Текст книги "Когда сверкает молния"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Хорошо помнит своего брата Забида Ахметовна. Она вспоминает, как Шагит, выступая перед народом, сказал, что бога нет. Старики пришли потом к матери и упрекнули ее.
– Стыдись, Жамиля, сын у тебя безбожник!
Когда ушли аксакалы, мать обратилась к сыну:
– Что,ты делаешь, улым! Мне стыдно перед народом.
– Ничего, мама, так и должно быть. Мы скоро построим новую жизнь на земле, и тогда все поверят коммунистам, а не богу... Ты не серчай на меня, мама...
Эти слова и этот эпизод рассказала мне Забида Ахметовна, младшая сестра Шагита.
Новая жизнь пришла в колхозную деревню, за нее так рано сгорело сердце Шагита Худайбердина. Но имя башкирского революционера навеки осталось в сердцах и памяти благодарного народа. Улицы и колхозы, пионерские дружины и школы носят его имя.
Если ехать в сторону Уфы, то рядом со столицей Башкирии на том же Оренбургском тракте встретится другая небольшая деревенька дворов так на сорок. Чесноковка – под таким названием вошла она в историю, так именуется до сей поры. Это она стала опорой, штабом, центром для войска Чики Зарубина, графа Чернышева, как сам он именовал себя. Верный пугачевский командир долго стоял здесь, осаждая Уфу. Войти в нее – не вошел, но позднее царёвы прихлебатели привезли его сюда в клети и казнили, согласно высочайшего указа, который гласил слово в слово следующее:
«Яицкому казаку Ивану Чике, он же и Зарубин... За нарушение данной перед всемогущим богом клятвы в верности Ея Императорскому Величеству, за прилепление к бунтовщику и самозванцу ... отсечь голову и воткнуть ея на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь со эшафотом купно. И сию казнь совершить в Уфе, яко главным из тех мест, где все его богомерзские дела производимы были».
(Полное собрание законов Российской империи. Год 1775. 10-го января.)
У истории свои законы. Прошло время, и дела «Ея Императорского Величества» она перечеркнула черной полосой; навеки заклеймив позором. А вот «богомерзские дела» Ивана Зарубина она же, история, возвела к зениту славы. И безвестное его имя увековечила для грядущих поколений.
Непременно Чика Зарубин отлично знал другого героя крестьянской войны Кинзю Арсланова. История, к сожалению, мало что сохранила о нем достоверного.
Наверное потому, что сам он сумел ловко бежать и скрыться. А устное народное творчество башкир в основном отразило образ национального героя Салавата. Кинзя остался в тени не потому, что был менее значимой фигурой. Вряд ли: в окружении Пугачева он числился не ниже, чем Салават. Служил при штабе. В большинстве воззваний к инородцам – башкирам, чувашам, марийцам, татарам – чувствуется его стиль и почерк.
Куда скрылся Кинзя? Где погиб он? Чем занимался после жесточайшего подавления пугачевщины?
История покуда молчит. Сама жизнь именем его назвала один из аулов вблизи Оренбургского тракта.
Давно влекло меня в этот аул, да все времени не выпадало. И вот как-то по весне апрельская дорога увела все-таки туда. Кинзебезово – маленький аул дворов в пятнадцать – двадцать, но в своем роде он уникален – отсюда вышло три Героя Советского Союза.
Так вот она какая – родина трех советских богатырей: Гафиятуллы Арсланова, Салмана Биктимирова, Мурата Кужакова!
Я дышу сейчас тем же воздухом, хожу по той же земле, где некогда ходили они....
Перед отъездом сюда я познакомился с наградными листами Героев. Эти краткие строки стали теперь историческими документами. Написанные второпях между боями, они и сегодня звучат по-настоящему мужественно и сурово. Вот, например, одна из тех реляций:
«Гвардии старший сержант Кужаков во всех боях, действуя со своим отделением в первых рядах наступающих бойцов, проявил себя смелым и бесстрашным воином, в своих наступательных действиях не знал страха перед врагом.
При форсировании Днепра его лодку унесло по течению далеко от места переправы. Попав под сильный автоматный огонь противника, Кужаков все же высадился на правый берег и вступил в бой с превосходящими силами врага. Немцы окружили его отделение и прижали к берегу Днепра. В течение двух часов, отражая натиск автоматчиков, он удерживал захваченный рубеж. К концу подходили боеприпасы, выбыло из строя шесть бойцов. Оставшись один, Кужаков решил пробиться к своим, ведшим бой в километре от него. С криком «ура» бросившись вперед, забросав противника гранатами, вырвался из кольца окружения и присоединился к своему эскадрону».
Мужество, беззаветная любовь к Родине вели Мурата к победе. Даже оставшись один, он продолжал неравную схватку с врагом. И одержал верх!
Не раз и не два отличался в бою другой Герой Советского Союза – гвардии сержант Салман Биктимиров. В сентябре 1943 года, действуя в головной походной заставе со своим отделением, под сильным артиллерийским и минометным огнем противника, Биктимиров первым подтащил к берегу понтонную лодку и высадился на западный берег Днепра. В неравном бою с фашистами он лично уничтожил пятнадцать солдат и офицеров противника, а остальных заставил разбежаться.
В окрестностях аула Кинзебезово говорят, что третий Герой – Гафиятулла Шагимарданович Арсланов – родственную свою линию ведет именно из того рода, откуда вышел Кинзя Арсланов – полковник пугачевской армии.
Ратный путь Гафиятуллы начался во время боев с белофиннами. Еще тогда молодой танкист показал чудеса храбрости на поле брани. Если предки его были лихими наездниками, то он был таким же лихим и бесстрашным танкистом. В феврале 1940 года три советских танка прорвали оборону врага и победно прошли по его тылам, все сокрушая на своем пути. Он стал первым из башкир Героем Советского Союза еще в апреле 1940 года!
Во время Великой Отечественной войны танковый батальон под командованием Гафията Арсланова освобождал Смоленск, Курск, Орел, Харьков. Танки его подразделений одними из первых грозно пророкотали тяжелыми гусеницами по мостовым Будапешта.
Как жаль, что в самом конце войны жизнь героя оборвалась!..
Хорошо помнят в родной деревне Гафията. Есть люди, которые дружили с ним в юности, работали вместе, когда был он учетчиком в колхозной бригаде...
По дороге сюда тогдашний секретарь парткома Мурапталовского совхоза, по виду совсем еще молодой человек, Акрам Таипов рассказал мне, что двое других Героев после войны жили и работали здесь, в родных краях. Один из них – Салман Биктимиров – недавно умер, до конца оставаясь отличным работником в совхозе. Другой же – Мурат Галимович Кужаков – и сейчас живет в своем ауле.
Вместе с парторгом совхоза идем по небольшой улочке, поросшей молодой весенней травкой. Белеют под солнцем шиферные крыши домов, железные покрашены в разные цвета. На улице по первой подсохшей лужайке, как и в любом российском селе, бегает ребятня. Чуть в стороне по бескрайнему вспаханному полю идут тракторы, началось закрытие влаги. Красиво смотреть: пять тракторов друг за другом, будоражат весеннюю даль неумолчным рокотом моторов. Как танки в бою, подумалось мне.
Под просторным небом весны, когда весь воздух вокруг напоен вдосталь запахами просыпающейся, природы, думается легко.
Глушь России... Испокон веков она обувала в сапоги и штиблеты пол-Европы, а сама оставалась лапотной. Благо, липой и, значит, лыком зело богаты леса российские.
У нее были покосившиеся крупные избушки с неверным блеском в тусклых оконцах, а добротный российский корабельный лес шел во все концы света на помогу другим странам и народам.
Она носила самотканый из грубой кудели холст, а где-то парижские модницы одевались, в платья из лучших тканей, сработанных российскими ткачами.
Именно такой глушью была когда-то Башкирия. А уж о деревушках типа Кинзебезово и говорить не приходится.
Теперь не назовешь этот аул глушью. Недалеко – железнодорожная станция, под самым боком – оживленнейший Оренбургский тракт. Здесь находится третья ферма Мурапталовского совхоза. Основная работа в отделении – это хлеб. Хлеборобы живут здесь. Но вдобавок к тому – на ферме пять тысяч овец, триста коров, двести голов молодняка, около ста лошадей...
В ауле у меня было немало интересных встреч. Вот, к примеру, ветеран совхоза Минибай Галиахметович Биктимиров. Его старший брат погиб во время первой мировой войны. Другой – участник Великой Отечественной.
– Да и сам я тоже, однако, не лыком шит, – со стариковской гордостью рассказывает он. – Хорош аркан длинный, а язык короткий. Потому о себе говорить много не буду. В гражданскую войну служил я в красных войсках, в Самаре. В последнюю войну участвовал в освобождении Смоленска, Белгорода. После ранения с полгода пролежал в госпитале. Но в сорок пятом опять был в строю, успел повоевать на Востоке против японцев.
– А Гафията Арсланова вы, бабай, помните? – спрашиваю у него.
– Как же, как же, – еще больше оживляется старик. – Нашего первого Героя тут помнят все. Любят его от мала до велика.
– Наша деревня совсем маленькая, – поддерживает разговор другой старик, – но в гражданскую ушло отсюда в Красную Армию семь человек. Ушли за Чапаевым!..
Когда-то еще в детстве я слышал, что где-то неподалеку от тракта, ближе к Оренбуржью, есть небольшой башкирский аул – родина Кинзи Арсланова, славного сподвижника Емельяна Пугачева. Многие в наших краях утверждают, что имеется в виду Кинзебезово. Спрашиваю об этом стариков, и те в один голос заявляют, что так оно и есть.
– Кинзя-батыр тут бросил свое седло и сказал: здесь будет отныне наш аул, – говорит один из стариков. Гордо говорит, уверенно. Он, конечно, не имеет никаких точных сведений о Кинзе Арсланове, но давняя слава пугачевского сподвижника превратилась в седую легенду, и старики свято верят в нее... хотя родился Кинзя совсем в другом ауле.
Своими Героями, гордится не только старшее поколение, но и молодежь. Я приехал сюда как раз в то время, когда был опубликован Приказ министра обороны СССР об очередном призыве в ряды Вооруженных Сил. Веселая молодежь с легкими рюкзачками за спиной тесно толпилась вокруг грузовой машины, отходящей в районный центр на призывной пункт. Глядя на них, я невольно думал, что служить им будет куда как легче, ибо с самого детства они крепко уверовали и привыкли к тому, что их аул – это аул героев.
Символ России – Волга. Символ Башкирии – голубая Агидель. Через Каму главная река нашего края несет свои вольные воды в великую российскую реку.
Единой дружной семьей живут народы по берегам этих рек.
Если работать – так вместе, плечом к плечу, закатав рукава.
Если петь – так во весь голос, за одним праздничным столом, в одном кругу.
Если идти в бой – так дружно, стремя в стремя со всеми народами-братьями нашей великой страны.
У нас одна Родина, как бывает один родной материнский дом...
Разве думал я в далекие послевоенные годы, что этот тракт станет и для меня в некотором роде той взлетной полосой, по которой отправлюсь в дальние странствия по необъятным просторам Родины, а еще пройдут годы, и воздушные дороги уведут меня за тысячи километров от родных краев.
Вдали, за горизонтом Тихого океана, услышу я неумолчную перебранку зенитных батарей над Кореей, когда там шла освободительная война. Многострадальная земля Вьетнама встанет перед взором моим. Увижу я прекрасную Кубу.
У нас в деревне в мальчишеских заварухах был непременный закон: лежачего не бьют. И когда падал наземь сопливый пацаненок, его действительно никто не трогал.
Почему же в мире нет такого закона, чтоб лежачих не били?
На земле не так. Чуть-чуть поослабнут мышцы азиатской, южно-американской или африканской страны, как тут же налетит тьма-тьмущая да с потемками орава из Штатов, налетит прожорливым вороньем, чтоб окончательно добить, совсем высосать остаточную кровь лежащей на спине и так уж вконец разоренной страны.
Лежачих, оказывается, бьют, да еще как бьют!
Это наша страна, а вместе с ней и наша Башкирия, подчиняясь великому закону интернационализма, протягивает мужественную руку народам, пытающимся разорвать цепи подневольного рабства или тем странам, Которые сумели вслед за нами встать на новую дорогу.
КУБИНСКИЕ ЗАМЕТКИ
В розовом далеке, в недавней моей молодости, когда в горах Сьерра Маэстра лихие бородачи Фиделя с охотничьими ружьями да незаменимым мачете в руках сражались за свободу своей родины, я, как и многие мои сверстники, мечтал записаться добровольцем в отряды борцов. Куба – это красивое слово, как раскат весеннего грома, – не сходило со страниц советских газет. Мы зорко следили за происходившими событиями, всем сердцем желая победы далеким побратимам по идейной борьбе. Мы все с любовью и вдохновением произносили звучное слово – Куба. Произносили в студенческих аудиториях, на митингах, в разговоре с друзьями и даже с любимыми.
Вдалеке, за морями-океанами, как алая родинка на щеке атлантических вод, находилась страна, овеянная легендами и героическими делами ее славных сынов, которые пулеметными очередями дописывали последнюю, страницу летописи вековой борьбы за свободу.
Что мы знали об этой стране?
Немного знали ее историю, но никогда я, например, не мог подумать о том, что, несмотря на огромную отдаленность и разницу, прошлое Кубы так сильно похоже на прошлое России. Если Россия искала дорогу к свету, чтоб полной грудью вдохнуть глоток радости, то и у Кубы были свои пути к свободе. Извечная борьба за самостоятельность: сначала – с испанскими конкистадорами, позднее – с обнаглевшими янки. Были и у Кубы свои борцы, характерами схожие со Стенькой Разиным и Емельяном Пугачевым. У нее были и есть свои революционеры, равняющиеся на наших большевиков.
Что мы знали о Кубе?
Знали, что это страна сахарного тростника, что сахара там так же много, как белого песка на пляжах Варадеро.
Но другого, главного, мы не знали...
Моя родина кажется сахарной,
Но сколько горечи в ней!
Эти слова замечательного кубинского поэта Николаса Гильена я помню чуть ли не со школьной скамьи. В них, этих словах, написанных еще задолго до победы революции, мне ярко рисовался тогда образ зеленого острова в зарослях сахарного тростника.
Только сейчас, после победы кубинской революции, когда остались за плечами борцов казармы Мондако, легендарный переход утлой «Гранмы» от берегов Мексики, горячие бои на Плайя Хирон, я узнал глубинную суть горестных строк поэта.
Куба – страна сахара. Тростник – ее национальное богатство. А ведь до победы не каждый кубинец мог вволю отведать своего собственного, доморощенного, так сказать, сахара. Трудовой люд, истекая потом, рубил тростник. Бескрайние моря его простирались зеленым разливом повсюду. И не понять было, где кончается море и где оно сливается с такими же зелеными разливами сахарного тростника. Кровью и потом доставался он кубинцам. Срубленный, спрессованный в полуфабрикат, его тут же отправляли в Штаты: там перерабатывали на своих заводах этот сладкий сочный стебель в не менее сладкий сахар и готовую продукцию вновь отгружали на остров, где продавался он уже в десять-пятнадцать раз дороже.
Вот так обворовывали Кубу среди бела дня. Ее дети рубили тростник, а сахаром наслаждались другие.
Моя родина кажется сахарной,
Но сколько горечи в ней...
Сейчас на Кубе собственные заводы по переработке тростника. Их много и все они принадлежат народу.
Что мы знали о Кубе?
Все курящее население земли, если и не курило, то хотя бы знало о лучших в мире гаванских сигарах.
Черчилль с толстой сигарой в зубах стал настоящим символом процветающего буржуа.
Зеленые листья табака вскормлены красной, вулканического происхождения землей. Но не от пролитой ли крови народной стала такой красной по цвету кубинская земля?! Омыты листья табачные тропическими ливнями. Но не больше ли омыты они горькой крестьянской слезой и потом? Они впитали в себя горячее солнце и влажный воздух океана.
Цвет самого лучшего табака на Кубе – черный. И сигары из него получались какими-то черными. Но как же можно белому человеку в Америке курить черные сигары! Нельзя, конечно.
Целый отряд ученых биологов и ботаников долго бился над ужасно сложной и, наверное, смешной в глазах мира проблемой, как бы обесцветить и обелить этот самый черный табак, чтоб не зазорно было курить сигары белому человеку. И они добились своего: листья табака стали срывать раньше положенного срока и посветлел лучший в мире «черный» табак.
Вот до каких расовых курьезов доходили американцы! Как же здесь говорить о каком-то равенстве людей с черной кожей.
Над Гаваной была ночь, черная, как листья лучшего табака. Наш лайнер, великолепный ИЛ-62, совершив девятичасовой бросок с берегов северной Африки через океан, приземлился в гаванском аэропорту. Брезжил слабый рассвет. Прекрасная Гавана огромной белокрылой чайкой парила вдоль побережья. Ее легкие многоэтажные дома, как светлые утесы, возвышались над черепицей особняков, над причудливыми скверами, парками и морем, а крылья пальм, как крылья сказочных птиц, недвижно провисали на оголенных – без веток и листьев – стволах.
Я увидел Кубу. Для меня было все внове. Даже воздух был странно непохожим на наш, российский, насыщенный кислородом воздух.
Подлетая к берегам Острова свободы, стюардесса сообщила, что температура в Гаване плюс 23 градуса. А было раннее-раннее утро. Значит днем станет еще жарче. Но главное даже не в самой жаре, а в том, что воздух здесь слишком влажен. Сойдя с трапа, я в первое же мгновение почувствовал своеобразный непонятный для меня запах. Все вокруг было напоено до предела чем-то ароматическим. Потому и трудно переносится эта жара, что воздух здесь перенасыщен прямо-таки горячей влагой.
Мне тут же вспоминаются наши ребята, которым по нескольку месяцев, а то и лет кряду приходится работать на Кубе. Из Башкирии, знаю я, приезжают сюда не только туристы, но и группы специалистов, помогающих братской стране поднимать народное хозяйство. От них мне еще в Уфе стало известно о тех предприятиях и стройках Кубы, куда была приложена рука башкирских специалистов. Особенно значителен поток нефтяников. В первые же годы победы революции по соглашению с новым революционным правительством сюда приехали сначала советские геологоразведчики, затем – буровики. А когда нефть была найдена, стали завязываться тесные контакты наших нефтедобытчиков и ученых.
Перед отъездом на Кубу я зашел в геологический отдел объединения «Башнефть». Мне хотелось узнать, кто сейчас из наших башкирских нефтяников работает вдали от дома, а конкретнее – на Кубе. Мне дали фамилии и даже конкретные координаты их местонахождения.
Так что, сходя с трапа самолета в гаванском аэропорту, я уже знал, что башкирскую группу специалистов-нефтяников возглавляет здесь мой земляк уфимец, заведующий отделом экономики Башкирского государственного научно-исследовательского и проектного института нефтяной промышленности Станислав Александрович Пономарев. Только из этого одного института в общесоюзную группу нефтяников входят двадцать три специалиста.
Живу в отеле. «Дювиль» невдалеке от старой Гаваны и всего в нескольких шагах от берега моря. Каждое утро, чуть только успею выйти на набережную, тут же вижу, летит ко мне кучерявый, с горящими, что уголья, глазами мальчонка лет пяти – шести.
– Советико! Советико! – кричит радостно он. Сияющие глаза его так и играют.
И память прошлого шевельнулась в моем сердце. Смотрю на мальчугана и вижу опять: не такой ли мальчик бежал босоного по колючей стерне далекого колхозного поля? Бежал голодный и оборванный, но глаза его, открытые миру, горели так же, как у этого малыша, бегущего ко мне. Я вспомнил себя тех далеких военных лет; идущего с длинным кнутом через плечо за колхозным стадом – девятилетний пастух!
Отцы наши, ушедшие воевать за Родину, ни на мгновенье не усомнились в нас – сумеем ли принять судьбу Отчизны, тяжесть ее тыловую на свои худенькие плечи. Мы тоже особенно не задумывались, мы просто несли свою судьбу и помогали Родине в ее трудную годину.
Гремела война. Мы мучались и страдали! А политика, выходит, одна; жить в дружбе на земле.
Тем ли юмагузинским пареньком выхожу я сегодня на набережную из отеля «Дювиль»? По-прежнему ли остро задумываюсь я о судьбах пастухов и каменщиков? И зачем влечет меня в дальние страны, так не похожие на мою Башкирию? Зачем я еду – сразу и не ответишь. Кому-то может показаться, что лечу я по верхам жизни. Но сам-то я давно заметил, что не Париж и Лондон манят меня вдаль. Нет, смолоду звали меня страны, где истерзанный народ, почувствовав, что стоит на краю гибели по причине ненасытных своих властителей, берет в руки оружие и, не щадя себя, рвется к свету.
– Советико! Советико! – звенит рядом со мною колокольчик черноглазого мальчугана. Он хватает меня за руку, тянет к морю.
Какая страдальческая гримаса появилась на моем лице, когда гид – молоденькая кубинка Мария-Елена предупредила:
– А купаться у набережной категорически запрещено: опасно, акулы. В отеле на шестом этаже есть бассейн, там и купайтесь...
Конечно, бассейн рядом с дверью гостиничного номера – хорошо, но каждому понятно, что море-то лучше, море – не бассейн.
Вот, оказывается, еще чего не знал я о Кубе, даже как-то не задумывался об этом. Кубу со всех сторон омывают ласковые воды океана. Но, как ни чудно, до победы революции кубинцы плавать не умели. Все потому, что купаться, как и сейчас, разрешалось только на пляжах, их здесь множество. А все пляжи были платными. У бедного человека денег не было для такого баловства, как купание. К тому же и времени у него нет для этого. Странно, жили у самого синего моря, а плавать не умели.
Сейчас плаванью и вообще физической культуре, спорту уделяется огромное внимание. На спортивных соревнованиях стран Латинской Америки кубинцы непременно занимают призовые места, а по некоторым видам выходят в мировые рекордсмены. О плавании и говорить не приходится. Здесь это самый массовый вид спорта. Открыты тысячи школ плавания и обычного, и подводного.
В школах плавания здесь лозунг: научился сам – научи другого.
Такая же постановка вопроса и в школьном обучении. После победы революции вся Куба села за парты, за учебники. Стране надо было быстрейшими темпами ликвидировать почти сплошную неграмотность!. Сам Фидель Кастро предложил интересный метод обучения: коль не хватает квалифицированных преподавателей, то надо обучать друг друга. Старшеклассники стали преподавать в младших классах. Студенты институтов и университетов, совмещая учебу, стали вести уроки в старших классах школ. Так на первое время была решена проблема нехватки учителей.
В Гаване лучшие особняки, великолепные виллы, прикрытые от солнца широкими листьями пальм, принадлежали в недавнем прошлом богачам. В первые же дни после победы эти маленькие дворцы, каждый с собственной архитектурой, были переданы народу. Сейчас в них размещены школы, детские сады, ясли.
Все это – народное, все это – бесплатное. И школы, и детсады, и ясли.
На второй же день по приезде в Гавану мы посетили музей замечательного американского писателя Эрнеста Хемингуэя. Об этом музее в советской печати много написано, и я вряд ли смогу сказать что-либо новое. Меня, как писателя, естественно волновало все и я интересовался всем. Сразу же по возвращении в гостиницу я подробно записал в свою тетрадь некоторые детали посещения небольшого имения Хемингуэя, его кубинской «Ясной Поляны».
«8 сентября 1975 года. Над Гаваной сильнейшая гроза. Ливень льет такой, что еле-еле вижу из окна отеля, как по набережной идут автомашины и фары у них горят по-ночному. Недавно вернулись из поездки. Посетили музей Эрнеста Хемингуэя, его усадьбу, где он прожил, то уезжая, то возвращаясь вновь, почти двадцать лет.
Куба – любовь и радость Хемингуэя. Здесь он отдыхал душой и телом. Здесь он много работал в тиши своей виллы, расположенной на высоком холме, откуда видна широкая и прекрасная панорама Гаваны. Встречает нас гид музея – молодая худенькая девушка, похожая чертами лица на русскую. Ее зовут Араселис Фериа. Предупреждает, что внутри музея фотографировать нежелательно. Рассказывает об этой вилле, некогда принадлежавшей какому-то французу.
В 1939 году Эрнест побывал здесь впервые. Ему очень понравился дом. А мне кажется, что не так дом, как его окрестности. Возвышенное место утопает в зелени пальм, всевозможных деревьев и маленьких, и больших. Молниями мелькают небольшие ящерки. Здесь меньше влажной духоты. Легче работалось, верно, и отдыхалось легче. Хемингуэй сначала арендовал этот дом и прожил здесь год. Для его непоседливого характера, для сердца, требующего новых дорог, прожить целый год на одном месте – дело редкостное. Он прожил. А в 1940 году купил этот дом у француза. Ежегодно стал жить здесь по шесть месяцев кряду, потом уезжал в свои бесконечные путешествия, странствия. Эрнест любил этот дом, заботливо выращивал деревья, сажал цветы и работал над книгами. Любили этот дом и друзья Хемингуэя. А друзей у него было во всех краях света полным-полно, от простого рыбака-негра до Пабло Пикассо.
Писатель прожил здесь с женой Мери Уелш до 1960 года, когда по настоянию врачей ему пришлось покинуть Кубу и уехать в Штаты. После смерти великого писателя жена его, приехав специально на Кубу, подарила дом народу, который был так любим ее мужем.
И вот сейчас здесь музей. Любовь Эрнеста к кубинцам оплачена ими сполна, они трепетно и до щепетильности бережно заботятся о музее, горды тем, что многие годы жизни Хемингуэя связаны теснейшим образом с их страной. К тому же Эрнест был всегда дружен с Фиделем Кастро. Историки и литературоведы еще расшифруют для мира страницы их задушевной дружбы: великого революционера и великого писателя. Нещадно палит солнце. Даже через широченные веера пальмовых веток просачивается влажная жара, потоком заливает все окрест. Вдруг пошел мелкий дождичек, при солнце. «Слепой дождь» – как говорят у нас. Араселис тут же стала торопливо закрывать окна дома, чтоб ненароком дождевые капли не залетели за подоконник. Я смотрел на виллу, на экспонаты и мне казалось, что все это уже где-то видел, обо всем этом где-то и когда-то слышал.
Отсюда Эрнест во время второй мировой войны выплывал на своей рыбацкой шхуне в открытое море, выслеживал бороздящие вокруг Кубы подводные лодки фашистов и по рации передавал на землю координаты. Не одну немецкую лодку потопили таким образом. Хемингуэй гордился этим, позднее часто говорил, что так он участвовал в разгроме врага человечества – фашизма, который ненавидел всей душой.
В доме несколько комнат. Зал, где он принимал гостей. Около маленького столика два кресла, обтянутых цветным материалом. На столике – множество бутылок из-под вина и воды. Здесь он любил вести беседы с друзьями. В зале, как и во всем доме, множество сувениров. Среди них блеснул знакомый силуэт – изображение советского спутника земли. Гид поясняет, что его подарил Хемингуэю во время своего пребывания здесь Анастас Иванович Микоян.
На стенах несколько картин, изображающих корриду. Их подарил Эрнесту его друг, испанский художник Роберто Доминго. Три вазы керамические, маленькие, напоминающие весьма наши глиняные кувшинчики. Их писатель привез из Перу.
Хемингуэй любил музыку. В фонотеке, стоящей в зале, три отделения с любимыми пластинками, в том числе и советские мелодии.
Небольшая уютная спальня. Широкая кровать. Рядом, вплотную к стене – длинная полка, на ней пишущая портативная машинка. На кровати разбросаны журналы, книги. На стене два портрета сыновей. Комната эта не совсем спальня, хотя и стоит здесь кровать. Это его рабочий кабинет, где он проводил большую часть своего времени. Писал он стоя, печатал сразу на машинке. И все рядом, все под рукой, чтоб не терять ни минуты рабочего времени.
Хемингуэй был страстным охотником и рыболовом. Любил путешествовать, хотел увидеть землю собственными глазами, дотронуться до ветки экзотического дерева, босиком пройтись по раскаленному песку Сахары. В доме есть специальная комната, где хранятся сувениры с разных концов земного шара, здесь же, как и в других комнатах, его личные трофеи бесконечных охот в Африке, на Кубе, в Южной Америке, Европе.
В столовой вокруг обеденного стола стоят три жестких кресла. Он здесь обедал вместе с женой, а третье кресло и третий прибор стояли всегда готовыми на случай нежданного гостя.
Одна из самых больших комнат оборудована под библиотеку. В ней множество книг, и среди них – один из самых любимых его писателей – Лев Толстой. Оригинальная картина работы Пабло Пикассо. Великий художник изобразил на полотне любимое зрелище Хемингуэя – корриду – и подарил картину своему другу.
Во всех комнатах, на столах, на полках, на стенах висят и лежат ножи и кинжалы, ружья и карабины, головы буйволов и горных козлов, словно все четыре стороны света сошлись в этих комнатах и залах.
Когда-нибудь американский народ скажет свое благодарное слово кубинцам за то, что они так любовно и бережно сохранили усадьбу писателя для потомков, и не только сохранили, а превратили ее в один из замечательных музеев.
А пока Куба хорошо помнит всю горькую правду прошлых лет, помнит, как угнетала ее Америка, рассказывает своим детям о беспощадной эксплуатации их родины американцами. Соединенные Штаты за полувековое свое пребывание на Кубе разорили ее намного больше и нещаднее, чем испанцы за несколько веков колонизации. Отсюда, наверное, вытекает естественное то отношение к американцам, какое существует сейчас. Не лестное это отношение. Кубинцы от малых детей до стариков с полной откровенностью выражают свою антипатию к бывшим своим эксплуататорам.
В связи с этим, чуточку забегая вперед, хочу рассказать об одном эпизоде.
После недельного пребывания в Гаване мы отдыхали на берегу моря, в нескольких километрах от небольшого курортного городка Варадеро. Как-то вечером мы с Анатолием Черновым, молодым парнем, оператором Салаватского нефтехимического комбината, уехали с побережья в город. Стоял великолепный вечер, мы прогулялись по парку, зашли в бар, выпили по ледяному коктейлю и, когда совсем уже стемнело, вышли на центральную улицу, стали ловить такси. Толя – два пальца в рот и свистнул, я, по обыкновению, выкрикивая: «Такси!», тянул руку кверху. Вдруг к нам подошли пятеро ребят: двое негров и трое белых. Что-то они слишком недружелюбно завели с нами разговор, их довольно агрессивное поведение мы никак не могли понять, ибо повсюду на Кубе к советским людям, особенное, теплое, дружеское отношение. Где бы мы ни были, где б ни находились, всюду чувствовали эту теплоту. А здесь – такой контраст.
Пятеро не знали по-русски, а мы – по-испански. Они, подступили к нам, и я увидел во взглядах их жестокую холодность. Кто же они такие? Обиженные революцией? Значит, враги?
