Текст книги "Генералиссимус князь Суворов"

Автор книги: Александр Петрушевский

Когда русская армия находилась уже в походе, Суворов получил от императора Франца рескрипт, с просьбою повременить выступлением, в надежде, что Русский Государь отменит свое повеление. Еще настоятельнее была просьба эрц-герцога Карла, который приводил разные доводы, чтобы удержать Суворова, старался повлиять на его самолюбие и давал обещание оказывать всевозможное ему, Суворову, содействие, если он останется для продолжения войны. Суворов отвечал, что не может остановить движение войск без нового повеления и вскоре убедился из вновь полученных рескриптов Государя, что поступил совершенно правильно. Подтверждались прежние повеления, приказывалось не обращать никакого внимания на предложения Австрийцев; рекомендовалось возвращаться малыми переходами, с отдыхами, дабы постепенно перейти от усиленных трудов к полному покою. "Я весьма рад", писал Император Павел, "что узнает эрц-герцог Карл на практике, каково быть оставлену не вовремя и на побиение; но Немцы люди годные, все могут снесть, перенесть и унесть". Ростопчину было дано 15 ноября такое словесное повеление: "когда придет официальная нота о требованиях двора Венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни" ¹².

Разрыв союза России с Австрией и возвращение в отечество армии Суворова произвели сильное впечатление в Европе. Но перемена порядка вещей была еще радикальнее, чем казалась с первого взгляда, только совершилась она не сразу. За разочарованием Русского Государя в одном союзнике наступило недоверие к другому, и первым к тому поводом была неудачная Голландская экспедиция.

Ни главнокомандующий герцог Йоркский, ни начальник русского корпуса генерал Герман не были способны выполнить возложенное на них предприятие, и пророчество Суворова оправдалось вполне. Первые шаги экспедиции были счастливы, но потом пошли неудачи вперемежку с частными, бесполезными успехами, и вскоре стало ясно, что расчеты союзников не оправдываются. Ни войска, ни народ Батавской республики вовсе не соблазнялись предлагаемым им Оранским знаменем; в продолжение шести недель произошло пят сражений, которые стоили очень дорого обеим сторонам, но республиканская армия продолжала держаться упорно. Союзные госпитали были завалены больными и ранеными, из строя выбыло больше половины высаженных на берега Голландии, и для пополнения этой убыли не имелось никаких средств, тогда как к неприятелю подходили подкрепления. Снабжение войск продовольствием и военными запасами также представляло для союзников чрезвычайные затруднения, ибо сообщение с Англией производилось медленно и с риском. Между русскими и английскими войсками не было единства в действиях, вследствие различия организации, обучения и даже темперамента; да и одни русские войска, сравниваемые в разных делах, как бы не походили на самих себя, до того велико было отсутствие точной идеи в их командовании. Генерал Герман попал в плен; заместивший его Эссен находился в постоянных столкновениях с русским посланником в Лондоне: беспорядок царил во всем страшный. Ростопчин писал С. Воронцову про Суворовскую армию: "я не могу постигнуть, что это те же самые русские люди, как и в Голландии"; и действительно постигнуть это было трудно ¹³. Крупные встречи противников продолжались до конца сентября; затем герцог Йоркский вошел в переговоры с французским главнокомандующим Брюном и заключил с ним конвенцию о перемирии и оставлении союзниками Голландии. Военные действия были прекращены, и в начале ноября Голландия очищена.

Император Павел был в сильном гневе, который выразился, между прочим, в разных немилостях к войскам, участвовавшим в экспедиции. Они потерпели тут полную неудачу и не поддержали русской военной славы, с чем особенно было трудно Государю примириться. Но этим дело не кончилось: экспедиция, стоившая больших жертв и издержек, оказалась бесплодной только для России; Англия же успела извлечь из нее выгоду, завладев почти всем батавским военным флотом. Это было горячим желанием Лондонского кабинета, главною, хотя и тайною целью экспедиции; так что Петербургскому кабинету стало наконец видно, что он работал в Голландии на Англию, как в Италии потрудился в пользу Австрии. Такое горькое сознание пришло однако не сразу, а потому разрыв с Англией оставался еще делом будущего, тем более, что её содействие нужно было Императору Павлу для новых политических комбинаций.

Замысел Русского Государя состоял в устройстве нового союза, преимущественно из северных государств, для обеспечения политического равновесия Европы, на случай примирения Австрии с Францией. Англия приняла эту мысль холодно, предпочитая прежний союз новому, и стала усердно хлопотать о примирении двух императоров. Русский Государь, всем своим существом преданный идее о восстановлении монархии во Франции и мира в Европе, не без тайного удовольствия принял предложения Лондонского кабинета, согласился возобновить переговоры о будущей кампании и с обычною своею скоростью решений, не дождавшись ответа, послал 20 ноября приказание – всем бывшим за границею русским войскам остаться там на зиму.

На этот раз, как и прежде, Суворов предупредил повеление, не даром же Государь в своих рескриптах к нему замечал, что оба они одних и тех же мыслей. Русская армия не успела в Баварии ни отдохнуть, ни одеться, ни исправить свой обоз, так что после нескольких недель похода потребовалась продолжительная остановка, и 5 декабря войска остановились в Богемии и верхней Австрии. Тут застало их высочайшее повеление, и они остались на занятых местах. Точно также Император Павел был предупрежден Суворовым и относительно переговоров о кампании будущего года. Суворов не меньше Павла I мечтал о том, чтобы вознаградить потерянное время; его воля никак не хотела преклониться перед необходимостью противоположного решения, самим же им сознаваемою. Еще в Линдау и в Аугсбурге входил он по этому в совещание с английским уполномоченным Викгамом, который даже получил от него изложенные на бумаге довольно подробные предположения. Сущность плана заключалась в том, чтобы главное наступательное движение во внутрь Франции было произведено со стороны Италии, чрез Дофинэ к Лиону, армией, составленной из Русских и Австрийцев, так как присутствие Русских вливало бы мужество в Австрийцев, а содействие последних было бы полезно по лучшему у них устройству генерального штаба, осадной артиллерии и некоторых других частей (см. Прил. XII). Лондонский кабинет одобрил план Суворова, сообщил его в Вену и Петербург как свое собственное предложение, вызывался давать субсидию на 80.000-ную русскую армию, только бы она состояла под начальством Суворова, и положил кроме того непременным условием, если будет принят какой-либо другой план, чтобы он был предварительно одобрен Суворовым же.

Император Павел составил свое предположение о будущей кампании; Венский кабинет предложил в свою очередь тоже особый план. Начались переговоры, но в самом разгаре были прерваны, потому что мысли Русского Государя опять изменились. Декабря 27 был послан Суворову собственноручный рескрипт: "обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы, ибо виды венские те же, а во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя мне ожидать должно;... идите домой немедленно".

Действительно, со стороны союзника ничего нового и хорошего не происходило и впредь не предвиделось, а неприятель давал надежду на коренной у себя поворот к лучшему. Наполеон Бонапарте, вернувшись из Египетской экспедиции, славной, но во всех отношениях бесполезной, кроме утверждения его личной военной репутации, произвел 18 брюмера (29 октября) государственный переворот. Прежняя конституция была заменена новою; во главе власти стали три консула или, лучше сказать, первый консул Бонапарте; с первых же дней проявилась сильная государственная власть, и анархия стала быстро исчезать, уступая место порядку во всех частях управления; революционные заносчивость и неуступчивость во внешней политике заменились сговорчивостью и умеренностью. В ходе французской революции произошел такой поворот к новому правительственному режиму, что в Европе пошли слухи о восстановлении королевской власти, а Император Павел стал говорить, что ему все равно, кто бы ни царствовал во Франции, лишь бы там было введено монархическое правление ¹². В другое время Императору Павлу было бы, может быть, слишком мало этих веяний, чтобы изменить свою политику, но в настоящую пору горькое чувство разочарования и обманутые надежды поощряли его разорвать союз, оказавшийся искусственным, тем более, что Австрия не изъявляла готовности поступиться чем-либо из своих целей и уж не скрывала их по-прежнему, хотя и обнаруживала искреннее сожаление о разрыве союза с Россией.

Впрочем и это сожаление скоро исчезло. Лондонский кабинет в сношениях с Австрией был сговорчивее Петербургского, не стоял принципиально против австрийских захватов в Италии, предлагал субсидии, обещал свое содействие при заключении Австрией нового займа. Все это потому, что английская политика, по своим началам, была гораздо более однородна с австрийскою, чем с русскою, и если впадала в какие-нибудь излишества, то никак не в донкихотство. Лондонский кабинет желал во что бы то ни стало продолжать с Францией войну, а следовательно и удержать Австрию от сепаратного мира. Тугут заметив, что с Англией поладить можно и Австрия не останется в одиночестве, перестал дорожить другим союзником, несговорчивым и лично к нему, Тугуту, неприязненным. Австрийский министр не находил уже нужным скрытничать по-прежнему и с достаточною ясностью обнаруживал намерения своего правительства на счет приобретений в Италии. Сверх того он довольно бесцеремонно высказал свое мнение на счет совершенной ненадобности сильной русской армии для будущей кампании, объяснив, что 15,000-ный вспомогательный корпус есть все, в чем Австрия нуждается; если же Император Павел желает выставить большие силы, то их лучше всего употребить вместе с английскими войсками, в виде десанта. Еще категоричнее высказался Венский кабинет против зимовки русских войск в пределах Австрии, прикрываясь предлогом, что она очень обременительна для края; даже Франц II не счел неудобным написать об этом прямо от себя Суворову и, для ускорения выступления русских войск, послал к нему графа Бельгарда. Тугут не останавливался и перед поступками прямого неприличия; так на просьбу Суворова, обращенную к императору Францу, чтобы при размене пленных не были забыты Русские, попавшие в руки неприятеля, Тугут отвечал Колычеву, что русские войска, находясь в Швейцарии, состояли на субсидиях Англии, следовательно дело не Австрии о них заботиться. Суворов представил цифры для убеждения, что в руки Австрийцев он передал пленных Французов в несколько раз больше, чем оставил Русских в руках неприятеля, следовательно русские войска заслуживают, чтобы Австрийцы позаботились о попавшихся в плен из корпуса Римского-Корсакова. Сообщая об этом Колычеву, Суворов писал ему: "будьте тверды, не заразитесь воздухом совиного гнезда, чуть вы гибки, – Тугутова гибкость вас одолеет, и будете вы в узде, как Разумовский" ¹⁴. Но и твердость не помогла: Тугут отделался ответом очень неопределенным, который ничего не разрешал, а только оттягивал решение.

Затем произошел еще один случай, составлявший уже несомненное оскорбление. Под Анкону, осаждаемую русской эскадрой Войновича и десантом при содействии ополчения Лагоца, прибыл австрийский генерал Фрелих с корпусом войск, занял места итальянских ополчений, которые за только что последовавшею смертью Лагоца были распущены, и повел дело так, чтобы совершенно отстранить Русских от осады и капитуляции, а забрать всю операцию в свои руки. Несмотря на противодействие графа Войновича, Фрелих заключил с французским гарнизоном капитуляцию на чрезвычайно выгодных условиях для осажденных, ввел в крепость свои войска и запретил впускать туда Русских, с которыми он вообще обращался крайне пренебрежительно, с непонятным высокомерием. Узнав об этом, Войнович поднял русский флаг вместе с другими союзными на моле, на карантине и на пленных судах; австрийские офицеры силою спустили русский и турецкий флаги, оставив один австрийский. Главный начальник русского флота в Средиземном море, адмирал Ушаков, просил у Фрелиха объяснений; австрийский генерал отвечал, что по множеству занятий не имеет времени входить в подробности.

Император Павел потребовал полного удовлетворения и, до получения его, отказал австрийскому послу в приезде ко двору. Вызвали Фрелиха в Вену, нарядили военно-судную комиссию; депутатом с русской стороны командировали Милорадовича; Фрелих был приговорен к исключению из службы. Это решение нисколько не удовлетворило Русского Государя, да и последовало оно уже в феврале 1800 года; первое же донесение о дерзком поступке Фрелиха получено было в Петербурге в декабре 1799 года, как бы в подкрепление принятого тогда Государем решения о разрыве с Австрией. Переговоры еще продолжались, но разрыв уже состоялся.

Изменились совершенно и отношения Петербургского двора к Лондонскому. Во время Голландской экспедиции Англичане погрешили недостаточною заботливостью о русских войсках, которые чрез это терпели много лишений; произошли недоразумения в расчете английских субсидий, по поводу чего Император Павел отозвался, что он "подает помощь своим союзникам, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг"; возникли некоторые неудовольствия при переговорах о плане будущей кампании и по другим случаям. Все это, вместе взятое, не составляло еще достаточной причины для разрыва, тем более, что Лондонский кабинет искренно желал поддержания коалиции, но во взглядах Императора Павла произошел уже поворот, и темперамент неудержимо увлекал его по направлению, противоположному прежнему. Задумав в начале нечто в роде крестового похода против Франции, он под конец убедился, что в основную мысль коалиции только сам и верил, а другие, делая вид будто верят, эксплуатировали ее каждый в своем интересе. Придя к такому заключению, он уже не мог оставаться в коалиции; нужно было только приискать логическое объяснение своего поступка для спасения приличий и для собственного утешения. Это было делом не трудным, и в последних числах декабря Ростопчин получил повеление: "если будет речь о выходе Императора из коалиции, то объяснять, что при всеобщем желании мира, разрушение коалиции этому помогает"¹².

Итак коалиция распалась, и русской армии ничего больше не оставалось, как возвратиться восвояси, не ожидая весны. Суворов так и сделал, опять не дождавшись высочайшего повеления, которое в этом смысле хотя уже последовало, но не было еще ему известно. Русские войска стояли больше месяца на просторных квартирах, отдохнули, оправились, оделись и готовы были хоть сейчас в поход. В виду настойчивых требований Венского кабинета, Суворов нашел возможным не откладывать дальнейший поход, тем паче, что имел на это от Императора Павла полномочие, и января 14 армия выступила двумя колоннами, кроме корпуса Конде, который перешел на содержание Англии. В русские пределы войска вступили разновременно, большею частью в марте; сам Суворов, захворав вскоре по выезде из Праги, остановился в Кракове, сдал начальство Розенбергу и отдал по войскам прощальный приказ.

Глава XXXVI. На пути в Россию; 1799-1800.
Душевные муки Суворова вследствие недостигнутых целей войны. – Общее внимание к нему и его войскам во время обратного пути в Россию. – Настроение Императора Павла и русского общества; переписка Государя с Суворовым; восторженные заявления других государей и лиц. – Негодование Суворова по поводу французских известий о Швейцарской кампании; неудовольствие, причиненное ему присылкою из Вены генерала Бельгарда с особой миссией; её неудача. – Образ жизни Суворова; приемы, забавы, эксцентричности. – Суворов-чудак; происхождение и развитие его странностей; усиление их к концу его жизни; отзывы о нем, как о помешанном. – Другие недостатки, ему приписываемые; объяснение. – Заботы Суворова о будущности сына; помолвка князя Аркадия с принцессой Саганской.

 Обратный путь Суворова в Россию, перемежавшийся вследствие колебаний политики частыми остановками, продолжался больше трех месяцев. Это время, наполненное для Суворова заботами о войсках, страшно расстроивших в Швейцарскую кампанию всю свою материальную часть, сопровождалось сверх того, как мы видели, многими неприятностями – наследием предшествовавших событий. Но неприятности эти далеко уступали душевным мукам, которые выносил Суворов, удаляясь с театра войны с горьким сознанием неполного успеха Итальянской кампании и совершенной неудачи Швейцарской. Поправить эту неудачу новыми успехами было его мечтою, которая первое время не давала ему покоя и влекла за собою колебание и непоследовательность в некоторых его поступках. Но мечта так и должна была остаться мечтою, в силу неумолимо отрицавшей ее действительности. Что кампания была военным делом славным, блестящим, достаточным для завидной боевой репутации любого генерала, – это для Суворова было слабым утешением, ибо в его прошлом не было ничего другого, кроме блестящего и славного. Ему нужно было то, для чего он сюда явился из своего Кончанского уединения, – изгнание Французов, восстановление престолов, торжество религии; а в результате почти ничего такого не оказывалось. Не он был в том виноват, а зависть, эгоизм и упорная робость союзника, однако все это оборвалось на нем. В сердце его осталась горечь, которую он унес с собою и в могилу.

Не совсем так смотрело на это большинство современников в антиреволюционной Европе. Одни из них понимали, как связан был в своих действиях русский полководец, и потому отделяли понятие об успехе от понятия о его недостаточном результате. Другие, не вдаваясь в глубь, видели только блеск и слышали только гром победы и приходили в восторг от необычного зрелища, составлявшего сильный контраст с длинным рядом прежних лет коалиции. Для всех вообще особенно поразительна была Швейцарская кампания, представлявшая собою один непрерывный подвиг с драматической окраской. Имя Суворова, выросшее в Итальянскую кампанию, после Швейцарской облеклось двойным блеском, и когда он, удалившись с театра войны, вступил в Германию, то стал центром общего внимания. Всюду на его пути, особенно же при более продолжительных его остановках в Линдау, Аугсбурге, Праге, стекались путешественники, дипломаты, военные, наезжали из ближних и дальних мест любопытные, чтобы услышать от него несколько слов, выразить ему удивление или хоть просто взглянуть на него. Общее почтение граничило с благоговением; дамы добивались чести поцеловать его руку, и он не особенно тому противился. Везде были ему встречи и проводы, хотя он этого избегал; всякое общественное собрание жаждало иметь его своим гостем. Отель барона Вимера, который он занимал в Праге, сделался rendez-vous высшего общества, обратился в подобие дворца владетельной особы, куда все стремилось, где ловилось каждое слово хозяина и где всякий гордился малейшим знаком его внимания. Это настроение не ограничивалось одною особою Суворова, а распространялось и на его войска, которые везде встречали дружеский и предупредительный прием, особенно в Австрии, и были предметом всякого рода любезностей. "Мы здесь плавали в меде и масле", писал он Ростопчину перед выступлением в Россию ¹.

Русское общество гордилось своим героем и восторженно ему поклонялось. Император Павел был настоящим представителем национального настроения; все свои рескрипты он сопровождал изъявлениями самого милостивого расположения к генералиссимусу, говорил о своем с ним единомыслии, спрашивал советов, извинялся, что сам дает наставления. "Прощайте, князь Александр Васильевич", писал Государь: "вас да сохранит Господь Бог, а вы сохраните российских воинов, из коих одни везде побеждали от того, что были с вами, а других победили затем, что не были с вами". В другом рескрипте говорилось: "извините меня, что я взял на себя преподать вам совет; но как я его единственно даю для сбережения моих подданных, оказавших мне столько заслуг под предводительством вашим, то я уверен, что вы с удовольствием его примете, знавши вашу ко мне привязанность". В третьем читаем: "приятно мне будет, если вы, введя в пределы российские войска, не медля ни мало приедете ко мне на совет и на любовь". В четвертом значится: "не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих, но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное". Государь до того простер свою любезность, что, отвечая на поздравление Суворова с новым годом добрыми со свой стороны пожеланиями, просил его поделиться ими с войсками, если он, Государь, "того стоит" и высказывал желание – "быть достойным такого воинства" ².

Не мало благосклонных заявлений получил Суворов и от других государей. Курфирст Баварский, посылая ему орден Губерта, писал, что так как ордена учреждены в воздаяние достоинств и заслуг, то никто больше Суворова не имеет на них права. Сардинский король прислал ему большую цепь ордена Анунциаты, причем писал: "мы уверены, что вы, брат наш, не оставите ходатайствовать за нас у престола Его Императорского Величества". Даже Венский двор как будто спохватился и счел нужным обратиться к нему с любезностью: император Франц прислал ему большой крест Марии Терезии, говоря в рескрипте: "я буду всегда вспоминать с чувством признательности о важных услугах, мне и моему дому вами оказанных". Кроме того, Франц II оставил Суворову на всю жизнь звание австрийского фельдмаршала с жалованьем в 12,000 гульденов; позже, несмотря на то, что союз был разорван и русские войска окончательно двинулись в свое отечество, он повторил заявление искреннего своего уважения к Суворову и всегдашней признательности за его заслуги ². Курфирст Саксонский прислал в Прагу, во время пребывания там Суворова, известного живописца Шмидта, поручив ему написать портрет генералиссимуса, что и было им исполнено ³.

Знаменитый адмирал лорд Нельсон, который, по словам русского посла в Лондоне, был в то время вместе с Суворовым "идолом" английской нации, тоже прислал генералиссимусу восторженное письмо. "В Европе нет человека", писал он: "который бы любил вас так, как я; все удивляются, подобно Нельсону, вашим великим подвигам, но он любит вас за презрение к богатству". Кто-то назвал Суворова "сухопутным Нельсоном"; Нельсону это очень польстило. Кто-то другой уверял, что между русским генералиссимусом и английским адмиралом существует очень большое наружное сходство. Радуясь этому, Нельсон прибавляет с письме к Суворову, что хотя дела его, Нельсона, не могут равняться с Суворовскими, но он просит Суворова не лишать его дорогого имени любящего брата и искреннего друга. Суворов отвечал Нельсону в том же роде, изъявлял удовольствие, что портреты их удостоверяют в действительности существующего между оригиналами сходства, но в особенности гордился тем, что оба они похожи друг на друга направлением мыслей. Получил он также горячий привет от старого своего сподвижника, принца Кобургского. В Кобург ездил великий князь Константин Павлович, чрез которого Суворов послал принцу поклон или письмо и получил через великого же князя ответ. Принц называет его величайшим героем времени, благодарит за память, жалеет об удалении русской армии в отечество и сетует о горькой участи Германии. Суворов отвечает принцу и между прочим говорит, что вся причина неудачи состоит в различии систем и что, не сойдясь в системах, не стоит начинать и новой кампании ⁴.

Получал Суворов и от незнакомых лиц приветствия и поздравления. Какой то поэт Брежинский прислал написанные в честь его, Суворова, свои стихи. Суворов отвечал стихами же.

 
И в холодном краю света
Есть к наукам пылкий жар:
Благодарность для поэта
Вместо лавров будет в дар.
Пусть в отечестве любезном
Он Гомером прослывет,
Будет гражданин полезный,
Вместе с музами живет ⁵.
 

В дыму фимиама, который со всех сторон курили Суворову, проскакивали однако и тернии. В разных газетах появился приказ Массены по войскам о минувшей Швейцарской кампании, где успех Французов и неудача Русских были представлены в размере преувеличенном до извращения истины. Суворов пришел в негодование, продиктовал два опровержения и велел послать их в газеты. В реплике своей, написанной с иронией, но в весьма приличной форме, он говорит про пылкое воображение Массены, преувеличившее русские потери до цифры, превышающей общее численное состояние их войск; напоминает про бедственное для Французов мутентальское дело, опровергает разные другие хвастливые выходки и в заключении говорит, что если французский главнокомандующий признал нужным возбудить энтузиазм своей армии, то ему следовало бы прибегнут к какой-нибудь другой басне, получше составленной, а не к грубому обману, который можно опровергнуть без всякого труда. Появилось также изложение событий Швейцарской кампании в Precis des evenements militaires, гамбургском периодическом издании генерала Матье Дюма, предпринятом для ознакомления публики с современными военными действиями. Смысл изложения событий был вовсе не неприязнен Суворову, а только представлялись они не во всех подробностях сходно с истиной, как понимал ее Суворов, не всегда в его пользу и с преувеличением русских сил. Это опять задело Суворова, и он снова продиктовал две заметки для напечатания в газетах, одну на французском, другую на немецком языке ⁶.

Произошло сверх того неприятное столкновение с Венским кабинетом. Тугуту очень не нравилось, как было уже сказано, решение Суворова – остановиться на зимних квартирах в австрийских владениях, а потому для убеждения генералиссимуса в необходимости скорейшего выступления был послан к нему граф Бельгард. Это был горячий приверженец Тугута, интриган, человек заносчивый и несговорчивый, который к тому же не любил Суворова. Колычев и английский посланник Минто старались уговорить Тугута – послать кого-нибудь другого, но безуспешно, и потому Минто поехал сам вслед за Бельгардом, дабы по возможности исправить, что он напортит. Официальною целью переговоров был план будущей кампании, но Суворов был предупрежден на счет истинной цели поручения, Бельгард встретил у него вежливый, но холодный прием; на все его убеждения о необходимости вывести русские войска из Австрии, Суворов отзывался невозможностью этого исполнить без особого повеления Императора Павла; на все подходы к плану кампании говорил, что представит прежде свои мнения на усмотрение Государя. Бельгард возвышал голос, Суворов оставался при высказанном; Бельгард переходил в дерзкий тон, говоря, что у Австрии довольно своих войск, что она в Русских не нуждается, и требовал, чтобы Суворов немедленно ушел из австрийских земель вперед или назад; Суворов невозмутимо выслушивал все выходки и повторял прежние ответы. Бельгард, выходивший из себя от бесстрастности Суворова, дошел до крика и угроз, но и это не помогло ни на волос. Суворов, недавно узнавший, что многие его винят в разрыве, запасся двойным терпением, "дабы не было поклепа, что я великого монарха в неудовольствие привел на Венский двор". Бельгард уехал, ничего от него не добившись, но все-таки выслушал от Суворова несколько горьких истин. Ему было при удобном случае сказано, что затруднения в продовольствии войск есть только предлог, чтобы сжить русские войска; да еще во время святочных игр привелось ему выслушать от Суворова фразу: "играли Неаполем, мстили Пьемонту, а теперь хотят играть Россией". Кроме того Суворов открыто отзывался о присланных с Бельгардом военных предположениях, что эти планы кампании красноречивы, но искусственны; прекрасны, но не хороши; блистательны, но не основательны ⁷.

Вообще же ни разные мелкие неприятности, ни постоянный гнет неотвязной мысли о дурном исходе последней кампании, не имели влияния на образ жизни Суворова во время обратного похода в Россию. Этого было слишком мало, чтобы его, веселого, живого и подвижного по природе, превратить в мизантропа. Не будучи охотником до больших и шумных обществ, он в настоящем случае отступил от своего обычая, ездил в гости довольно часто и принимал у себя, особенно в святки. Он всегда дорожил святками, справлял их непременно каждый год по укоренившемуся русскому обычаю и не отступил от этого и в Праге. Здесь устраивались у него святочные игры, – фанты, жмурки, жгуты, гаданья; все принимали в них участие, в угоду знаменитому хозяину: и лорд Минто, и Бельгард и знатные дамы, и путешественники, отовсюду наехавшие. Шли оживленные танцы, пелись хором песни, одна забава сменялась другою, причем происходила невообразимая путаница, так как для большинства все это представлялось новинкой. Суворов принимал в забавах самое живое участие, танцевал, пел, исполнял со строгою точностью, что требовалось вынутым фантом; нарочно спутывал игры и потом от души хохотал. В этом препровождении времени трудно было принять его за человека, вознесенного судьбою на недосягаемую для других вышину, за 70-летнего старика, дни которого были уже сочтены ².

Бывали у него и утренние приемы, и обеды; присутствовали гости и на богослужении в его домовой церкви. За стол садились обыкновенно между 8 и 9 часами утра; стряпня была такая же, как в Италии, т.е. выносимая для одних привычных; обед продолжался часа полтора или два, Выйдя к гостям, Суворов обыкновенно целовался со всеми и благословлял каждого; за столом ел и пил больше всех, ведя оживленный разговор, причем сам говорил тоже больше всех. Темы для разговора были самые разнообразные, например об Илиаде, о песнях Оссиана, о сочинениях Руссо, Вольтера, Монтескье; но беседа часто сворачивала на военные заслуги хозяина, Суворов был очень не прочь затрагивать этот предмет и не отличался скромностью в суждениях о своих боевых делах, извиняя себя примером древних Римлян, которые прибегали к самовосхвалению для того, чтобы возбуждать соревнование в слушателях. При этом случае Суворов развивал свои военные принципы; говорил, что мелочей не любит, а видит вещи en grand, как и учитель его Юлий Цезарь, и т.п. По окончании обеда Суворов вставал, давал всем свое благословение и отправлялся на несколько часов спать. В церкви он бывал часто, выстаивал непременно всю службу, молился очень усердно, поминутно крестясь и делая земные поклоны, пел на клиросе, дирижируя певчими. Вообще в церкви ли, дома ли, в частных ли собраниях, или в публичных местах, он держал себя одинаково непринужденно, согласно своему взгляду или усвоенным привычкам. А как взгляды его и привычки во многом расходились с общепринятыми и кроме того беспрестанно проскакивали совсем уже необычные причуды и выходки, то знаменитость Суворова, как эксцентрика, шла совершенно в параллель с его военной славой и даже брала над нею верх ⁸.