Текст книги "Когда сверкает молния"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Жена посоветовала, – схитрил Николай, хотя помнил, что Света действительно настаивала на этом.
– Хорошая, видать, жена, понимает, что теперь у народа одна мечеть да церковь – обком. – Секретарь поднял телефонную трубку: «Мне Акимова, Сергея Семеновича... Срочно...»
Разговор двух секретарей был короток, но Николаю показался бесконечно долгим. Он прислушивался к словам и с трепетом в сердце ожидал, когда же наконец речь пойдет о нем, ибо разговор их шел о том, как подготовились школы к новому учебному году, как обстоят дела с выполнением взятых обязательств, как управляется французская фирма с пуском нового производства... И вдруг, словно гром среди ясного неба, до слуха его раскатисто долетела короткая фраза: «У меня сидит Локтев, знаешь такого?..»
Секретарь обкома замолчал, прислушиваясь к тому, кто заговорил на противоположной стороне провода. Томительно тянулось время. Порой попискивали и мигали красными светлячками другие телефоны, секретарь их не трогал, прижимая к уху пластмассовую трубку, искоса посматривал на Николая. Из приемной бесшумно приоткрылась дверь. Секретарь живо махнул ладонью – «Не мешайте, повремените!» – и продолжал терпеливо слушать.
– И это все? – донеслось до Локтева. – Тогда мне не понятен его визит... – И опять замолчал.
О чем же они говорят? Почему так насупился секретарь обкома? Зачем нащупывает и ловит взглядом глаза Николая? Ему становится не по себе. Бесконечно долгим кажется этот телефонный разговор.
– Все ясно, Сергей Семенович, спасибо за информацию! – Он положил трубку, поднялся, вышел из-за стола и скрылся за какой-то другой дверью, отстоящей в противоположной стороне от приемной. «Куда это он?» – с недоумением взглянул Николай на приоткрытую дверь. Через минуту-другую он вновь появился подле стола, позвал секретаршу: «Пожалуйста, два стакана чаю», – сказал и подошел к посетителю, странно наклоняясь, изучающе всмотрелся в него.
Принесли чай... «Что это, испытание на твердость или вызов к доверительной беседе? – удивился Локтев. – Но я же все уже высказал, пусть двумя-тремя словами, но сказал все, что накипело и камнем лежало на душе».
Отпив глоток чаю, секретарь заговорил:
– Вы, молодой человек, меня в заблуждение чуть было не ввели.
– Как! – испуганно изумился Николай.
– Да так, вы настаиваете, что тревожит вас в первую очередь несправедливое решение о приеме в партию, а не судьба изобретения? Выходит, все наоборот. Так ли я понимаю создавшийся, мягко говоря, конфликт? Никакого решения по поводу приема не было, вопрос был отложен специально... Хитрюга, однако, этот Сергей Семенович, политик! У радиожурналистов прием такой есть – говорящее письмо, слышали? – слегка улыбнулся краешком губ секретарь обкома. – Утверждает, что Локтев достоин быть членом партии. Вопрос в другом: достоин ли оставаться в партии ваш дружок, мнимый соавтор, так сказать?
– Неужели о Рабзине? – чуть было не вскрикнул Николай.
– Да, фамилия была названа – Рабзин, главный технолог, – И неожиданно спросил: – Он что, действительно родственник нашего сотрудника, понимаете, о ком я спрашиваю?
И только тут догадался Николай, к чему вспомнил секретарь о радиожурналистах с их приемом «говорящего письма». Так он и есть то самое живое, «говорящее»! Видимо, не желая впутываться в какие-то личные взаимоотношения с тестем Виктора, Сергей Семенович использовал его, Николая Локтева, живым посланием в обком как свидетеля, как голос взывающей справедливости. Вот в чем дело, вот почему просили его добиться беседы не с кем-либо, а с самим секретарем обкома!
Домой вернулся Локтев и внешне и внутренне приободренным, успокоенным. Разве мыслил он, что его частный случай станет той исчерпывающей капелькой, которая переполняет чашу?! Он уяснил для себя – не на одном их комбинате новые идеи встречаются в штыки, порой самих же изобретателей жестоко обвиняют в лженаучном подходе к возникшим проблемам. Все потому, что косность, рутина, техническая неповоротливость и лень с трудом поддаются движению, им спокойней, чтоб все оставалось по старинке. Под лежачий камень вода не течет! А там, где люди порасторопнее да посмекалистей, новые идеи не пылятся на полках кабинетов и учреждений, их толкают и двигают вперед, но в хвост к изобретателю норовит прибиться бесчисленное стадо прихлебателей.
Откуда было знать об этом оператору с карбамидной установки! Он вспомнил, что уже во второй раз упрекают его в бездеятельной мягкотелости там, где надо бороться. Этим кое-кто научился умело пользоваться. Впервые упрекнул Локтева в нерешительности Павел Петрович. Тогда он не понял прораба, думалось – к чему бороться, вызывать лишнюю нервотрепку себе и другим! Вот оказывается почему! Без сопротивляющейся силы несправедливость не ощущает преград, зло начинает живо вмешиваться во все, считая, что само творит правду.
...На газовой плитке закипел чайник, забулькал, запузырился, исходя паром. Николай и Виктор сидели в кухоньке друг против друга. Молчание стало томительным, и Локтев вынужденно заговорил первым.
– Не мириться ли пожаловал?
– А хотя бы, – доверительно заявил Рабзин. Он не знал о встрече Николая с секретарем обкома и тем более не знал смысла их недавней беседы, потому так вольно, с полной уверенностью в своем превосходстве продолжал: – Слушай, Колян, ты осознаешь, что если бы не моя поддержка, в одиночку вряд ли бы сумел пробить свою идею?.. Сам же рассказывал о каком-то Сапунове из Уфы, помнишь?..
Локтев, безусловно, помнил инженера с Уфимского нефтеперерабатывающего завода – Геннадия Сапунова. Они познакомились с ним на одном из областных собраний, узнал тогда, что Сапунов изобрел прекрасный метод получения олифы из отходов нефтепереработки. Дешево, несложно, высвобождалось огромное количество натуральных масел. Вытесни уфимская олифа из арсенала строителей натуральную – страна получила бы миллиардные прибыли! И вот это такое заманчивое открытие молодого инженера чуть ли не десять лет мурыжили и шельмовали, пока с группой таких же одержимых ребят не создали они у себя на заводе опытную установку по производству синтетической олифы, отличающейся от натуральной по качеству только в лучшую сторону. Пробить-то пробили, наладили выпуск у себя, но на других заводах страна так и продолжала долгие годы гнать олифу из подсолнуха, льна и конопли. Это ли не варварство!
– Кстати, – спросил Виктор, – как он, пробил свою идею с олифой?
– Пробил, с трудом...
– Вот так-то, – подвинулся Рабзин ближе к столу. – Новое дорогу одолевает в борьбе и трудностях, дорогой. Теперь-то ты уяснил, наверно, эту истину?
– Как не понять! – ответил Николай и разлил по стаканам крепко заваренный чай.
– Нам, Коля, надо держаться вместе, тогда и ты не пропадешь. Не отрицаю, ты башковитый, да мямля какой-то. У тебя в голове этих идей, как зерна в мякине. А отсеивать эту мякину должны такие, как я. Это одно, другое... – Он не досказал о чем-то и круто переменил тему: – У тебя, думаю, уже и новые мысли есть?
– Есть, конечно, – смутился Николай.
– Так вот, учти, без меня, без моих связей ты вряд ли сумеешь добиться чего-либо путного: суди сам, твои мысли я и оформляю по всем правилам, и толкаю их, и ругаюсь с кем следует, и в пристяжные беру кого надо. Ты же, признайся, не способен на это?!
Виктор говорил прямо и резко, давно изучив покладистый характер земляка. Николай чуял, что в его словах есть доля истины. Он действительно не умел двигать, не было в нем той пробивной напористости, без которой, к великому сожалению, не пробиться ни в какие ворота, даже открытые. Он слушал земляка и признавался себе, что для него, для Николая, главным было не возгореться новой идеей, они жили в нем постоянно, а продвинуть, внедрить в жизнь задуманное. Вот тут-то он без Рабзина терялся, удивляясь незаинтересованности людей, по долгу службы и судьбы обязанных, казалось бы, двигать новое, вершить эту самую научно-техническую революцию. Не тут-то было, Локтев один, а их во множестве, черствых и сухих, не сдвигаемых с насиженных мест. Николай все больше сознавал, что серчает на Виктора не из-за пуска установки, а за другое, для него более важное, за то, что предал на заседании парткома. Вот это в первую очередь бередило сердце.
– Ладно, – сказал он, – ты заварил кашу, сам и расхлебывай. У меня нет к тебе упреков к общей работе, я обозлился за твое поведение на парткоме. Зачем надо было так больно бить, до сих пор не пойму. Хорошо, что люди поняли... А если бы на глухих душой напоролся, считай, мне бы – конец?
– Понимаешь, – бесхитростно продолжал Виктор, – я не хотел этого делать, но когда увидел, что все оборачивается против меня, что откидывают в сторону от изобретения, зло взяло. Почему же тогда нет придирок к Ясману, тем более – к главному инженеру или генеральному директору? Они что, больше моего потели? Нет, конечно! Ты сам знаешь, некоторые и пальцем не шевельнули ради нашего дела. Почему же не кого-либо, а меня выбирают козлом отпущения?
– Ясмана не припутывай, он сделал ничуть не меньше твоего, – перебил Николай. – Первым поддержал идею. Его еще, помню, Вершинин, прораб, уговаривал...
– Ну хорошо, Ясман – хитрый, он сумел сработать на показуху, – начал было Виктор, но Николай снова перебил его:
– Не вмешивай, повторяю, Ясмана! Он один, по сути, был настоящим помощником мне: и подсказывал, и двигал, безусловно...
Рабзин заметил, как на какой-то единый миг преобразилось лицо Николая, серые глаза затеплились живыми блестками. Он тихо сказал:
– Я пришел к тебе по более важному делу, сейчас скажу, так со стула упадешь от неожиданности... На остальное мне, Коля, тоже наплевать, лишь бы нам дружбу сохранить, земляки же, через двор, почитай, жили... – Он обнял Николая, вновь убедившись, что такие, как он, бороться не способны, они – люди мелкого пошиба, мечтать и думать могут, а двигать жизнь – нет.
– Ну давай, чем ты хотел ошарашить меня, говори? – не выдержал Николай.
– Слушай, не хотел сообщать преждевременно, но скажу... – И Виктор горячо заговорил, что зашел он по слишком важному делу, сообщить как другу: со дня на день Николая Локтева должны поставить начальником цеха. И в этом – его, Виктора, заслуга. Он уже давно двигает этот вопрос. Рабзин горячился, ругал Ясмана за неумение руководить людьми, что-то доказывал, не ведая совсем, что Николаю все уже известно и не по каким-то смутным слухам, а из уст самого Ясмана и секретаря парткома Нургали Гаязовича Зарипова.
– Это я предложил твою кандидатуру! – повторял множество раз Виктор. – Это я...
Николай заметил радостное оживление на лице земляка. Сейчас ли он придумал такой ловкий ход или же еще заранее обмозговал все? Неважно. Было видно, как хотелось Рабзину вновь вернуть доверие, всем видом своим он не скрывал этого, глаза разгорались, тонкие губы нервно подрагивали. По его словам выходило, что один он чуть ли не вершитель судьбы Локтева.
Допив чай, Виктор встал с табуретки, мило сощурил глаза.
– Слушай, Колян, я один дома... Коньячок есть, спиртик по-корейски, помнишь чать? Пойдем ко мне, посидим, поразмышляем...
– Не поздно ли? – многозначительно спросил Николай и уловил в собственных словах некий двоякий смысл. – Не поздно ли?
– Нет, летний вечер долог... Пойдем, у меня такая радость на сердце, что друга не потерял...
«Ударить бы по рылу! – молнией скользнуло в мыслях. – Не время для драки. Завтра, завтра!» – просыпалась в Николае неокрепшая злость.
– Поздно уже, – неопределенно ответил он земляку.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Разноцветный сентябрь пришел в город, перекрашивает все по-своему. И осени вроде бы еще нет, но ощущается во всем, что лето миновало. Утро солнечное, а стеклянной чистоты воздух холодит и взбадривает. Сегодня оператору в ночную смену...
Николай Локтев пришел в цех и первым, кого встретил, был Израель Львович.
– Как они, делишки? – поздоровавшись, спросил начальник цеха. – Давай зайдем ко мне, потолкуем.
По крутой узкой лесенке поднялись на второй этаж, где находился тесный, неуютный кабинет начальника цеха. Ясман, пройдя вперед, сдвинул на край стола газету.
– Полюбуйся, не читал еще? – сказал он.
В газете сообщалось о пуске новой установки, о той победе, которую свершили нефтехимики комбината. Он взглянул на газетную полосу, мельком увидел свою фамилию и рядом в строчке – имена остальных соавторов, ведущих инженеров комбината.
Ясман поглядел на часы, заметил:
– Пока бухгалтерия работает, сбегай и получи положенное. Уже несколько дней ведомость тебя ждет.
– За что? – удивился Николай, хотя сам догадался, что за реконструкцию установки.
– За твое главное участие, – ответил Израель Львович. – На днях наш главный из командировки, вернулся, прознав о случившемся, такой пожар раздул, хотел всех из списка вычеркнуть, одного тебя оставить... Ему растолковали и объяснили, кто таков Локтев!..
– Ну это уж слишком, – смущенно заметил Николай.
– А парторг Нургали Гаязович так и настоял на своем, обвинил Виктора Ивановича и потребовал поставить его вопрос на парткоме, – Ясман поправил рассыпавшиеся седые волосы. – Ко мне Давыдович Юрка прибегал, кулаками размахивал... Так что, Николай, готовься к буре и не вешай носа, будь ты понастырней, со злыми людьми жестче надо.. Одного, я не уразумею, за что на тебя Рабзин в последнее время поклеп за поклепом несет? Друзья же были, земляки к тому же.
– А черт его знает, я тоже никак не пойму...
Локтев сходил в бухгалтерию. Подписывая ведомость, по-ребячески радовался не столько приличной сумме вознаграждения, сколько тому, что фамилия его стояла в списке первой, рядом с фамилиями ведущих специалистов комбината. До ночной смены оставалось время, чтобы как-то скоротать его, направился к скверику перед административным зданием комбината, где цветы и кустарники благоухали поздними осенними красками. Холодит сентябрь, но в голубоватом воздухе держится еще тепло прошедшего лета. С равнинных полей сюда, к скверику, ветерок заметает серебряную паутину.
На его плечо упал поржавевший лист. Он взял осторожно в руки невесомую оранжевость, тихо пустил по ветру. Пусть летит... Завтра пожухнет, упадет в стылый грунт. И не погибнет золотой листик, а будущей весной даст силы для новой молодой и зеленой листвы. Николай видит впереди себя стройного, броско одетого человека, узнает его легкую походку. Но не окликнул, не стал догонять Виктора. Он замедлил шаги, свернул к скверику, остановился у газетного киоска. Пусть лучше проходит мимо, хотя когда-никогда встретиться все равно придется, не сегодня, так завтра.
Ночная смена подходила к концу. Широкие окна оранжево засветились, подкрашенные зарей. Сумеречная синева еще не рассеялась, был ранний час сентябрьского утра. В цехе рабочая тишина, полная непонятных звуков, как ночью в лесу: вроде бы тихо вокруг, а на самом деле лес оживлен таинственным шорохом ветра, качанием веток, шелестом листвы.
Размеренно и приглушенно работают машины. Николай сидит спиной к оранжевому окну. В эти минуты, особенно к концу смены, когда незаметно начинает подкрадываться усталость, оператор всегда сосредоточен. В нескольких метрах от него склонился над чем-то машинист Галеев Шаяп. А рядом с ним Раис Даминов, опять случайно попавший в прежнюю свою смену, подменив второго оператора, уехавшего в колхоз на уборку картошки.
Мерно шумят машины в цехе. Где-то вдалеке слышится неразборчивый говор рабочих. Николай разогнул затекшую спину, закинул руки за голову, потянулся. Захотелось курить, а сигарет опять нет, уже несколько месяцев бросает курить, а все не может окончательно бросить. Он подошел к Раису Даминову.
– Дай-ка сигаретку, что-то ко сну потянуло.
Раис достал из кармана пачку «Примы».
Николай вышел на воздух, в курилку за цехом. Бурый дымок кольцами расплылся в холодноватой утренней сутеми. Грозно и величественно прорисовывались в рассветной дымке корпуса производств и заводов, стальные башни установок, щупальцами чудовищ тянулись в разные стороны причудливые трубы. Еще одну ночь оставил за плечами могучий нефтехимический комбинат. Суровый и грозный с виду, а не обойтись без него человеку, он и друг заботливый, и кормилец он. Переступишь за порог проходной на территорию комбината, и попробуй потом разлучись с ним! Он, как линкор нефтехимии, металлической громадой вклинился в жизнь и в бескрайний равнинный простор...
Мысли Николая прервал даже не звук, а какой-то отдаленный всплеск оранжевости в широких окнах цеха. Звук докатился до него секундой позже, далекий, скрытый бетоном и кирпичом звук. И только когда оранжевость в стеклах потухла, с шумом выбило рамы окон, в пустых проемах вспенился черный с удушливой желтизной дым, Николай с ужасом понял, что в цехе произошел взрыв. Метнулось мгновенное пламя, тусклое и совсем не похожее на огонь, потому что завеса дыма была густа и непроницаема.
Николай в несколько прыжков одолел короткое расстояние от курилки до двери в цех. Он что-то кричал, а что, не знает. Судорожно хватался за большую металлическую ручку, грубо и неказисто прибитую к двери. Тяжелая дверь не поддавалась, а может и поддавалась, но все происходило в такой поспешности, что ему казалось: он мешкает, делает все не с той быстротой, какая бы требовалась. В дыму и пламени услышал крик. Разве так умирают люди? Разве они кричат перед смертью? Нет, они не кричат... Это, должно быть, огнем охватило Раиса и Шаяпа. Они живы, их надо спасать... А как? Всюду чад и пламя...
Он подбежал к шкафу, где висели противогазы. Выхватил один из них, лихорадочно стал натягивать резиновую маску на лицо. Неожиданно с какой-то тревожащей боязнью вспомнил: какой же из этих противогазов без компрессора? Какой же из них беспечно нагнетает кислород для аквариумных рыбок? Но проверять надежность противогаза нет времени. А живы ли вообще ребята? Что если их уже нет там? И его не будет, если сейчас вбежать туда, в гудящее и клокочущее пекло... А как же дочки? Что скажут они людям, если не вбежать? И что потом скажут им, дочкам, об их отце? Мысли путались, клубились, как дым в бурлящем цехе...
За спиной Николая ревела сигнальная сирена. Сейчас должна подоспеть спасательная служба, но до нее пройдут минуты – время! Там, внутри цеха, лежат его товарищи, люди. И единственный, кто может вырвать их из загазованной стихии, это он, Николай. Медленно, казалось ему, ворвался в темень цеха. Запотели стекла противогаза, он протер их и смутно разглядел около пульта управления распластанные тела товарищей. Кого-то успел схватить за полу рабочей спецовки, подтащил к себе, узнал Раиса Даминова. Он еще жив, в беспамятстве шевелит губами, захватывая в себя губительный газ. Успел, быстрее на воздух! – мелькает в сознании Николая. Он вытащил обмякшее тело на воздух, тут же метнулся назад. Он подполз к Шаяпу и не мог осознать, почему звучит музыка? Надрывно звенели оркестровые трубы. Прощалась славянка... С кем прощается она, не с ним ли? Вспомнил, девятого мая после войны весь день звучал этот марш... Ах вон почему музыка, около Шаяпа валялся транзисторный приемник и продолжал надрывно звучать. «Помирать так с музыкой! – вспомнились давние слова прораба. – Чтоб в конце была точка, а не головастик запятой...» Он улыбнулся, стянул с плеча второй противогаз, чтоб натянуть на лицо друга. Но не смог. Его обожгло струей вырвавшегося пара. Отсырела горячая одежда, он стал машинально срывать ее. Белым туманом заволакивало все вокруг. И не было больше ни боли, ни страха...
Лесной зеленью прорезалась перед ним вырубка с поваленными беспорядочно деревьями. И Свету у костра увидел. Почему она расчесывает волосы? Белесые с медным отливом они текут ручейками к его лицу. Почему она так беззаботна и не спасает дочек? Они же рядом, их может слизнуть ненасытным огнем.
– Света! – в беспамятстве кричит он.
– Света-а! – отвечает коридорная пустота цеха.
И еще померещилось, будто в стороне стоит Виктор. Лицо его нахмурено и злое. Как же он посмел предать друга? За что? Грустную улыбку Татьяны увидел тоже. И слезы на ее ресницах, те слезы, которые он заметил во время похорон прораба. Она тогда шла рядом с Николаем, слегка опираясь на его локоть. То, что сказала она, теплотой легло на душу. «Коля, – шептали тогда ее губы, – ты прости мне, пожалуйста, ту ночь. Помнишь ее? Просто я никогда не любила Виктора, отсюда и идет все. Вот мне такой муж нужен, как ты». Он ответил: «Нет, Таня, я не подойду...» «Почему же?» – лукаво спросила она. «Потому что у меня своя жена хорошая...»
Николай терял сознание. Он пытался привстать на колени, слабеющими руками тянул к себе отяжелевшее тело Шаяпа. Но вновь припал уставшей грудью к холодному бетону полов. Сквозь дым и чад, через шорохи и шумы почувствовал людей, они в противогазах и касках, с брандспойтами наперевес, как с автоматами, шли к нему.
Белый туман заволакивал взор.
Красивый буланый конь стоял на поляне. Рядом с ним босоногий деревенский мальчишка. В глазах его играли искры солнца. А вдоль околицы по мягкой луговой травке шла к нему мама. Разве она жива? А как же тогда памятник на могилке, который надеялся будущим летом обновить?
Конь склонил голову, густая, жесткая и длинная грива надвисла, заколебалась над ним, укрывая от огня и дыма.
