Текст книги "По ту сторону вселенной"

Автор книги: Александр Плонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

3. Джонамо

– Доктор Нилс, я так рада вам! – крупная женщина с увядшим, но все еще миловидным лицом, распахнув руки, словно для объятия, шагнула навстречу вошедшему – человеку преклонного возраста, одетому в опрятный черный костюм.

– Вот уж не думал… – смущенно проговорил старик. – Сколько же мы не виделись? Поди, лет двадцать!

– Двадцать один. Как раз сегодня двадцать первая годовщина смерти мужа… – Глаза женщины наполнились слезами.

– Не надо! – умоляюще воскликнул доктор. – Поверьте, я… до сих пор не могу себе простить…

– А что вы могли сделать? Серпентарную чуму только-только завезли из космоса. Лекарств от нее тогда не было.

– Самое обидное, что через месяц синтезировали вакцину. Ах, если бы…

– Такая уж у него судьба… Но как вы могли подумать, что я виню вас в том, что не смогли вылечить бедного Орма? Вы сделали все возможное, рисковали собственной жизнью, ведь ничего не стоило заразиться, и тогда…

– Пустое, я выполнял долг. Скверно выполнял. Ну да что было, то было… Чем я обязан приглашению?

– Мне нужна ваша помощь, доктор Нилс.

– Моя помощь? – удивился старик. – Но почему вы не обратились к меомедам?

Женщина брезгливо поморщилась.

– Не верю в кибермедику.

– Вот и напрасно, – огорчился доктор Нилс. – Специализированные медицинские компьютеры с меонным интеллектом как диагносты намного превосходят нас.

Профессия врача вымирает, туда ей и дорога! Так что, милая Энн, ваша неприязнь к меомедам…

– Выслушайте меня, доктор! Я не решилась бы вызвать вас, если бы речь шла о моей болезни. Но меня беспокоит Джонамо…

– Джонамо? Ваша дочурка? Крошка Джонамо, изящная, как стрекозка… Тогда ей было годика три? Так что с ней стряслось?

– Вот именно стряслось! – слезы снова заструились по щекам Энн. – Год назад у нес погиб муж. Он был в космическом патруле.

– Крил? – выдохнул старик. – Так это Крил! Говорили, он нарушил какие-то правила…

– Я плохо разбираюсь в этом. Джонамо считает, что Крил совершил подвиг.

Когда на пути к Амре пошли вразнос реакторы, он бросился в горячую зону.

– Но ведь автоматы сами сделали бы все необходимое!

– Не знаю! Ничего не знаю! «Главное, Крил не изменил своим принципам, нашим принципам», – так сказала Джонамо. И это были ее единственные слова, когда она узнала о гибели мужа. Потом замкнулась. Как будто заперла душу на замок, а ключ уничтожила.

– Это пройдет, – успокоил доктор.

– Не знаю… – повторила Энн. – Джонамо не такая, как все. Крил называл ее «моя инопланетяночка», не раз говорил, что она словно спустилась на Мир с горных высей пространства и времени – то ли из прошлого, то ли, наоборот, из непредставимого будущего.

– Крил был старше ее?

– Да, вдвое. Они и поженились-то не как все. Отказались от компьютерного прогноза и теста на совместимость, проигнорировали генный контроль.

– Значит, любили друг друга, – со странной интонацией произнес доктор Нилс.

– Сейчас это большая редкость… Большинство людей понимают любовь утилитарно.

– Только любовь?

Старик промолчал.

– Теперь вы видите, что случай с Джонамо совершенно особый? И все еще считаете, что нужно обратиться к меомедам?

– Да нет, не считаю. Но мне нужно подумать. Помолчим немного, хорошо?

Наступило продолжительное молчание. Казалось, доктор Нилс рассматривает комнату, подолгу останавливаясь взглядом, то на старинном столике с изогнутыми ножками, то на кристаллотеке, вмещающей по меньшей мере сто тысяч томов, спрессованных в микроскопические мнемоблоки, то на объемный портрет стройного моложавого мужчины – такие «фантомные», имитирующие натуру изображения были в ходу четверть века назад. Но все это лишь проплывало в сознании старого доктора, не вызывая ассоциаций.

И вдруг его взгляд задержался на полированном деревянном предмете, контуры которого едва угадывались в затемненном углу комнаты. Нилс приблизился к нему. Под пальцами, привыкшими к безразличной прохладе пластокерамики, древесина налилась теплом и, казалось, чуть шевельнулась, оживая.

– Что это? – спросил старик.

– Наша семейная реликвия, старинный звуковоспроизводящий аппарат, – пояснила Энн. – Ему больше ста лет.

– И он… работает? – заинтересовался Нилс.

– Вряд ли. По крайней мере, на моей памяти его не включали. А что, это важно?

– Вы позволите? Я попробую…

– Да, конечно, – в голосе Энн прозвучали нотки обиды, но старый доктор не обратил на это внимания или сделал вид, что не обратил.

– Вот мы его сейчас полечим… – бормотал он, раскрывая чемоданчик с миниатюрной диагностической аппаратурой, инструментами и лекарствами, словно перед ним был измученный болезнью человек. – А знаете, я ведь прежде, чем стать врачом, зарабатывал себе на хлеб… хе-хе!.. ремонтируя антикварные приборы. Это легче, чем ремонтировать людей, уж вы мне поверьте.

– Я не понимаю! – не выдержала Энн. – Неужели сейчас, в такую минуту…

– Вы уж простите стариковскую причуду. Да и не совсем это причуда. Вот мы его включим и посмотрим, что из этого выйдет. Да, кстати, Джонамо дома?

– И да, и нет.

– Как прикажете понимать?

– Сама Джонамо здесь, а ее душа… Словом, включайте, не стесняйтесь. Пусть все сотрясается от грохота, она не услышит.

– Посмотрим, – проговорил доктор, поворачивая пусковой рычажок.

Комнату наполнили мягкие мелодичные звуки. Они медленно набирали силу, искали и находили друг друга, соединяясь в созвучия. Лавина звуков ширилась, и встречная волна, зарождаясь в сердце Энн, стремилась им навстречу.

Внезапно женщина вздрогнула. Проследив за ее взглядом, Нилс обернулся. На пороге, отодвинув рукой тяжелую портьеру и держась за нее, стояла красавица – так определил старый доктор, хотя сразу же отметил, что ничто в ней не соответствовало классическим канонам красоты: острые плечи, высокий выпуклый лоб, над ним копна темных волос.

Глаза удлиненные, черные, немигающие были устремлены на Нилса, и тот с трудом выдерживал их проницательный взгляд. Лицо, словно списанное с древних миниатюр: черты ломкие, кожа смуглая, гладкая, без румянца и, контрастом, яркие пунцовые губы и черные, полукружьями, брови.

Порознь все это показалось бы ему неправдоподобно утрированным, а в совокупности создавало впечатление человеческой глубины и значительности, поразительной одухотворенности и непохожести на других людей.

«Вот тебе и стрекозка!» – подумал он.

– Я помню вас еще ребенком, Джонамо.

– И я помню вас, доктор Нилс.

– Рад это слышать. Вы… любите музыку?

– Нет.

– Неужели эти звуки оставляют вас равнодушной?

– Но разве они музыка? Я понимаю под музыкой разновидность математических игр. Ее создают по образцу компьютерной программы. Разница лишь в том, что вместо обычного дисплея используется электронно-акустическая система, звукотрон.

– Бедные люди, до чего они дошли! – прошептал про себя доктор, но Джонамо расслышала.

– Вам жаль людей? Разве люди нуждаются в жалости?

– Кроме музыки разума, – уклонился от ответа Нилс, – есть еще музыка чувств, воспринимаемая сердцем. Увы, сейчас ее мало кто способен услышать…

– Это она?

Энн изумленно посмотрела на дочь: впервые за целый год Джонамо проявила к чему-то интерес!

– Да, вы слышите настоящую музыку. А то, что считали музыкой, ничего общего с ней не имеет. Чтобы творить такую «музыку», достаточно навыков общения с компьютерами. А этими навыками обладают все. С младенческих лет. Потому что единственной обязательной грамотностью осталась грамотность компьютерная.

Из эстетической категории музыка превратилась в интеллектуальную. Главным сделался формальный подход: как поизощреннее составить программу, чтобы получился музыкальный кроссворд, сложнейшее дифференциальное уравнение, чреватое неслыханными звукосочетаниями!

– Как все это неожиданно… – словно самой себе сказала Джонамо.

– Неожиданно для вас, – уточнил Нилс. На самом же деле ничего неожиданного в перерождении музыки нет. Когда-то искусство было камертоном культуры, а эмоции – ее движущей силой. Музыка вдохновляла людей на благородные поступки. Концертам сопутствовали особая приподнятость атмосферы, шумные аплодисменты, крики «браво» и цветы…

– Я читала, что это объяснялось искусственно создаваемым экстазом.

– Скорее, взаимодействием биополей музыканта и публики. Их резонанс замыкал накоротко души того, кто играл, и тех, кто слушал.

– Как же случилось, что люди утратили это душевное богатство?

– Трудный вопрос… – покачал головой старый доктор. – Проще всего сказать, что люди стали суше, рациональнее. Но почему? Склонен винить в этом науку.

Возьмем, к примеру, все ту же музыку. Столетие назад научно-технический прогресс наделил ее электронным могуществом. Электроника позволяла музыкантам обходиться минимумом средств при максимуме звуковых эффектов.

Казалось, в развитии музыки обозначились новые горизонты. Хе-хе! Если бы так… Сначала в дополнение к обычным музыкальным инструментам стали использовать электронные синтезаторы, которые могли неотличимо имитировать любой тембр. Потом предприимчивые… музыкоделы сообразили, что незачем копировать звучание отдельных инструментов: синтезатор мог заменить весь оркестр.

– Разве это плохо?

– Само по себе нет. Но человек оказался уязвимым звеном системы. Даже виртуозы не были способны реализовать все возможности синтезаторов. И вот синтезатор дополнили компьютером. Теперь исполнитель лишь наигрывал мелодию, а все остальное – аранжировку, транспозицию, транскрипцию – выполнял компьютер, непосредственно управлявший синтезатором.

– А что было потом? – спросила Джонамо.

– Кто-то решил, что музыка не нуждается ни в композиторах, ни в исполнителях… Хе-хе! Остальное вам известно.

Доктор Нилс умолк, и они еще долго вслушивались в певучие, наполненные грустью и удалью звуки, доносившиеся из старинного звуковоспроизводящего устройства и странным образом заполнявшие комнату так, словно их порождало бесконечно емкое пространство.

– Так вот какова музыка… – задумчиво произнесла Джонамо. – А как называется инструмент, на котором сейчас играют?

Нилс не удивился, что Джонамо воспринимает запись столь непосредственно, забывая о вторичности исполнения, словно именно сейчас, для нее, играет давно умерший музыкант.

– Это рояль… – ответил он, помедлив.

– Как вы думаете, доктор… я могла бы… вот так?

– Игре на рояле нужно долго учиться. И учить вас… хе-хе!.. некому.

Перевелись учителя-то! А компьютеры… им это не под силу. Вот если вы сами…

Словно искра сверкнула в глубоких черных глазах Джонамо.

– Я научусь, доктор Нилс, обещаю вам!

4. Игин

Еще недавно он был управителем крупнейшего индустриала. Десятки тысяч людей и миллионы роботов прямо или косвенно подчинялись ему. А начинал Игин с низов, работал доводчиком меоинтеллектов, структур-инспектором. Шумный, общительный – таким знали его друзья. Честолюбивый, энергичный, упорно пробивающийся к цели – такова была вторая сторона игинской натуры.

Он недолго довольствовался рядовой своей работой, подталкивала уверенность, что способен на большее. Между тем на Мире высокое положение не давало ни привилегий, ни материальных преимуществ. К ним Игин и не стремился: руководить было его душевной потребностью. Не ради выгоды, а для самоутверждения рвался он ввысь.

Чтобы занять соответствующий его стремлениям пост, одного лишь желания не хватало. Требовалось подтвердить компетенцию, доказать способность заниматься высоко-ответственным трудом.

Давно уже не существовало аттестатов, дипломов, ученых степеней и званий.

Исчезла профессия преподавателя: не было ни школ, ни университетов. Начиная с раннего детства, с первого младенческого крика, обучение и воспитание осуществляли компьютеры. Человек – так считалось – не мог соперничать с ними на педагогическом поприще.

Каждого обучали по индивидуальной программе, темпы обучения зависели от способностей ученика. Компьютеры отличались беспредельным терпением и фантастической гибкостью: по ходу дела они непрерывно совершенствовали и видоизменяли программу, если надо, вовремя отступали на шаг, а при малейшей возможности вырывались на два.

Сами знания стали специфическими: к чему загромождать память человека сведениями, которые при необходимости легко получить из информационного центра? Зачем запоминать математические теоремы, формулы, правила действия?

Достаточно научиться общению с компьютером, умению ставить перед ним задачи, а как уж он их будет решать – его дело!

Пользуясь личным информ-компьютером, можно было сделать любой запрос, заказать необходимую вещь, пройти тест, участвовать во всевозможных конкурсах, чемпионатах, викторинах, а самое главное – во всемирных референдумах.

Компьютеры на основании тестов рекомендовали, какую выбрать профессию, однако каждый человек решал без принуждения, последовать совету или нет.

Впрочем, немногие отвергали рекомендацию компьютера, воплощавшую безошибочную электронную мудрость. Противопоставить ей можно было только интуицию.

Когда-то об автоматизации говорили применительно к технологическим процессам, теперь – к процессу мышления. Надо ли передвигаться пешком, если есть гонары? Имеет ли смысл утомлять мозг перебором неадекватных решений, если адекватное мгновенно выдаст компьютер?

Торжествовал пресловутый принцип «черного ящика»: неважно, что там внутри, главное – конечный результат, и не все ли равно, как он получен? Оставьте промежуточные выкладки компьютеру!

Мозг Игина как бы сросся с компьютером в органическую общность. Именно этим объяснялся его стремительный успех. Пройдя подобающие тесты и победив на конкурсах, совсем еще молодой человек стал управителем роботизированной линии, затем цеха-автомата, киберзавода, объединения и, наконец, индустриала.

«Не останавливаться! Только вперед!» – было девизом Игина.

А годы шли. Поседела голова, прибавилось грузности. Все более громким и уверенным становился голос, хотя и прерывала его одышка. Однако Игин по-прежнему считал себя молодым и на здоровье не жаловался.

– У нас в роду до восьмидесяти стеньгу гнули, – самодовольно говаривал он, делая руками замысловатое движение.

На шее у него при этом вздувалась вена, а лицо багровело. Но редко кто знал, что такое стеньга, а тем более зачем и как ее гнут.

Властным человеком был Игин. И если бы компьютеры могли кого-то побаиваться, то этим человеком оказался бы Игин. Поймав их на промахе (а так, правда, редко, но бывало), он радовался и нахваливал себя: «Ай да Игин, вот молодец, вот умница!» Легко поддавался на лесть. Льстецы были теперь редкостью. И хвалили Игина большей частью искренне. Впрочем, иногда, чтобы доставить приятное: знали за ним эту маленькую слабость.

Дома Игин становился другим, неузнаваемым человеком. Куда девалась властность! Жену боготворил, называл ласкательными именами.

Природа как бы поляризовала Игина и на одном, служебном, полюсе сосредоточила энергию, талант, волю, а все слабости отнесла на второй, домашний. Дом держался на жене. Игин отличался рафинированной непрактичностью в личной жизни. Бытовые дела ставили его в тупик. Дома он и шагу не мог ступить по собственному усмотрению: любую мелочь согласовывал с женой.

Она была комендантом игинской крепости, хотя обороняться ни от кого не приходилось. Детей так и не завели, тем нежнее относились друг к другу.

Жена умела создавать уют, заряжавший Игина той неизвестной, но весьма эффективной формой энергии, которая переворачивала горы на работе. В этом он убедился позже, когда жены не стало…

Несчастье случилось неожиданно, на следующий день после игинского юбилея.

Видно, переволновалась жена: ей все казалось, что юбилей проходит недостаточно торжественно, она вмешивалась в действия распорядителей, спорила с ними, хваталась за сердце. А меомеды не уследили, не приняли вовремя спасительных мер. Вот и верь после этого кибермедике!

Юбилей отпраздновали пышно. Даже несколько старомодно, в угоду жене Игина: люди отвыкли от церемоний. А тут поток поздравительных адресов в декорированных под старину папках, живые цветы, речи… Прослезился даже Игин. А после слов Председателя Всемирного Форума: «Вы эталон современного человека!» едва не разрыдался.

Не думал не плакавший с детства Игин, что следом за этими слезами радости придут слезы горя…

Вышибла беда из привычной жизни. Домой Игин не ходил, боялся не вынести зияющей пустоты. Ночевал в кабинете. На люди не показывался, отгородился от всех стеной автоматики. Тайком синтезировал спирт и глушил им изнуряющую боль.

Вмиг постарел, исхудал, стал ниже ростом. Не осталось и следа от благодушной улыбки, лицо обрюзгло, глаза покраснели и теперь постоянно слезились. Он перестал следить за собой, подолгу ходил небритым, в помятой одежде.

Жена не признавала домашних роботов, все делала сама. Лишившись ее заботы, Игин оказался один на один с бытом, и это повергло его в растерянность.

Однако он принципиально не хотел изменять заведенный женой порядок.

А тут очередной конкурс. Никто не догадался перенести его хотя бы на полгода. Впрочем, если бы и догадался, то все равно не смог бы ничего изменить: правила должны соблюдаться, несмотря ни на что! Компьютеры же, с их безупречной и столь же бесстрастной объективностью, и не рассматривали беспрецедентный случай: это не входило в их обязанности.

Не ведал привыкший побеждать Игин, не допускал даже после сокрушившей его беды, что потерпит первое в своей жизни поражение и уже вскоре будет далеко от Мира…

Последние недели мирской драмы Игин вспоминал со стыдом и отвращением: его жалели, старались приободрить. Отводя глаза, притворно завидовали:

– Будете жить в свое удовольствие, сами себе хозяин!

Игину претила фальшь, но он через силу пытался соблюдать правила игры:

– Да уж, наотдыхаюсь досыта. Сто лет мечтал!

На прощальной церемонии, настолько отличавшейся от недавнего юбилея, что возникшая по контрасту параллель потрясла бывшего управителя. Председатель Всемирного Форума произнес краткую речь.

– Сегодня мы провожаем на заслуженный отдых одного из выдающихся деятелей нашей индустрии, который покидает Мир, словно чемпион большой спорт. Вы отдали всего себя людям, дорогой наш…

«Всего себя…» – с болью отдалось в мозгу Игина. Он-то был уверен, что далеко не всего, и сожалел о поспешном заявлении, которое сделал сгоряча на следующий день после конкурса: мол, желаю отдохнуть и забыться вдали от Мира, в идеальных для этой цели условиях Утопии. Сказал и ужаснулся тому, что говорит. Но было поздно.

Отдыхать Игин не умел и на новом месте не знал, куда себя деть. Пытался анализировать причину поражения. Печальное стечение обстоятельств? Да, но не только. Необъективность жюри? Какое там жюри! Конкурсными делами ведают компьютеры, а они не знают пристрастий. Значит, причина неудачи в нем самом.

«Все верно, – убеждал себя Игин. – Самое время уступить дорогу молодым. Им жить, мне доживать. Я же старик!» Но что-то противилось в нем этим рассуждениям. Вопреки возрасту Игин не хотел, да и не мог считать себя стариком. Сознавал, что не исчерпана до дна его сила, все еще свеж мозг, остра память. А накопленный за годы управительства опыт? Разве можно сбрасывать его со счетов?

Провал на конкурсе в какой-то мере сыграл роль допинга. Смерть жены отодвинулась в прошлое. Ему удалось на время взять себя в руки. Никто из провожавших Игина на Утопию не догадывался, каких усилий стоило это бывшему управителю…

Увы, он продержался недолго. От философских рассуждений легче не стало. В голове, а главное в душе, по-прежнему царил сумбур. Если бы можно было возвратиться на Мир, он бежал бы с Утопии, не раздумывая. Но стыд и самолюбие накладывали запрет на возвращение.

Через месяц он впал в самую настоящую черную меланхолию, почище той, что сразила его после смерти жены. Бездействие было непереносимо. Малейшая мелочь вызывала приступ раздражения. Транквиллор не помогал.

Едва начинало смеркаться, Игин включал гипнос на полную силу и проваливался в глубокий, беспамятный сон. Вставал поздно. Завтрак, поданный роботом в постель, проглатывал машинально, не чувствуя вкуса. День отбывал, как повинность. Ни с кем не общался. Понимал: долго так продолжаться не может…

5. Благословение музыкой

Джонамо заново открывала для себя музыку. Раньше она не догадывалась о ее истинном предназначении. А музыка, оказывается, вовсе не результат математических изощрений. Искусство… Как жаль, что позабыто это волнующее слово! И как жаль, что музыка в высоком, истинном смысле перестала быть непременной принадлежностью жизни! Насколько обеднели люди, лишив себя подлинной музыки, и прав доктор Нилс, жалея их…

Нужно вернуть людям музыку! Эта мысль не покидала Джонамо. Музыка стала для нес источником нравственной силы, если не снимала с души, то, по крайней мере, облегчала тяжесть утраты…

Она часами слушала старинную инструментальную музыку, и не в компьютерном переложении, а в записях-оригиналах. Оказывается, любую из множества сохранившихся звуко– и видеограмм знаменитых музыкантов прошлого можно запросить из информационного центра по личному каналу! Джонамо это просто не приходило в голову, как и другим людям, за исключением историков и коллекционеров.

Инструментальная музыка отталкивала современников Джонамо своей сложностью, как опера – условностью, поэзия – неопределенностью образов и форм. А люди инстинктивно избегали эмоциональных сверхнагрузок. Их мышление утрачивало образность, становилось все более понятийным. Обретут ли они заново душевную восприимчивость и пылкость – вот что сейчас более всего волновало Джонамо.

Вскоре она сделала заявку на рояль. Не новейший пленочный полифон с шестьюдесятью регистрами памяти, спектролайзером и биотоковым бессенсорным управлением, а допотопный рояль с деревянным корпусом, педалями и клавишами, литой бронзовой станиной, стальными струнами и примитивной механикой.

Робот, принимавший заказ по информу, несколько раз переспросил – понятие «рояль» не было заложено в его оперативную память. Но уже назавтра Джонамо неумело перебирала пальчиками желтоватые, под слоновую кость, и черные, под эбеновое дерево, клавиши. Ни того ни другого не сохранилось на Мире, иначе как в музеях, но аналоги куда более живучи, чем породившие их прототипы.

Словно гигантский океанский корабль в тесной гавани, высился в комнатке Джонамо зеркально-черный рояль.

«Какая громадина! – со смешанным чувством восхищения и досады думала она, привыкшая к миниатюрным, предельно насыщенным функциональными элементами вещам. – Ну и размах! Но сколько здесь свободного пространства, и все так громоздко… Что делать? Попытаться усовершенствовать? Нет, инструмент по-своему совершенен, его формы и размеры сообразны назначению, принципу действия. Подобрать электронный эквивалент? Ни в коем случае! Стоит пойти на уступку современности, и все пропало! Эксперимент должен быть чистым.

Никаких новаций! До малейших мелочей – как тогда. Даже одежда и обувь. Вот именно: обувь, чтобы чувствовать педали…» – Я далек от того, чтобы противопоставлять старину современности, – сказал навестивший ее доктор Нилс. – Дорога прогресса – единственно верный путь для человечества. Нужно лишь подобрать то, что мы невольно растеряли на этом пути.

Джонамо рассчитывала овладеть искусством игры на рояле за месяц. Но ее ожидало разочарование. Управлять роялем оказалось неизмеримо труднее, чем полифоном. Рояль не подчинялся компьютеру, презрительно игнорировал его. Он признавал партнером лишь человека, но и с ним был горд и своенравен, как необъезженный мустанг.

– Хе-хе! – рассмеялся Нилс в ответ на ее жалобы. – Привыкайте к положению ребенка, который учится ходить. Каждый шаг дастся ему с таким трудом, что… Словом, все так и должно быть. Впрочем, вы вправе отступиться!

– Не отступлюсь, – гордо вскинула голову Джонамо, – как бы трудно ни было!

Она затребовала из информационного центра микроматрицы самоучителей игры на фортепьяно. Лабиринты архаических нотных знаков, бесконечные гаммы и этюды, стук метронома с утра до вечера – такой стала жизнь Джонамо.

Лишь четыре раза в день, с неукоснительной точностью, нарушался этот заданный метрономом ритм. Раздвигалась стена, и в комнату входила Энн.

– Пора завтракать – или обедать, ужинать, спать, – доченька.

– Подожди, я сейчас.

Энн грузно опускалась в специально поставленное для нее кресло (Джонамо никогда в нем не сидела, даже в короткие минуты отдыха) и молча смотрела на хрупкую фигурку дочери, склонившуюся над клавиатурой огромного, допотопного инструмента, который по контрасту с ней казался еще больше, вслушивалась в странные, бередящие душу звуки и думала.

В эпицентре ее мыслей всегда была дочь, чья жизнь, похоже, останется неустроенной…

Потом Энн решительно поднималась и уводила Джонамо за руку невзирая на мольбы.

– Кому это надо, так надрываться! Сейчас поешь, отдохнешь немного…

– Для меня это лучший отдых! – в сердцах восклицала Джонамо, но мать была непреклонна.

– Замучит себя, ей-ей, замучит! – плакалась Энн доктору Нилсу, который стал завсегдатаем в их доме, явление по-своему уникальное, потому что люди предпочитали непосредственному общению видеоконтакты при посредстве все тех же информов.

– Успокойтесь, милая Энн, – убеждал Нилс. – Вы же сами пожелали, чтобы я лечил Джонамо. А лекарства… хе-хе… часто бывают горькими. То, чем занимается ваша девочка, исцелит ее. И может быть, не только ее…

Через полгода на смену самоучителям пришли консерваторские учебники и монографии давно ушедшие из жизни музыковедов. Джонамо препарировала кинограммы знаменитых пианистов прошлого, расчленяя движения их пальцев и кистей рук на фазы. Сравнивала, отбирала, разучивала, пока наконец не выработала собственный стиль, взяв все лучшее у своих «учителей» и добавив придуманное ею самой.

Джонамо оставалась современным человеком. И хотя ее вдохновение питалось прошлым, в котором она превыше всего ценила титанов мысли и духа, не были забыты и компьютеры. Манера игры Джонамо складывалась не стихийно и не по шаблону, а была обоснована математически, оптимизирована с позиций науки.

– Поздравляю вас, – сказал доктор Нилс после очередного прослушивания. – Мне кажется… я думаю, вы уже превзошли пианистов прошлого, даже величайших, виртуозностью и выразительностью исполнения. Вот сыграйте еще раз это место…

Необычайной красоты звуки заполнили комнату, расширив ее пределы до высот Вселенной. Что-то колдовское было в них, они вызвали у Энн отклик, граничащий с потрясением.

– Ты губишь себя, доченька! – проговорила та сквозь слезы.

– Я хочу спасти людей, родная моя! – воскликнула в ответ Джонамо, захлопывая крышку рояля.