Текст книги "Лекции по истории русской философии (XI - XX вв.)"
Автор книги: Александр Замалеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Россия, на его взгляд, изначально обладала «особо благоприятными условиями для выработки монархической верховной власти». Уже в древней Руси обозначилась царская идея. И дело здесь вовсе не в «татарском влиянии», как «обыкновенно у нас говорят». У татар ханская власть была родовая, «с самым неопределенным содержанием… со стороны идеократической». Кроме того, «в смысле законности власти татарская идея понимала лишь то же самое удельное начало, от которого Русь именно освободилась во время татарского ига». Если и можно говорить о татарском влиянии, то в отрицательном смысле – Русь усвоила не ханскую идею власти, а, наоборот, «пораженная бедствием и позором, глубже вдумалась в свою потенциальную идею и осуществила ее», провозгласив и утвердив монархию. Сама идея монархии впервые возникла на Руси еще в языческий период, на почве «внешней политики племен, соединившихся в Русское государство». Затем она была усилена «идеократической поправкой», которую принесло с собой византийское православие. Однако дальнейшее ее развитие «уродовала… недостаточная сознательность нашего политического принципа», т. е., попросту говоря, отсутствие самостоятельной политической теории.
Положение не изменилось и в петербургский период. Поворот России к Западу привел лишь к тому, что истинная монархия трансформировалась в абсолютизм, вызвывший в качестве ответной реакции конституционное движение. Монархический принцип «держался у нас по-прежнему голосом инстинкта, но разумом не объяснялся». Его сохранению способствовала православная вера, «поскольку она жила в сердцах» и «подсказывала каждому не абсолютистскую, а именно самодержавную, царскую идею». Еще более осложнилась ситуация после 1861 г., когда вследствие правительственных реформ «в нации усилился элемент, уже не способный представить себе этического начала в основе политических отношений». Одновременно с этим широкое влияние приобретала разночинная интеллигенция со своим «нигилизмом», «крайним отрицанием всего существующего». Тихомиров видел в ней исключительно разрушительную силу, не способную ни к какому социальному творчеству. Он характеризовал ее такими чертами, как «полуобразованность» и «бессословность». По его мнению, она отличалась «фантазерским состоянием ума» и полным космополитизмом. Этот «отрицательный, космополитический, внеорганический, а потому революционный дух тяжко налег на новую Россию», – с грустью обманутого неофита сокрушался Тихомиров.
Все же он верил (хотел верить!), что «современная смута, подобно смуте XVII в., завершится полной реставрацией монархии». Он так и не преодолел до конца чисто мечтательного отношения к действительности, которое столь резко осуждал в русской радикальной интеллигенции. Весь его монархизм выбродился на народнической закваске – не в контексте действительных реалий, а вопреки им, по инстинкту, а не по разуму. Как прежде социализм, так теперь монархия сделалась для него отдаленным идеалом, духовно прозреваемой тенденцией, зиждившейся на «русском характере», «национальной психологии». «Русский, – заявлял Тихомиров, – по характеру своей души может быть только монархистом или анархистом». Однако, продолжал он, психология ведет его «ни к чему иному, как к монархии, по той причине, что он не способен честно и охотно подчиняться никакой другой власти, кроме единоличной…». Значит, «в России возможна только монархия».
Тихомиров с таким же успехом мог на основании «психологии» объявить русского прирожденным анархистом. Слишком очевиден был тупик, в который заводило его усердие по части восхваления и защиты разлагавшейся политической системы.
Литература
а) Источники
Карамзин Н.М.Записки о древней и новой России // Ретроспективная и сравнительная политология. Публикации и исследования. Вып. 1. М., 1991.
Катков М.Н.О самодержавии и конституции. М., 1905.
Леонтьев К.Н.Византизм и славянство; Письма о восточных делах // Собр. соч. В 9-ти томах. М., 1912. Т. 5.
Победоносцев К.Д.Великая ложь нашего времени. М., 1993.
Тихомиров Л.А.Почему я перестал быть революционером. М., 1896.
Тихомиров Л.А.Монархическая государственность. СПб., 1992.
б) Исследования
Аггеев К.М.Христианство и отношение к благоустроению земной жизни. Опыт критического изучения и богословской оценки раскрытого К.Н. Леонтьевым понимания христианства. Киев, 1990.
Бердяев Н.А.Константин Леонтьев (Очерк из истории русской религиозной мысли) // Н.А. Бердяев о русской философии. В 2-х томах. Свердловск, 1991. Ч. 1.
Исаев И.А.Политико-правовая утопия в России. Конец XIX – начало XX в. М., 1991.
Кислягина Л.Г.Формирование общественно-политических взглядов Н.М. Карамзина. М., 1976.
Макогоненко Т.П.Николай Карамзин – писатель, критик, историк // Избр. работы. М., 1987.
Плеханов Г.В.Новый защитник самодержавия, или горе г. Л. Тихомирова (Ответ на брошюру «Почему я перестал быть революционером») // Избр. филос. произв. В 5-ти томах. М., 1956. Т. 1.
Сементковский Р.И.М.Н. Катков. Его жизнь и литературная деятельность. Биографический очерк. СПб., 1892.
Твардовская В.А.Идеология пореформенного самодержавия (М.Н. Катков и его издания). М., 1978.
Феоктистов Е.М.За кулисами политики и литературы. 1848–1896. М., 1991.
Лекция 10
«НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ». РУССКОЕ БОГОИСКАТЕЛЬСТВО
Зарождение «культурной элиты». B.C. Соловьев. Веховство. Персонализм Н.А. Бердяева, Интуитивизм Н.О. Лосского. Иррационализм Л.И. Шестова)
В изломах и муках затянувшихся преобразований Россия завершала XIX столетие. Ни в одном классе, ни в одном сословии не было примиряющего начала: вражда сжигала сердца и озлобляла умы. Интеллигенция раскололась «на две расы» [ Н.А. Бердяев]: на одном полюсе сконцентрировалась «культурная элита», жаждавшая мистических тайн и религиозных откровений, на другом – «силы революции», вдохновлявшиеся идеями русского радикализма и марксизма. Это были будущие богоискатели и большевики. Им предстояло выбирать «между целостью теории и целостью отечества» [ П.А. Столыпин]. Россию ждали великие потрясения.
1. Логика развития мысли неотвратима: сперва славянофильство породило религиозное реформаторство, а затем религиозное реформаторство породило русское богоискательство, или «духовный ренессанс» конца XIX – начала XX в. Ни толстовство, ни почвенничество сами по себе не достигали возрождения духовности: при всем своем различии, они слишком тесно были связаны с господствующей церковной идеологией, выступая лишь ее обновленными антиподами. Теперь уже мало кого удовлетворяла критика исторического христианства, и без того обветшавшего в служении деспотической власти; необходимо было новое откровение о человеке, новое религиозное сознание.
«Истинным образователем наших религиозных стремлений» [ Вяч. Иванов] был B.C. Соловьев(1853–1900), которому принадлежало само понятие нового религиозного сознания [22]22
Примечательно, что Соловьева не жаловал Л.Н. Толстой. В своем дневнике Д.П. Маковицкий приводит его слова: «Самые наивные атеисты, материалисты мне несравненно ближе, чем эти Соловьевы». «Интеллигенты не замечают, – говорил он, – что рядом с ними в народе духовная жизнь идет». Это лучшее подтверждение того, насколько глубока была поляризация религиозных исканий в русском обществе.
[Закрыть]. Его любили награждать лестными эпитетами – «русский Платон», «русский Ориген», «Пушкин русской философии». Соловьева ставили в один ряд с Августином, Якобом Беме, Шеллингом, сопоставляли с Шопенгауэром, Ницше. Он и в самом деле не вписывался в какое-то одно направление, одно течение, синтезируя самые разнородные тенденции мировой философии.
Философские позиции Соловьева четко обозначились уже в его магистерской диссертации «Кризис западной философии. Против позитивистов» (1874). Исходя из убеждения, что западная философия, опираясь на данные положительных наук, утверждала в форме рационального познания те же самые истины, которые в форме веры и духовного созерцания прокламировали теологические учения Востока, он выступил за осуществление «универсального синтеза науки, философии и религии». Это означало создание «свободной теософии, или цельного знания», не просто отвергающего всю прежнюю философию, что характерно для позитивистов, но возводящего ее в новое, «высшее состояние». Предмет цельного знания – «истинно-сущее», т. е. Абсолют, Бог, а последний его результат – учение о Богочеловечестве. Подробно свою систему Соловьев изложил в докторской диссертации «Критика отвлеченных начал» (1880), а также в трактате «Чтения о Богочеловечестве», опубликованном впервые в журнале «Православное обозрение» (1878–1881).
а) Метафизика. Принимая за основу бытия сущее, Соловьев тем самым противополагал бытие и сущее. Сущее не есть бытие, хотя ему принадлежит всякое бытие. Так человек не есть мышление, однако ему принадлежит мышление. Сущее может быть всем и во всем, оставаясь в то же время абсолютной единичностью, безусловным началом бытия. Оно одинаково во всяком познании, и есть то, что познается во всяком познании. Сущее – это субстанция бытия, в том числе «первоначальная субстанция и нас самих», «наша собственная основа». Постижение сущего не требует, чтобы наш ум имел дело с каким-либо определенным, внешним по отношению к нам содержанием, т. е. с предметной реальностью; «всякая действительность сводится к той безусловной действительности, которую мы находим в себе самих как непосредственное восприятие». Все это очень напоминает картезианство, но только внешне, чисто формальным образом; сущее у Соловьева – не врожденный принцип, постигаемый в акте рациональной интуиции, как у Декарта, а высший Абсолют, Бог, сам себя познающий во всяком бытии. К нему не приложимы никакие атрибуты реальной действительности, он самодостаточен и свободен от всяких определений. «Абсолютное есть ничто и все – ничто, поскольку оно не есть что-нибудь, и все, поскольку оно не может быть лишено чего-нибудь». Оттого в нем необходимо различаются два начала; одно – безусловного единства, т. е. само абсолютное, превосходящее всякое бытие; другое – потенциального бытия или «первая материя», которая служит источником «множественности форм», т. е. всего отдельного, частного. Эти начала соотносятся между собой как свобода и необходимость, а свобода действительна лишь через осуществление необходимости.
Первая материя не обозначает ни вещество, ни даже понятие вещества. Она есть сущность абсолютного, воплощающая в себе его влечение или «жажду бытия». Но первая материя может действовать и безотносительно к абсолютно-сущему, Богу. Она представляет собой как бы «второе абсолютное», и потому «рядом с абсолютно-сущим, как таким, т. е. которое есть всеединое, мы должны допустить другое существо, которое так же абсолютно, но вместе с тем не тождественно с абсолютным, как таким». Это «второе абсолютное», или «душа мира», как еще называл его Соловьев, характеризуется тем, что с одной стороны, заключает в себе божественное всеединство в качестве своей вечной потенции, а с другой – несет начало природное, материальное, в силу чего оно не есть всеединство, а только «становящееся всеединое», т. е. конкретное, единичное.
В материальном мире его образом и подобием выступает человек. Именно в нем душа мира впервые «получает собственную, внутреннюю действительность, находит себя, сознает себя». Следовательно, первая материя поистине есть Богочеловечество, и Бог ни в какой момент своего бытия не существовал без человечества как некой идеальной данности: причастность души мира, материи к абсолютносущему делает человечество совечным Богу. «Для того, чтобы Бог, – писал Соловьев, – вечно существовал как Логос и как действующий Бог, должно предположить вечное существование реальных элементов, воспринимающих божественное действие, должно предположить существование мира как подлежащего божественному действию, как дающего в себе место божественному единству. Собственное же, т. е. произведенное единство этого мира, – центр мира и вместе с тем окружность Божества – и есть человечество». Русский мыслитель ни слова не говорит о сотворении мира и человека, что само по себе означало уклонение от церковного христианства. Он рядополагал божественное и природное бытие в их совечной нерасторжимости друг с другом. В этом чувствовалось влияние арабо-исламского перипатетизма, прежде всего Авиценны, что вполне согласуется с его увлечением магометанством.
В осмыслении Богочеловечества Соловьев склонялся к пантеистической схеме, выводя из нее онтологическую трактовку проблемы зла, которая составляла стержневой момент его антропологии. Поскольку составляющие мир элементы субстанционально пребывают в Боге, то из этого следует, что Бог сам служит источником и причиной всякого зла в мире. Зло – часть природы, а не вина одного человека. Согласно Соловьеву, настоящий, реальный мир, лежащий, по словам апостола Павла, во зле, не есть какой-то совершенно новый, полностью обособленный от мира божественного, а есть только другое, «недолжное» взаимоотношение тех же самых элементов, которые образуют бытие божественного мира.«…Вся тварь, – заключал Соловьев, – подвергается суете и рабству тления не добровольно, а по воле… мировой души как единого свободного начала природной жизни». Для творческой самореализации Божества необходима свобода, а свобода чревата злом – такова исходная моральная максима философии Богочеловечества.
б) Историософия. Методология всеединства – основа историософии Соловьева, Явившейся своего рода оформлением и завершением идей Чаадаева.
Для Соловьева идеал византизма, на котором держалась вся система славянофильства, означал отречение от самой сущности христианства, разобщение с цивилизованным миром. Принятие евангельского учения при Владимире Святом и особенно реформы Петра I, на его взгляд, со всей очевидностью показывают, что «Россия не призвана быть только Востоком, что в великом споре Востока и Запада она не должна стоять на одной стороне, представлять одну из спорящих партий, что она имеет в этом деле обязанность посредническую и примирительную, которая должна быть в высшем смысле третейским судьей этого спора» [23]23
И Чаадаев отводил России подобную же роль «совестного судьи» по делам всего человечества.
[Закрыть]. Но для этого необходимо отказаться от национального эгоизма, сковывающего ее духовные силы, и «действовать всегда по-христиански», в соответствии с духом справедливости и любви.
По схеме Соловьева «уклонение» России от христианского пути началось преимущественно в московскую эпоху. До этого в ней по сравнению с другими странами было «наименее препятствий к образованию христианской общественности». Меняя при князе Владимире свое древнее идолопоклонство на «всечеловеческую веру», она отрекалась от языческого обособления и замкнутости, приобщалась к единой всемирно-исторической судьбе человечества. Само положение Киевской Руси, поставленной между Византией и Западной Европой, позволяло ей «свободно воспринять истинные универсальные начала христианской культуры помимо ее односторонних и преходящих форм». Успеху, однако, препятствовали азиатские орды, беспрестанно напиравшие на христианский мир. Киевская Русь вынуждена была бороться за свое существование. Чтобы выжить, русскому народу требовалось крепкое государство, которое в конечном счете и было создано в московский период. Это достигнутое русским народом политическое благо не замедлило обернуться для него величайшим нравственным злом.
Вследствие монгольского ига, писал Соловьев, русский народ, «принужденный уйти в далекий северо-восточный угол Европы и там сосредоточить свои силы на черной работе государственного объединения… с XIII-го века оказался физически обособленным от остального христианского мира, а это сильно способствовало и духовному обособлению, развитию национальной гордости и эгоизма». Огромный вред ему доставили тягостные и унизительные отношения с Ордой. Их действие было двояко. С одной стороны, подчинение «низшей расе» приводило к понижению его духовного и культурного уровней, а с другой – сохраняющееся сознание принадлежности к христианскому сообществу при полном разобщении с Европой усиливало в русских людях привязанность к одностороннему византизму, особенно возросшую с середины XV в., после завоевания Константинополя турками. В итоге, полагал Соловьев, в Московском государстве сложился духовный и жизненный строй, который никак нельзя назвать истинно христианским. В России XVI в., писал он, «вследствие крайнего невежества и разобщения с цивилизованным миром… реакция против христианского универсализма проявилась во всей своей силе. Признавая себя единственным христианским народом и государством, а всех прочих считая „погаными нехристями“, наши предки, сами не подозревая того, отреклись от самой сущности христианства».
Может создаться впечатление, будто Соловьев вообще выступает против государства как органа обособления национально-политической жизни. Но это не так. Вопрос о государстве он трактует гораздо шире, стремясь определить его истинное значение. Оно, на его взгляд, состоит в том, что государство, обособляя на каком-то этапе исторического развития определенный народ от остального человечества, упрочивает в то же время его роль во всемирном процессе.
Русский народ, по Соловьеву, только благодаря созданному им государству, могучему и всевластному, сохранил величие и самостоятельность России, которую он, желая выразить свои лучшие чувства к родине, называл «святой Русью». Эта «святость» есть особенность национального идеала Соловьева. В ней нет ничего аскетического, что столь характерно для восточного идеала святости. Его понимание святости отмечено «живым практическим и историческим смыслом», который «ясно выразился в прошедший нашей истории… в создании и постоянном охранении русского государства, единой верховной власти, избавлявшей нас от хаоса и самоуничижения». Но полнота идеала святости требует, чтобы святая Русь возжелала «святого дела», а именно: соединения церквей, духовного примирения Востока и Запада в Богочеловеческом единстве вселенского христианства. Это и есть святое дело, есть то действенное слово, которое Россия должна сказать миру.
2. «Школу Соловьева» составили в основном бывшие «легальные марксисты» – Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, Л.С. Изгоев, П.Б. Струве, М.М. Туган-Барановский, C.Л. Франки др. Их движение оформилось в 90-е годы XIX в., одновременно с «ортодоксальным», плехановским марксизмом, и видело свою цель «в направленном против народнической идеологии историческом оправдании капитализма в России» [ П.Б. Струве]. Исходя из этого, они принимали в марксизме лишь те положения, которые постулировали неизбежность перехода от феодального строя к буржуазному и отвергали социализм как закономерное выражение объективного процесса экономического развития общества. По их мнению, социализм можно принять лишь в качестве социального идеала, а не социального предвидения. Если социализм может осуществиться «по законам природы», тогда бессмысленна всякая деятельность, всякое усилие отдельной личности. Свобода воли несовместима с объективной необходимостью. Непонимание этого, полагали они, составляет главную ахиллесову пяту марксизма, которая, на их взгляд, порождена ориентацией на гегелизм. Поэтому, как утверждал М.Н. Туган-Барановский, «гегельянская терминология вместе с пресловутым „отрицанием отрицания“ может быть совершенно устранена из социальных теорий Маркса без всякого ущерба для их доказательности и логической силы». Среди них вообще преобладало убеждение в мировоззренческой нейтральности марксизма, отсутствии в нем строго однозначного философского основания. Им казалось правомерным сближение марксизма с любой философской системой, однако в интересах этического обоснования социализма они отдавали предпочтение кантианству, которое сыграло определяющую роль в их эволюции от «марксизма к идеализму», а затем и к «новому религиозному сознанию», веховству.
Веховство, названное так по сборнику статей «Вехи», вышедшему в свет тремя изданиями в 1909 г., претендовало на «обновление» русской интеллигенции, ее «духовное возрождение». Осуществление этой программы оно связывало с критикой «давящего господства народолюбия и пролетаролюбия», т. е. народничества и марксизма. По словам одного из авторов сборника, русская радикальная интеллигенция не заключала в себе никаких культурно осознанных стремлений и идеалов, кроме «метафизической абсолютизации ценности разрушения» [ С.Л. Франк]. «Школе Чернышевского» веховство противопоставило «настоящую русскую философию» – «от Чаадаева до Соловьева и Толстого», объявив это направление русской мысли «конкретным идеализмом», не имеющим ничего общего ни с социализмом, ни с политикой. «Конкретный идеализм» провозглашался не только «основой нашего национального философского творчества», но и мистическим восполнением «разума европейской философии, потерявшей живое бытие» [ Н.А. Бердяев].
Веховство формировалось на принципах соловьевского всеединства, окончательно переводя богопознание из плоскости чистой веры в плоскость богоискательства.
В русском богоискательстве возникло множество самых разнородных тенденций, главнейшими из которых были персонализм Бердяева, интуитивизм Лосского и иррационализм Шестова.
3. Н.Л. Бердяев(1874–1948). После Соловьева Бердяев, несомненно, самая крупная величина в философии «русского духовного ренессанса». Он приобрел широкую известность задолго до своей высылки из Советской России в 1922 г. Его отход от «легального марксизма» совершился быстро и безболезненно. Бердяев никогда не был фанатиком какой-либо одной идеи, одного культа. Его отличала «безумная расточительность» ума, нередко вызывавшая самые серьезные нарекания. Шестов, например, иронизируя по поводу стремительной эволюции взглядов Бердяева, насмешливо писал: «Как только он покидает какой-либо строй идей ради нового, он уже в своем прежнем идейном богатстве не находит ничего достойного внимания. Все – старье, ветошь, ни к чему не нужное… Он стал христианином прежде, чем выучился четко выговаривать все слова символа веры». Но даже и войдя в храм, Бердяев не смог просто остановиться перед алтарной преградой в молитвенном послушании; душа его жаждала не веры, но знания, он и в религиозной жизни хотел сохранить свободу искания, свободу творчества. Неслучайно свою первую книгу, в которой, по его собственному признанию, «была вполне осознана и выражена» его религиозная философия, Бердяев так и назвал – «Смысл творчества» (1916). К ней примыкает целая серия его эмигрантских трактатов: «Философия свободного духа. Проблематика и апология христианства» (1927), «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931), «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» (1939), «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» (1941) и др. Философия Бердяева впитала разнообразные источники: от средневековой каббалистики и мистики Якоба Беме до нигилизма Ф. Ницше и оккультизма Р. Штейнера. Тем не менее он сумел возвыситься до подлинной самобытности, открыв перед русской духовностью новые горизонты мысли.
а) Антроподицея. Ум Бердяева был всецело поглощен экзистенциальным интересом к человеку. Однако его волновала не столько трагедия человеческого существования, сколько свобода человеческого творчества, он вдохновлялся не сопереживанием, а антроподицеей – оправданием человека в творчестве и через творчество.
Антроподицея, согласно Бердяеву, это «третье антропологическое откровение», возвещающее о наступлении «творческой религиозной эпохи». Оно упраздняет откровение Ветхого и Нового завета: «Христианство так же мертвеет и коснеет перед творческой религиозной эпохой, как мертвел и коснел Ветхий завет перед явлением Христа» [24]24
Для «русского духовного ренессанса» характерна эта ориентация на «новое откровение». Например, Д.С. Мережковский в течение многих лет разрабатывал концепцию «Новой Церкви». В ее основе лежало противопоставление исторического христианства, которое по мысли Мережковского, исключало живое, диалектическое развитие учения Христа, новому религиозному сознанию, опирающемуся на идею синтеза «духа» и «плоти», воплощенного в Христе Грядущем, идею всемирного единения во Христе. Позднее Мережковский отождествил понятие «Новой Церкви» с идеей «Церкви св. Иоанна», проповедующей религию Св. Троицы – Отца, Сына и Св. Духа, в которой Отец – Слово Божие, Сын – «плоть, воплощенная во Христе», т. е. антропологическое воплощение трансцендентального начала, и Св. Дух – субстанция, примиряющая в троичности два равнобожественных начала. Поразительно, но «тринитаризм» Мережковского удивительным образом напоминает «равносущую Троицу» протопопа Аввакума Петрова.
[Закрыть].
Но третьего откровения нельзя ждать, его должен совершить сам человек; это будет делом его свободы и творчества. Творчество не оправдывается и не допускается религией, а само является религией. Его цель – искание смысла, который всегда находится за пределами мировой данности; творчество означает «возможность прорыва к смыслу через бессмыслицу». Смысл есть ценность, и потому ценностно окрашено всякое творческое стремление. Творчество создает особый мир, оно «продолжает дело творения», уподобляет человека Богу-Творцу.
Творчество есть объективация способности творения: все объекты порождаются субъектами. В религиозном плане объективация тождественна акту грехопадения – отчуждения человека от Бога, сопровождающегося отчуждением от природы и подпадением субъекта в зависимость от мира объектов. «Если мир, – писал Бердяев, – находится в падшем состоянии, то это не результат способов познания (как это думал Шестов). Вина лежит в глубинах мирового бытия. Это лучше всего уподобить процессу разложения, разделения и отчуждения, которые претерпевает ноуменальный мир. Было бы ошибкой думать, что объективация происходит только в познавательной сфере. Она происходит прежде всего в бытии самом. Она порождается субъектом не только как познающим, но как бытийствующим… В результате нам кажется реальным то, что на самом деле вторично, объективировано, и мы сомневаемся в реальности первичного, необъективируемого и нерационализированного». Осознание первичности духа как творческой реальности составляет задачу философии.
Бердяев называл человека «экзистенциальным центром» мира, наделенным «страшной и последней» свободой. «Свобода личности есть долг, исполнение призвания». Однако свобода не выводима из бытия – не только природного, но и божественного; свобода существует до бытия, она «вкоренена в ничто, в небытие». Человек, по учению Бердяева, есть «дитя Божие и дитя мэона – несотворенной свободы». «Мэоническая свобода согласилась на акт творения, небытие свободно стало бытием». Поэтому Бог-творец всесилен над бытием, но не обладает никакой властью над небытием, над несотворенной свободой. Эта бездна первичной свободы, изначально предшествующей Богу, является источником зла. Бердяев не мог, подобно Соловьеву, возложить ответственность за зло в мире на Бога. Но он в равной мере не принимал христианскую схему, укоренявшую зло в самом человеке. Предпочитал абсолютизировать свободу, отделить ее от Бога и человека, чтобы тем самым онтологизировать зло, погрузить его в добытийственный хаос. Это открывало путь к гармонизации бытия, которая осуществлялась с помощью творчества. Но поскольку творчество также проистекает из свободы, то противоборство зла и творчества составляет сущность новой религиозной эпохи – эпохи «третьего откровения».
б) «Русская идея». Эта мировоззренческая схема определяла подход Бердяева к отечественной духовной традиции, который наиболее полно представлен в его трактате «Русская идея». Опубликованный впервые в Париже в 1946 г., трактат не является собственно историко-философским сочинением, хотя тема его – Россия, русская мысль. Прежде всего это не «эмпирическая» Россия, а ее «умопостигаемый образ», не история русской мысли, а ее «идея», субъективное отвлечение. Бердяев вообще отвергал историю в качестве верифицируемой данности; для него любая объективация, в том числе историческая, имела минимальную познавательную ценность. В истории он усматривал лишь конечную цель, эсхатологию, что позволяло декларировать примат свободы над бытием, личности – над историческим временем. «Свободный не должен сгибаться ни перед историей, ни перед революцией, ни перед какой объективной общностью, претендующей на универсальное значение». Его интересовала не Россия сама по себе – в ее духовных и политических реалиях, а то, что «замыслил Творец о России», какое «новое слово» она скажет миру. Бердяев в данном случае исходил из соловьевской историософии, признававшей, что «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности».
Бердяев воспринимал историю как чистое творчество, свободное волеизъявление ума. Он созидал историософию России, не утруждая себя ни логикой, ни доказательствами. В основе его концепции – недостоверный факт, а интуитивный тезис о саморазорванности, противоречивости русской души. Русский народ, по Бердяеву, представляет собой «совмещение противоположностей» – как заимствованных, привнесенных извне, так и местных, порожденных непосредственно стихией национальной жизни. На одном полюсе – изначальное язычество, дионисийность, на другом – аскетически-монашеское православие, церковь. Их постоянная борьба в течение веков способствовала развитию особого «творческого религиозного сознания», составляющего сущность «русской идеи». Это религиозное сознание охватывает все направления отечественного любомудрия – масонов и декабристов, славянофилов и западников, анархистов и даже русских марксистов. Все они выражали идеалы, соответствующие «характеру и призванию русского народа», его самобытной религиозности.
«Русская идея» предстает как «целостное, тоталитарное миросозерцание», «принципиально свободное в путях познания». В этой тоталитарности (всеобщности) проявляется ее религиозный характер, более того – она вообще оказывается новой формой религиозной философии. «Для религиозного философа, – писал Бердяев, – откровение есть духовный опыт и духовный факт, а не авторитет, его метод интуитивный. Религиозная философия предполагает соединение теоретического и практического разума, достижение целостности в познании. Это есть познание совокупностью духовных сил, а не одним разумом. Русская религиозная философия особенно настаивает на том, что философское познание есть познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и чувством и в котором нет рационалистической рассеченности». Данное ограничение разума не имело ничего общего с агностицизмом; в бердяевской теории целостного знания интуиция не просто восполняла недостатки рационального познания, а обнажала в нем человеческое начало, воплощающееся в свободе выбора, волении. Учение Бердяева получило широчайший резонанс в русской духовности, включив в сферу своего влияния все направления отечественной мысли XX в. Он «по праву имел мировое значение; к его голосу действительно прислушивались во всем мире» [ В.В. Зеньковский].
4. Н.О. Лосский(1870–1965). По своим философским воззрениям Бердяеву был близок Лосский, который прямо называл свою теорию познания интуитивизмом. Исходные основания философии интуитивизма он сформулировал в книге «Мир как органическое целое», опубликованной в самый канун Октябрьской революции. Интуитивизм восходит еще к философии Платона. В своем учении он трактовал эйдосы как особый мир умопостигаемых сущностей, не подлежащих чувственному восприятию. Из первичности идей Платон выводил реальность всего посюстороннего, дифференцируя познание в зависимости от объекта на истинное и ложное. Вслед за античным философом исключительное значение интуитивизму придавала и христианская теология, прежде всего восточная, православная. Именно в рамках интуитивизма сложилось целое направление апофатического богословия, у истоков которого стоял Псевдо-Дионисий Ареопагит (VI в.). В эпоху Просвещения интерес к интуитивной философии значительно ослабевает вследствие утверждения рационалистического мировоззрения. Лишь во второй половине XIX в. в обстановке все более усиливающегося духовного кризиса намечается «попятное движение» западноевропейской философии от классического рационализма и позитивизма к изначальному интуитивизму и мистицизму. На вершине этого процесса стоял А. Бергсон, который, по словам Шестова, «позволял себе самые резкие нападки на разум», желая утвердить идею безосновности, сверхчувственности истинного познания.
