Текст книги "По ту сторону вселенной"

Автор книги: Александр Плонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

23. Мыслелетчица

Борг прибыл на Мир за десять дней до эксперимента. На Дивноморском астродроме его встречали Ктор, Игин и Джонамо. Не успела улечься пыль, поднятая тормозными двигателями, как он уже степенно сошел по трапу, все такой же сухонький и благообразный.

Значительно большая, чем на Утопии, сила тяжести тут же согнула его, шажки стали короче, неувереннее – вот-вот упадет. Джонамо подхватила старого ученого под руку.

– Я сам! – запротестовал было Борг, но, взглянув на красивую черноглазую женщину с вдохновенным лицом, предпочел разыграть роль галантного кавалера.

– Хотя… мгм… буду счастлив сопровождать даму!

– Как долетели, учитель? – смущаясь, спросил Игин.

Рядом с Боргом он чувствовал себя этаким несмышленышем, которому только предстоит прикоснуться к Знанию.

– Мгм… Долетел… – неопределенно ответил старик.

– Мой гонар в двух шагах, – сказал Ктор. – Вам нужно отдохнуть и адаптироваться к притяжению Мира.

– Отдыхать… мгм… будем после, – храбрился Борг, но видно было, что ему с трудом дастся каждый шаг. – Работать надо… Работать, молодые люди, говорю я вам.

Забравшись в удобную кабину гонара, он сразу задремал, но на полпути проснулся, посмотрел на Ктора неожиданно острым и ясным взглядом и сказал:

– Председатель, и сам ведет машину? Не думал. Мгм… Право, не думал.

Похвально. Да.

Резиденция Борга находилась в председательском доме, Ктор из уважения к ученому уступил ему кабинет, в котором старик сразу же распорядился переставить мебель.

Председатель не ожидал увидеть на месте стола компьютер высшего интеллектуального уровня.

– Как, и вы тоже? – поразился он и был удостоен насмешливым взглядом.

– Полагали, не обучен?

Джонамо дала согласие участвовать в опасном эксперименте, не колеблясь.

Странное слово «мыслелетчица» не вызвало у нее удивления, как и не поразило само понятие «полет мысли» не в трафаретно-образном, а в сугубо физическом смысле.

На робкие попытки Ктора отговорить ее, она отвечала:

– Мы не принадлежим себе, милый!

Не намного меньше, чем Ктор, были встревожены миллионы последователей и поклонников Джонамо. Во Всемирный Форум хлынул поток предложений заменить в рискованном деле «великую женщину, ставшую гордостью Мира». Но все получили отказ: в том, что касалось задуманного им опыта, Борг был непреклонен.

Джонамо терпеливо переносила массу исследований, которым подвергал ее старый ученый. Она привыкла к датчикам настолько, что порой забывала их снимать.

– А вы плюс ко всему стоик… – одобрительно бормотал старик, когда Джонамо едва заметно морщилась от электрических уколов. – Потерпите, голубушка… мгм… Иначе нельзя… Не получится у нас иначе. Да.

Он требовал всевозможных анализов, словно готовил свою «пациентку» к тяжелейшей хирургической операции. О некоторых меомеды понятия не имели, и тогда Борг выполнял их сам. Если результаты его удовлетворяли, он становился весел, разговорчив, даже болтлив. Если же что-то ему не нравилось, раздражался, брюзжал и чаще, чем обычно, уснащал речь своим излюбленным «мгм».

За два дня до эксперимента Борг ввел для Джонамо бессолевую диету, собственноручно делал ей ультразвуковые инъекции, причем руки у него в это время, против обыкновения, не дрожали, а сам он разительно напоминал доброго старенького доктора из популярной серии детских мультиксов.

Хотя Борг, казалось, не отпускал от себя Джонамо ни на миг, он не меньше внимания уделял экспериментальной установке. Ее монтировали сотни добровольных помощников в малом зале недавно воздвигнутого концертного комплекса. Руководил ими Игин.

Тем временем Гури командовал полчищем роботов, которые тянули энерголинию колоссальной мощности для питания установки.

Накануне эксперимента Борг завел с Джонамо обстоятельный разговор о предстоящем деле.

– Ваша мысль… мгм… поток мыслей… даст гемянам представление о Мире.

Обо всем, чем мы живем, что нас волнует. О наших проблемах, мечтах, возможностях, эстетических и нравственных ценностях. Об особенностях нашей цивилизации. И в свою очередь мы увидим Гему вашими глазами. Это будет… мгм… первое соприкосновение с инопланетным разумом. Принятый сигнал не в счет. И вы, смею думать, самый достойный… мгм… посол нашего человечества. Да.

– Но как мои мысли…

– Мышление – процесс энергетический. Этой его особенностью раньше пренебрегали. Считали, что мозг первичен, а мысль вторична. Мгм… В известной мере это так. Но зачем отрывать одно от другого? Мысль так же материальна, как и сам мозг. Скажу больше: она материальное продолжение мозга, его проекция на бесконечное пространство. Черепная коробка слишком тесное вместилище для мысли. Мысль рвется из нее, и это не образное выражение.

– Если я правильно поняла, – сказала Джонамо задумчиво, – мозг представляет собой эпицентр мысли?

– Умница, – обрадовался Борг. – И не просто эпицентр, а излучатель мысленной энергии. Причем эта энергия, волнообразно распространяясь в пространстве, способна взаимодействовать с другими формами энергии.

– Но, видимо, это слабое взаимодействие или я ошибаюсь?

– Мгм… А где в наше время граница между сильным и слабым? Едва прикоснувшись к сенсору, можно привести в действие многотонный молот. Вот и ваша мысль, слабая в энергетическом смысле, промодулировав в миг эмоционального подъема поток вакуумных волн гигантской плотности, обретет поистине вселенскую мощь. Именно так, говорю я вам!

– Неужели одиночный импульс мысли…

– Вовсе не одиночный, а… мгм… запускающий. Нечто вроде толчка, влекущего за собой лавину. Кольцо обратной связи, порожденной вашей мыслью, замкнет в общую автоколебательную систему две планеты. Между Миром и Гемой, несмотря на разделяющую их бездну пространства, возникнет волновая связь. И это благодаря вам, Джонамо. Да.

– А я…

Борг помрачнел.

– Боитесь? Хотите спросить, опасна ли мыслепортация?

– Вовсе нет! Что стоит моя жизнь в сравнении… Короче, меня волнует иное.

Справлюсь ли я, сумею ли оправдать ваши надежды?

– Мгм… Безусловно! – растроганно проворчал Борг.

– Так что же от меня потребуется?

– Только то, что вы делаете во время концерта.

– Всего лишь? – удивилась Джонамо.

– Забудьте об эксперименте, говорю я вам! О чем вы думаете, играя на вашем… мгм… рояле? Какие чувства испытываете? Ну?

– О чем думаю? – Джонамо была застигнута врасплох вопросом Борга. – Не знаю, что и сказать… Я ведь думаю не словами, а образами. Как бы выразить это поточнее… Мои мысли не скованы словесной оболочкой.

– Очень хорошо! – обрадованно воскликнул Борг. – Как раз то, что я хотел услышать. Да.

– Я не сочиняю и не исполняю музыку. Я думаю музыкой. Каждый звук в ней имеет смысл. Все, что происходило на моей памяти, что живет во мне, становится музыкой. Музыка и есть мои мысли. Ими я делюсь со слушателями.

– У вас щедрая душа… Она может… мгм… достичь звезд в своем величии!

– Не говорите так, – смутилась Джонамо.

– Полно, дитя мое! Я сказал правду. Да иначе вы бы не подошли… мгм… То, о чем вы поведали, я предвидел. Был уверен в вас. И вы только подтвердили мою уверенность.

В назначенный час большой зал концертного комплекса, насчитывавший сто пятьдесят тысяч мест, был переполнен. Желающих попасть на необычный концерт удалось сосчитать разве что компьютерам, которые загодя провели конкурс среди претендентов: было несправедливо распределять места по жребию.

Квалификационные тесты выявили будущих слушателей.

В центре зала возвышался рояль. Концентрическими кругами уходили под купол ряды кресел. Перед каждым – экран, на котором будет видно крупным планом лицо Джонамо. Совершенная акустика обеспечивала безупречное звучание в любой точке зала, и все же счастливчикам, сидевшим в передних рядах, остальные по-хорошему завидовали. Но никто не обиделся: выдержавшие тесты были равно достойны и места между ними распределял компьютер.

Исключение сделали для тех, кто имел отношение к эксперименту. На особом просцениуме, в двух шагах от рояля, сидели Борг, Ктор, Игин и Энн. За ними ученые, инженеры, помощники Борга.

Прозвучал гонг, и зал погрузился в полумрак. Прожекторы высветили фигурку Джонамо у рояля. Просторная дымчато-голубая тога, ниспадавшая с плеч пианистки, скрывала множество датчиков, облепивших ее тело.

На экранах возникло лицо Джонамо – прекрасное, отрешенное, без тени жеманства. Лицо углубленного в свой внутренний мир человека, для которого окружающее перестало существовать.

Запоздалый шепот скользнул по залу и оборвался на полуслове.

Джонамо склонилась над клавиатурой. Замерла на минуту, и зал тоже замер – ни кашля, ни шороха, ни звука дыхания. То, что произошло потом, не смог связно описать ни один из слушателей. Если бы существовали приборы, измеряющие силу эмоционального восприятия музыки, то их стрелки зашкаливали бы, гнулись, рвались наружу.

С первых же аккордов волна экстаза прокатилась по рядам. Но не того экстаза, что возникает в результате наркотического дурмана. Люди поддались силе чувств, индуцируемых пианисткой как никогда мощно и целеустремленно.

Это был ее звездный час. Каждая музыкальная фраза казалась верхом совершенства, но за ней следовала другая, еще более совершенная. И росло напряжение; креп душевный резонанс, усиливалось взаимопроникновение биополей.

Музыка несла в себе поток образов, зримо воспринимавшихся слушателями. И мысли Джонамо становились их мыслями…

Лишь один человек не имел права поддаться очарованию гениальной пианистки, подпасть под ее власть. Им был Борг. Он слушал, закрыв глаза, подперев голову сморщенным кулачком. И то сводил кустистые брови к переносице, то расслаблял их вместе с морщинами. Борг ждал кульминации. И не пропустил миг, когда она наступила. Короткое, быстрое движение старческой руки, и оборвалась на патетической ноте лавина звуков. Пианистка встала, и следом за ней безмолвно поднялся весь огромный зал, до единого человека.

А затем Джонамо начала падать. Ее падение было медленным, заторможенным и словно расчлененным на фазы. И каждый хотел подхватить ее, видя это бесконечно долгое падение. Но лишь Борг с юношеской стремительностью, которой никто не мог от него ожидать, бросился к роялю, подставил негнущиеся руки и мягко опустил Джонамо на просцениум.

В звенящей, как струна, тишине все услышали слабый крик:

– Доченька моя, что с тобой?

Пожилая женщина приникла к неподвижному телу Джонамо и забилась в рыданиях.

Борг тронул ее за плечо.

– Мгм… Успокойтесь, она жива. Жива, говорю я вам!

* * *

В южной части Оультонского заповедника, там, где когда-то встретились Джонамо и Ктор, был воздвигнут величественный мавзолей из белоснежного мрамора. Чуть поодаль, образуя с мавзолеем единый ансамбль, стояла фигура женщины, прижимающей к груди лисенка.

Каждое утро у мавзолея выстраивалась очередь людей. Она тянулась по аллее, выложенной мраморными плитами, беря начало у входа в заповедник. Люди несли цветы и складывали их к ногам мраморной женщины. А затем поднимались по крутым ступеням в мавзолей.

Там, в хрустальном подобии саркофага, вырванная из темноты мягкой подсветкой, лежала Джонамо.

Вечером, когда допуск посетителей заканчивался, приходил Ктор. Он стоял, склонив серебряную голову над лицом Джонамо, и вглядывался в его безмятежные черты. А потом, с трудом оторвавшись, переступал порог смежного, запретного для посторонних, помещения.

Здесь ничто не напоминало усыпальницу. Еле слышно жужжали и, казалось, подрагивали в готовности компьютеры. Ползли, перематываясь с барабана на барабан, ленты самописцев.

Пусто было на компьютерных дисплеях и, сколько ни всматривался Ктор в надежде обнаружить малейший всплеск, прямые линии вычерчивали самописцы.

И так изо дня в день.

Но Ктор ждал.

«Она здесь, среди нас, и одновременно по ту сторону Вселенной» – так сказал Борг. А ему нужно верить…

Часть вторая
ПЛАНЕТА «ПРИЗРАКОВ»

1. Корлис

За стеклами иллюминаторов мелькала Гема, пульсирующим пятном заслоняя бегущие наискось звезды. Слепящими надоедливыми вспышками врывался Яр.

Корлис прикрыл глаза, постоял так с минуту, восстанавливая остроту зрения, затем подошел к телескопу.

Синхронизатор с запоминающим устройством позволял рассматривать тысячекратно увеличенную Гему, точно та была неподвижна относительно Базы.

Вот она, в разрывах облаков, колыбель человечества, так неожиданно и трагически обезлюдевшая полтора столетия назад…

Всякий раз, глядя на планету, где обитали предки, Корлис испытывал горечь и благоговение, любопытство и мистический страх. Он родился мечтателем и, вопреки неумолимой действительности, мысленно реконструировал минувшее, как бы примерял его к себе, а себя к нему. Ничто не могло избавить его от этой нелепой привычки, а ее нужно было подавить, потому что она отвлекала от работы, ставила под сомнение объективность оценок и выводов.

Ведь с Гемой Корлиса связывала лишь историческая ретроспектива, если не учитывать чисто профессионального интереса, который должен испытывать планетолог к объекту своих исследований. Он, как и остальные, родился на Базе и не знал других условий жизни. Вернее, абстрактно, разумом, свободным от эмоций, представить мог, но не с большим успехом, чем ультрафиолетовый цвет или же орбиту электрона.

В его обязанности входило наблюдение за Гемой. Ежедневно он делал обзорный снимок – мозаику панорам планеты. До него этим занимался Рон, а еще раньше – Абрис. Сравнивая снимки, можно было наблюдать в динамике, как обезумевшая природа пожирает памятники великой цивилизации.

То, что виделось в телескоп, не имело ничего общего с обитаемой Гемой, какой она была не так уж давно. Обглоданные бактериями-мутантами остовы зданий чернели среди развалин. Искореженные железной чумой пролеты мостов заломленными руками взывали к небу. Вспучившийся бетон мертвых магистралей тщетно сопротивлялся разъедавшим его грибкам. Природа довершала начатое самими людьми.

Воображение Корлиса рисовало картины бедствия: внезапный всплеск радиации сразу по всей Геме, столь же внезапно и неотвратимо вспыхнувшая паника, давка у входов в убежища-тоннели… те, кому «посчастливилось» укрыться в них, судя по всему, были обречены на медленное умирание, отчаянная попытка нескольких сотен мужчин и женщин найти спасение в космосе. Так бросаются в бушующий океан с борта терпящего бедствие судна, повинуясь не разуму, а безрассудному порыву, инстинкту.

Еще учеником второй ступени Корлис спросил наставника:

– Почему произошла катастрофа?

Наставник долго молчал, а потом ответил:

– Люди много лет находились в состоянии войны с природой. Думали, что покорили ее. Но природа нанесла решающий удар. Да, мой мальчик, любое насилие чревато непредвиденными последствиями.

– Откуда взялась радиоактивность? – продолжал допытываться Корлис. – Не могла же она появиться ниоткуда, сама собой?

Тогда наставник рассказал об эффекте радиационной лавины.

– В течение десятилетий промышленные предприятия, работавшие на атомной энергии, выделяли в атмосферу продукты распада, как тогда казалось, в пренебрежимо малых количествах: то произойдет аварийный выброс, то загрязнятся фильтры. Радиоактивный фон от этого постоянно возрастал.

Экологи предупреждали об опасностях, но речь шла о будущих поколениях, а люди не слишком заботились о потомках, жили сегодняшним днем. Они считали, что если непосредственной угрозы их существованию нет, то и беспокоиться не о чем. А об эффекте лавины тогда не подозревали.

– А что это за… эффект?

– В один недобрый день фон достиг порогового уровня. А следом произошло непредвиденное: если прежде рост фона был связан с человеческой деятельностью, то теперь начался самопроизвольный лавинообразный процесс воспроизводства радиации. Это противоречило науке, но наука часто бывает самонадеянна и пытается навязывать природе свои законы, выдавая их за ее законы.

– А что было потом?

– Радиоактивный ураган прокатился по Геме. Он не выбил ни одного стекла, не подкосил ни единой опоры в линиях энергопередач. Люди с их несовершенными органами чувств его даже не заметили. Тревогу забили приборы, но было уже поздно.

«Поразительнее всего, – думал Корлис, став взрослым, – что наиболее уязвимыми оказались высшие формы жизни и, в первую очередь, мыслящая материя. Сама же жизнь не исчезла, а, утратив разум, пустилась в невообразимый дикий пляс, в бешеный разгул, порождая чудовищных монстров».

Уродливые растения-мутанты росли с фантастической быстротой, взламывая бетон, металл стремительно коррозировал, а стекло кристаллизовалось, распадаясь на зерна. Все созданное руками человека было проклято и отторгнуто природой – она словно задалась целью стереть память о людях.

За полтора века, прошедшие со дня катастрофы, растительный мир Гемы претерпел колоссальную акселерацию, обогатился множеством новых форм, заполнил плотной массой всю поверхность суши, а животный, напротив, выродился. Непосредственно через телескоп была видна буро-зеленая масса, укрытая шапками облаков. И лишь сложная система послойных фильтров позволяла наблюдать бренные останки человеческой цивилизации…

Вздохнув, Корлис принялся за панорамные снимки. Прежде черновую работу выполняли автоматы, люди лишь систематизировали и осмысливали информацию, хотя это осмысливание сводилось к мрачной констатации: увы, процесс необратим и надеяться на благоприятный перелом бесполезно. Но вот уже пять лет, как все приходится делать вручную. Автоматы обветшали, утратили надежность, стали часто ошибаться, а запасные части к ним были израсходованы. Технологические возможности Базы, ограниченные с самого начала, с каждым днем становились все более скудными…

Когда Корлис закончил съемки, он еще долго рассматривал Гему в различных длинах световых волн, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, через поляризационные и послойные фильтры, в глубине души надеясь обнаружить что-либо, свидетельствующее о разумной деятельности. Как ученый, он сознавал, что эта надежда призрачна, но чисто по-человечески искал в ней опору, как ищут в пустыне родник. «Поиски разума» стали для него своеобразным ритуалом, символической акцией, которую он упрямо повторял всякий раз перед тем, как закончить вахту в обсерватории. А для всякого ритуала характерна отработанная последовательность действий, жесткая программа.

Сегодня Корлис уже выполнил се, как всегда, безрезультатно и собирался уйти, когда неожиданная мысль заставила его изменить решение.

Кроме оптического телескопа с набором приспособлений и нескольких радиотелескопов на разные длины волн, обсерватория Базы располагала уникальным беслеровским телескопом, с помощью которого в былые времена исследовали Метагалактику. До катастрофы орбитальная станция, впоследствии ставшая зародышем Базы, была центром астрофизических исследований. Потом стало не до них. Единственным заслуживающим внимания объектом наблюдения оставалась Гема, но использовать для этой цели беслеровский телескоп, рассчитанный на вселенские масштабы, казалось бессмысленным. Полтора столетия прибор бездействовал, пока о нем вдруг не вспомнил Корлис.

Мысль воспользоваться беслеровским телескопом показалась ему настолько нелепой, что он из духа противоречия решил воплотить ее в действие, хотя бы как курьез, благо ничто этому не препятствовало.

И вот снят защитный кожух…

Юстировка оказалась безукоризненной. И все же не верилось, что телескоп Беслера, настроенный давно ушедшими из жизни людьми, будет работать. Но он заработал. И главное – на его дисплее высветилась упорядоченная вереница цифр. Они не плясали близ нуля, отображая естественный шум, отсутствовали и резкие выбросы, наблюдавшиеся при естественных всплесках беслеровского излучения. Последовательность чисел была детерминированной, причем изменения происходили в последних трех знаках, четыре первых стояли как вкопанные. Никакие природные катаклизмы не дали бы такого закономерно организованного числового ряда.

«Сигнал! Осмысленная передача!» – ошеломленно подумал Корлис и поспешил включить записывающее устройство.

2. Кей

– Салют, дружище! – приветливо воскликнул главный диспетчер Базы Горн, поворачиваясь на своем вращающемся креслице к двери.

– Салют, – сдержанно ответил вошедший – невысокий крепыш с хмурым, замкнутым выражением покрасневших от усталости глаз. – Как ноги?

– Не слушаются, подлые. Вот, даже встать не могу. Атрофия нервных стволов или другая пакость, похуже.

– А что сказал Пеклис?

– Что говорят в таких случаях врачи? Выкручивается, хитрит. Жить, мол, будете; и за это спасибо. После такой травмы… «А как с космосом?» – спрашиваю. «О космосе забудьте».

– Да, крепко вас… Год уже прошел?

– Скоро два. Время-то летит… Мне уже не верится, что был когда-то космокурьером.

– И еще каким! Никогда не забуду…

– Но-но, Кей! Только без лирики. И не надо мне сочувствовать. Как-никак, я теперь начальство. Так что докладывай по всем правилам!

– А что докладывать? Все нормально. Слетал. Вернулся.

– Отдохнул? Впрочем, за три часа разве отдохнешь после такой прогулки! Эх, дружище, не стал бы я посылать тебя, сам бы пошел, да идти-то нечем. Одним словом…

– Короче, Горн! Чувствую, дело не из легких.

– Чертовски трудное, Кей. И опасное. Но ты вправе отказаться, если…

– А я когда-нибудь отказывался?

Главный диспетчер промолчал. Он отодвинул шторку иллюминатора и сделал вид, что рассматривает ажурную арматуру Базы, видневшуюся на фоне мелькавших звезд. Не так-то легко послать друга если не на гибель, то на дело почти безнадежное. Однако Кей как никто другой подходил для подобного рода дел.

То, чем он занимался изо дня в день и чем еще недавно занимался Горн, было на грани безумства, хотя по важности и осмысленности не имело с ним ничего общего.

Когда-то на Геме профессия курьера считалась непрестижной, не требовала ни ума, ни таланта, ни образования. Здесь же стала самой почетной, феноменально устойчивая нервная система, мгновенная реакция, изобретательный ум – этими и многими другими столь же редкими достоинствами нужно было обладать, чтобы после длительной теоретической и практической подготовки сделаться космокурьером.

Кей обладал ими. Внешне ничем не примечательный, самый что ни на есть обыкновенный, он был способен месяцами находиться в открытом космосе и все это время рисковал оказаться пронзенным шальным метеоритом.

К моменту катастрофы на окологемных орбитах находилось девяносто шесть исследовательских станций. Все они были обитаемыми.

Эти заатмосферные островки и послужили пристанищем для людей, обрекших себя на суровое, но единственно возможное существование. Они разлетелись кто куда, рассеялись по станциям без всякого плана и согласования – не до того было. И, естественно, оказались разобщены: площадь гипотетической сферы, на поверхности которой «плавали» космические ковчеги, в несколько раз превосходила некогда обитаемое пространство Гемы.

Справившись с потрясением, беглецы быстро поняли, что порознь им не выжить.

Часть станций постепенно удалось перевести на новые орбиты, сблизить, состыковать в единое целое – Базу. На это ушла большая часть не возобновляемых энергетических ресурсов. Чуть больше половины станций так и остались на прежних местах. Связь между ними и Базой осуществлялась по радио. Но мощные планетарные генераторы за полтора столетия пришли в негодность, отслужив все мыслимые сроки.

Одна за другой станции умолкали. Выждав некоторое время, на замолчавшую станцию посылали космокурьера. В легких энергоскафандрах с заплечными контейнерами жизнеобеспечения, космокурьеры преодолевали тысячи миль, и каждая могла стать последней.

Это было как на войне…

До катастрофы Гема представляла собой два огромных противостоящих лагеря.

Непрестанное, не поддававшееся разумному сдерживанию соперничество послужило одной из причин радиоактивного катаклизма.

Оказавшись на орбитальных станциях, люди забыли о конфронтации. Она была бы для них непозволительной роскошью. Чтобы облегчить общение, синтезировали универсальный язык, и теперь на нем говорили все, независимо от национальности. К тому же их было слишком мало, чтобы вспоминать о национальной принадлежности. Крошечный осколок общечеловеческой цивилизации, того и гляди готовый рассыпаться в прах под ледяным дуновением космоса, – вот что они собой представляли и продолжают представлять до сих пор…

Обо всем этом думал главный диспетчер Горн, глядя невидящим взглядом на хоровод звезд.

– И долго еще будем молчать? – не выдержал Кей.

– Необходимо лететь на Гему.

– Что-о?

– Ты не ослышался, – жестко сказал Горн.

Теперь это был не вызывающий жалость инвалид, а твердый в решениях руководитель, способный и сам пойти на смерть, и послать на нее другого.

– Ну и ну… – только и смог выдавить из себя Кей.

– Корлис принял сигнал. По-видимому, просьба о помощи.

– На Геме… люди?

– А кто же еще!

– Столько лет прошло… Передавали по радио?

– Нет, на волнах Беслера.

– Бе-сле-ра? Что это за волны?

Горн хмыкнул.

– Спроси у Корлиса!

Кей обессиленно опустился в креслице рядом с диспетчером.

– Ну и дела…

– Так полетишь?

– Придется.

– С тобой будут еще двое.

– Кто?

– Первый – сам Корлис. Не ожидал?

– Вы шутите?

– Ничуть.

– Но это же кабинетный ученый. Он не способен ни на что, кроме… Нет уж, увольте!

– Второй, точнее, вторая, – не обратив внимания на протесты Кея, продолжал Горн, – Инта.

– Эта девчушка? Да ей же еще в куклы играть!

– Инта превосходный врач, ученица Пеклиса. Он ее рекомендовал.

– Не нужен мне врач!

– Тебе, возможно, и не нужен. Но тем, на Геме, скорее всего необходим. А какая девушка! Веселая, неунывающая. Красивая, наконец! Еще влюбишься!

Космокурьер презрительно усмехнулся.

– Я?! И не подумаю.

– Не зарекайся!

– Все равно я не согласен, – стоял на своем Кей. – Кандидатуры Корлиса, а тем более этой… Инты, меня абсолютно не устраивают!

– Его не устраивают, видите ли! – взревел Горн, с натугой приподнимаясь на руках. – А развалина в роли главного диспетчера Базы тебя устраивает?

Думаешь, от хорошей жизни я тут? Да у нас каждый человек на счету. Ты что не знаешь, как обстоят дела? Нас самих спасать надо, понял? Сырье почти полностью израсходовано. Технология на уровне древности, паршивый микроблок сами сделать не можем. Постепенно утрачиваются знания, а их и так слишком мало. Каждое новое поколение на шаг ближе к дикости. Но первобытное состояние не для нас. Можно позавидовать первобытным людям: они укрывались в пещерах, добывали пищу охотой, были обеспечены воздухом и водой – дыши и пей сколько хочешь! А мы? Вокруг, куда ни глянь, космический вакуум, среда, в которой естественное существование попросту невозможно. Следовательно, впасть в дикость – значит погибнуть. И к этому идет!

– И вы еще собираетесь спасать других?

– На Геме не другие. Там тоже мы. И здесь, и там – мы. Объединившись, мы станем сильнее. Но речь идет не просто о спасательной экспедиции. Побывав на Геме, вы внесете ясность: можно ли рассчитывать…

– На возвращение туда? – быстро спросил Кей.

– Да!

– Ну что ж, согласен.

– Ты еще не знаешь главного. Корабля не будет.

– Как не будет? – не понял космокурьер.

– А вот так и не будет. Вам придется лететь в энергоскафандрах.

– Но это…

– Безумие, хочешь сказать?

– Хуже. Убийство. Я не знаю, смогу ли опуститься на Гему в энергоскафандре – может, опущусь, а может, и нет. Однако то, что Инта и Корлис живыми не опустятся, знаю точно. А я не хочу быть убийцей.

– Тогда тебе ничего не остается, как натаскать их. Учи, объясняй, тренируй!

– На это потребуется время.

– Времени в обрез, но несколько дней дать могу.

– Несколько дней… Ну хорошо, предположим, что мы благополучно сядем на Гему, в чем я не уверен. А что потом? Так и останемся там? Взлететь-то с нее все равно не сможем, вам это известно не хуже, чем мне!

– Да, известно, – с болью проронил Горн. – Ах, если бы я мог… Так ты отказываешься?

– Один хоть сейчас.

– Пойми, у нас единственный корабль и рисковать им мы не имеем права!

– А тремя жизнями?

– Постой. Корабль за вами прилетит. Но позже. Когда вы убедитесь, что это целесообразно. Если же нет… Никого из вас я не принуждаю.

Они надолго замолчали.

– Ну? – спросил Горн.

Кой глухо, словно пересиливая себя, сказал:

– Другого выхода, действительно, нет. Можете на меня… на нас положиться.