Текст книги "Когда сверкает молния"
Автор книги: Александр Филиппов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Со своей домашней прокуратурой я разошелся не только потому, что как-то разлюбил ее. Может, любви как таковой и не было никогда, может, ее и вообще нет. Ты понимаешь, она одолела меня в последнее время никчемной ревностью, ко всем ревновала и ко всему. К проезжающему мотоциклу или телеграфному столбу осталось только приревновать. Вытравила из меня все прежнее уважение к ней. Бывало, вроде бы всей душой тянешься к ласке, а услышишь в ответ только грубость да злость. Как кипятком ошпарит иль из грязного ушата в душу плеснет. И все, опять неделями молчим, зверьем друг на дружку смотрим.
Асхат обо всем этом хорошо знал. Но Алексею хотелось поделиться с кем-то, видимо, его никто не понимал, не сочувствовал. И сейчас, ожидая участия друга, он впервые так искренне и подробно обнажал себя перед ним:
– Я рано женился. Ты же сам знаешь, что рано. А почему? Наверное, потому, что рос сиротой, без матери и отца. Жил с бабушкой. Конечно, бабка любила меня. Незабвенная моя старушенция. Но я рос и мужал, сердце нуждалось в сопереживании. Вот и женился в двадцать один год, не успев узнать даже, кто она такая и что оно такое – будущая жена моя.
Асхат слушал друга и думал скорее о себе, о своей участи, чем об этом чистосердечном признании Алексея. Тончайшая сладкая боль хрупкой иголочкой покалывала сердце. Ему уже много лет, под тридцать. Он, правда, моложе Алексея, на 6 лет. Служил в армии, закончил институт, сейчас работает вместе с Алексеем в одной больнице. В юности природная застенчивость отпугивала его от девушек. Ему часто грезилась красивая, добрая и ласковая, легким облачком вырисовывалась вдруг она, он пытался увидеть лицо ее, разглядеть цвет глаз, но видение быстро исчезало.
Воображение рисовало цветастую поляну, солнце, лето, шелест берез и ее, далекую, на краю опушки, из-за нависших тягучих березовых веток лица не видать.
«Вот так же сегодня, когда они втроем вышли в лес, стояла она, Зина, – думал Асхат. – Только было не лето, а холодела в последней своей радости тепла золотая осень».
– Это она! – вслух произнес Асхат.
– Ты о чем? – спросил Алексей.
– Да так просто. В голове сумбур какой-то. Давай спать будем. Пора.
– Считаем до ста или до двухсот?
– До тысячи.
Асхату увиделась его милая старенькая мама, у которой был он пятым по счету, самым меньшеньким. Вот бы приехать к ней в тот дальний аул, уткнуться лицом в фартук, вдыхая теплые, въевшиеся навеки запахи, такие родные, с детства знакомые. Приехать бы, упасть на колени и сказать ей: мама, я люблю ее, люблю, мама...
– Кого, сынок? – ласково спросит она.
– Ее...
Будто уловив мысли товарища, уже чуть ли не сквозь сонную дрему, Алексей, медленно выговаривая каждое слово, проговорил:
– У тебя мать – добрейшая женщина. Чистая и святая. Хоть она и молится втихаря своему аллаху, а христианской морали у нее хватило б на целый монастырь и всю епархию. Когда я встречался, бывало, с ней, помнишь, в деревню приезжали, или когда она у тебя гостила, встречусь, она всегда говорит мне: «Вера разна, а бог одна».
– А ты говоришь, все женщины одним лыком шиты.
– Ну я же не о матерях, о женах...
– Чудак, жены – те же матери. Ну, хватит, считай до тысячи, спать пора...
Утро опять прорезалось кромкой зари – свежее и солнечное, словно бы не вторая половина октября на дворе, а только август. К приходу в поселок со станции маршрутного автобуса Асхат собрал свой рюкзак. Провожая его, тетка Марина налила литровую банку меду.
– Гостинец возьми, сынок. Сейчас такого меду днем с огнем не сыщешь. На базаре-то его продают все больше смешанным, кто сахару туда набухает, а есть дельцы – так те даже крупу манную подмешивают. А я чистый мед продаю, не мешаю ни с чем. Зачем людей обманывать, бог накажет.
– Да ладно тебе, мама, заладила об одном и том же. Видишь, Асхату неудобно даже стало, покраснел аж, как девица...
Она тяжело произнесла эту фразу и почувствовала, как щемящая грусть обволокла всю ее. Почему? Зачем? Такого с ней не было никогда, чтоб так раздвоенно работал мозг. Ей казалось, что Асхат смотрит на нее с той же грустью, какая охватывает сейчас ее и в то же время другой половиной души тянулась мысленно к Алексею. «Оба они хорошие, красивые, сильные. Счастливые, у них есть все, и главное – любимая, настоящая работа, – думала она. – «Засиделась в девках», – пронизывали ее сознание давнишние слова матери. – И правда, наверное, засиделась, не то б не двоилась так половинчато в чувствах».
Ей стало смешно от своих ненароком вспыхнувших дум. Улыбнулась, искренне пожелала Асхату счастливого пути.
– До встречи! – мягко и только ей одной произнес он.
Как быстротечный огонек спички в темноте, мелькнула мысль, что расстаются только на день. Вечером он вернется сюда вертолетом санавиации.
До станции ехать часа два. За стеклами мелькал осенний лес, опавший, поредевший, высветленный. Лишь кое-где среди однообразия и серости горели-полыхали не успевшие еще отсорить листьями оранжевые березняки, одинокими семафорами мелькали огненные рябины в красных гроздьях ягод.
На сиденье впереди Асхата сидела парочка и нежно обнималась. Молодой парнишка в солдатской форме, приезжавший, по всей вероятности, на побывку куда-то в окрестную деревню, наигранно и молодцевато тянул руку, норовясь демонстративно обнять девушку. Та стеснительно оглядывалась по сторонам и ласково отстранялась от паренька, убирая с плеча его руку. А он, не находя в этом ничего зазорного, вновь поднимал ее.
Асхат не видел за пыльными стеклами автобуса ни подожженных осенью дубрав, ни убегающих назад сел, только эта счастливая парочка маячила не столько перед взором, сколько в его сознании. Одно ясно проклевывалось в его голове и сердце, что он сегодня допустил какую-то оплошность, непоправимую ошибку, поступил не так, как подсказывало сердце. Он закрыл глаза, и перед ним всплыла та девушка: полутенью и полунамеком стояла она в конце опушки и не летом, как виделось раньше, а осенью: березовые ветви, прореженные временем, не могли укрыть от его острых глаз ее лица. А лицо было Зинино.
Еще можно было остановить автобус и вернуться с попутной машиной. Единственное, что удерживало его, – это сознание своей нерешительности, он все равно не смог бы объяснить свое возвращение. «Ничего, – подумал он, – еще не все потеряно; вместе с нейрохирургом вернусь на вертолете сегодня же вечером. А там видно будет».
Но вечером Асхат не прилетел. Его задержали другие дела. А в конце недели Реуту полегчало. Впервые пошевелились совсем было задеревеневшие пальцы ног. Алексей с уверенностью сказал, что все обойдется.
На следующий день с утра он собрался в лес. Достал патронташ из рюкзака, проверил двустволку.
– Надо хоть денек по лесу побродить, с больным все хорошо уладилось, так что завтра пора домой.
Он заметил просящий взгляд Зины и понял, что ей хочется вместе с ним.
– Может, и ты пойдешь?
– Не плохо бы, а то в лесу живем, а леса не видим, – тут же согласилась она.
Слезили последней листвой деревья. Хрустальная прохлада струилась между стволов и ветвей. В лукошко собирали опята и волнушки, их было много, целые выводки толпились под гнильем листвы, на вырубках, под коряжистыми пнями. Будто желтые гусята по весне, высыпались они к последнему теплу и свету.
В полдень, порядочно поустав и отойдя далеко от поселка, они присели перекусить на солнечной опушке леса. Алексей чувствовал, с какой нежностью и доверием глядели на него ее большие, длинные в разрезе глаза, как она безотчетно тянулась к нему, и, дотрагиваясь порой до девичьей мягкой, теплой руки, улавливал еле сдерживаемый трепет.
А ей было так хорошо с ним! Вот он, весь открыт перед нею. Большой, широкоплечий, в зеленой брезентовой штормовке, в глубоких резиновых сапогах. Крупный воротник малинового свитера плотно облегал его шею. Красивое лицо розовело на свежем воздухе. Алексей осторожно обнял ее, на она не отстранилась, как раньше, а всем телом прижалась к нему, опустила голову на грудь. И вдруг он запрокинул ее голову, стал целовать в резко очерченные с небольшой припухлостью губы, в щеки, в лоб. Она закрыла глаза, и ресницы касались его разгоряченных губ.
Она очнулась от сладкого забытья лишь тогда, когда вдруг чутким своим слухом, привыкшим к лесу, уловила вроде бы чье-то присутствие здесь, рядом. То ли ветка щелкнула, то ли птица снялась с насиженного места в кустарнике. Зина ладонями уперлась в широкую грудь Алексея, прошептала:
– Да погоди ты. Здесь кто-то есть, ходит кто-то.
Алексей пружинисто встал, огляделся, прислушался. Рядом никого не было. Поднялась, и Зина. Щеки ее нервно горели пятнами, будто по ним густо прошлись соком калиновых ягод.
– Тихо! – вдруг перешла она на шепот. – Смотри! – показала рукой на помятую поблекшую траву. Он оглянулся и увидел вблизи большой развороченный недавно муравейник. Потревоженные муравьи, собравшиеся было уходить в зимнюю спячку, поправляли разрушенное жилье.
Зина совсем испугалась.
– Это медведь был, точно, – шептала она. – Больше некому быть. Это они кочки муравьиные ворошат...
– Да брось ты, не пугай.
А она уже подбежала к разворошенному муравейнику, присела на корточки, стала внимательно рассматривать и помятую траву, и чьи-то крупные следы, и кучки раздавленных муравьев. Он подошел к ней.
– Что, испугалась?
– А как не испугаться. Медведь, он фамилию не спросит. Облапит да обломает – и все тут. Округлившиеся ее глаза пытливо высматривали окрестность, и вдруг она снова испуганно протянула руку вперед, показывая Алексею новую примету, напоминавшую недавнее присутствие здесь зверя: чилижник, что густо рос на крутом отлоге оврага, был сильно примят, ровная полоса этой примятости четко обозначалась с самого верху и донизу.
– Это он здесь полз на заднице. Точно. К муравейнику. – Она уронила второпях фразу, тут же опомнилась, застеснялась слов своих, и щеки ее налились новым стыдливым румянцем.
– Да чего же ты дрожишь, не трусь. У меня же ружье с собою как-никак. – Алексей вытащил из патронташа патроны и перезарядил оба ствола. – Жаканом заряжу на всякий случай, чем черт не шутит, – улыбнулся он.
– Бежим лучше отсюда, страшно.
По глубокой ложбине, взявшись за руки, они, робко ступая, чтоб не потревожить своим присутствием тишины, пошли к просвечивающейся сквозь переплетение ветвей поляне. Пройдя буквально несколько метров, Алексей резко остановился, попятился назад, увлекая за собою Зину. Она ойкнула с перепугу и, приседая, стала прятаться за разлапистую коряжину. Перед собой в каких-то двух-трех шагах она увидела углубление в крутояре. Оно чуточку было завалено сухим валежником и травой. Внутри виднелось улежавшееся сено.
Ни Алексею, ни Зине до сих пор не приходилось видеть медвежьих берлог. Но они сразу же догадались, что это была именно она, берлога. Затихли. Алексей щелкнул курками и застыл в напряжении. Двуглазие ружья цепко удерживало отверстие в берлогу. Поздней осенью, пока еще не завалился в спячку, зверь готовит себе зимовье, проверяет его, ухорашивает, чтоб теплее было и домовитее. До зимы гуляет он подальше от логова, изредка наведываясь и отдыхая в нем.
Здесь ли он сейчас или бродит где? Ветка хрустнула не впереди у берлоги, а в стороне. Гулко разлетелся между стволов этот звук. Алексей резко обернулся, изготовившись к выстрелу. Но вокруг опять разлилась блаженная тишь.
– Его там определенно нет, – наконец после долгого молчания догадался Алексей. – Иначе он давно бы дал о себе знать.
– Все равно страшно, – пролепетала Зина. – Мне кажется, что он рядом. Ты же тоже слышал его шаги? Я слышала, обмерла вся и губами пошевелить не могла.
То ли услышав их приглушенные голоса, то ли от длительного ожидания, тот, кто скрывался рядом, вновь обнаружил себя. Послышалось копошение, затрещали ветки, посыпались потревоженные камешки. И только тогда Алексей определил то место, где кто-то прятался в мелком чилижнике. Он тут же различил в однообразии осенних тонов белесую, в клеточку, фуражку. А в чилижнике, по-видимому, догадались, что обнаружены, перепуганно поползли по косогору трое пацанов.
Алексей облегченно вздохнул, а Зина с еще большей растерянностью опустилась на сухую траву. Для нее соседские пацаны были не намного милее медвежьей берлоги: опять зашебурчат ручейки пересудов.
Мальчишки, взобравшись наконец на край обрыва, осмелели, заулюлюкали:
– Тили-тили тесто, жених и невеста...
Пацаны убежали, дразнясь и дурачась. А Зине легче и спокойнее не стало. Деревня – не город, здесь все на виду, и уже сегодня все будут знать, что эта недотрога телефонистка целовалась в лесу с приезжим фраером.
На следующий день после отъезда Алексея она позвонила в Уфу.
– Верочка, дорогая, милая! Я, кажется, люблю.
– Америку открыла. Без тебя знаю, что меня любишь.
– Нет, Верочка, не шути, это не то, я люблю Алексея.
Миновала осень, отлистопадили окрестные леса, и пожухли травы, обнажив извечную суть земли – ее доброе темное лицо страдалицы и матери. Но не прошедшей, необычно теплой осенью случилось все, а вьюжной наступившей зимой с мягкими сугробами да леденящими ветрами. Почти каждое воскресенье Алексей стал приезжать в деревню, и Зина несколько раз побывала в городе.
На зимние каникулы, на последние каникулы перед защитой диплома приехал в деревню Колька. Один приехал, без жены. Домашние встретили его пышно и торжественно. Позвали соседей, родных. Была и мать Зины. После первых осушенных рюмок застолье расшевелилось, разговорилось, разбазарилось. Но, как говорится, до песен еще не дошло. Колька заметил, что гостей много, а нет его сверстников, бывших одноклассников. А кого и позвать-то, когда все поразъехались, поразлетелись в разные стороны. Страна-то, слава богу, вон какая огромная, везде и всюду каждому место найдется, были бы руки да голова работала.
– Тетя Марина, – обратился Николай к Зининой матери, – а чего же дочь-то не захватила с собой? Слышал, что она одна-единственная из нас всех осталась здесь.
– Дочь – ведь не сумка базарная, как я ее захвачу. Звала, да она не согласилась.
– Да чего уж ты, соседушка, скрываешь, хахаль у нее объявился. Уфимский. Зачастил сюда чуть ли не каждое воскресенье...
– А кто ему перечить станет? Ездит сюда отдохнуть, чать, поохотиться. Он мужика моего на ноги поставил, вот и ездит, – отрезала было Марина.
– Охотиться не на уточек да зайчишек, а на дочку твою. Это уж как пить дать.
Тут Марина вспыхнула, зарделась, чуть грубость не сказала, да сдержалась, только и проронила:
– Дочь – сама хозяйка себе, что ее по гроб жизни у подола юбки держать, что ли?
Колькин отец, кряжистый и крепкий лесоруб из леспромхоза, поднялся, и широко над столом повисли его плечи. Он, не торопясь, разлил всем по рюмкам водку, женщинам не всем, конечно, а кто воспротивился, плеснул красного вина. Запястьем руки, не выпуская рюмку, смахнул горячий пот со лба, сказал, как речь произнес:
– Товарищи наши дорогие! Речей говорить не умею я, сызмальства не тому учился. Лес рубить я умею, работать, как лошадь, умею, хозяйство свое в достатке держу. Ну, слава богу, жену свою голубушку... – он по-простецки, не наигранно посмотрел на жену, коснулся свободной от рюмки ладонью ее волос и после маленькой этой паузы, нужной для застолья, так как после этого сразу все угомонились, притихли, продолжил: – Жену свою любить умею. Но не об этом речь хочу сказать...
– Не речь, а тост, – перебил сын.
– А по мне все равно, пусть не речь, так тост будет. Скажу одно я, товарищи. Сколько трудного мы хлебнули в жизни своей, сколько жены наши любимые настрадались от тяжелой работы после войны, проклятой. И голод мы знаем и холод. Теперь нас на авось не возьмешь, мы стреляные воробьи. И живем мы сейчас хорошо, в достатке. Все у нас есть. Но самое главное, чем доволен я в жизни своей, – это, что сын мой, Колька, институт кончает. Какое дело это большое! Будет самолеты строить! Страну богатой будет делать. Выпьем, товарищи, за нашу Советскую власть!
Все встали, повернулись к Кольке.
А он стоял и гордо смущался, его не трогали, не волновали отцовские слова. Он почувствовал, что внутри у него зреет непонятное чувство какой-то оторванности от этого застолья, от всех этих, кажется ему, ненужных людей, почувствовал, что он уже не принадлежит им, дорога у него совсем другая. И не взволновали его слова отца о тех тяготах, которые прошли эти люди, его земляки, соседи, односельчане.
Что же зрело в его сердце? Может, оно так и положено жизнью – отрываться, от корней и лететь к новому? Он не мог понять. Но в то же время чувствовал, что оторванность от людей, которые кормили его и поили, от того уголка земли, где впервые собрал для любимой букет полевых цветов, оторванность хотя бы вот от этого застолья – плохое дело. Именно это подспудно сознавал Николай, но поделать с собой уже ничего не мог.
За столом дошло до песен, а кто-то через стол, стараясь заглушить песню, кричал задумавшемуся, погрустневшему Николаю:
– Коля, друг! Слушай отца. Отец правильно говорит. Отец плохому учить не станет. Главное, не отрывайся от своих.
Но песня заглушала его. Тогда он подсел поближе к Николаю, рядышком, и долго еще, по многу раз повторяя одно и то же, твердил, что дерево без корней гибнет, что по земле предков надо ходить с благоговением.
– Ну пошло-поехало, – засмеялся Николай, встал из-за стола и незамеченным вышел во двор.
Звезды сияли на небе удивительным блеском, рядом по-зимнему глухо шумел вековой своей музыкой лес и остроконечными елями пил холодную полумглу неба. Поселок спал в тишине, и редкий лай собак, этот шум леса не тревожили чарующую тишь.
Николай открыл калитку, вышел со двора. Родная улица, по которой будто вчера только бегал на гибком прутике верхом, не особенно взволновала и всколыхнула, встревожил его одинокий огонек в окошке сельской почты.
...Все произошло неожиданно. Увидев его, она сначала растерялась, а в синих глазах непонятно метнулась мгновенная радость. Он заметил.
Сразу же обнял ее и стал целовать...
В это время зашепелявил неожиданно зуммер коммутатора. Резкий его звук взбудоражил загустевший полумрак комнаты. Зина резко уперлась ладонями в грудь Николая, напрягаясь, с силой толкнула его в сторону. Подошла к коммутатору, язычок зуммера все еще беспомощно трепыхался. Она сняла телефонную трубку и замерла. Колька видел, как просияло ее лицо, как она беззвучно зашевелила губами, не в силах произнести слов.
– Здравствуй, – наконец сказала она.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Одна...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Жду, конечно...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Завтра приедешь? Ах, какой ты молодец, Алеша!..
Когда после телефонного разговора Колька вновь попытался подступиться к Зине, она уже знала что делать. Она была сильней Кольки, и только девичья слабость прежде не давала ей сил, она обмякла и подобрела от его неожиданных ласк. А тут взяла его за плечи и почти по-мужски швырнула от себя.
Сначала он ничего не понял. Мягко улыбнулся, шагнул к ней.
– Не подходи ко мне, уходил бы ты лучше...
По ровному, спокойному ее голосу Колька понял, что все дальнейшее бесполезно.
– Ах, напугала! – сказал он и, пошатываемый хмелем, вышел в темный квадрат двери.
Она чуточку привздернула занавеску на окне, но до того темной была ночь, что глаза ее не уловили силуэта уходящего Кольки.
А утром приехал Алексей. Как всегда радостный, улыбающийся, раскрасневшийся на морозце. Для него поездки в дальнюю деревню по воскресным дням стали привычными. Привозил небольшие гостинцы, все радовались неподдельно, и даже угрюмый отчим проникся к нему симпатией. Раскупоривал бутылку «Столичной», на стол выносилась всякая снедь: и глыбистый холодец, и соленый перчик, и самодельная ветчина. Пока варились да побулькивали в большом чугуне пельмени, они дружной семьей успевали выпить по рюмке, закусить всухомятку. Об Алексее знали здесь все: что живет один, есть квартира, небольшая, но зато своя. Единственно, чего не знали здесь о нем, Зина скрывала это от родителей, что он был женат и всего год назад разошелся с прежней женой. Ей было больно думать об этом, щемило сердце.
Как-то вышли на лыжах в лес. Сияло зимнее негреющее солнце. Слепило глаза. Взобравшись на гору, они остановились передохнуть.
– Как здесь прекрасно! – очарованно произнес Алексей.
– Чего же здесь прекрасного-то? – спросила Зина.
– Да все здесь хорошо.
– Ну, а коль хорошо, так приезжай и живи, кто тебе запрещает.
– Я же, Зина, к городу привязан, как лошадь к городьбе, у меня работа хорошая, квартира.
– А здесь что, работы нет, да? – не унималась Зина.
– Есть, для меня она везде найдется. Только привык как-то к своей больнице, к своему коллективу...
– Ко мне, значит, привыкнуть не можешь, да?
– А выйдешь замуж, если приеду?
– Выйду, – спокойно ответила Зина.
– Ну и все на этом, договорились! – засмеялся Алексей. Он обнял ее, и они долго целовались под морозным зимнем солнцем.
Он еще несколько раз приезжал в деревню зимой. Они с Реутом пилили дрова, кололи, морозные звонкие чурбаки легко разлетались надвое. Пока мужики копошились во дворе, Зина с матерью готовили пельмени, сочные, жирные.
Как было все прекрасно!
Пришла весна, но она неожиданно похолодала, подморозила то тепло сердечное, которое горело зимой. Алексей стал приезжать реже.
На березе в палисаднике высыпала мелкая – зелеными монетками – листва. Однажды Зина вышла проводить Алексея. Они стояли около березки, он, обнимая, говорил:
– Отчим у тебя хороший. Добрейший души человек. Столько вынести страданий и остаться человеком – не каждый сможет. Я понимаю его. Это же подвиг.
«Как по-разному они мыслят, Колька говорил другое», – подумалось Зине. И все-таки глубинным чутьем она улавливала, что Алексей стал не таким, каким был прежде. Вот и поцеловать не решился на прощанье, заметил, что у окошка стоит отчим.
– До свидания, цыганочка! – и шагнул к машине. Но и в этой ласке она чувствовала наигранность. В его словах не было прежней искренности. Она сняла с головы голубую косынку, помахала ею вслед уходящей машине. Ни боли, ни грусти в глазах у нее он не увидел. Как трудно понять все вокруг, и себя в том числе. Она долго еще стояла в палисаднике, освещенная ярким весенним солнцем. Алексей уезжал насовсем, она это почему-то чувствовала.
Отчим в открытое окошко добрыми белесыми, глазами наблюдал за ней, мельком проводил взглядом уходящую машину и снова ласково улыбнулся Зине:
– Дочка, – подозвал ее.
– Чего тебе, папа?
– Иди-ка сюда поближе. Вижу все, этого не утаишь никогда и ни от кого. И не надо таить. Собирай-ка ты вещи и поезжай к нему.
– Боюсь я...
– А боишься, так чего парня за нос водишь?
Как сказать ему, как объяснить, что все рушится. Внешне было все спокойно, конечно. И отчим, как слепой котенок в потемках, не мог увидеть того, что смогла разглядеть она. Он не мог услышать сухости слов, различить дребезжащего равнодушия в голосе. Ей хотелось плакать, спрятаться за сарай в огороде и плакать, тихо, без рыданий, слезно. Она себе-то ничего не могла объяснить, не то что отчиму. В жизни никому не грубила, а здесь грубость вырвалась само собой:
– Ты, папа, вообще слепой. И в жизни, наверно, всего один раз был прав, когда в плен сдался...
Она по-бабьи громко заголосила и убежала за сарай. Отчим так ничего и не понял, да этого и невозможно было понять. Только женское сердце может уловить мужскую фальшь в любви.
«К Вере, надо ехать к Вере. Больше не с кем поделиться горем, а поделиться надо с кем-то. Иначе умрешь с тоски». Зина взяла отгул и поехала в город. Веры дома не оказалось, она была в отпуске, уехала в Крым. Что же делать? Почти машинально Зина отыскала в старой записной книжке телефонный номер Асхата. Хотя бы с ним надо встретиться, хоть, может, он успокоит. Набрала номер, и ей тут же ответили. Спросила Асхата, и вежливый старческий голос с деликатностью пообещал Зине:
– Сейчас мы его попросим...
Это был, по всей вероятности, рабочий телефон Асхата, ибо долго никто к телефону не подходил. Она волновалась, корила себя за то, что позвонила. Какое дело до нее Асхату, он уже давным-давно и думать-то не думает о ней, и звать-то забыл как.
Асхат страшно удивился, услышав ее голос. Волнение прошлой осени вернулось к нему. Но он не мог понять, почему. Зина звонила ему, а не Алексею.
– Асхат, дорогой, я очень прошу тебя, приди, если можешь, мне так нужно поговорить с тобой...
Сбрасывая халат, Асхат забежал в кабинет к Алексею. К счастью, тот был один. Особо не задумываясь, Асхат впрямую спросил его, что могло случиться, почему Зина приехала в город, и он, Алексей, не встречает ее. Заметил, как в глазах у Алексея мелькнул защитный огонек.
– Ты понимаешь, Асхат, я сам хотел все объяснить. И тебе объяснить и ей, но, по-видимому, не успел. Она умная девчонка, сама догадалась, я так думаю.
– О чем догадалась?
– Ну не вечно же должна была тянуться ниточка, как ты думаешь?
Асхат понял все, сказал грубо, без околесиц:.
– Я думаю, ты просто мелкая тварь, подлец.
– А разве любовь – подлость? Я любил ее, ты же сам знаешь. Неужели любая любовь должна заканчиваться женитьбой? Это только в книгах да в кино так, а в жизни по-другому, жизнь суровее.
– Тебя же, Алексей, уважают на работе.
– Это к делу не относится... Ты не прав, сердцу не прикажешь...
– Ну тогда знай, не хотел я тебе говорить и признаться, да сам вынудил. Я бы мог любить ее, я как чувствовал, что так произойдет. Ты унизил не только ее, ты кровно обидел меня. Хоть и говорят, что старый друг – лучше новых двух, но, видно, порой, ошибаются. И старые друзья, бывает, предают, как ты. У меня все. Пока!
Неподалеку от больницы был парк, а в парке пруд. Он увел ее туда, в тени деревьев присели на скамейку. Но разговор не клеился, Зина ни о чем не говорила, не хотела говорить. И, Асхат ни о чем не расспрашивал.
Она сломила веточку ольхи, стала отгонять ею надоедливую мошкару. У Асхата времени не было, через час-другой у него операция, надо готовиться.
– Ты надолго приехала? – спросил он.
– Да нет, завтра вечером уеду.
– Давай так договоримся, у меня сегодня операция, и я буду очень занят, а завтра встретимся. Хорошо!
– Можно и завтра, – ответила она.
Здесь, в большом городе, среди множества людей, среди разных судеб этой ночью они были все четверо: Колька ничего не знал и ничто не тревожило его; Алексей ворочался, вздыхал, заснул только далеко за полночь; Зина ворошила в памяти горькую сладость прошлого и с тревожной неохотой заглядывала в будущее.
Асхат думал о Зине. Он и раньше переживал, что так нерешителен и застенчив. А сегодня горько жалел об этом. Вот и вчера, когда сидели в парке, первый шаг должен был сделать он, а не сделал. И тогда – шагнул другой и... следы грязи оставил на этой чистоте. А может, нет? Ведь к золоту грязь не липнет? Скорее не грязь, а неверие в чистоту. Он долго не мог уснуть.
На следующий день они встретились там же, в парке, на той же скамейке. Лицо Зины, заметил он, за ночь осунулось, глаза в глубине своей безнадежно топили печаль, тяжесть.
Еще вчера не было, а сегодня заметил Асхат, на ее высокий красивый лоб легла морщинка, будто тонкая осенняя паутинка. Хотелось взять ее двумя пальцами, откинуть подальше или нежно сдуть со лба.
Надо сказать ей о нем, сказать всю правду, иначе она не успокоится, будет думать, что все люди на земле такие же. И он сказал, с болью в сердце, с сознанием, что о посторонних не следует говорить гадко, тем более, что она знает о их дружбе.
– Зина, пойми, он – это не ты и даже не я, грешный. Мы можем упасть, встать и шагать дальше. А этот человек, как я только недавно понял, – жаль что так поздно – идет по жизни гордо, напропалую, вытирая ноги о каждую ступеньку, чтоб не поскользнуться. О половик ли вытирая, о пиджак или о человека – все равно...
Под ногами у них валялась ольховая веточка, которой она вчера отмахивалась от комаров. Он нагнулся, поднял ее. Ветка подсохла уже, свернулись и потемнели листочки. Он разгладил узоры-сеточку, которую продавила она кончиком ногтя на нежной кожице ольховой веточки.
Зина заметила и тихо улыбнулась.
