Текст книги "Когда сверкает молния"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– Нургали Гаязович, вы настаивали на встрече со мной. Я постарался организовать так, чтоб мы смогли встретиться вместе, все втроем. Вас это устраивает?
Зарипов кивнул Николаю.
– О Локтеве у меня разговор особый, сейчас хочу не о нем говорить, – решительно забасил он и, обращаясь к секретарю, продолжал: – Сергей Семенович, меня вся эта история начинает выводить из себя. Я не специалист, не разбираюсь в формальных тонкостях оформления всех рационализаторских дел. Пришлось переворошить кучу бумаг, и вот на что обратил внимание. Рабзин по специальности чистый химик, – он неожиданно засмеялся, уловив в произнесенном слове некий другой смысл, и добавил: – Выходит, в жизни тоже химичит.
– Как прикажете понимать, Нургали Гаязович? – без тени улыбки обратился секретарь к Зарипову.
– А так, по бумагам я заметил: Рабзин не гнушается ничем. Под десятками предложений ставит свою фамилию и, думается, необоснованно. Потому что у кого-кого только ни числится он в соавторах! И у механиков, и у киповцев... даже с начальником гаража умудрился что-то усовершенствовать, какую-то лебедку поставили в гараже. Курам на смех!
Зарипов взглянул на Локтева: мол, стоит ли говорить при нем? Решил, что ничего особенного, пусть сидит и слушает. Начал рассказывать Акимову о том, как прошлой ночью из Москвы звонил генеральный директор, поздравил с пуском карбамидной установки. Но не это поздравление обеспокоило Зарипова. Дело в том, что генеральный директор в приказном порядке потребовал немедленно прекратить огульную, как он выразился, травлю главного технолога. С комбината в министерство вернулись члены комиссии, участвовавшие в пуске установки. Кто-то из них, видите ли, хорошо информирован и о Рабзине самого лучшего мнения. В министерстве, оказывается, по отличной протекции, прочат Виктору Ивановичу более высокий пост. А пока, чтоб опыта поднабрался, какое-то время поработает, мол, заместителем генерального директора.
– Я бы, может, не бил в колокола, – горячо докладывал Зарипов секретарю горкома, – но не часто ли стали по телефону информировать нас о сверхположительной персоне Рабзина? Не наводит ли это, как принято теперь выражаться, на определенную мысль?
– Из обкома звонили? – перебил Акимов.
– И не единожды, – ответил Зарипов.
– Мне тоже, – с усмешкой на лице признался секретарь горкома и посмотрел на Локтева, безобидно нахохлившегося, тихого, скромненько сидящего в кожаном кресле. Он показался секретарю камешком на чьем-то пути, щепкой в водовороте событий, травинкой на сенокосном лугу, по которому размашисто и яро идут косцы.
«Я же не прав! – пристально вглядываясь в Николая, подумал Акимов. – Беззащитного нельзя оставлять в беде. Кого и чего я испугался? Телефонных звонков сверху: «обком думает», «обком предлагает», «обком надеется»? Но тесть Рабзина – это еще не обком! Далеко не обком! Неужели испугался деликатных телефонных звонков и доверительных с глазу на глаз бесед того, кто печется о безоблачной судьбе дражайшего своего зятюшки? Испугался намека, что на отдых заслуженный попросить могут? И это я – фронтовик, с лихвой хлебнувший и горя человеческого, и радости людской, битый-ломаный и вновь воскресавший, наконец, просто солдат партии, перед которой все мы рядовые? Намекнули, что стар стал, на пенсию Проводить могут... Что ж, может, пора и отдохнуть... Почему у нас простой рабочий, пахарь или обыкновенная учительница, чуть только подойдет время пенсионного возраста, одного дня не теряя, уходят с работы или меняют ее на более легкую? Учительница объясняет, что вся издергалась, устала; токарь говорит, руки уже не те; пахарь доказывает, что земля трудной стала, годы своё берут... А посмотрите на нас, – с издевкой подсмеивался над самим собою Акимов. – Сидим незыблемо в креслах, вершим судьбы людские и гордо считаем себя незаменимыми. Чем выше пост, тем труднее пошатнуть с места такого начальничка. Трактором на канате не оторвать! Работа легче, что ли, и не устают они? Почему на пенсию не торопятся до почтенно-преклонных лет? Сами себе доказываем, что жертвуем личной жизнью ради общественно-высоких дел! Самостоятельно с постов не уходим, только смерть или случай непредвиденный властны над такими, как я, как тесть Рабзина! Плохо это, не по-партийному!» – упрекал себя Сергей Семенович Акимов.
У Николая Локтева своя печаль на душе. Он вспомнил сельскую школу военных лет, седенькую учительницу, эвакуированную откуда-то из Белоруссии, ее ласковый журчащий голосок. «Вот кончится война, – предрекала она, – и вы поймете, как прекрасен мир, сколько в нем добра и света!» «Да, – вздыхал про себя Николай. – Война давно закончилась, но почему же люди продолжают сшибаться лбами, драться и воевать, творя зло друг другу?!»
Николай скорее почувствовал, чем услышал, что Зарипов заговорил снова и слова его обращены не только к секретарю горкома, но и к нему. Шевеля широченными черными бровями, Зарипов басил:
– Сергей Семенович, порой в заботах о производстве мы забываем о человеке. Мне это непростительно... Но, извините меня, вам такое непростительно вдвойне!
– О чем вы, Нургали Гаязович? – придвинулся ближе к говорящему секретарь горкома.
– Недавно я обратил внимание на некролог в городской газете. Кстати, он тоже вышел с большим запозданием и то по настоянию друзей прораба...
– Вы о некрологе Вершинину? – догадался секретарь. – Читал, и сам давал указание редактору, чтоб незамедлительно публиковали... А что, ошибка вкралась?
– Ошибка вкралась не в газету, Сергей Семенович, – Зарипов поднялся с кресла, встал. – Это, извините меня, ваша личная ошибка.
– Что такое?! – встрепенулся секретарь. – Я внимательно читал и перечитывал некролог...
– И я тоже, – продолжал невозмутимо Зарипов. – И с ужасом для себя узнал, что Вершинин, если не считать трех боевых орденов, полученных на фронте, за свою рабочую биографию, к сожалению, не имел никаких поощрений, если не считать Почетных грамот. Неужели, думаю, и я так у себя на комбинате могу за суматохой текучки упускать судьбы людей!
Сергей Семенович понял, что Зарипов косвенно обвиняет его, секретаря горкома, приглушенно сказал:
– Такая порочная практика... к сожалению. У нас частенько некоторые, кто понастырней да поухватистей, сами в открытую просят поощрений, вот мы и даем просящим. А те, кто работает в поте лица, кто забывает замолвить словечко о себе, тот остается с носом, без ничего. – Он рукой указал на Николая. – Далеко за примерами, ходить не надо. Вместо поощрений вы ему на комбинате такое преподнесли, что хоть стой, хоть падай, он, пожалуй, и сам не рад...
Зарипов, обойдя Т-образный стол секретаря, подступил вплотную к Локтеву, присел рядом.
– Ты тоже сопли-то не распускай, не нравишься этаким паинькой! Как там в русской пословице сказано: «Всякий правду ищет, да не всяк творит ее»?! Правдоискателей что-то много развелось, а правду-матушку чаще не искать надо, а бороться за нее.. – Нургали Гаязович опять встал, широкой пятерней уперся о стол, метнул на Николая пронзительно острый взгляд. – Вот тебя, Николай Иванович, Ясман в начальники цеха метит, вместо себя... Говорит, давно пригляделся – и лучшей кандидатуры не видит.
Локтев ссутулился над столом, глубже провалился в кожаное кресло. Ему было непривычно и неловко находиться в необычайной обстановке, когда два партийных секретаря с такой заинтересованностью повели речь о нем, простом операторе с карбамидной установки. Зарипов продолжал говорить, обращаясь и к Николаю, и к Акимову одновременно:
– До сих пор я, к сожалению, мало знал Локтева. Ясман все нахваливал его... Теперь вижу – годен, не подкачает. Только побоевитей голову-то держать надо, не распускать нюни... Жаль, это не совсем моя епархия! Так что, Сергей Семенович, – напрямую обратился к секретарю горкома, – при необходимости прошу поддержать меня и Ясмана. А я со своей стороны обеими руками проголосую за Локтева...
– Что же у себя на парткоме не проголосовал? – недовольно спросил Акимов.
– Решил выждать перед атакой, с вами посоветоваться. Я же сообщил вам ситуацию: считаю, что Рабзин обворовал Локтева, умыкнул его идею в корыстных целях. А воровство чужого ума карать надо...
Акимов посуровел, прежняя теплота спорхнула с лица.
– Виктор Рабзин – скользкий тип, вежливый... Посмотришь, вроде бы подстилку тебе услужливо стелет, а в душе мечтает, как бы подножку подставить... Кстати, есть у него-то поощрения?
– Есть, – ответил Зарипов, – орден «Знак почета».
– Ну вот, а вы захотели голыми руками взять! Вопрос о его пребывании в партии ставить преждевременно, хотя... – Он не договорил, обратился к Локтеву: – Когда начинается бумажная война, то одна бумага рождает другую. В мою бытность говорили, что кадры решают все, теперь, надо полагать – бумага решает? А коль так, заручитесь, Николай Иванович, нужными бумагами и отстаивайте свою правоту, боритесь, молодой человек, боритесь!
– А с кем бороться? – неуверенно возразил Николай, – Бороться-то вроде бы не с кем, если перед вами сижу... Может, мне в обком поехать, как вы посмотрите на это?
– Можешь ехать, конечно... Поезжай, если дело требует. Но оттуда все одно – позвонят мне, а что я могу ответить? Отвечу опять же то же самое, что и говорил: Локтев достоин быть членом партии.
– Я со своей стороны обеими руками проголосую за тебя, – подступил к Николаю Зарипов. – Мы добьемся! Положись на меня...
– Я вам добьюсь! – погрозил пальцем секретарь и мягко, с лукавинкой в глазах снова взглянул на Николая. – Так и быть, поезжай-ка ты в обком, доказывай свою правоту, только, чур, – со мной ты не советовался, на беседе не был. И еще, зайди непосредственно к секретарю обкома, а не к тестю Рабзина... Теперь понятно?
– Вас понял! – по-солдатски отрапортовал Локтев, почувствовав негласную поддержку одного и открытую – другого.
Возбужденный встречей в горкоме, с воскресшей готовностью постоять за себя Николай примчался домой, сбросил рабочий пиджак, выхватил из шкафа белую полотняную рубашку, натянул новый, для праздничных выходов, костюм и, не дожидаясь Светы, заспешил на автовокзал.
Заглянув в расписание, он убедился, что до следующего рейса целый час времени. Долго и нудно ждать, когда слишком торопишься. Он вышел на автостраду, окаймленную с обеих сторон посадками тополей и акаций. Машин шло много, но ни одна не останавливалась. Основной тракт проходил в объезд города, до него далеко, идти нет смысла – потеряешь время.
С ближней улицы вырулил порожний грузовик. Подъехав к вокзалу, остановился. Люди с чемоданами, суммами, баулами метнулись к нему. Николай был ближе к машине и потому оказался первым. Второпях открыл дверцу, спросил:
– Шеф, не подхватишь? – а сам,уже одной ногой ступил на крыло грузовика.
– В кабине места хватит, пятерку подкинешь и отвались черешня, – показал прокуренные зубы шофер.
– За пятерку я и на такси могу уехать, – не грубо возмутился Николай.
– Ну ехай на такси, чё ж ты в грузовик лезешь?
– Ладно, заплачу, чего там... – согласился Локтев.
Он живо нырнул в кабину, и тут же приглушенный мотор взвыл, рванув машину сходу в карьер. Миновав за городом последний ограничительный знак, шофер поддал газку, машина пошла ровно и быстро, спешно проглатывая серую ленту асфальта. Придорожные посадки слились в сплошную зеленую линию, а широкие равнинные поля за лесополосой завращались вокруг, как патефонная пластинка.
– Эх, дорога – птица-тройка! Правильно подметил старик Гоголь! Куда же ты летишь? Нет ответа... – с пафосом продекламировал шофер, искоса взглянув на попутчика.
– А так ли сказал Гоголь? – возразил Николай.
– Сам читал в школе. Наизусть знал когда-то, – подтвердил шофер. – И вообще, лучше него не скажешь: эх, дорога, пыль да туман!..
Споро отмахали полета километров, на выезде из Устьтамака шофер притормозил у пельменной.
– Не хошь забежать? – спросил Николая. – Я сейчас, моментом. – Сказал и тут же растворился в беспорядочной толпе, что теснилась вокруг пузатых пивных бочек. А еще через минуту Николай увидел, как довольный шофер с двумя пивными кружками в руках вывалился наружу, помятый очередью. Вот он сдунул с края кружки накипь бархатной пены и одним махом опорожнил первую кружку. Со второй медлил, растягивая удовольствие, тянул мелкими глоточками кирпично-темную пивную влагу.
– И не боишься, если ГАИ застукает? – спросил Николай, когда шофер блаженно, по-хозяйски разместился в кабине.
– Ха! Чего бояться, поедем без нарушений, как по половице пройдем! – выпалил шофер, и в кабине густо осел хмельной душок.
– Нельзя же за рулем...
– Много чего нельзя, однако и через «нельзя» делаем, – философски заметил парень. – Башка трещит со вчерашнего, перебрал с дружками. А как пивца глотнул, так и полегчало на душе, замаслилось.
Он вытащил из кабинного багажничка пачку «Беломора».
– Закуривай, если хочешь, – предложил Николаю.
Локтев взял папироску, закурил.
Остался позади Устьтамак. Ловко на малой скорости проскользнули КП. Помолчали.
Молчание быстро надоело компанейскому шоферу. Смачно выплюнул за приоткрытое стекло изжеванную папироску, спросил:
– По делу в область-то или так просто, за покупками?
– Какие покупки, – тихо протянул Николай. – По делу.
– Толкач, что ли? Едешь материалы выбивать или что?
– Да нет, по другим делам, – ответил Николай и опять замолк.
Шофер дотошный попался. Он рассказывал о себе запросто, обнажая всю подноготную. Говорил охотно, вдруг прерывался и сам начинал допытываться, лезть с неуместными вопросами. Проехали не так много, а Николай уже знал, что работает парень в автоколонне второй год, был женат, да характером с женой не сошлись, так что холостой сейчас. Полтора года на отсидке был за мелкое хулиганство.
– Не сам я виноват, – объяснял Николаю разговорчивый шофер. – Шел как-то, гляжу – драка, и я дурак, ввязался. Пьяного меня со всей гурьбой и забрали. Всем ничего, те отгородились, а мне срок врезали, так как выпимши был... Невезучий, значит. Так и отбухал полтора годика. – Хитро ухмыльнулся и добавил: – По правде сказать, не сидел я, так и работал шофером, как на воле. А оно все же в паспорте отметка, клеймо. Ничего, зато мир повидал, жить научился. Сейчас притих, на цыпочках хожу. А ты посмотри заработки мои, скажу – ушам своим не поверишь, почище какого министра заколачиваю. Кроме оклада да премиальных всяких, уральские еще идут да тринадцатая зарплата... Всегда и левый приработок есть. С машиной без денег не будешь сидеть, жить во как можно! – шофер, видимо, закончил исповедальную речь, опять к Николаю: – А все же, зачем в область-то едешь?
– По делу, говорю, – неопределенно ответил Локтев.
– Дел у всех по горло, не подумай плохого, я так просто спрашиваю, без любопытства. Не хошь – не говори...
– Похлопотать за товарища еду, – умышленно схитрил Николай.
– За товарища надо, конечно. Я сам такой. Себе завсегда урежу, а для товарища последнюю рубаху сниму.
– С себя или с него? – засмеялся Николай. Тот не понял шутки, не ответив, снова спросил:
– Товарищу что, срок влепили?
– Тебе, приятель, как погляжу, все сроки мнятся... Нет, в партию его не приняли. Вот и еду похлопотать за друга.
Шофер оживился. Добавил скорости, рассудительно – спросил, повернув голову и резко выказывая треугольный кадык:
– Из-за этого едешь?!
– Ну да...
– Делов-то! – наивно удивился, парень. – В партию дружка не приняли, а он и лоб готов расшибить! Хреновина все это... Я вот, к примеру, не член партии, а живу хуже, что ли? По правде сказать, сейчас беспартийному куда легче... А если вступишь, там, считай – кранты: не пей, не гуляй, не балуйся... Прям, как в анекдоте! По одним собраниям затаскают. Я вот по себе сужу, три года, школьником еще, в комсомоле состоял, а толку что? Взносы только платил и все! Нет, меня в партию арканом не затащишь...
– Тебе сколько лет? – грубо спросил Николай.
– Двадцать восемь...
– Большой уже, а дурак!..
Шофер расхохотался, не обратив никакого внимания на злую реплику Николая.
– У меня вот, слышь, тесть по первой жене партиец был, завскладом на базе работал. Оклад – сто пятьдесят колов, ни больше, ни меньше, ни премиальных, ни уральских. А, понимаешь ли, дачка у него в коллективном саду – во! На все сто процентов. «Москвич» был, загнал по сходной цене и «Волжанку» отколол... Сгорел бедняга. Все отобрали, вдобавок из партии под задницу коленкой выперли почем зря. Сам виноват, – рассуждал шофер. – Предупреждали его: потише, мол,, на поворотах, не хватай сразу, помаленьку надо. Посадить его не посадили, потому как с ним еще кое-кто повыше замешаны были... Но потаскали изрядно...
– А надо бы, – колко заметил Николай.
– Чего надо? – недопонял сосед.
– Посадить надо было...
– Разве их, жуликов, всех пересажаешь? Толку-то, кругом воруют, вот и он воровал...
Николай больше думал о своем, не особо обращая внимания на бойкую болтовню шофера. И вдруг, пристальнее вглядевшись в его сухопарую фигуру, худую, длинную, прорезалось в памяти: «Да ведь это, никак, недавний ресторанный знакомец, что в петушиной рубашке был?. Он. Длинное худое лицо, узкий подбородок, над которым горбился тонкий, массивный нос в свекольных прожилках. Бутылками из-под пива забавлялся, переставляя их на стол молоденьким девчатам. Это точно он... Николай громко расхохотался.
– Ты чего ржешь, как жеребец? Думаешь, не прав я? – тоже засмеялся шофер.
– Да нет, я о другом вовсе. Вспомнил кое-чего, – и круто поворачиваясь к нему, спросил:
– А тебя разве на днях не отправили в вытрезвитель?
– Откуда знаешь? – удивился парень.
– Да знаю вот, у меня агентура работает...
– Выпустили, уломал еле-еле...
– Напрасно!
– Чего напрасно? – опять не понял и переспросил худосочный шофер.
– Напрасно, говорю, не упекли тебя, – положив руку на черный круг руля, зло крикнул: – Останови машину!
– Зачем? – испуганно поглядел на Николая. – До города далеко еще...
– Останови, говорю! – еще злее прикрикнул Локтев.
Шофер посмотрел на него, узнать – не узнал, но замешкался. Машину остановил.
– Вот псих-то! – обиженно прошепелявил.
– Ну и гад же ты! Дерьмо на дороге! – он со злостью хлопнул дверцей, спрыгивая на обочину дороги. Злость до того обуяла его, что он, не сдержавшись, с силой носком ботинка поддел лежащий камешек и тот, со свистом отлетев, гулко ударился о кузов машины.
Шофер перегнулся через приоткрытое стекло, помахал кулаком, ничего не поняв, крикнул:
– Ну, ну, поиграй мне! Пятерку решил сэкономить... Да жри ты ее, не разживешься!
Грузовик мощно рванулся вперед и быстро скрылся за косогором.
Мимо пролетали машины. Тяжело урчали самосвалы, пулей пролетали легковые, салатного цвета такси, размеренно двигались пассажирские автобусы. Он стоял один у дороги, не останавливал попутных машин, готов был пешком шагать до следующей деревни, где есть автобусная остановка. Стоял, злился, ругал случайного водителя грузовика.
Резко притормозив, прямо рядом с ним остановилась машина. Молоденький, веснушчатый паренек выглянул из кабины,спросил:
– В город едете? Садитесь, подброшу...
– Пятерку заработать захотел? – грубо ответил ему.
– Какую пятерку, за так довезу, – доверительно улыбнулся паренек и приоткрыл дверцу кабины.
– Деваться некуда, ехать надо... – И подсел в грузовик.
Он молчал. Глядел вдаль, наблюдая окружающую природу, широкие поля, окаймленные лесом, где доспевали зреющие хлеба. Одна за другой мелькали за окошком аккуратные деревеньки. Паренек тоже молчал, проезжая мимо районного центра, обронил единственную фразу:
– Ну и попутчик подвернулся. Подсадил, чтоб скучно не было, время скоротать, а он как воды в рот набрал...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Лето клонилось на убыль. Дни еще стояли жаркие, а по ночам уже заметно холодало. Солнце истекало последним теплом августа.
В выходной день Виктор Рабзин с компанией сослуживцев возвращался с базы отдыха «Белый олень», где провел в великолепном настроении свободный денек. Служебный автобус, кренясь и подпрыгивая на ухабах проселочной дороги, выбирался от реки к Оренбургскому тракту. Возвращаться одному в пустую квартиру не хотелось. Со дня на день он ожидал возвращения жены, а пока можно было воспользоваться ее отсутствием и приятно закруглить временное холостяцкое житье.
Виктор подсел к Давыдовичу, прикорнувшему на заднем сидении.
– Юра, как ты смотришь, если ко мне забежим? – обратился Рабзин.
Он еще на базе заметил, что Давыдович постреливает за молоденькими девчатами, в которых узнал недавних подружек из ресторана. Они тоже признали его, своего «спасителя», но скромничая, виду не подали. «А здорово тогда с Николаем мы крутанули в милицию подвыпившего буянчика, – вспомнил он. – Доигрался порожней посудой, шалопай!..»
– Я не против, – заметно оживился Давыдович. – Тогда следовало бы этих мармелашек пригласить. Конечно, они не фонтан, но при дамах общество интереснее... Тебе как они,приглянулись?
– Я их уже видел как-то, – признался Виктор.
– Студентки из Ленинграда, – пояснил Давыдович. – У нас на практике... Сойдут, цыпочки...
Автобус остановился на городской площади. В целях конспирации компания разбилась надвое: впереди пошел Виктор, а девчата с Давыдовичем, немного приотстав, последовали за ним. Незаметно от соседей по лестничной клетке он проскользнул к себе в квартиру. Облегченно вздохнул, дверь оставил приоткрытой. Через несколько минут подоспели остальные.
Девушки ошарашенно озирались по всем углам, разглядывали безделушки на полочках, хрусталь и фарфоровую посуду за стеклом шведской горки. Виктор включил магнитофон.
– А вы ничего себе живете! – воскликнула одна из подружек.
– Не подумаешь, что провинция, – поддержала другая.
– Он же у нас ведущий изобретатель! – пояснил Давыдович. – У них денег – куры не клюют. – И по-хозяйски обратился к Виктору: – Выставляй на стол! Повеселимся...
Приоткрыв бар, Виктор выставил початую бутылку коньяку, венгерский «Токай» с почтенной этикеткой на боку и узорчатый с длинным горлышком графин, набитый стручками красного перца.
– Это спиртик, ректификат, приготовлен по корейскому рецепту, – улыбнулся он девушкам. – Что будет угодно вам, сударыни? Лично я предпочитаю коньячок, хотя три звездочки, зато – натуральный, армянского изготовления.
Тихо струилась чистая магнитофонная запись. Музыка обволакивала комнату, звучала нежно, зазывно. После рюмки коньяку, еще раз убедившись, что входная дверь заперта и телефон на всякий случай отключен, Виктор легко коснулся руки девушки, вывел ее из-за журнального столика в середину комнаты. Под медленный плач саксофона затоптались на месте. Он доверительно обнял девушку, лаская взглядом, шепнул в самое ушко:
– А вы красивая...
Девчонка взметнула ресничками, смущенно отстранилась и растерянно завертела белокурой головкой, не находя рядом подружки. Виктор только сейчас обнаружил, что они танцуют вдвоем, Давыдович с миловидной напарницей исчезли.
Белокурая отстранилась от Виктора, села за столик. Он поспешил к ней. Налив в бокал токайского, пододвинул девушке.
– Я больше не буду, – доверительно отказалась та.
– Почему же? Вы меня обижаете, – наигранно состроил обиженную мину на лице.
– Боюсь, в общежитие не пустят...
Он вновь попытался обнять ее, но постоянное ощущение нерешимости, боязни чего-то непредвиденного расхолаживало и настойчиво отпугивало. Он глазам своим не поверил, когда вдруг увидел, как в зал вошел Давыдович. В накинутом синем халате босыми пятками бесшумно ступил по ковру, потянулся к столику за бутылкой. Виктор подпрыгнул с тахты, увлекая приятеля в прихожую, горячо задышал в лицо:
– Ты что, уже?
– Куй железо, пока горячо! – оскалился в ответ Давыдович. – А ты что тягучку тянешь? Народ не дремлет, пока начальство спит... – И снова скрылся за портьерами в спальной комнате.
Виктору стало не по себе. Если узнает Татьяна, то всему конец, она не потерпит этого! Куда ни шло, когда он спотыкался на обычных житейских мелочах или просто вздорили по пустякам, все это она, могла простить. Но шашней с женщинами, он был уверен, жена не простила бы никогда.
Белокурая, неловко подобрав под себя ноги, сдвинулась к самому краю тахты. Она зло смотрела на Виктора, готовая вот-вот расплакаться.
– Позовите их, иначе я уйду! – требовательно зазвенел ее голосок, и белые кудряшки взволновались на голове. – Мерзавцы!..
Виктор отошел к окну, забарабанил пальцами по стеклу. За окнами опускался на улицы города августовский вечер. Он увидел отражением на стекле, как девушка, еле сдерживаясь от слез, метнулась в прихожую, резко оборачиваясь, почти крикнула: «Мерзавцы!» и громко хлопнула дверью.
Вышел в зал Давыдович. Он был уже одет. Заметив перемену во всем облике только что безмятежного Виктора, спросил:
– Расстроился, что постель тебе в спальне подпортили? Постель – не репутация, ее поправить недолго. Моя цыпуля уже прибралась, все в прежнем виде, комар носа не подточит...
Виктор не скрывал от приятеля, что вовсе не это беспокоит его сейчас и дал понять – пора расходиться.
– Завтра нелегкий денек, рано вставать...
Оставшись наедине, он убрал со стола посуду, перемыл ее на кухне. Магнитофон продолжал печалиться голосом Высоцкого: «Я коней напою, я еще постою на краю... Ну что за кони мне попались привередливые!..»
Было еще не слишком поздно. Виктор накинул шерстяную кофту, решив перед сном пройтись по улицам, развеяться от неприятного чувства то ли стыда, то ли страха. Один за другим вспыхивали фонари. Бледный круг луны, слабо розовея, низко повисал над крышами. В аллейке, идущей вдоль улицы, он присел на скамейку. Перед ним покачивались ветви рябины, успевшей за лето налиться алыми гроздями. В просветах меж лапчатых листьев увидел знакомый дом. Машинально взглянув наверх, заметал в окне свет. «Наверное, дома? – подумал он. – Давидович говорил, что слушок дошел, будто бы Локтев в обком ездил, доказывать что-то свое... Что ж, пусть доказывает. Как молвит один умный человек: комар носа не подточит!..»
Виктор Рабзин был вполне уверен, что никто не сможет оспаривать его главной роли в пуске усовершенствованной установки. Могут поговорить, посудачить, но пустые разговоры ничего не изменят. Все должно остаться так, как было задумано: будущая диссертация, тесная связь с Давыдовичем, новые продвижения по неисповедимому пути номенклатурных имен. И все же, душой торжествуя победу, Рабзин не ощущал удовлетворения и радости. Он смутно предполагал, что его творческие взлеты всегда не самостоятельны, и так не хотелось верить в собственную беспомощность. В то же время не покидало давно осмысленное чувство: когда рядом Локтев со своими идеями, то и работа спорится веселей, она зажигает в нем, Рабзине, какие-то искорки вдохновенности. Перед началом заседания парткома Виктор и не помышлял выступить с доводами против Николая. Ему, по сути, было безразлично – примут Локтева в партию или нет. Это его не касалось. Главное – отстоять свою незаменимость, свое первенство в осуществленной реконструкции в цехе. Но когда он уловил в тоне секретаря парткома неприязненные нотки недоверия к себе, неожиданно пришло решение ударить Локтева с другого боку, да так, чтоб новая ситуация вынудила Николая отказаться от борьбы за авторство. Оно так и получилось. На какое-то время Локтев растерялся, не придав значения главному, от чего зависели судьбы и Николая, и его, Виктора. Единственный, кто будет стоять перед ним живым укором, – это Локтев, остальные поговорят и забудут. «А что если зайти к нему? – дерзко подумал он. – Как-никак друзьями считались, тем более не в характере Николая таить в себе обиды. Такие, как он, быстро прощают, забывают нанесенную им боль... Зайти и поговорить, высказаться откровенно...»
Николай, как ни странно, не удивился приходу Рабзина. Чтоб не мешать спящим жене и дочкам, провел Виктора на кухню, поставил на газовую плиту чайник, мирно сказал:
– Без чая не обойдемся. Думаю, разговор у нас не из приятных?
– Почему же, Коля, – спокойно отозвался Виктор. – Все зависит от тебя. Я в твоих руках, как говорит Райкин: режьте мине на куски и кушайте мине ыс маслом...
Локтев молчал, ожидая, что скажет Виктор, с какой неожиданной вестью пришел он к нему. Не мог же после всего случившегося вот так запросто, по сущим пустякам забежать? Теперь не до приятельских шуточек! Прийти можно с одной целью: покаяться, попросить прощения. Это еще извинительно, это по-людски. Но разве Виктор пойдет на такое самоунижение? Что-то на него не похоже.
Чайник не закипал. На стене старинные деревянные часы спокойно отстукивали минуты. На бронзовых гирьках, на круглой подвеске маятника играли отраженные блики света. Молчал и Виктор, не решаясь приступать к открытому разговору. Он искал начальные слова, не находил их и продолжал молчаливо ждать, с мнимым равнодушием вяло поглядывая по сторонам.
Молчание длилось недолго, но перед Николаем ясно и четко предстала его поездка в обком партии. Он вспомнил, как его в вестибюле терпеливо выслушивал постовой милиционер, попросил партбилет, какового у Николая, само собою, не было. «А вы к кому? По какому вопросу?» – допытывался милиционер. – «Вряд ли вас смогут принять, если не вызывали...» Локтев настоял на своем. Милиционер, устав отговариваться, позвонил в приемную секретаря и странно удивился, услышав, по всей вероятности, неожиданный ответ, после которого вынужденно предупредил: «Оформите пропуск, так положено».
Тихие коридоры, двери с табличками, редкие молчаливые посетители – все настораживало, непривычно тревожило. Ссутулившись, уронив локти на колени, он не помнит, сколько времени просидел в приемной. Молодая женщина, вероятно секретарша, не обращая внимания на посетителя, продолжала выбивать дроби на пишущей машинке. Все смутно, все расплывчато в его памяти. Николай вздрогнул, когда еле уловил ее голос: «Входите...» Как одолел расстояние от двери приемной до стола, где сидел секретарь обкома, – не помнит; как обронил привычное «здравствуйте!» – тоже не помнит. И не может до сих пор понять, почему так нудно и длинно тянул рассказ о себе и работе, о прошлом и нынешнем. Зачем была нужно уводить разговор в такие дебри? Секретарь, не перебивая, внимательно слушал, и когда Николай закончил, в упор посмотрел на него, спросил:
– Что же вас прежде всего тревожит, вопрос приема в партию или судьба изобретения?
– По сути, мое предложение осуществлено, – заикаясь, объяснял Николай. – Поначалу я боялся, что и внедрить-то не удастся...
– Значит, как я понимаю, печетесь о другом? – помог ему собраться с мыслями секретарь.
– Конечно! – понуро приподнял голову Локтев.
– Вас кто-то надоумил или вы сами решились обратиться в обком?
