Текст книги "Следователь (СИ)"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Старший инквизитор Френн сидел на крышке стола скрестив ноги, курил вонючие французские папиросы, и время от времени черкал что-то в маленьком блокноте, который, в нужные моменты с ловкостью фокусника, извлекал из воздуха. Инквизитор успел переодеться в коричневую клетчатую пару, что тоже не добавило ему внушительности: в таком наряде он больше напоминал пинкертоновского сыщика, измученного работой, семьей и больными почками.

Френн говорил уже минут двадцать. Сначала Фигаро слушал его краем уха, потом – подавшись вперед и открыв рот от изумления, и, наконец, недоверчиво-ошарашено, чувствуя, как мозг начинает потихоньку закипать.

–… Вот так обстоят дела, если рассказывать вкратце. – Инквизитор стряхнул пепел в чернильницу и хмуро посмотрел на жандарма. – Вообще, вся эта история – наглядный пример того, как из несогласованности действий двух ведомств и дурацкой самодеятельности получается всякая чепуха. Трагическая чепуха, Винсент! И не надо делать мину аки у невинного агнца – ты виноват не меньше остальных болванов!

– И давно вы «пасли» Вивальди? – Смайл сделал вид, что не услышал последней фразы инквизитора.

– Не больше двух недель. Вот его отцом мы занимались более двадцати лет. Черт, мы были почти на сто процентов уверенны, что Вивальди-старший – псионик! И сильный псионик! К сожалению, наша уверенность юридической силы не имела, а сам Вивальди был очень, очень осторожным. Кто бы мог подумать, что его сын… Такого просто не бывает!

– И как же вы узнали?

– Случайно. Через пару недель после похорон отца Вивальди. Двое пьяных грузчиков приставали на улице к девушке. Вивальди-младший ввязался в драку, но не рассчитал сил. Грузчики оказались дебелыми ребятами и уже собирались всадить нашему псионику нож под ребра. Ему пришлось сопротивляться, и он… слегка перестарался. Один из насильников помер на месте, а второй попал в больницу с тяжелыми побоями. Которые, надо понимать, сам себе и нанес. Когда наши агенты выяснили, что это работа псионика… В общем, они растерялись. Ведь псионик-то к этому времени, по идее, должен мирно лежать в гробу! Поэтому поначалу следствие свернуло не туда. Смешно вспомнить: чуть было не дошло до эксгумации! Строились совсем уж безумные теории, вплоть до того, что принялись шерстить алиби всех окрестных некротов – не поднял ли кто из них, грешным делом, старшего Вивальди в качестве псионика-реаниманта? Такой вариант, надо сказать, был бы самым печальным из всех возможных: в состоянии «не-смерти», как вам, разумеется, известно, колдовская сила подъятого возрастает на порядки. Короче, к тому времени, когда выживший насильник очухался и смог дать показания, Вивальди-младший был уже далеко.

Фигаро усмехнулся. Усмешка у следователя, надо сказать, получилась препротивная.

– И тогда Вы подумали: «а зачем мне, такому замечательному, связываться с Орденом Строго Призрения, если я и сам могу изловить псионика и почить на лаврах?» – Фигаро отхлебнул чаю и уставился в окно. – Вот уж, действительно, – «несогласованность действий»…

Френн покраснел как помидор и треснул кулаком по столу.

– Нет, Фигаро! Нет! Что бы Вы там ни думали, у меня были средства скрутить Вивальди в бараний рог! Не думаете же Вы, что я полез бы против него с дубиной наперевес?!

– Нет, конечно, – Смайл иронично поднял бровь. – Сами Вы, папаша, вообще редко выходите из своего кабинета – во избежание. Но я догадываюсь, что это за «средства». Видели, знаем. Псионик на службе у Инквизиции – это же надо!

– Арчибальд был моей гордостью!  – взвизгнул инквизитор. – Чуть ли не единственный случай, когда псионик сам вызвался сотрудничать с властями! Лучший агент, тридцать лет обучения – и все насмарку! Господи, Фигаро, я Вас ненавижу! – Френн соскочил со стола и принялся ходить по кабинету кругами.

– Сколько средств в него было вложено! Сколько сил потрачено! Закрытая школа-монастырь, лучшие специалисты, психологические тренировки, семь лет практики в столице на допросах… Арчибальд был… Он был… Ах, дьявол и тысяча Голодных Демонов, – такого больше никогда не будет, Фигаро! Ни-ког-да!

– И ты отправил этого психа Арчибальда в Нижний Тудым? – Смайл фыркнул. – Надо понимать, приехал он на том самом поезде, на который не смог сесть Фигаро?

– Да, да… – Френн остановился у окна и сжал руками металлический подоконник. – Кто бы мог подумать, что они с Вивальди окажутся чуть ли не в соседних вагонах! Мы только знали, что Вивальди едет сюда, потому что это самый простой способ добраться до Последней Заставы. Псионику очень легко уйти от слежки, к сожалению…

– Но как вы узнали, что он направляется именно на Заставу?

– Элементарно. Он сам нам все сообщил.

– Не понял? – брови главжандарма поползли вверх.

– Он оставил письмо, в котором все рассказал. Написал, мол, что хотел как лучше и не планировал никого убивать, но… хм-м-м… не доверяет… «официальному правосудию», как он выразился. Поэтому решил отправиться в добровольную ссылку, уехав на Дальнюю Хлябь. Просил не волноваться, что он когда-нибудь вернется – судя по всему, Вивальди планировал остаться там навсегда.

– А его имущество? Он ведь, наверно, был богатым человеком?

– О, очень богатым. Все его дела переходили в управление группы доверенных адвокатов  на срок в двадцать лет. Если бы до конца этого срока Вивальди не вернулся, то все его состояние было бы поделено между его двоюродными сестрами.

– Забавно. – Фигаро все так же разговаривал с оконной решеткой, – Ну и почему бы вам его было просто не отпустить? Одной проблемой меньше. Преступник сам бежит в камеру…

– Фигаро, – Френн скривился, – не порите чушь. Вы бы отпустили убийцу, если бы он дал Вам честное слово, что уедет в далекие северные края и больше так не будет? Существует определенная, не нами придуманная процедура и следить за тем, чтобы она соблюдалась – наша работа. Вот и все. Для философии здесь не место… Короче говоря, Арчибальд и Вивальди прибыли в Нижний Тудым.

– А почему Вивальди сразу же отправился в город, а ваш цепной псионик остался в вагоне? – Смайл взял из коробки на столе сигару и принялся тщательно ее обнюхивать.

– Потому что есть специальная инструкция для штатных сотрудников, написанная, судя по всему, дремучими идиотами. Там четко сказано, что при пользовании общественным междугородним транспортом – если нет возможности воспользоваться служебным – агент не должен смешиваться с толпой, а выждать, пока та не рассосется. «Во избежание привлечения лишнего внимания». Весь этот бред писал, очевидно, какой-то бюрократ, перечитавший книг про шпионов. Мы, как правило, кладем на все эти правила здоровенный болт с левой резьбой, но Арчибальд бы так никогда не поступил. Он был псиоником; ему не доверяли, поэтому его с детства приучали ходить по струнке…

– А в каком возрасте он попал в Инквизицию? – следователь, наконец, соизволил обратиться непосредственно к Френну.

– В десять лет… А какое, простите, это имеет значение?

– Да так, просто интересно… Вы продолжайте.

– Дальше, я думаю, Вы и сами догадались. Экипажи к тому времени уже не ходили из-за снежных заносов, поэтому Арчибальду пришлось применить свои способности. Адаму Фуллу, кстати, он потом потер память, дал денег и отправил пьянствовать в какую-то забегаловку.

– Тогда почему же Фуула нашли замерзшим насмерть?

– На этот раз перестарались мои люди, – насупился инквизитор. – Вызвали его в Управление при местном редуте и запретили уезжать из города. Подписку с него взяли… козлы.

– Ну да, как работает ваша гвардия, мы знаем. Наслышаны. Стало быть, после этого разговора…

– …Фулл, совсем потеряв голову от страха, рванул из города, куда глаза глядят.

– Ну-ну, – главжандарм иронично приподнял бровь, – надеюсь, они получили административное взыскание.

– А в «Глобусе» и «Восточном Ветре», тоже, стало быть, были Ваши люди? – догадался Фигаро.

– Угу. Ненавижу работать с внештатными агентами, но в глубинке постоянные проблемы с кадрами. Их задачей было просто следить за Вивальди – не более.

– Но они полезли его убивать. Почему?

– Эхм… – Инквизитор покраснел как вареный рак. – Из-за вознаграждения.

– Ага! А за голову Вивальди, значит, была назначена награда?

– Десять тысяч золотых империалов. Назначал, кстати, не я, а столичное управление.

– А они хоть знали, что объект, по которому они работают, – псионик?

– Ну-у-у-у…

– Понятно. – Следователь кивнул. – А настоящий Альберт Виктум жив?

– Конечно. Жив-здоров, пьет херес на служебной квартире… Кстати, надо бы его отпустить домой, хорошо, что напомнили. Ты мне лучше другое объясни, Винсент, – какого лешего твои люди напали на Арчибальда у «Равелина»?

– Они бы пальцем его не тронули, если бы знали о твоих темных делишках! – вспылил Смайл. – Скольких бессмысленных жертв удалось бы избежать!

– Да ну?! А ты знаешь, что псионики – не твоя забота?! Знаешь?! Вот и какого дьявола ты во все это полез?! Можешь мне объяснить?!

– А если бы ты…

– Господа! – Фигаро встал и резко хлопнул в ладоши. – Господа! Попрошу Вас! Мы все тут – три осла, возомнившие себя Аристотелями. Один из ослов – простите, меня, Винсент! – преисполнившись праведного гнева пополам с чувством долга, полез в нору к бешеному василиску, при этом перепутал дороги и завалился в драконью пещеру. Второй осел – простите и Вы меня, господин Френн! – погряз в конспирации и замшелых инструкциях, попутно утопив в этом болоте еще чертову уйму народу. Ну а третий осел – Ваш покорный слуга – решил, что может, как страус, сунуть голову в песок и все проблемы исчезнут сами собой.

– Так почему же не сунули? – инквизитор устало вздохнул и раздавил сигарету о пресс-папье в виде бронзового яблока.

– Страус не прячет голову в песок, Френн. Это все чушь. Он просто очень низко ее пригибает. Но слишком долго в таком положении стоять неудобно, особенно если каждый встречный-поперечный пытается, пардон, пристроится к твоему заду. А ведь мне не геройствовать нужно было, а просто отправить телеграмму в Орден, вот и все. И все бы сейчас были живы и довольны…

– Кроме Вивальди? – Смайл грустно улыбнулся.

– Да, я понимаю, о чем Вы говорите, Винсент. Но бывают ситуации, для которых просто нет хорошего решения. Такого, чтобы удовлетворяло всех. И если мы сейчас начнем копаться в старых тряпках, заскорузлых от крови и выяснять, кто самый хороший и правильный, а кто – мудак на полставки, мы завязнем. Потому что несправедлив Черный Эдикт. Потому что глупы законы. Потому что все мы люди и все мы смертны…

– Потому что несправедлива жизнь. – Смайл кивнул. – Я Вас понял, Фигаро.

– Жизнь – это наши рожи, отраженные в засиженном мухами зеркале. – Следователь поправил воротничок рубашки и повернулся к Френну. – Я арестован? Задержан до выяснения?

– Вы… – Френн запнулся, провел рукой по лысеющей макушке и бросил на Фигаро злобно-усталый взгляд. – Нет. Вы не задержаны. Не думаю, что Вам будут предъявлены какие-либо обвинения. Просто в ближайшие две недели Вам запрещено покидать город – придется заполнить кучу бумаг. Но, – он поджал тонкие губы, – думаю, что отправлять рекомендательное письмо по поводу Вашего повышения пока рановато.

– Да он и не сможет, Фигаро, – Смайл ехидно ухмыльнулся. Когда в Центральном Управлении узнают, что он угробил на задании штатного псионика, его по голове не погладят. Плюс превышение служебных полномочий… – Спокойно, папаня! Я просто предлагаю другой выход: предположим, начальник тудымской жандармерии напишет в Управление доклад о коварном нападении  жуткого псионика, которое было блестяще – хотя и не без потерь – отражено старшим инквизитором Френном…

…Никто не услышал, как за следователем с тихим щелчком закрылась входная дверь.

Утро было морозным и очень красивым.

Солнце еще не поднялось над крышами домов, но на востоке небо уже тлело всеми оттенками красного. Фонарщик зари начинал утренний обход, гася звезды, и небо казалось опрокинутой над городом ледяной полыньей – зачерпни, выпей, и зубы сведет от холодной кристальной чистоты.

Ветра не было, поэтому мороз не бросался в лицо, вышибая слезы, а мирно дремал в переулках, лениво пробуя на зуб потрескивающие поленницы, голые черные деревья и плотно закрытые створки ставен. Из печных труб поднимались вертикальные струйки дыма, пахнущие углем и уютом, где-то вдалеке извозчики, ругаясь, выводили на улицы первые утренние повозки, во дворах сонно брехали собаки – просто так, для порядку.

Некоторое время следователь, пыхтя сигарой, шел по узкой траншее, вырытой в сугробах отрядом местных дворников, а затем свернул на полностью очищенную от снега, посыпанную песком и солью Кованую Улицу. Погруженный в свои мысли он не сразу заметил, что у него появилась спутница.

– О… – Фигаро остановился и отвесил легкий поклон, – очень приятно. Простите, я не сразу Вас заметил.

– Ничего, – Марина Флер покачала головой. – Это Вы простите мне мою навязчивость. Я не хотела мешать. Я вижу, Вы чем-то расстроены…

– Мешать? Расстроен? – следователь немного подумал. – Нет. Я просто задумался. И очень, очень устал. Там, в кабинете, отец с сыном уже делят шкуру Вивальди, пытаясь не прогадать на перепродаже, а я не имею ни малейшего желания в этом участвовать. Мне осточертел этот город. Знаете, Марина, я так не уставал даже в армии… Хотите выпить?

– Нет, спасибо, – она покачала головой. – Не с самого же утра. Я только хотела узнать, не будет ли у Вас неприятностей из-за Виктора… Из-за того, что Вы ему помогали.

– Я? Помогал? – следователь удивленно посмотрел на девушку. – Каким же это, интересно, образом?

– Вы, хотя бы, попытались защитить его от Инквизиции.

– И с треском провалил попытку. А на «нет», как говорится, и суда нет.

– Тем не менее… – она сжала перед грудью ладони в тонких перчатках с меховой опушкой, – Тем не менее, я должна сказать Вам спасибо. Вы хороший человек, Фигаро.

– Я? – следователь криво усмехнулся. – Дорогая, Вы понятия не имеете, что я за человек. Ничего особо хорошего во мне нет, как не ищи. Единственное, что я могу Вам сказать в ответ: мне очень жаль, что все так получилось. Я хотел помочь всем сразу, и, в итоге, не помог никому. Все, тушите свет, занавес.

Некоторое время они шли молча. Вокруг постепенно просыпался город: мимо проносились хлебные повозки, окутанные умопомрачительным сдобным ароматом, скрипели сани молочников, хлопали, открываясь ставни, выпуская из окон султаны пара и застоявшегося за ночь воздуха, спешили по своим делам трубочисты. Солнце показало желто-белый бок из-за крыш и теперь приятно щекотало прохожим щеки. Мороз сразу потеплел, и теперь на Фигаро накатывали волны сонной истомы – только сейчас следователь понял, как долго он не спал.

Он повернулся к Марине и спросил:

– Вы не замерзли? Может быть, Вам поймать извозчика?

– Спасибо, не надо. Я еще пройдусь. – Она слегка качнула головой. – А Вам далеко?

– Далеко. Но я, пожалуй, тоже пройдусь.

– Значит, пройдемся вместе.

Они опять замолчали. Так же молча дошли до конца Кованой и уже свернули на Малую Жестянку, когда Марина вдруг сказала:

– Знаете, я не могу плакать. Совсем. Не могу страдать, рвать на себе волосы, глотать яд… Он забрал у меня это. Там, у кафе, перед тем, как… Я могу только грустить и все. Но я совсем не чувствую боли. Только печаль. И никак не могу отделаться от мысли, что он никуда не делся, не умер. Думаете, я сумасшедшая?

Фигаро задумался. На мгновение ему вспомнилось: низкое серое небо, изрезанное морщинами лицо, старое и одновременно молодое, острога в обветренных руках, ехидный взгляд и соленый запах океана.

«…Это мой мир, в конце концов, в нем я хозяин. Вечность, секунда – какая разница?»

Он едва заметно улыбнулся и покачал головой.

– Нет, Марина. Я не думаю, что Вы сумасшедшая.

– Правда?

– Правда.

– Пойдемте ко мне. Я напою Вас кофе.

– Спасибо, дорогая, но я ненавижу кофе.

– Так с коньяком же.

– О! Благодарю. Это было бы очень кстати.

– …Господи, Фигаро, да оставайтесь хоть на год! Да хоть на десять лет!

– Ну, мне, право, неудобно…

– Неудобно брюки через голову одевать – голова в штанине застревает!

– М-м-м… Ну, хорошо… А у Вас уже готовы эти замечательные блинчики с мясом и печенкой?

– Конечно. Только берите те, что снизу – они не такие горячие.

…За маленьким кухонным окном сияла большая желтая луна. Путаясь в изразцах морозных узоров, лунный свет становился вполне мистическим, и тогда казалось что за окном – таинственный ледяной лес, полный тихого сияния болотных огоньков и дрожащего блеска мелких древесных духов. Фигаро подумал, что на эти лунные картины можно смотреть часами, как на огонь в камине.

Марта Бринн покосилась на следователя, вздохнула и осуждающе цокнула языком.

– Фигаро, Вы уж меня простите, пожалуйста, но Вы выглядите так, словно на Вас неделю возили воду. Скажите честно: они Вас совсем замучили? Этот Смайл – милый мальчик, но умеет быть чертовски настырным…

– Замучили, тетя Марта, – кивнул следователь, дожевывая блинчик. – И Смайл и этот ваш городской инквизитор и колдуны ваши и бюрократы столичные – все замучили. И предписания кретинские пополам с инструкциями, которые пишут идиоты, меня тоже достали. И подписка о неразглашении за подписью старшего инквизитора и начальника жандармерии жуть как опротивела. Хотя подписал я ее меньше суток назад.

– Да что же с Вами случилось?! – Марта Бринн негодующе потрясла кулаками. – Какая сволочь довела Вас до такого состояния? Фигаро, расскажите! Облегчите душу… Кстати, вон там, в тумбочке, на первой полке кувшин вишневой наливки.

– О, прекрасно… Ну, тетя Марта, я же говорю – подписка! Не имею права ничего никому рассказывать вплоть до окончания… Хм… А что, совсем неплохая наливка. Только вот крепковата, как по мне... Короче, ничего я Вам рассказывать не буду, а расскажу… сказку. Понятно, госпожа Бринн? – следователь подмигнул.

– Как не понять, господин следователь! – Марта чопорно поправила прическу. – Все понимаем. Не первый год на свете живем. Сказку так сказку.

– Ну, вот и замечательно! Присаживайтесь поближе и возьмите себе во-о-о-н тот стакан… Да, именно…  Давайте так: за то, чтобы все у всех было хорошо!

– Давайте, Фигаро.

– Ум-м-м… Прелесть, просто прелесть… В общем, слушайте: в одном далеком городе жил да был добрый колдун инкогнито…

3.

–… Гони, песья кровь! Гони скорее!

– Уже, ваше сиятельство! Мигом домчим!

– Быстрее! Поднажми, кур-р-рва мать! Тащимся, как свинья по кочкам!

Кучер Хробак в очередной раз бросил короткий взгляд через плечо на странного клиента и в очередной раз горько проклял свою неуемную жадность.

Здоровенный мужик, косая сажень в плечах. Папаша Хробака тоже был мужчина немаленький (сам он втайне считал себя самым большим в Нижнем Тудыме и его окрестностях; тех же, кто осмеливался вступать с ним в дискуссию по этому вопросу, мигом переубеждал пудовый кулачище Хробака-старшего), но этот тип, пожалуй, заткнул бы за пояс и старого Хробака и его сынишку вместе взятых. Вороная брода – окладистая и напомаженная до лоснящегося блеска, усы подковой, густые черные брови, бруствером нависающие над слегка раскосыми глазами, широкие скулы, орлиный нос, золотое кольцо в мочке уха, больше напоминающее своими размерами звено от якорной цепи и очень смуглая кожа, блестевшая так, словно этот тип только что вынырнул из бочонка с маслом.

«Монгол, что ли?», – ломал голову Хробак. «Или турок?»

Одет мужчина тоже был весьма необычно. Медвежья шуба, в которую без проблем можно было укутать крупного быка, под ней – красный кафтан с мелкой золотой вышивкой, необъятные яловые сапоги, густо натертые дегтем и шапка на голове. Хробак никогда не видел таких шапок: черный бобер с пришитым на затылке пучком волчьих хвостов и огромным золотым грифоном-двуглавцем чуть пониже макушки. Не папаха, а настоящая меховая тиара.

…Хробак подобрал его на Железном Разъезде. Солнце уже село и кучер, не торопясь, выпрягал лошадей, жмурился от удовольствия, вдыхая долетавший со стороны флигеля запах бараньей похлебки и предвкушая тепло, стакан холодной, только что с мороза, водки и миску горячей еды, когда со стороны железнодорожной станции к нему подошел… нет, подбежал этот здоровяк.

– В город, мужик! Срочно!

– Сегодня уже не ездим, – веско заявил Хробак, позволяя каурой выплюнуть мундштук.

– Вот, забирай! – лапища, размером с печной противень, ткнулась ему под нос. Хробак глянул и обомлел: золото! Золото, туда его и растуда!

– Десять империалов! Едем сейчас!

Это было больше, чем Хробаку удавалось выручить за месяц.

– Ай, едем, ваше сиятельство! Едем! Хоть на край света!

…Теперь он горько об этом жалел.

«Их сиятельство» были явно не в себе. За детиной в шубе словно черти гнались: он ни одной секунды не сидел спокойно – вертелся, как волчок, постоянно оглядываясь, хотя было совершенно непонятно, что он надеется разглядеть сквозь снег и ночной мрак, хлопал себя по бокам рукавами и непрестанно костерил Хробака на чем свет стоит.

Этому типу явно было очень страшно.

Но, что хуже всего, темный ужас этого странного человека постепенно передался и кучеру. Хробак мертвой хваткой вцепился в вожжи, испуганно оглядываясь по сторонам. Он никогда не страдал от избытка воображения, но сегодня с ним явно творилась какая-то сказочная чертовщина.

Верстовым столбам вдруг надоело стоять на месте, и они принялись играть с кучером в прятки: знакомая дорога внезапно терялась, завиваясь петлями принималась рыскать по заснеженному полю, а когда Хробак, бормоча «заговор от наговора» и судорожно плюясь через левое плечо, начинал понимать, что безнадежно заблудился, верстовой «полосач» неожиданно выпрыгивал из сугроба, как шут из коробочки и тогда кучер, ошарашено тряся головой, с руганью и гиканьем возвращался на потерянную колею.

Снежные вихри, пролетая мимо ущербной луны, принимали самые странные формы: вон девица с фонарем в тонкой руке, вон крылатый медведь, а вон – рогатый черт в кавалерийской фуражке, оседлавший метлу. Хробак протер выпученные глаза и черт, заложив мертвую петлю, отдал ему честь, тут же рассыпавшись снежным вихрем.

Заунывно воющий ветер то и дело приносил обрывки странных звуков. Сперва Хробак вполне явственно услышал звон колоколов на бакенах, затем – шелест ветра в густой листве, а потом – веселый женский смех. После на пару мгновений наступала тишина, и все начиналось по-новому: журчание воды, детский плач, тихое треньканье музыкальной шкатулки. Все эти звуки объединяла одна любопытная особенность: стоило повнимательней прислушаться к какому-нибудь из них и он тотчас стихал, растворяясь в шуме ветра.

И кучер был уверен, что его пассажир тоже видит всю эту бесовскую муть. Бородач странно зыркал по сторонам, то и дело чертил в воздухе кресты-обереги, складывал пальцы «рогатиной» – самый простой колдовской пасс из группы «Знаков отвержения», а один раз, когда во тьме впереди мелькнули две призрачные тени, похожие на тележные колеса, резко подался вперед, едва не перевернув сани.

Но – странное дело! – чем ближе они подъезжали к городу, тем легче становилось у кучера на душе.

Он не мог внятно объяснить, почему происходящие вокруг странности пугают его все меньше и меньше, но какое-то плохо выразимое чувство, возможно, некая древняя память, подсказывало ему – боятся нечего. Кучеру вспомнился эпизод из далекого детства, когда его отец, напялив красный жупан и приклеив к щекам лыковую бороду, с хохотом ввалился в его комнату на Рождество, изображая Морозного Деда – доброго северного духа-дарителя, что, по легенде, приносит подарки детям, которых Его Морозное Величество посчитало достойными своего высочайшего внимания. В первый миг маленький Хробак страшно перепугался, увидев размахивающего руками и рокочущего луженой глоткой великана, но когда «Морозный Дед» схватил его и закружил по комнате, испуг сменился безудержным весельем и он, заливисто смеясь, вцепился «Деду» в бороду, а тот, заходясь от хохота, подбросил мальчика к потолку, поставил на пол, а потом подарил ему заводную механическую лошадку – на этот подарок Хробак-старший собирал деньги почти полгода.

То, что кучер испытывал сейчас, было чем-то похожим: страх постепенно уступал место празднику. И хотя никаких объяснимых причин этому не было, Хробак все чаще ловил себя на том, что широко улыбается, как говорится, от уха до уха.

А вот его спутник мрачнел все больше. Он уже даже не подгонял кучера, а молча сидел, завернувшись в свою необъятную шубу и лицо его было бледно-серым, как пепел из печи крематория.

Наконец, впереди мелькнули два соединенных аркой модерновых фонаря, обозначающих границу города. Минута – и сани пролетели под ними в снежном вихре, выезжая на расчищенную дорогу к Въездной Улице. Чугунные горгульи, поддерживающие кованые решетки газовых светильников мудро улыбнулись и подмигнули кучеру – мы-то, мол, знаем, брат, как оно на самом деле. Хробак улыбнулся и подмигнул в ответ.

– Город, ваше сиятельство!

– Гони в Инквизиторий! Пулей!

…Двухэтажное здание Инквизитория ничуть не напоминало мрачный каземат. Высокие стрельчатые окна, веселая оранжевая черепица на покатой крыше, кое-где выглядывающая из-под снега, мирно дымящие печные трубы. Даже в этот поздний час все окна были ярко освещены, а по подъездной дорожке расхаживал важный дворник с лопатой.

– Приехали, господин хороший!

Бородач, даже не взглянув на Хробака, вывалился из саней огромной меховой бомбой и бегом бросился к двустворчатой стеклянной двери, на ходу вытаскивая из-под полы какой-то тряпичный сверток. Трясущимися руками он размотал полосы ткани и извлек на свет… зеленую веточку.

«Оливковая ветвь», – понял кучер.

Держа веточку перед собой как боевой штандарт, бородач с разбегу влетел в двери Инквизитория, на бегу выкрикивая:

– Прошу защиты и милости! Прошу защиты и милости!

Двери, возмущенные таким обращением, раздраженно заскрипели и зло хлопнули, сбросив с крыши большой пласт снега. Дворник задумчиво посмотрел вслед странному посетителю, высокомерно сплюнул в сугроб и вернулся к своему ночному бдению.

Кучер почесал затылок, пожал плечами и подумал, что более странных пассажиров у него еще не было. Однако же, в кармане звенели деньги – и какие! Десять золотых империалов – это вам, господа, не хвост собачий!

Он взялся за вожжи и уже собрался разворачивать сани, как вдруг увидел, что у фонаря на подъездной дорожке стоит девушка.

Хробак присмотрелся внимательней… и открыл от изумления рот.

Дело было даже не в сияющей, какой-то запредельной красоте, которой светилось лицо девушки, не в том странном факте, что ее волосы – иссиня-черные, густые и блестящие – не развевались на ледяном ветру, и даже не в ее точеной фигурке, совершенству форм которой черно позавидовали бы даже лютецианские наяды. Поражало другое: из одежды на ней было только легкое белое платьице на бретельках, едва прикрывающее грудь. Под платьицем, совершенно очевидно, не было ничего – то есть, совсем ничего – и это в двадцатиградусный мороз!

К тому же, она была босая.

Девушка заметила Хробака, улыбнулась ему – тепло и открыто, точно старому знакомому – и медленно проследовала в сторону Инквизитория. Кучер увидел, что сзади у ее платья имеется странное украшение – веер белых пушистых лент, притороченных к юбке.

Когда она вошла в стеклянные двери и те закрылись за ней, кучер вдруг понял, что это не ленты.

…Следователю ДДД Фигаро снился очень хороший сон.

Это было странно – хорошие сны не снились Фигаро уже много лет. Но этот сон был особенным: дело было даже не столько в его сюжете, сколько в тончайшей золотой ауре, пронизывающей каждый его миг. Чувство было знакомо следователю и он, с легким удивлением, понял, что это – счастье.

Он шел по морскому берегу, бездумно глядя на горизонт, где легкие белые облачка жались к темно-синей воде, притворяясь пеной на ленивых низких волнах. Ярко светило солнце – большое и горячее. На следователе были короткие белые шорты и бежевая рубашка-безрукавка; лижущие босые ноги волны приносили свежее бодрящее тепло.

Он никогда не видел такого моря – светлого, теплого и дружелюбного, хотя вырос в маленьком городке на морском берегу. Но то было другое море: холодное и суровое. Оно редко бывало синим, чаще кобальтово-серым или почти черным, особенно зимой, когда с севера прилетали ветра и секущие снега; это же больше напоминало картинку с плаката бюро путешествий «Тропический Рай».

Фигаро остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу и присмотрелся. Так и есть – к берегу приближалась яхта. Белая, легкая, воздушная фата-моргана, она с каждой минутой подходила все ближе и ближе, и следователь, наконец, увидел, что ее парус – цвета закатного солнца.

Откуда-то он знал: когда яхта пристанет к берегу, случится что-то очень хорошее. Настолько хорошее, что с этого момента вся его жизнь раз и навсегда изменится к лучшему, как будто кораблик из сна мог взять его с собой туда, где боль и грусть – просто досужая выдумка, а зима и холод – детская страшилка. Фигаро до рези в глазах всматривался в тонкий силуэт яхты, пытаясь понять, кто ей управляет. На мгновение ему показалось, что он увидел на палубе тень – до боли знакомую тень. Он подался вперед, сделав несколько шагов навстречу прибою и…

– Фигаро!

Сейчас… Еще совсем немного, и…

– Фигаро! Открывайте!

Он открыл глаза.

Моря не было. Не было и солнца. Единственным источником света поблизости был маленький масляный ночник в водяном противопожарном кожухе, мерцавший на столе. Сам следователь лежал в кровати, скинув с себя одеяло: сегодня ночью сыновья Марты Бринн опять не пожалели угля на растопку.

Стук в дверь. Резкий, сухой. Так стучат жандармы и судейские.

– Фигаро! Открывайте немедленно!

– О, дьявол… – следователь провел рукой по лицу и витиевато выругался. – Минутку! Уже иду!

Он сунул ноги в поношенные шлепанцы и, почесывая поясницу, проковылял к двери, выдернув «собачку» замка из паза. Потянул за дверную ручку.

На пороге стояли двое. На вид им было лет по двадцать пять, может, чуть больше. Гладко выбриты, на головах – черные вязаные шапочки. Одеты в длинные, до пят робы – нечто среднее между фраком и сутаной.

Инквизиторы.

– Господа, чем могу быть полезен в столь поздний час? – Фигаро постарался вложить во фразу максимум желчной иронии, и это ему удалось: когда вас будят в третьем часу ночи, изображать мизантропа предельно просто.

Инквизиторы переглянулись. Тот, что справа – молодчик с бульдожьей челюстью и детскими голубыми глазами, прокашлялся и произнес:

– Господин Фигаро! Мы сотрудники инквизиции в Нижнем Тудыме при Центральном Управлении…

– Я знаю, кто вы такие, – перебил следователь. – Ближе к делу, господа.