Текст книги "Генералиссимус князь Суворов"

Автор книги: Александр Петрушевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 79 страниц)

Так кончилось это небольшое, но кровопролитное дело. К концу его подоспела часть войск Ферзена, который не нашел в Окуневе неприятеля и потому хотел подать помощь Суворову, но надобности в этом не оказалось. Не участвовала в бою и большая часть войск самого Суворова, именно пехота, за исключением двух егерских батальонов. Причиною тому была, во первых, очень дурная дорога и болотистая местность перед Кобылкой; весьма трудный и без того путь сделался совершенно непроходимым после кавалерии, обратившей все в жидкую грязь. Во-вторых Суворов вел дело особенно энергично, ибо близость Варшавы и предполагаемое соседство Макрановского требовали спеха, так что сражение продолжалось всего 5 часов. Он был прав вполне. Макрановский, прибывший к Праге 13 числа пополудни, послал к Кобылке подмогу, но посланный отряд, не дойдя 5 верст, повернул назад, вероятно опасаясь наткнуться на засаду или на слишком сильного неприятеля ¹².

В руках Русских остались 9 польских орудий, т.е. вся артиллерия неприятельская, и единственное его знамя; сверх того захвачен обоз отряда во время следования его к Варшаве. Потеря Русских определена Потемкиным в 153 человека и 578 лошадей, убитых и раненых; если эта цифра и ниже действительной, то не на много, что объясняется ходом боя. Поляки потеряли напротив очень много; одних пленных, но точному исчислению, набралось 1073 человека, в том числе множество офицеров. Из них половина, именно добровольно сдавшиеся, была тотчас же распущена но домам. В донесении Суворова говорится, будто все остальные люди польского корпуса были истреблены; историографы его утверждают тоже самое, прибавляя, что некому было подать весть в Варшаву о поражении при Кобылке и что там узнали об этом случайно. Тут очевидно преувеличение, основанное на слухах, показаниях, предположениях и проч., а не на положительных данных, которых победители не имели и не могли иметь. Противуположная сторона впадает в другую крайность, как и следовало ожидать, определяя свою потерю только в 1500 человек со всею артиллериею, что совсем неверно, если припомнить общий ход и подробности боя, а также вышеприведенное число пленных; едва ли подлежащее сомнению. Ближе всего будет к истине, что на июле сражения осталась наибольшая часть инсургентского корпуса, составлявшего одну из колонн Макрановского (остальные две, хотя и с потерями, пробрались в Варшаву). Командовал этою колонною генерал Майен, уехавший при самом начале дела; в погоню за ним было послано несколько десятков казаков, но они не могли его догнать.

Числительное отношение сражавшихся нельзя верно определить по недостатку данных; но можно сказать утвердительно, что из Суворовского корпуса поспело на поле сражения и приняло в нем участие от 3 до 4,000 человек, не более, так как в его войсках состояло до одной трети конницы. Числительную силу неприятельского корпуса Суворов определяет в 4,300 человек, что должно быть довольно близко к истине и немногим выше действительности ¹³.

В начале сражения владелец Кобылки, престарелый граф Унру, выехал верхом из своей усадьбы, желая ради безопасности приютиться где либо под покровительство Русских. Его заметили казаки, приняли по голубой орденской ленточке за неприятельского генерала, захватили и отвели вт. лес. Скоро истина разъяснилась, Унру был помещен в безопасное место и по окончании дела представлен Суворову. которого он знал и прежде. После короткого разговора, Суворов отправился к нему обедать и пригласил туда же польских и русских офицеров. Унру, приверженец русской партии, содержавшийся за это даже в варшавской тюрьме, принял гостей очень любезно. Обед прошел в оживленной беседе; Суворов обращался с пленными Поляками приветливо, как бы оттеняя свои отношения к противнику, действующему на поле сражения, и отдавшемуся на его великодушие.

После Кобылки до Варшавы было уже близко, как говорится – рукой подать. Дело войны еще далеко не завершилось, впереди оставалась важнейшая его часть, но собственно поход, в смысле долгого и трудного движения, здесь оканчивался. Поход этот и связанные с ним боевые дела, выделялись из общей картины происходивших тогда военных действий. На них была особенная, свойственная одному Суворову, печать энергии и искусства. И однако противники его не походили на Турок, ни на войска барской конфедерации, с которыми доселе приходилось ему сражаться. По единодушному свидетельству многих, польские войска, помимо врожденной им храбрости, отличались устройством и хорошей подготовкой; кавалерия имела порядочных лошадей и была хорошо вооружена; артиллерия отличалась очень хорошим состоянием и обучением. Маневрировали Поляки весьма удовлетворительно, совершенно по-европейски, «живо и проворно», по словам Суворова. Многие из польских офицеров служили перед тем в европейских армиях; кроме того в польской армии состояло немало иностранных офицеров. Правда, ее приходилось укомплектовывать многочисленными добровольцами, которые, особенно в начале, составляли большой контраст с настоящими солдатами, но потом дисциплинировались и сливались в одну общую с ними массу. Только в том случае. когда из добровольцев формировались, отдельные части и особые отряды, они отставали от войск регулярных. Особенность польской армии заключалась еще в косионерах, довольно жалком подспорье регулярной силе. Так назывались люди, вооруженные, за недостатком ружей, насаженными на длинные древки лезвиями кос, или лучше сказать подобия кос, а иногда пиками. Они размещались обыкновенно в задних шеренгах, иногда же составляли отдельные части, обучались действовать в колоннах и ставились по флангам регулярных войск. В рядах корпуса Сераковского находились и добровольцы, и косионеры, около 2,000, но уже достаточно обученные и освоившиеся, успевшие, по выражению Суворова, «войти в регулярство». Может быть благодаря отчасти этому обстоятельству, Поляки и прибегали к строю в колоннах; ибо при известном подъеме духа, косионер мало чем уступал в колонне, при ручном бое, вооруженному ружьем со штыком, чему и были доказательства в эту войну. Да и в русских войсках. еще не так давно, в царствование Екатерины же, небольшая часть людей была вооружена пиками вместо ружей, конечно не по недостатку ружей. Если же в последнее время Польской войны 1794 года, наступило полное разочарование относительно косионеров то это потому, что регулярных войск стало слишком мало сравнительно с ними, да и утратили они, вследствие хода войны, всякую нравственную силу, кроме редких моментов возбуждения. Только избыток нравственного элемента и может служить противовесом недостатку материальных способов ¹⁴.

Каковы бы впрочем ни были польские войска, они во всяком случае много уступали войскам русским, которые или уже были раньше Суворовскими, или успели ими сделаться во время похода. Особенности Суворовского военного дарования накладывали на них и печать особенную. Со свойствами этого дарования мы уже знакомы по прежним его войнам, но в войну 1794 года они приобретают как будто еще больше выпуклости. Из числа его боевых принципов, обращает на себя внимание во-первых быстрота. Он заполняет ею недостаток численной силы и предотвращает сосредоточение неприятельских масс. Прибегая к внезапному нападению, он только возвышает выгоды быстрого походного движения и вселяет в неприятеля преувеличенное понятие о числительной силе его противника. И Суворов достигает цели. Он является перед лицом неприятеля тогда, когда тот считает его за десятки верст; он бьет его потому, что тот, собираясь отступать, не торопится и остается на месте лишних 2-3 часа; он бьет его и потому еще, что идущий к нему на помощь (под Брестом) генерал Княжевич не торопится движением, и весть о совершенном разбитии Сераковского застает его, Княжевича, на походе. До чего быстрота Суворова и внезапность появления должны были сильно действовать на людей впечатлительных, видно между прочим из того, что находившийся при Сераковском комиссар народной рады бежал, едва заметив издали наступавшие русские войска ¹⁵.

Затем – глазомер. Требуется большая военная сметка, чтобы ознакомиться с местностью и с расположением неприятеля, притом так, чтобы по видимому пространству, вывести заключение об остальном, не видимом, и еще при условии – не возбуждать внимания противника до атаки, сохраняя неожиданность удара. В этом отношении взгляд Суворова был изумительный и доходил до проницательности маловероятной; Суворов иногда знал местность, занятую неприятелем, лучше чем сам неприятель. Такой глазомер был его природным даром, развившимся от практики и опыта. Суворов пополнял его расспросами пленных и местных жителей, мастерски выведывая у них все что нужно; прибегать же зауряд к посредству разъездов и патрулей не любил ¹⁶.

Третье основное его правило – натиск. Мало – поразить противника, надо заронить в него зерно сознания в непобедимости того, с кем он имеет дело или, что тоже, сомнение в своих собственных победных качествах. Для этого, явившись пред ним быстро и накрыв его внезапно, надо тотчас же нанести ему жестокий удар. В описанных делах с Поляками и нельзя было поступать иначе. Продолжительная канонада, методическое развертывание сил и сложное маневрирование обнаружили бы численную слабость Суворова, Вследствие этой слабости, он не мог давать в своих действиях предпочтения охватам и обходам, как оружию, в настоящем случае обоюдоострому; тем паче, что Поляки были сами достаточно сильны в маневрировании. Не имели же их предводители того, что составляло главную силу Суворова – уменья владеть волею войск, как своею собственною. Это нравственное влияние Суворова на подчиненные ему войска, пробывшие в его школе, было поистине громадно. Возможно ли и расчетливо ли было ему отказаться от главного своего преимущества и стать в уровень с противником, из-за одного принципа, который вовсе не имел первостепенного -значения в его живом военном искусстве?

По этой и по другим равносильным причинам, близорукие ценители Суворова отзываются о его военных делах вообще, а в Польше особенно, как о незнании или отрицании всяких тактических правил, т.е. как о невежестве. Не вдаваясь в своих суждениях в глубь дела, они руководятся одною внешнею его стороною, да и то неправильно. По слабой численности своего корпуса и но необходимости дорожить каждою минутой времени, чтобы не упустить неприятеля, – Суворов например прибегал к фронтальным атакам, но он все-таки заставил своего противника в двух первых делах спешно переменить позицию, отказавшись от прежней, выгоднейшей. Кроме того он прибегал к охвату флангов, к угрожению тылу, к отрезанию пути отступления. Потом – атака неприятельского корпуса одной кавалерией. Что другое мог сделать Суворов, не рискуя упустить противника? Артиллерия его уступала польской или числом, или калибром, или тем и другим; пехота не могла поспеть; оставалось атаковать конницей. В Турции он поступал иначе. Не особенно опасаясь ни пехоты, ни артиллерии, он должен был беречься только лихой турецкой кавалерии и потому атаковал обыкновенно пехотой, в колоннах или кареях, со стрелками впереди или по флангам. В Польше ему более всего был опасен огонь артиллерии; кавалерия же, а тем паче пехота, опасений не внушали, так как его собственная конница была не ниже, а пехота несомненно выше польской. Кавалерийская атака оказывалась таким образом наиболее соответственной и по быстроте, и по своему почти рассыпному строю, особенно у конницы Суворова.

Кавалерийские атаки под Брестом и под Кобылкой напоминают, хотя и в разной степени, такую же атаку Суворова под Ланцкороной, 22 года назад, кончившуюся поражением Дюмурье. Это показывает, что в тактических правилах Суворова была устойчивость, и что он поступал так не по минутному порыву. В этих приемах, называемых анти-тактическими, действовала не опрометчивость, а необходимое военное качество-смелость и с нею трезвая осмотрительность. Пуская кавалерию в атаку, Суворов непосредственно затем двигает пехотные части на её поддержку. Не так поступают люди, увлекаемые фантазией, и кидающиеся на неприятеля очертя голову; не так действовали неразумные подражатели Суворова в Польскую войну 1792 года и потому платились дорого. Наконец, для правильного освещения действий Суворова, укажем еще на его непрерывные, злые атаки и на настойчивое (под Брестом) преследование. Такой способ действий ошеломлял неприятеля, не давал ему придти в себя и успокоиться, пока окончательно не подрывал его духа и физических сил, после чего следовали плен или смерть. Это ли не тактика?

Дело при Кобылке, представляя собою подобно предшествовавшим наглядные особенности Суворовской военной теории, имеет еще одну характерную частность – атаку спешенной кавалерии на пехоту с ударом в сабли. Атака эта была вызвана, как мы видели, необходимостью – местностью и отсутствием пехоты; Суворов не задумался прибегнуть в крайности к такому необычному средству, и оно увенчалось полным успехом. Практикуя часто на полях сражений приемы, которые нельзя найти в учебниках, он уже привык к ним и приучил свои войска, но настоящий случай даже и ему казался заслуживающим особенного внимания. «Если бы ты был при Кобылке», говорил он потом одному французскому эмигранту, вступившему в русскую военную службу: «ты бы увидел то, чего и я никогда не видал». Но спешивая эскадроны легкой и тяжелой кавалерии и пуская их на пехоту, Суворов постарался однако же обеспечить успех атаки вспомогательными способами, какие имел в своем распоряжении: он пустил в атаку с этими эскадронами единственный пехотный батальон, которым мог распорядиться. И что же? Такое живое его отношение к военному делу осталось или незамеченным, или приравнено к способу действий первобытных полудиких воителей. У одного из новейших военных писателей сказано, что под Кобылкой «Суворов сделал самое жалкое употребление из своей конницы, ввалив одну часть её в болото, а другую заставив спешиться и атаковать с одними саблями пехоту, находившуюся в лесной засаде». Как различно можно осветить один и тот же факт, и до какой степени может доходить путаница понятий! ¹⁷.

Вообще странным путем иногда складываются репутации и долго держатся по одной инерции, вопреки простому здравому смыслу. Так создалась и живет в западной Европе репутация Суворова, как ни нелепо объяснять непрерывную цепь тождественных явлений случаем, или, что тоже, счастьем. Ценители и судьи проглядели в Суворове самую важную его особенность – неограниченное нравственное владычество над своими войсками. Не заметили они и другой его черты – знания своего противника со всех сторон и построенного на этом знании уменья – пользоваться его слабостями и недостатками, по указанию слагавшихся обстоятельств. Оттого он и мог делать многое такое, на что не осмеливался никто другой, а если бы и осмелился, то жестоко поплатился бы за свою дерзость. Откиньте эти Суворовские особенности, и подведите его действия под один формальный тактический шаблон, – выйдет счастье; возьмите в расчет не одни внешние данные, а также животворящий их дух, – выйдет гений. Невольно припоминаются здесь слова Суворова, сказанные им 10 лет перед тем в письме к Потемкину: «я был счастлив, потому что повелевал счастьем».

Глава XVII. Польская война: Прага; 1794.
Решение штурмовать Прагу; присоединение Дерфельдена; военный совет; послания из Праги и Варшавы; ответы Суворова. – Расположение польских сил; состояние Варшавы; избрание Вавржецкого главнокомандующим; разномыслие его с другими; интриги Колонтая. – Приготовления Русских к штурму; приказ по войскам; наставление Ферзену. – Укрепления Праги; силы обеих сторон; диспозиция Суворова. – Ночь перед штурмом; распоряжения Вавржецкого. – Начало штурма и его ход; быстрые успехи Русских; их ожесточение; зажжение моста; канонада до ночи; её поводы; пожар в Праге и грабеж. – Потери. – Суворов после штурма; возводимые на него обвинения. – Параллель штурмов Праги и Измаила.

После Кобылки оставалась одна ступень до Варшавы – Прага. На защите Праги Поляки должны были сосредоточить всю свою энергию, собрать все средства, ибо Польша с её революцией заключалась теперь в Варшаве, а с потерей Праги погибала и Варшава, и Польша, и революция. Суворову надо было завладеть Прагой во что бы то ни стало, а выбор для этого средств оказывался не велик. Для правильной осады время было слишком позднее, и Русские не имели ни одного орудия осадной артиллерии. Блокада Праги вместе с Варшавой может и привела бы к желаемому результату, так как продовольствия там запасено было не много, но для этого требовались большие силы, помимо другого препятствия – позднего времени. Оставалось одно – штурмовать. Средство это было рискованное, так как по сведениям укрепления Праги были обширны, грозны, вооружены крупнокалиберной и многочисленной артиллерией, а гарнизон превышал 30,000 человек, не считая вооруженных варшавян. Но все это не могло остановить Суворова. Почти везде и всегда ему приходилось иметь дело с неприятелем, более многочисленным, чем его, Суворовские войска; не задумывался он над предприятиями рискованными, неоднократно ставя на карту свою будущность и приобретенную репутацию. Он твердо верил прежде всего в самого себя и затем в свои войска; теперь, после блестящей кампании, такая уверенность могла только возрасти. Он решился сделать последний шаг, к которому был готов еще находясь в Немирове, в качестве зрителя, ибо рассчитывая покончить с Польшей в 40 дней, он конечно не имел в виду ни осад, ни блокад. Как ни велико будет число жертв, но оно во всяком случае окажется гораздо ниже цифры, которую принесет затянувшаяся война. Кроме того подобный решительный удар потрясает, наводит ужас, подсекает остатки энергии и иссушает войну в самом её источнике. Суворов решил штурмовать Прагу.

Дерфельден присоединился 19 числа и расположился на правом фланге, Ферзен стоял на левом; общая числительность всех трех корпусов простиралась до 24-25,000 человек при 86 полевых орудиях. Суворов собрал военный совет и передал ему свой взгляд на дело; состоялось постановление – идти к Праге и брать ее приступом, несмотря ни на какие укрепления. Началось приготовление штурмовых лестниц, фашин, плетней.

Казаки, очищая от инсургентов окрестности Кобылки, добрались почти до пражских укреплений и появлением своим произвели большую тревогу, потому что были приняты за авангард приближающегося корпуса Суворова. С пражских укреплений открылась артиллерийская пальба, и запылали маяки вокруг Варшавы. Вскоре после того, 18 числа, стало быть раньше военного совета, большое число генералов и штаб-офицеров произвели усиленную рекогносцировку пражских окопов, под прикрытием значительного кавалерийского отряда. Они были встречены сильным огнем, впрочем безвредным; конница наша потеснила несколько польских пикетов, нанесла, им некоторый урон, захватила пленных. Поляки не решились на вылазку и серьезную атаку, и русский рекогносцировочный отряд благополучно удалился, окончив свое дело. В этот же день прибыли к Суворову посланные из Праги и Варшавы, по разным делам. – Посланный от короля просил отпустить генерала Бышевского в Варшаву для лечения; Суворов тотчас же согласился и поручил ему засвидетельствовать королю глубочайшее его, Суворова, почтение, Другой посланный был от верховного народного совета, с экипажем и врачом для Косцюшки; в этом отказано, так как Косцюшко находился очень далеко и ни в чем не нуждался. Третье послание последовало от командующего в Варшаве и Праге генерала Зайончека, который прислал Суворову через трубача письмо, в дополнение к просьбе народного совета. Зайончек требовал возвращения Косцюшкиного обоза, причем счел почему-то уместным, не только обойти в своих выражениях общепринятые формы приличия и вежливости, но и трактовать русского военачальника свысока. Суворов был в этом отношений очень щекотлив, и потому выходка польского генерала задела его за живое. Он написал и послал Зайончеку ответное письмо, короткое, энергическое и суровое, указав на неприличность его тона и на кичливость вождей инсурекции по отношению к России; причем возвратил самое письмо и предупредил, что никакие послания не будут принимаемы, кроме тех, где будет говориться о раскаянии и о забвении прошлого ¹.

Все приготовительные к штурму работы были окончены 22 числа; в тот же вечер войска двинулись к Праге 3 колоннами и с развернутыми знаменами, с барабанным боем и музыкой вступили в назначенные им под Прагой лагерные места, от передовых окопов дальше пушечного выстрела. Пикеты неприятельские были тотчас же сбиты, и русская цепь заняла их места. В тот же день вновь произведена рекогносцировка, так сказать поверочная, в которой приняли участие все генералы; затем Суворов объехал и осмотрел лагерь. Его собственный корпус под начальством Потемкина занимал центр лагерного расположения, Дерфельден правый фланг, Ферзен левый. Около полуночи стали возводить перед фронтом трех корпусов батареи; работали 2,000 человек под прикрытием 6 батальонов. с 5 часам утра батареи были готовы: у Дерфельдена на 22 орудия, у Потемкина на 16, у Ферзена на 48. Возведение батарей предпринято, по донесению Суворова Румянцеву, для замаскирования готовящегося приступа, чтобы дать неприятелю повод ожидать осады. Утром батареи открыли огонь, к удивлению защитников Праги, которые не заметили производившихся ночью работ; артиллерия неприятельская отвечала с живостью. Суворов лично сделал рекогносцировку с некоторыми лицами своей свиты и назначил штурм на ту же ночь, с 23 на 24 число.

Все приготовления к штурму были кончены, а диспозиция объявлена еще раньше, после состоявшегося в Кобылке военного совета. Развязка приближалась; Суворов относился к ней не слегка и все подумывал об участии союзников. «Здесь на Пруссаков безнадежно», пишет он Румянцеву 13октября: «а Австрийцы малосильны». Три дня позже, обдумывая средства для овладения Варшавой после взятия Праги и находя, что для этого нужно прежде всего отрезать ей продовольствие, Суворов говорит: «без содействия Пруссаков с Варшавой справиться будет очень трудно, паче по позднему времени». Перед штурмом, 23 числа он доносит: «из приложений изволите усмотреть добрую волю Пруссаков; мы времени тратить не будем, но жаль, что уже глубокая осень». Как бы в утешение ему, Румянцев сообщает: «я вижу внятно, что вы все обстоятельства и происшествия и все, что касается до вашего предприятия, с лучшей пользой службе соображаете и все то в себе самом и в соревновании подчиненных находите, чего от помощи союзных ожидали. И то уверительно не без удивления, что все старания и предложения вашего сиятельства, в сем виде были вовсе тщетны и без всякого уважения на поводы, что вы там наводили, и на саму видимую пользу общественных действий, и что сие единственно и едино виной было, что Варшава могла без помехи жизненными средствами запасаться, и войска из Литвы и Пруссии к Варшаве скрытно пробрались» ².

Румянцев был прав; союзники могли оказать Русским немалое содействие, судя по занятым ими пунктам на польской территории, но не оказали. Пока Русские сближались к Праге, Пруссаки стояли близко от Варшавы, в Вышеграде, Закрочиме, Зегрже, Пултуске и Рожане, всюду в малом числе, также на Бзуре, в Каменной и Сохачеве; а в больших силах в Ловиче, Раве и Петрокове. Австрийцы занимали разные пункты, преимущественно в сандомирском и радомском воеводствах. Конечно, присутствие союзных войск служило инсургентам помехой, и оно облегчило Суворову взятие Праги, оттянув от Варшавы часть польских войск. По этого было слишком недостаточно, благодаря их образу действий, или своекорыстному, или неумелому и вялому. Варшава снабжалась продовольствием не только из дальних мест, так как ближние были разорены и обобраны, но и из отбитых у союзников транспортов, и хотя жила изо дня в день, но большой нужды не ощущала. Неудобства такого порядка стали особенно ощутительны при приближении развязки, когда состояние запасов в Варшаве должно было прямо влиять на степень её стойкости и упорства. Чрез посредство шпионов и особенно беглых, число которых с каждым днем возрастало, Суворов имел об этом предмете сведения. Октября 17 он донес Румянцеву, что войска в Варшаве получают по фунту мяса и по полу-фунту хлеба, а лошади кормятся соломою с крыш. Четыре дня позже он пишет, что генерал Гедройц отправился с сильным корпусом к стороне Кракова за сбором провианта; что Пруссаки не сумели ему воспрепятствовать, а потому он, Суворов, просил графа Шверина и Прусского короля – разбить Гедройца на возвратном пути и отнять у него транспорт, ибо в Варшаве осталось хлеба всего недели на две, а рогатого скота несколько тысяч, из коих тысяч пять голов недавно убито на солонину.

Действуй союзники иначе, Варшаве грозил бы буквально голод, а с ним и какая-нибудь катастрофа, ибо там и без голода было смутно, тревожно, и в душной политической атмосфере происходило глухое брожение. С пленом Косцюшки усилилась рознь; одни тянули на прусскую сторону, другие – на русскую, третьи, не заглядывая вдаль, стояли за продолжение борьбы до последней крайности. В одном лишь все сходились – в искренней скорби о потере Косцюшки. Это доказывает, что инсурекционная Польша потеряла в нем очень многое, что она потеряла в нем все, хотя в наше время, почти из столетней дали, видно довольно ясно, что этого всего было слишком мало для успеха польской революции и возбужденной ею войны ³.

Следовало избрать Косцюшке преемника; право это принадлежало верховному народному совету. Ксендз Колонтай предложил Зайончека, которому Косцюшко, уезжая, поручил главное начальство над варшавскими войсками; ведавший иностранными делами, Игнатий Потоцкий, выставил кандидатом Томаса Вавржецкого, командовавшего на курляндской границе. Некоторые из адъютантов Еосцюшки потом говорили, будто и он упоминал про Вавржецкого, на случай своей смерти или плена, но это осталось недоказанным. Большинство верховного совета не любило и боялось Колонтая, – подобия французских террористов, а потому Вавржецкий взял верх. Объявили об этом во всеобщее сведение, армия присягнула; почти все корпусные командиры сообщили, что и они, и их подчиненные приняли выбор совета с удовольствием. За то он сам был не согласен, поехал в Варшаву и заявил свой отказ совету лично. Его уговаривали, приводя в резон, что избрание его привело разномыслящих к единству, что все довольны и что при его отказе нельзя отвечать за спокойствие в городе. Вавржецкий возражал, говоря, что сознает себя неспособным к предложенному ему высокому посту, не видит впереди ничего хорошего, не считает возможным исправить наделанных ошибок, ни согласить оборону Варшавы с продолжением революции. Колонтай холодно и сухо советовал ему не отказываться; прочие члены говорили, что его опасения и предположения гадательны, а опасность от народного восстания близка. И точно, по улицам толпился народ, перед крыльцом совета скоплялась чернь, слышались крики, угрозы, застращивание восстанием, анархией. Вавржецкий оставался при своем решении. Члены совета приступили к нему поодиночке, говоря в полголоса, что их ненавидит Колонтай, что в случае восстания черни они будут повешены, а находящиеся по подозрению под арестом – замучены, и сам король подвергнется серьезной опасности. Вавржецкий не устоял, согласился, – как он сам выражается, «с отвращением». Не много могла выиграть революция, поставив во главе своей человека, который с подобным чувством принимал высокое назначение, будучи искренно убежден, что дело проиграно безвозвратно.

Мацеиовичский погром и назначение нового главнокомандующего повлекли за собою большие перемены в расположении боевых сил на театре войны. Макрановский предпринял отступление из Литвы к Варшаве. которое и совершил не без значительных потерь; Домбровский и Мадалинский более счастливо ретировались из прусской Польши к р. Пилице. Домбровский приехал в Варшаву и занемог; Зайончек остался командующим войсками под Варшавой; князь Понятовский прикрывал левый берег Вислы со стороны Варшавы. Продолжалось начатое Косцюшкой возведение укреплений вокруг Праги и, для успешнейшего их хода, принимались всевозможные прямые и косвенные меры. Первое время работы исполнялись с пылом, с патриотическим увлечением и подвигались быстро; возникавшие окопы видели на себе людей всех сословий и даже дам; их присутствие, горячие патриотические слова и иногда непосредственное участие в работе, поддерживали энергию и прилежание работавших. Езжал сюда и король; он также, в пример другим, прикладывал свои руки к делу, но это не прибавило ему не достававшей популярности и даже не спасло от оскорблений. Одна женщина язвительно посоветовала ему, для успеха дела, не принимать в нем участия, так как все его начинания постоянно имели дурной конец. Потом пыл уменьшился, энергия ослабела и хотя работы продолжались, но к дню штурма не были окончены. Впрочем Косцюшко задумал их в слишком большом размере: внешний ретраншамент своим протяжением почти равнялся окружности Варшавы за Вислой; вооружить все укрепления как следует было нечем, а собрать надлежащий гарнизон и того труднее. Вавржецкий считал невозможным отстоять Прагу и говорил членам верховного совета, что Прага погубит Варшаву, но авторитет Косцюшки пересилил ⁴.

Ознакомившись с общим состоянием дел, Вавржецкий больше прежнего убедился в безнадежности дальнейшей борьбы. Он считал самой благоразумной мерой послать кого-нибудь к Суворову, с просьбой о приостановке военных действий, а в Петербург – с мирными предложениями, дабы обратить все силы Польши против Пруссии. Потоцкий был не прочь, или по крайней мере не спорил, но спустя некоторое время сообщил Вавржецкому, что обращался к двум из русских пленных, барону Ашу и Дивову, с предложением съездить к Суворову и узнать, примет ли он посольство, но оба они отказались. Этим попытка и кончилась. А между тем положение ухудшалось: Суворов приближался, увеличивая по пути свои силы: инсургенты были разбиты Пруссаками на Нареве и при Остроленке; энергия Поляков видимо ослабевала; многие генералы действовали сонливо, как бы нехотя, так что одному из них, Понятовскому, Вавржецкий предложил отказаться от начальствования, если он не считает возможным исполнять получаемые приказания. Конечно, численность июльских войск далеко не соответствовала обстоятельствам и потребности, но это самое и требовало особенной смелости, даже дерзости в действиях. Рискуя, Поляки ничего не теряли, а могли только выиграть. Но на войне отразилось общее настроение: революция доживала последние свои дни.