Текст книги "Генералиссимус князь Суворов"

Автор книги: Александр Петрушевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 79 страниц)

Дисциплина в русской армии была внешняя и поддерживалась лишь страхом наказания; наказания были суровые, и назначение их, до высокого размера, предоставлялось власти ближайших начальников, в виде дисциплинарных взысканий. Полковник имел право, без суда, по собственной оценке вины, прогнать солдата сквозь строй до трех раз. Правда, закон ставил рекрута под особое свое покровительство и предоставлял начальнику взыскивать на солдате, приставленном к рекруту; сам же рекрут «не должен быть не только бит, но ниже стращен». Но это была сделка законодателей с совестью; такой уступке противоречило все – и общее направление законодательства, и традиции, и воззрения общества, и предоставление начальнику широкого усмотрения. Да и как было не бить рекрута, когда та же инструкция предписывала: «быть не лениву, смелу, проворну, поворотливу; чтобы крестьянская подлая привычка, уклонка, ужимка, чесание при разговоре совсем были из него истреблены» ⁶. Всякий торопился из рекрута сделать солдата по указанному образцу, чтобы самому не быть в ответе, а прямейший к тому путь заключался в батожье, в шпицрутенах, к которым издавна все привыкли, ничего ненормативного в них не видели и ответственности за них не подвергались, если не заходили чересчур далеко.

Суворов был военный человек до мозга костей и потому поддерживал у себя в полку строгую дисциплину. Век был суровый, нравы только что начинали смягчаться; состав армии из крепостных, да притом худших по выбору, и её некоторая нравственная распущенность, выражавшаяся в склонности к грабежам, требовали ежовых рукавиц. Суворов не был поклонником палки, но в военной службе считал строгость необходимой и баловство вредным в высшей степени. В приказе 28 февраля 1772 года он говорит: «В случае оплошности взыскивать и без наказания не оставлять, понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда. Почему командующему за прегрешения неослабно наказывать, ибо когда послабит, то тем временем в непослушание придут и в своем звании оплошнее учинятся». За какие проступки какую меру взыскания он определял, – ни откуда не видно, ибо к шпицрутенам прибегал не зауряд. Строгость была велика потому, что и требования были велики. Укажем на один пример из конфедератской войны: Суворов требовал абсолютной тишины в строю и не допускал возможности чего-нибудь похожего на разговор. Это не было фронтовым увлечением, желанием добиться эффекта тишины; таких вкусов у Суворова не замечается. Вернее всего, что его требование вытекало из соображений высшего свойства: солдат во фронте, как на священнодействии; он слышит команду, знает, что ему делать и должен исполнять. Перед ним совершается кровавая жертва любви к отечеству; он сам для нее предназначен и должен весь принадлежать своему долгу; нет ни недоразумений, ни колебаний, ни сомнений; нет и мысли, которою бы можно было поделиться с товарищем; мысль у всех одна – победить или умереть. Конечно, фронт на учебном ноле и фронт под пулями и ядрами – не одно и то же; но у Суворова мирное упражнение было, насколько то возможно, близкой копией боевого дела. Если он требовал полного безмолвия фронта в военное время, то требовал и в мирное. A в военное он этого требовал и в действии, и в движении, «когда палаш не в ножнах и ружье не по ремню». Приказом 1771 года он предписывает наблюдать, чтобы «никто из нижних чинов не дерзал что среди действий, хотя и тихим голосом сказать»; таких приказывает арестовать или заметить «для получения ему за то достойного; если капрал или ефрейтор не исполнят, то им то же самое, а офицеру арест». Но за то, для устранения поводов к нарушению безмолвия фронта, т.е. недоразумений и колебаний, он приказывает высшим и низшим начальникам произносить командные слова «весьма громко» ⁹.

Мы уже видели, что для развития в нижних чинах нравственного чувства, Суворов учил их молитвам. Он сам говорил в письме к Веймарну, что это делалось, дабы «они познавали грех, и наказание, коим 99 против сотого правятся ныне, что тяжело и излишнее». Излагая таким образом свой нравственный метод для уменьшения проступков и следующих за ними взысканий и называя обязанность наказывать тяжелою и излишнею, когда проступки могут быть устраняемы иначе, Суворов прибавляет, что солдат он много и не наказывал. Это заявление имеет большую цену, особенно рядом с другим, сделанным им несколько позже, в Турции, в 1773 году, его начальнику, Салтыкову: «ладно, что копорская рекрутская команда будет в полку; только бы ее поберегли там от палок и чудес». Из приведенных немногих данных можно кажется заключить, что Суворов. не задумываясь подвергать солдат взысканиям не только за важные проступки, но и за «прегрешения». как он сам выражается, все-таки не был жесток, не любил наказаний и осуждал палочную щедрость ¹⁷.

О формах строя, предпочитаемых Суворовым, ничего сказать нельзя; как видно, у него в этом отношении ничего своего, оригинального не было, а держался он общих уставных правил, по которым развернутый фронт был нормальным боевым порядком, как и во всей Европе. Не было у него однако и слепой рутинности; он брал ту форму, которая по его мнению, более подходила к обстоятельствам. Например, в открывшейся вслед затем польской конфедератской войне, он часто употреблял для атаки походные колонны с интервалами, так чтобы хвост колонны служил резервом её голове.

Так велись учебные занятия в Суздальском полку. Они представляли целую систему, которая была настолько известна подчиненным Суворова, что он мог отдать ротмистру Вагнеру в 1771 году такое короткое приказание: «прикажите весьма отчуждившуюся пехоту экзерцировать на ноге моего известного суздальского учреждения». Много имела Суворовская система обучения необычного, резко отличавшегося от общепринятых тогда взглядов и порядков, и большая часть этого различия коренилась в том, что он готовил свой полк исключительно для службы военного времени. Существует положительное свидетельство, что в Ладоге он учил своих солдат перепрыгивать широкие рвы, что люди обучались у него и плаванию, потому что нередко, окончив строевое ученье, он подводил полк к берегу Волхова, приказывал всем раздеться, раздевался сам и затем производил переправу в брод и вплавь. Затем, он делал ночные маневры; вызывал полк по тревоге во всякое время года, днем и ночью; производил форсированные учебные марши также во всякое время; переправлялся чрез реки без мостов; однажды пока-зал своему полку примерный штурм на монастыре, мимо которого привелось идти, – вот что бросалось всем в глаза, удивляло и забавляло. Не была понята основная его мысль, и потому озадачивали приемы исполнения, которые и пошли за оригинальничанье чудака-полковника, Такой неверный взгляд перешел в литературу и дожил даже до нашего времени. Суворов был действительно чудак; но если в нем замечались выходки чудака, то из этого никак не следовало, что только одни такие выходки он и делал. Он безгранично верил в жизненные свойства своего «суздальского учреждения» и потому, прививая свою систему к полку, не желал поступиться ничем. И это-то глубокое по своему смыслу дело окрестили чудачеством, огласили искусственным оригинальничаньем ¹⁸.

Чтобы кончить с обучением Суздальского полка, заметим, что никаких Суворовских афоризмов, получивших впоследствии такую известность, мы в эту пору еще не встречаем. Не попадаются в его наставлениях, приказах и переписке ни «глазомер, быстрота, натиск», ни «пуля дура, штык молодец», ни «немогузнайство» и проч. и проч. Из вышеизложенного явствует, что почти все это существовало уже тогда в понятиях Суворова и переводилось им в дело; но законченную, лаконическую форму едва ли имело.

Полковые командиры – столпы армии; армия не может быть хороша без хороших полковников. Но доброкачественность полкового командира определяется обыкновенно по масштабам различным. Нельзя обойти соображение, что на боевом поле может зачастую выпасть на долю полкового командира начальствование отрядом из войск двух и трех родов оружия. Следовательно полковому командиру необходимо обладать по крайней мере практической подготовкой в подобном начальствовании, иначе ему будет недоставать того самого, что Суворов считал необходимым качеством последнего солдата – уверенности в себе, в своих силах, в своей годности к известному кругу действий. Сверх того у полковника, близко знакомого со всеми родами оружия, взгляд на строевые занятия полка должен быть шире, яснее, правильнее. Таким именно полковником был Суворов, представлявший собою самое выдающееся исключение из общего уровня. Подобный редкий полковой командир не виден весь на учебном поле своего полка, и будет поучительно познакомиться с его взглядами на другие роды оружия, как бы ни были скудны сохранившиеся по этому предмету сведения.

В приказе 25 июня 1770 года на все посты подчиненного ему района. Суворов говорит: «Кавалерии стрелять вовсе не годится, а несравненно лучше палаш и копье; разве паче чаяния случилось бы достреливать в погоне; но и при сем лучше холодное оружие, ибо иным нечаянно можно расстреляться, и для нового заряжания таковым по себе время кратко и драгоценно». В другом приказе он подтверждает: «кавалерии атаковать только на палашах»; «в погоне кавалерии надлежит только смело врубаться неиспорченным фронтом, кроме фланкеров, кои могут стрелять из пистолетов, по цельно»; «состоящих на постах казаков обучать разным атакам». Таким образом, он почти отрицает в кавалерии употребление огнестрельного оружия, что было в то время большой новизной; несмотря на это, приказывает беречь пулю и, если стрелять, то метко. Он предписывает обучать кавалеристов рубке палашами – «низко пехоту, выше конницу. по прежде подлинной рубки приучать к отвесу палаша». Он говорит, что тут нужна не столько сила, сколько искусство, и приводит в доказательство одно свое дело: «из всех тех, коих карабинеры рубили, большая часть ускакали раненые, а малосильные драгуны рубили наповал». Он требует, чтобы лошади не боялись блеска палаша; учит при карьере приподниматься на стременах и нагибаться вперед на конскую шею; начинает и кончает свои наставления необходимостью выучки, экзерциции ¹¹.

Артиллерии Суворов предъявляет требование меткости, скорого заряжания и особенно соответственного выбора позиции, на что и предоставляет ей полную свободу. По этому поводу он говорит в приказе 25 июня: «Пушки в деле действуют сами но себе, и хотя артиллеристов скорому заряжанию и пальбе примерами весьма приучать, но паче того знанию батарейного места, которое состоит в привычном свидении равнины, разве малого полевого возвышения расстоянию. Натверживать в память артиллеристам непрестанно, чтоб в истинном действии стреляли редко, но весьма цельно; знали бы качества их орудия и заряда; напрасно не стреляли б».

Во всех родах оружия, Суворов требует строевых упражнений с применением к разного рода местности и совокупного маневрирования. Во главе всего поставлено «жестокое

и поспешное нападение»; «удары простые, но поспешные и храбрые». Это его альфа и омега.

Прошло слишком пять лет со времени назначения Суворова командиром Суздальского полка; пять военных лет мирного времени. Осенью 1768 года сказан полку военный поход; после учебного курса наступал боевой экзамен.

Глава IV. Польская конфедератская война: Ланцкорона; 1768—1771.
Польша; постепенное её падение и современное состояние. – Барская конфедерация. – Форсированный марш Суворова к Смоленску; поход оттуда к Варшаве; поиски; бой под Ореховым. – Назначение Суворова начальником люблинского района; характер войны. – Производство в генералы; столкновения; неприятности с начальником; борьба с самовольством и грабительством. – Дюмурье; удачное начало его действий; спешное движение Суворова; неудачный штурм ланцкоронского замка; погоня за конфедератами; вторичное движение к Кракову; неуспех под Тынцем; победа при Ланцкороне, – Осуждение образа действий Суворова; объяснение. – Преследование Пулавского

Конституция Польского государства, получившая полное развитие в последний период его существования, зародилась давно. В удельное время началось усиливаться значение дворянства, при Казимире Великом получило определенную форму и затем продолжало быстро расти. С той поры внутренняя история Польши состоит в непрерывной цепи захватов дворянства из сферы королевской власти. Оставляя в удел народу тяжкое иго, шляхта добивалась для самой себя вольности, какая может существовать только в абстрактном понятии, и результатом таких усилий явилось liberum veto, дающее право одному члену представительного учреждения парализовать решение всех остальных. Всякая законодательная власть была как бы уничтожена; в государственные сеймы внесено зерно ничем неустранимого раздора, и в течение ста лет 47 сеймов разошлись без всякого толка. Наступила эпоха падения, нравы испортились. распространилось религиозное неверие и легкомыслие; пронырства, подкупы, женские милости сделались рычагами государственных дел. До полного хаоса недоставало одного, – иноземного влияния. За этим дело не стало; соседние государи держали на жалованье своих приверженцев, имели свои партии, травили их одну на другую. Хроническая смута укоренилась; Польша быстро двигалась по наклонной плоскости книзу.

Польское дворянство добивалось и добилось такого объема прав, который перешагнул пределы свободы и сделался своеволием. Этот близорукий, преступный эгоизм подточил и внутреннюю силу государства, и внешнее его значение, низведя то и другое до полного ничтожества. A соседи тем временем формировались, росли и крепли в смысле государственных организмов. Польша, могла уцелеть лишь на каком-нибудь отделенном от всего мира острове, без соседей, без посторонних влияний и происков, но в семье государств ей грозила неизбежная гибель. Некоторые из Поляков схватились под конец за ум, но уже было поздно: в политике несвоевременность есть грех непоправимый. Падение Польши стало уже неминуемым; она дошла до него своей собственной виной, которою соседи только воспользовались. При другой обстановке дело произошло бы может быть несколько иначе, но результат был бы тот же, ибо исчезновение государства с лица земли не может быть последствием одних причин внешних. Напротив, задержка катастрофы, препятствие к ней заключалось не в Польше, а именно в её соседях, ревниво следивших друг за другом; Польша была уже добычей, трудность заключалась лишь в дележе.

В эпоху, к которой мы подошли, разложение Польши было полное: король с одним призраком власти; могущественные магнаты, ставившие свою волю выше и короля, и закона; фанатическое духовенство с огромным влиянием и с самым узким взглядом на государство и на религию в государстве. Народа не существовало, он был исключительно рабочей силой, не имел никаких прав, находился под вечным гнетом; сословие горожан, ничтожное и презренное, равнялось нулю. Внутренняя рознь дошла до апогея; король был против магнатов, магнаты против короля и шляхты, шляхта против короля и магнатов; духовенство дробилось отчасти по этим партиям и упорно стояло против всего некатолического. Партии и их интересы перекрещивались в разных направлениях, везде царил мелочной дух, себялюбие отождествлялось с патриотизмом. Только великий государь мог бы лавировать с успехом между такими подводными камнями, но его в Польше не было. Станислав Понятовский, достигший польского престола при поддержке Русского правительства, при некоторых своих достоинствах отличался отсутствием характера, т.е. не имел качества, которое именно и было ему необходимо в трудную эпоху его царствования. Он постоянно колебался, никогда не решал раз навсегда и мало-помалу потерял доверие всех. Он не в силах был предотвратить взрыва, ибо не управлял событиями, а события им правили. В настоящем же случае двигателем событий явился религиозный фанатизм – слепая, антигосударственная сила, справиться с которою было бы не в мочь и человеку покрупнее.

Была пора, когда католичеству грозила в Польше серьезная опасность и церковная реформация приобрела себе между Поляками огромное число влиятельных приверженцев. Диссиденты (разномыслящие в вере) добились почти полной равноправности с католиками, по потом течением событий и собственными своими ошибками из равноправных спустились до степени терпимых. Дело не остановилось и на этом; пошли обиды, притеснения, угнетения. При Станиславе Понятовском диссиденты потребовали удовлетворения своих жалоб и были поддержаны Россией и Пруссией. В Варшаве собрался сейм. Люди благоразумные и умеренные были не прочь уступить, но фанатики не соглашались, разражались огненными речами и тормозили ход прений. Русский посланник, князь Репнин, приказал ночью арестовать четырех из них, самых ярых и влиятельных, и отправил в Россию. Противники диссидентов примолкли или разбежались, и закон, восстановлявший прежние права не-католиков, прошел.

Поступок Репнина был крайне радикален и гармонировал с его поведением вообще. Высокомерие его с Поляками и всякого рода насильства, которые он дозволял себе в Польше, представляются ныне изумительными и мало вероятными. Они выражали полное пренебрежение и даже презрение к нации, при дворе которой Репнин был аккредитован; они были немыслимы нигде, кроме Польши, и служат фактическим доказательством её нравственного упадка и материального бессилия.

Неудовольствие и негодование быстро распространились и произвели взрыв. Некто Пулавский, служивший поверенным в делах у разных вельмож и тем снискавший себе состояние и связи, проектировал план всеобщей конфедерации. Втайне приобретая приверженцев и средства, он отправился в местечко Бар, близ турецкой границы, и тут первые конфедераты, в числе восьми человек, подписали акт конфедерации 29 февраля 1768 года. Весть об этом разнеслась быстро; число конфедератов возросло до 8000; маршалами конфедерации избраны Пулавский и граф Красинский; изданы универсалы для созвания дворянства и всеобщего вооружения против Русских и диссидентов. Движение распространялось, образовывались конфедерации и в других местах; во главе их становились лица знатнейших фамилий. По получении из Петербурга приказания, русские войска атаковали конфедератов, всюду; взяли много важных пунктов, прогнали неприятеля в леса. Но у конфедерации было много тайных единомышленников в среде мирного населения; она обнаруживала большую живучесть и даже росла как гидра. Понадобилось усилить малочисленные русские войска в Польше, – с этою целью назначено собрать под Смоленском небольшой корпус из 4 пехотных и 2 кавалерийских полков, под начальством генерал-поручика Нуммерса. В состав отряда входил и Суздальский полк.

Суворов был тогда бригадиром; чин этот он получил 22 сентября 1768 года, но продолжал после того командовать полком и лишь в феврале 1770 года сдал его вновь назначенному командиру. Получив приказ о немедленном выступлении и поспешном следовании, он двинулся с полком в ноябре, в самое дурное осеннее время. Дороги в этой полосе России ужасные, болот множество, переправы частые, ноябрьский день короток, ненастные ночи непроглядны. Казалось, все неблагоприятные обстоятельства соединились против Суворова; но для него они были истинной находкой. Практикуя свой полк в походных движениях, он не мог уходить очень далеко от полковых квартир и только однажды сделал 150 верст в Красное Село. Теперь представился случай совершить поход большой, при самых благоприятных учебных условиях. Суворов воспользовался случаем и познакомил свой полк со всеми перифериями военно-походного продолжительного движения. Пространство, превышавшее 850 верст, было им пройдено в 30 дней; в Ладоге на квартирах он не оставил пи одного больного; в 30 переходов захворало шестеро, пропал один ¹.

По приходе в Смоленск, Суворов получил в командование бригаду, в состав которой вошел и Суздальский полк. Зима 1768-69 годов прошла в усиленных занятиях: он учил бригаду тому же, чему прежде обучал полк, особенно движениям и действиям в ночную темноту. Весною Нуммерс двинулся к Орше; Суворов с 4 батальонами и 2 эскадронами шел в авангарде. Из Орши через несколько недель двинулись к Минску, Суворов опять командовал авангардом. Тут он пробыл недолго; по требованию из Варшавы, Нуммерс отрядил его туда с Суздальским полком и двумя драгунскими эскадронами, приказав спешить. Край, чрез который пролегал Суворову путь, находился в сильном волнении; дороги были очень плохи и вели через многие опасные места, где неприятель мог с большою для себя выгодой завязать бой. Суворов разделил свои силы на две колонны и прибегнул к сбору обывательских подвод. Пехота ехала на повозках в полном вооружении, с примкнутыми штыками, дабы никакая нечаянность не застала ее врасплох. Половина драгун тоже была посажена на подводы, другая ехала верхом, ведя лошадей своих товарищей. Поход совершен благополучно; через 12 дней по выступлении из Минска, обе колонны были уже в Праге под Варшавой, несмотря на то, что одной из них пришлось пройти 560 верст, другой больше 600.

Перед этим временем главное начальствование над русскими войсками в Польше было поручено генерал-поручику фон Веймарну. Он был человек умный и ловкий, особенно по дипломатической части, и в военном деле не без некоторой опытности, но немного педант и мелочно самолюбив. Главная его заслуга заключалась в том, что он в военных действиях ввел единство, которого дотоле не было. При нем русские войска хотя были очень разбросаны и слабы, но могли друг друга поддерживать; подвижные колонны ходили по всем направлениям, отдельные посты поддерживали сообщения во все стороны; когда оказывалось нужным, сосредоточивались довольно значительные силы. Конфедераты превосходили Русских числом, но им не доставало именно этого единства, не говоря уже про дисциплину, так что в результате Русские оказывались более сильными.

Как только Суворов прибыл в Прагу, Веймарн тотчас же, ночью, потребовал его к себе. В Варшаве ходили тревожные слухи; говорили, что маршал Котлубовский находится вблизи, с 8000 конфедератов; что он готовится к нападению на Варшаву и приближается к ней сухим путем и водою, по Висле. Тайных конфедератов в Варшаве было много; можно было ожидать беспорядков. а в случае нападения Котлубовского и чего-нибудь хуже. Веймарн был в беспокойстве и приказал Суворову собрать вернейшие сведения о партии Котлубовского, её силе, месте расположения и проч. Это было в августе 1769 года. Суворов немедленно выступил с ротою гренадер, эскадроном драгун, 50 казаками и одним орудием. Он пошел вверх по Висле, левым берегом, в семи верстах перешел ее в брод и двинулся далее.

Открыв в скором времени следы банды, он пошел к ней на встречу, без малейшего колебания атаковал и рассеял. Захватив несколько пленных, он от них узнал, что партия Котлубовского не превышает нескольких сотен; с их же слов составил список ближайших конфедератских банд, мест их нахождения, имен предводителей и проч. Вернувшись в Прагу, он представил Веймарну собранные сведения, и тревога в Варшаве улеглась. Около этого же времени ему пришлось делать и другой поиск, в продолжение которого он прошел больше 100 верст ².

Вскоре затем дошло известие, что двое Пулавских, сыновья маршала барской конфедерации, ходили с большими силами по Литве, волновали шляхту и набирали приверженцев. В подкрепление русским войскам, находившимся в Литве, был послан Суворов, в последних числах августа, с 2 батальонами, эскадроном, 50 казаками и 2 полевыми орудиями. Усиленными переходами двинулся он к Бресту, где удостоверился, что весть о Пулавских справедлива, что конфедераты приближаются, и на одной высоте с ними, по флангам, следуют туда же два сильные русские отряда Ренна и Древица, в 1500 и 2000 человек. Впоследствии Суворов издевался над Ренном и Древицем, говоря, что «вблизи мятежников обращались разные наши красноречивые начальники с достаточными отрядами». Суворов хотя был тут внове, но понимал, какой именно способ действий приличествует для такого рода войны. Считая нужным удержать Брест в виде опорного пункта, он оставил там часть своих сил, сам же с отрядом, не доходившим до 400 человек при 2 пушках, выступил и шел целую ночь. На рассвете он встретил патруль Ренна, силою в 50 человек, под начальством капитана графа Кастелли и присоединил его к себе, а около полудня, приблизительно в 70 верстах от Бреста, настиг конфедератов, в числе около 2000 человек, под начальством нескольких маршалов ³.

Они были расположены в лесу, близ деревни Орехова, на тесной поляне; партия состояла из одной кавалерии с двумя орудиями. Подойдя к болоту, чрез которое перекинут был мост. обстреливаемый конфедератскими пушками, гренадеры бросились на мост, а егеря, развернувшись вправо и влево, открыли ружейный огонь. Во главе 50 драгун Суворов атаковал неприятельскую батарею; вместо того, чтобы действовать огнем усиленно, Поляки, боясь потерять орудия, сняли их с позиции, увезли за линии и вслед затем атаковали русскую пехоту с фронта. Вероятно вследствие чрезмерного неравенства сил, Суворов держался оборонительно; его отлично выученная пехота встретила Поляков выдержанным огнем и отбросила. Отбитые эскадроны были заменены однако новыми, атака возобновилась, но опять не имела успеха. Четыре раза атаковали конфедераты и всякий раз свежими эскадронами, но все четыре раза безуспешно. Они понесли при этом большой урон, потому что кроме хорошо направленного ружейного огня, каждая их атака была встречаема картечью, и отбитые эскадроны преследовал граф Кастелли, рубя бегущих. Он наскочил на молодого Казимира Пулавского, но на выручку Казимиру подоспел старший брат, Франц; с поднятой саблей бросился он на Кастелли, брата спас, а сам поплатился жизнью, получив в упор пистолетный выстрел. Это был один из лучших вождей конфедерации, человек с замечательными душевными качествами; его не только оплакивали Поляки, но сожалели и Русские.

Для обеспечения русской позиции от нападения с тыла, были рассыпаны казаки, которые и наблюдали за выходами из леса. Не смотря на это, произошло какое-то замешательство, вследствие которого дежурный при Суворове майор несколько раз крикнул: «мы отрезаны». Суворов немедленно арестовал майора и положил покончить с конфедератами решительным ударом, так как приближалась ночь. Он велел зажечь гранатами деревню Орехову, находившуюся в тылу польской позиции, что и было тотчас исполнено. Пожар на пути отступления должен был подействовать на плохо дисциплинированную банду вроде крика «мы обойдены», тем более, что Поляки были расстроены и смущены неудачею только что произведенных ими атак. Русская пехота бросилась в штыки с чрезвычайною стремительностью, и Поляки ретировались в беспорядке через горевшую деревню. Русская конница, силою меньше 200 коней, бросилась за отступавшими и преследовала их версты три; чтобы еще более устрашить конфедератов и заставить их бежать без оглядки, Суворов приказал пехоте производить в лесу частый огонь. Конфедераты понесли полное поражение; они были так потрясены, что только раз во время отступления решились дать отпор и стали выстраиваться в линии, но скоро повернули опяь назад и продолжали ретираду, хотя перед ними было всего десять русских кавалеристов с самим Суворовым. В этот деле Поляки потеряли до 200 человек, в том числе только 40 пленных, так как вследствие малочисленности своего отряда, Суворов не велел никому давать пардону ⁴. С нашей стороны потеря была очень невелика.

До сих пор Суворов исполнял случайные поручения, а теперь получил определенное назначение – командовать люблинским районом, и потому из-под Орехова отправился прямо в Люблин.

Район, порученный Суворову, состоял из холмистой и даже отчасти гористой местности. Реки и ручьи текут там по болотистой или по песчаной почве; они широки и глубоки, имеют горный характер, окружены лесами. Лесов вообще много во всей стране, болот тоже; дороги в высшей степени дурные либо песчаные, либо болотистые. Обработанной земли сравнительно мало; деревни небольшие, состоящие из изб, крытых соломой; города значительной частью построены из дерева и похожи скорее на селения; монастыри и многие дворянские замки укреплены и годны к обороне. Все это, вместе с близким соседством австрийской границы, делало люблинский район чрезвычайно выгодным для конфедератов театром войны, а для Русских особенно затруднительным. Методизм, сложность расчетов, осторожность, медленность тут никуда не годились; требовались качества противуположные, образ действий почти партизанский, быстрота движений, внезапность удара. Все это Суворов понял в совершенстве.

В Люблине учредил он главный свой пункт, «капиталь», как он выражался. Люблин лежит между Вислою и Бугом, почти на одинаковом расстоянии от Варшавы, Бреста и Кракова. Оборонительного значения он не имел, стены его были разрушены в прежние войны и невозобновлены; лишь один старый укрепленный замок мог держаться. Но зато по серединному своему положению и вследствие соединения в этом месте путей почти со всех сторон края, Люблин был весьма важным военным пунктом. Тут Суворов собрал артиллерию, устроил амуничные склады, продовольственные магазины, учредил главный свой пост-резерв. Отсюда как паук растянул он паутину по всей стране, т.е. протянул кордон; замки и укрепленные местечки занял постами и вошел в связь с важнейшими пунктами в роде Кракова и Сандомира. Его корпус был немногочислен; никогда и впоследствии не доходил он до 4000, а в начале был и того меньше. А на долю собственно люблинского поста досталось всего 3 эскадрона, 5 рот, сборная сотня казаков и 6 орудий ⁵.

Война заключалась в набегах партий, в небольших стычках, в усилии конфедератов – завербовать себе новых приверженцев, а противников их – помешать этому. Конфедераты были вооружены довольно порядочно, состояли исключительно из кавалерии, продовольствие находили себе без особенного труда всюду. Они ходили по всем направлениям; дремучие леса и труднопроходимые топи были им знакомы как свои пять пальцев; их тайные приверженцы и доброжелатели находились на каждом шагу и извещали их о всяком движении Русских. Разбитая конфедератская партия исчезала, казалось, без следа, но через несколько дней собиралась снова и появлялась за 100, за 200 верст. Суворов зорко следил за ними из своего гнезда, крепко держа важнейшие пункты и главные переправы. Едва появлялась где партия, он летел туда, настигал ее и разбивал; в другом месте показывалась другая – он устремлялся туда, рассеивал, истреблял. Он был олицетворением непрерывной деятельности, содержал в страхе беспокойных, в послушании нерешительных и сохранял край в своей власти. Таким образом прошел год; для крупных дел, для решительных ударов русские войска были слишком малочисленны, а усилить их не было возможности потому, что все, чем могло располагать правительство, было выставлено против Турции.