заведение и смотрел там, как кто-то проделывает всякие шутки с бабой, жрет, лежит на диване? Да что я, враг себе был?

Неужели я читал книги, где черным по белому написано, что человеку можно превратиться в зверя или в лучик? Или носиться по небу, от работы подальше, а вкалывать на него будут разумные скелеты из железа? И меня не затошнило от такой муры?

Приснились ли мне люди, которые мажут красками по холсту, или долбят камень, или щиплют натянутую проволоку и уверяют при том, что изливают чувства? Я быстро дошурупил, конечно же, это страшный сон. Разве найдется такой придурочный, что напрасно потратит силы и материал на общеизвестное. Чувств-то всего два: удовлетворение от проделанной работы и неудовлетворение от непроделанной. Честные маляры изображают только сосредоточенные лица начальников, которые висят повсюду и как бы говорят: я с тобой. Или мускулистые тела тех, на кого мы должны равнять себя в напряжении труда.

Потом я не смог объяснить себе, почему у меня родителями были мои папа и мама, а не по-настоящему заслуженные люди.

И вот настал светлый день, когда голова окончательно освободилась и стала непосредственно сообщаться с конечностями. Заметив мою внутреннюю свободу, начальники выдали мне дополнительную порцию каши и отправили в Дом Вразумления, к Учителям.

4

Вадим знал о себе, что он родился в доме Обмена Опытом от усердной прачки именем Славотруда и охранника Сереги, который был храбрым воином. Охранник часто навещал своего сына, приносил ему соль и даже сахар. Потом Серега геройски погиб в сражении с диким сбродом, нахлынувшим для злочиний с Болот. Его и Славотрудина судьба есть наука для Вадима. Ибо каждый в Поселении на своем месте должен делать так, чтобы Жизнь стала удобная и здоровая по всей Земле. Чтобы кругом можно было и сеять и жать. Чтобы плодился скот и птица, и пчелы копили сладкий мед, и рыба множилась в садках. Но для этого надо бороться и побеждать многоголовую заразу, ползущую на мир с Болот.

Учителя говорили, что мир существует по справедливости. И пища, и частота Обменов Опытом с женщинами, и похвала начальства, и причастность к великому делу Благоустроения Земли – все распределяется согласно полезности человека. Каждый может стать знатным трудовым витязем и попасть в число лучших людей. Наказание и поощрение есть закон рукотворной природы; соблюдается он так же свято, как закон возвращения на почву подпрыгнувшего человека.

Здоров тот, кто стремится к увеличению своей полезности. Но болен и преступен тот, кто говорит на свою работу: «что толку в ней» или «зачем она мне». В этих непристойных словах за мнимой рассудочностью скрывается утробное желание спихнуть свою долю трудов на товарища. Более того, единичным слабым умишком тщетно осмысливать то громадье замыслов об изничтожении беспорядка, что зреет в слитом разуме всего народа. Безумен тот, кто запирается в своей голове, как в коконе, измышляя иные миры и представляя удовольствия, которые якобы можно получить там, не ударив палец о палец. Дважды безумен скверный человек, не чтящий десятника и сотника, раз те не заняты черной работой. Одержим бесами тот, кто полагает начальников пиявками, присосавшимися к народной плоти. Попирает он Начала Благоустроения Земли, в коих сказано, что для успешности и слаженности усилий необходимо разделение на чины. Ведь не возьмется рассуждать даже самый набитый дурак, что нужнее телу: голова или руки.

Когда Вадим осознал выгоду радения за общее дело и мерзость непослушания, а также обучился учетному делу и землемерному ремеслу, то был забран из ученичества и вскорости сподобился чина десятника. Там он показал себя человеком, ведающим степень старания на том или ином участке борьбы с Болотом. Ведь если простой поселенец взыскует трудового подвига, то десятнику надлежит распределить этот порыв так, чтобы вышла наибольшая отдача. Теперь у Серегина был и свой занавешенный уголок в курене, отдельная миска и рундучок, куда можно было складывать остатки еды. Подходил уже срок, когда за проявленное усердие должны были выдать ему пропуск на посещение Дома Обмена Опытом. Выделялся ему теперь даже час личного времени перед отбоем, который можно было тратить на добавку ко сну, чесание в голове и лечение чирьев. Но Серегин его расходовал на составление умной бумаги про улучшение дела – что также не возбранялось. Смекалистый десятник думал про то, как выявить и учесть для последующего применения все телесные силы, как установить их подспудную связь с количеством потребляемых щей. Предлагал он в своей записке: изыскание дополнительных возможностей к труду поощрять с щедростью, но без дополнительных трат. Например, значительным увеличением времени, дозволенного для отправления естественных надобностей и помывки. Серегин ознакомил со своими предложениями сотника, но каково было его разочарование, когда старший руководитель подверг их резкому неодобрительному суждению. Дескать, выпячивается потребленчество там, где должна возбуждаться законная гордость труженика, что он без остатка переходит в эти квадратные аршины вырванной у Болот земли. Если бы дело ограничилось критикой. Но, кажется, сотник, козел трескучий, понаушничал про Серегина Управителю Поселения. Не оттого ли нового десятника стали отправлять на самые отдаленные участки, где Управитель старался не появляться со своими обходами.

Но однажды занедужил болотной лихорадкой один из старослужащих десятников и Серегина послали определять размеры более просторной изгороди для растущего Поселения. Приставили, конечно, к нему и конвойного. Но тот, погрозив пальцем: «не балуй», развалился в сладкой дреме на травке. Вадим быстро и ответственно подсчитывал расстояния и находил углы, как вдруг увидел Управителя Поселения и старшего офицера охраны.

Они, тихо беседуя, приближались к нему, наполняя сердце Серегина сладостью надежды. Десятник стал еще более искусно и прытко выполнять свою работу, надеясь привлечь благосклонное внимание. Но начальники прошли мимо, даже не удостоив взглядом. Серегин сразу смирился с тем, что лично для него все рухнуло. Не о себе он горевал, а о великом деле Благоустроения Земли. Знать, что отодвинется прекрасная пора, было невыносимо. И он, переживая борьбу теплых и холодных соков в своем теле, решился обежать начальников, несмотря на запрет поселенцам самочинно догонять лучших людей. Вадим пошел быстрым шагом, выбирая место, где бы он мог вынырнуть перед Управителем, не напугав его. Но внезапно зацепился ногой за бревно и чуть не упал. О, ужас! Бревно ожило и стало конвойным, который давно уже переполз на более теплое местечко с прежнего лежбища. Охранник вскочил, замотал Серегиным, как тряпкой, зашипел, раздувая усы: «Недозволенные действия первой статьи». Вадим сразу вспомнил: за первую статью виновные подлежат разжалованию и переводу на черные работы. Он не боялся заслуженного разжалования, но обширный, хотя и не совсем внятный замысел, ради которого и великие и малые тратят свои жизни, заставил его слукавить. Вадим запихнул в рот пучок пожухлых стебельков. Те, кто совершал недозволенные действия, накушавшись дурман-травы, злоумышленниками не считались. Они всего лишь направлялись на исцеление-наказание к лекарю-палачу, у которого имелась большая клизма с двумя медными трубами и помпой.

Вадим замычал, заерзал, обвис, ушел конвойному под руку. Все сделал вроде несвязно, а получился прием. Охранник упал и расквасил себе нос, потому что не выставил руки вперед, а с упорством матерого волкодава держал Серегина за шиворот. «Бунт. Бу-у-у-нт», – закричал воин, вынимая лицо из окровавленных лопухов. Бунтовщикам полагалась высшая мера – чистить нужники пожизненно. Они даже и спали в отхожих местах, и питались там, потому что ни одна ватага не пускала их в курень. «Исполни долг», – прочертила молния в голове Серегина. И он, уже нисколько не укрываясь, кинулся за начальниками с криком: «Я хороший!». Слабая память подыскивала слова для объяснений, но спина почувствовала наводимое дуло, а ноги подкосились. Серегин был на полпути к земле, когда рыкнул самопал конвойного. Нигде не заболело, и Вадим понял, что он невредим. Но тут страшная сцена ошеломила его. Управитель закричал, как тетерев, взвился в воздух и рухнул. Волчья дробь поразила его прямо в седалище, покрыв белую ткань штанин алыми пятнами крови. Старший офицер охраны резко обернулся, хищно глядя из-под сросшихся бровей. Он раздул ноздри, выхватил шашку и, рубя ею воздух, бросился к охраннику, желая немедленно искрошить того, как самого подлого, вероломного бунтовщика. Честный служака, пытаясь отвести подозрения в измене, отшвырнул проклятый самопал и стал оправдываться: «Нечаянно, нечаян-н-о». Но быстро сообразил, что разъяренный офицер слышит только чарующий свист своей шашки, которая залежалась у него в ножнах. Бег охранника был стремительным. Однако из караулки на шум выскочили бойцы, точно определили того, кто убегает, и стали загонять своего недавнего товарища в угол. Серегин этого уже не видел. Жестоко страдая от чувства неудовлетворения, он забыл о запрете лежать на земле и стремительно уползал в сторону Болот. Он понимал только то, что при любом раскладе его шкуре несдобровать и великому делу надлежащим образом послужить уже не придется. Он знал, что никакого пути, кроме как на Болота, у него нет, везде заставы и псы-волкодавы. Он отдавал себе отчет в том, что жизнь на Болотах невозможна, ведь там никто не будет выдавать ему харчи и одежонку. Но ему вдруг очень захотелось остаться одному. Терзаясь муками совести, он пожертвовал ради этого и исцелением-наказанием, и работой, и пищей.

5

Болота лежали настолько, насколько… Взгляд летел вдаль, но они не кончались и в конце концов сливались с небом. Учителя говорили, что когда-то без края была твердая почва, но она мало-помалу стала прогнивать. Очень много земли пропало. Болота бы погубили и оставшуюся, но Государь, весь добрый люд грудью остановили наползавшую отовсюду гниль.

«И Болота есть предел Благоустроению нашей Земли, положенный неразумной природой. Но предел не вечный, поелику новая творимая нами природа должна заменить прежнюю, не оставив ей ни лужи, ни колдобины. Не суесловно добавим, грязь природная приманивает и растит грязь душевную человеческую. Укрывшийся на Болотах лютый народишка хоть и мал числом, но вреда и злобы приносит достаточно. А поэтому, как только задует зимник и схватится вода льдом, лучшие люди и ополченцы идут на подонков. Ловят и бьют их и волокут в Исцелитель. Там лаской и твердостью и тонким вскрытием черепа лечат болотных злодеев и делают пригодными для правильной жизни, послушными и полезными».

Но сейчас Серегин будто протрезвел и усомнился, можно ли закидать топи камнями и щебнем, отвести воду с просторов, уходящих в никуда. Уж не зряшно ли согревают поселенцы своим жизненным дыханием эту прорву.

Серегин шел по лядине, потом и она кончилась. Повалил он небольшое деревцо, обломал его и, пробуя жижу получившимся посохом, двинулся на все четыре стороны. Не раз хватала его трясина беззубым ртом, да всякий раз успевал он вырваться, так что оставил ей только свои бахоры. А потом идти стало легче, и опять вылез кривобокий березняк. Наконец показалось ему, будто дощечки у него под ногами. Да и вправду что-то держало крепко, хоть пляши. Вскоре деревянные мостки вывели на небольшую, но ладно струганную избу. Держалась она на двух сваях, которые не давали ей опуститься в хлябь, как руки увязшего в грязи великана.

Поднялся Серегин на крыльцо, помыл ноги в кадушке, толкнул дверь и оказался в светлой горнице. И печка была в муравчатых изразцах, и стол, и лавки, застеленные меховой ветошью, и надлавочницы  смедной утварью, и большой ларь. Почувствовал Серегин страшную слабость в членах, еле добрался до лежака. А только смежил веки, сразу и обрубился. Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза и увидел чем-то знакомую девицу с кожаным пояском на пахнущих цветами волосах. Да вот неоткуда ей здесь взяться.

– Сгинь, – буркнул Серегин и отвернулся.

– Приказано быть любезной с вами, – грустно сказала знакомая незнакомка и не растаяла.

– Тебя, небось, и поцеловать можно за так, – оживился Серегин, – и похлопать по одному месту за спасибо.

– Я теперь ваша почти-жена, – потупилась она.

От выражения столь безусловной покорности Вадиму стало не по себе. Однако он взял девушку за руку. Ладонь была легкой, прохладной, душа Серегина не выдержала и полетела к красотке. Сам Серегин потянулся следом.

– А я все видел, – с чердака по лесенке спускался упитанный мужчина в красной шелковой рубахе. Где-то наверху зазвучал скрипично-балалаечный квартет.

– Ой, Государь пришел, – девушка отпрянула и зашептала Серегину, – кланяйся, кланяйся.

– Ну, что ты, Катерина, – заговорил мужчина сладким голосом, – никакого принуждения. Мы же не в Поселении. Придет время, сам поклонится, по велению сердца. Если я, конечно, заслужу.

– Вы, Государь? – изумился Серегин.

– Да, мы, собирательный образ народа, внешне скромный, простой милый толстячок, ничем не примечательный гражданин – и есть Государь всея Земли. Разве это не знаменательно? Разве не легче от этого людям? А для тебя, Вадим, я – Тимофей Николаевич, просвещенный монарх.

Великий стал простым и близким, но величия при этом не растерял. У Серегина радостно запрыгало сердце, стало хорошо, будто он какая-то часть тела у Государя. Палец, например. Вроде небольшая, да никому не отдашь.

Верховное лицо огребло несколько книжек со стола и бросило их в печку.

– Люблю читать молодых, даровитых, продвигать их. Но люблю и поозорничать, чтобы стресс снять. Устаю я, Вадька, смертельно, даже утехи становятся мне утомительны. Ведь за всем надзираю, слежу, чтобы сохранилось и преумножилось. Только вот Болота укрылись от моего попечения. Даже сейчас, когда я попираю их пятой, они чужды мне. И я не боюсь, Серегин, признаться в том. Лукавая сила зовет меня вглубь, чтобы изранить меня во тьме. Но я не хочу зачахнуть от ран, я так нужен народу.

Государь, ласково улыбаясь, погладил себя по пузу.

– Народ может пока не беспокоиться. Есть еще на что облокотиться. А с лукавой силой иначе сладим. Без таких больших жертв.

– Учителя говорили, что у нас все по справедливости. Но как заставить солнце или грозу быть справедливыми? – спросил Серегин.

– А я на что? – удивился Тимофей Николаевич. – Учителям твоим много не дано понять из того, что ведомо и простой бабе Дуне. Когда что-то движется или является – значит, я «за» или хотя бы не против. Но нет в этом никакого насилия и произвола. Я никогда не иду против законов. Правда, я сам же их и придумал. Но разве это было сделано без любви в сердце, без желания угодить всем? А в итоге то, что случается с рукотворной нашей природой или нашим народом, происходит как бы само собой. Впрочем, бывает, что и вша кашляет. Был бы наивен я, словно юная девушка, если бы считал: не существует-де возможности противозаконных событий. Больше того, они только и ждут момента, чтобы вылезти из своих нор. Но я начеку, не они меня подлавливают, а я их, и чик-чирик, – монарх сделал движение, которым выкручивают белье, – приходится отвлекаться от обеда, сна, любовных игр, чтобы пожурить солнце, выбранить грозу…

Серегин с жадностью внимал и запечатлевал слова Государя. Он, бегущий от исправительной клизмы и нужниковой службы, приобщается к самому сокровенному. С ним учтиво говорят те уста, которые полчаса назад материли солнце.

– А ты и не беглый вовсе, – поправил его Государь, – ты такой же свободный человек, как и я. Ты даже свободнее. Я ведь полностью подчинен законам, а то, что можешь учудить ты, никому не известно. Солнце, толпа, они заметны, им никуда не скрыться. А ты юркнул – и исчез, прыгнул – и затырился. О, сколько в тебе побуждений к противоправным деяниям, которые вызреют под влиянием праздности.

– Да я ни словом, ни духом. Сука буду, если вру, – перепугался Серегин.

– Ну, полноте. Не расстраивайся. Так или иначе, я привожу все к общему знаменателю. Мне любой ветер попутный, – успокоил Серегина Государь, – а вот ни слова, ни духа в тебе сейчас нет. Поэтому ты такой робкий, как бы ничтожный.

– Эй, вжарьте мой первый скрипично-балалаечный концерт, – крикнул Тимофей Николаевич квартету, – аллегро виваче.

Музыканты принялись наяривать, как бешеные.

– Я растапливаю лед, я срываю кору, я снимаю кирпичи, – Государь, как иллюзионист в цирке, взмахнул руками, – я возвращаю тебе память!

И Серегина закружил водоворот, он даже упал. Слова, образы и навыки лезли из подполья в образовавшиеся щели, как очумелые. Серегин забубнил, задергался в танце, зачитал нараспев стихи. Он начал понимать, что с ним происходило, и очень огорчился.

– Я буду спорить, Тимофей Николаевич, я протестую. Там, за бугром вашей хваленой Земли, люди давно уже не корячатся на глупой работе. Только с машиной. Сломалась, дайте другую. Дураков нет. А что вы у себя устроили? Удалили умственную заразу вместе с мозгами?

– Эх, опомнился, заголосил… Однажды кое-кто здесь сделал дизель и полпаровоза. А что потом стряслось? Ну, подумай, умник. Что может случиться, когда начинают на пустом месте? Когда все до последней финтифлюшки надо скропать самим? У вас там, в лучшем из миров, это было. И у нас. По тому же сценарию. Грабеж одной половины населения, перенапряг другой, беспредел. Зимой дошли до того, что ели друг дружку. То-то. Сейчас единственное техническое средство осталось – телефонная линия между моим кабинетом и гаремом – для устранения неизбежных конфликтных ситуаций. Напряженка, конечно, кое-где присутствует, но опять-таки для немногих. И то, пока я Болотам шею не свернул. Только никакая механизация против них не поможет. Я однажды вынес по частям из большого мира экскаватор. И что же? Утоп на второй день – до сих пор ковш из трясины торчит, как голова ящера. Это место так и зовется «Яшина топь». Ты думаешь, я каменный? Наоборот, скорблю всем сердцем по поселенцам. Третий тост всегда за них предлагаю. Одно меня утешает. Никто в поселениях, кроме особых неслухов, целую жизнь не коротает.

– Не верю, – полез в бутылку Серегин, – что можно мало-мальски прилично существовать без электричества, магнитофонов, телевизоров, нейлоновых курток, таблеток…

– Именно можно. И иметь самый здоровый образ жизни. Ты видел моих амбалов? За два метра вырастают. А столетнего старичья пруд пруди, они даже эскадронами командуют. Старух своих в погреб законопатят и бабенок им подавай молоденьких. Солнце светит, дождь поливает, земля родит. Кому положено – те ягнятся и телятся. Все через руки проходит, душевным теплом согревается. А лишнего ничего не надо. Лишнее плодит лишнее по-тараканьи быстро. Ваши там индустрии друг на дружку работают да истощают землю вглубь и вширь.

– Но ведь кое-что от них и для людей остается, – не сдавался Серегин.

– А человека перенеживать да перекармливать не стоит. Иначе будет жить между запором и расстройством. Киселем станет. А мои ребята гвозди перегрызают, поленья лбом колют, рыбу зимой руками ловят, воробьев на лету глотают. Страдают разве что избытком иммунитета. Любой микроб отскакивает, как ужаленный. Вот только миазмы с Болота человека могут подпортить. Тебя, Вадька, как валтузили, а сейчас позировать можешь для картины «Молодой современник. Кафка Корчагин». Я, кстати, живописую помаленьку. Недавно закончил «Портрет жены и мужа художника», а перед этим состряпал монументальное полотно: «Анус и Аня». Мог бы я творить, будь вокруг плохо? Нет. Когда мне хорошо, – значит, и всем хорошо. Так выпьем же за меня! – неожиданно предложил Государь.

Появился ненавистный Семенов с бурдюком и наполнил кубки.

– Заметь, Серегин, серебряные, а не золотые, – обратил внимание Тимофей Николаевич.

Вадим никогда из таких сосудов не употреблял, поэтому залился с головы до ног, в отличие от ловко пьющего Государя.

– Понимаешь, Серегин, я ведь еще не бог, – поделился Тимофей Николаевич, – и мне, увы, свойственны заблуждения. Конечно, в мелких вопросах. Я долгое время считал Болота косным веществом и не мог понять, в чем их сила. Но в конце концов разобрался, масло-то есть еще в голове. Скверну несут не Болота, а посредством Болот люди, которые там обитаются. Конечно, это не сброд, а хитрющие враги. Сколько раз я посылал им вызов: «Выходи на ны. Сойдемся в честном бою». Нет, они таятся в гнилых местах и беспощадно, с упорством, достойным лучшего применения, превращают мою землю в грязь. Мне надо выволочь их на свет. Почему бы тебе, Серегин, не сделаться у них атаманом, не поднять мятеж. Разве ты не подходишь для этой роли? Тебя же обидели и словом и делом, упекли на нары, оболванили.

– Да мелочи, Тимофей Николаевич, какие могут быть счеты, – Серегин вспотел, потому что понял – исповеди начальства даром не проходят.

– Обидели, обидели. Гноили, понимаешь. Такое нельзя простить. Они ответят тебе за все… – Государь вдруг истошно завопил: – Слава господину атаману!

Серегин беспомощно заозирался, как загнанный зверь, а Тимофей Николаевич пригубил еще раз, отдал кубок Семенову и полез в ларь.

– Так, кафтан парчовый черный – одна штука, штаны с лампасами и напуском – одни, сапоги хромовые – пара… Меняй одежку, Серегин, не стесняйся. А ты, Катька, отвернись. Пока что ты ему как чужая. Но ничего, свыкнетесь, голубки.

– Это не мое, – энергично запротестовал Вадим.

– Казна за все ответит, – наступал монарх, – ты должен быть под стать мне. Такой же красивый и притягательный для народа. Мы с тобой, как два дурака, друг друга издалека видеть обязаны.

– А что мне надобно делать? – уныло спросил Серегин.

– Почему такой скушный голос, Вадька, – подбодрил его Тимофей Николаевич. – Ты станешь героем. Другим героем буду я. Ты поднимаешь бунт, я его безжалостно подавляю. Но не сразу, конечно, чтобы никто не подумал, что его разыгрывают. Это будет кровавая историческая драма. Тебя будут любить, меня – бояться, о тебе сложат песни, обо мне – легенды.

– А если у меня не получится? – уточнил Серегин.

– То-то и оно, что у тебя обязательно не получится. И расстраиваться не стоит. Ты потерпишь поражение, тебе отрубят голову. Лобное место, последний поклон народу. Зато потом какая жизнь настанет, Серегин. Мне будет доступно все. Возможно, я стану богом. Моей улыбающейся мумии станут поклоняться. – Серегин хотел возразить, но Тимофей Николаевич замахал руками. – Наперед знаю все твои правильные фразы. Чудак, без поклонения машине ли, человеку ли, идеям ли не бывает воодушевления, ни одно великое дело не делается. Без поклонения никто не поверит, что он кому-то нужен, что за ним стоит какая-то мощь. Ну, верно я говорю?

– Верно, – по-прежнему безрадостно отозвался Серегин, – только, значит, жизнь хорошая настанет, а моя голова улетит?

– Эх ты, карлик духа. Трясешься за свою шкурку, когда речь идет о судьбе Отчизны. Ладно, накажем твоего сподвижника. Эй, Семенов, поди сюда.

Заскрипели продавливаемые ступени, появился Семенов. Он встал на пол, оставшись головой на чердаке.

– Вот его и казним, – Тимофей Николаевич подмигнул, – его, костолома, никто не любит. А тебя отпустим перевоспитываться. Тот не монарх, кто не умеет миловать. Ладно, замолкаю. Тебе самое время посидеть, разобраться. И мне пора, дома, чувствую, опять скандал. Серегин, дельный совет даю, не заводи гарема, не то будешь кровью харкать, столько начинаний высоких в тебе загнется.

Тимофей Николаевич хлопнул в ладоши.

В дверь просунулись, сильно сгибая колени, два лба.

– Я конягу тебе подобрал, одно имечко чего стоит, Маршал Буденный, – сказал напоследок Тимофей Николаевич. – Зол, сноровист, предан. Людей бы таких поболе. При оказии передам. А еще медовухи сюда притащил, тебе понравится. Но до срамоты не увлекайся.

Верзилы посадили самодержца на плечи и понесли через Болота обратно. Следом, обвязавшись канатом, потянулись музыканты. А Серегин остался наедине со своими новыми товарищами – выпускницей Царского сераля Катериной да катом Семеновым.