Текст книги "Кавалеры меняют дам"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Запоздалый читательский отклик

«...И этот мучительный излом жизни дает в Нагибине плод, который можно оценить уже как психическую болезнь: он начинает вымещать свое чувство на России и на русских...»

Читатель, вижу, морщится: опять Куняев!

Но это не Куняев. Не Латынина, не Иванова.

Это – великий писатель, как принято его аттестовать, лауреат Нобелевской премии Александр Исаевич Солженицын, собственной персоной.

Еще находясь под гнетущим впечатлением от его труда «Двести лет вместе», этой новоявленной библии антисемитизма, еще размышляя о том, какое же практическое применение найдет автор для своих жидоедских инвектив, – однажды в обзоре журнальных новинок я уловлю огорченный всхлип рецензента: «...Безапелляционно, жестко, далеко не всегда справедливо ругает классик очень хорошего русского писателя Юрия Нагибина...»

Буду откровенен. После недавней повести «Пир в Одессе после холеры», где целая глава посвящена объяснению моей нелюбви к Солженицыну, я радовался тому, что в новой вещи обойдусь без упоминаний о нем.

Но как бы не так! То Володя Солоухин поделится нежданной радостью: «...Вдруг нахожу среди старых читательских писем два письма от Солжа!..» То Юрий Нагибин во «Тьме» вскользь назовет Шафаревича «сподвижником и другом Солженицына».

И, тем более, если кто-то ругает моего героя – да еще «безапелляционно, жестко, далеко не всегда справедливо», – то тут уж прямой товарищеский долг повелевает встать на защиту, хотя бы и через девять лет после его ухода.

В апрельском номере «Нового мира» за 2003-й год нахожу статью А. Солженицына «Двоенье Юрия Нагибина» с подзаголовком «Из "Литературной коллекции"».

Первое, что огорчает при ее прочтении: автор из рук вон плохо знает предмет, о котором взялся судить. Он недостаточно начитан, поверхностен, скоропалителен в выводах, гневлив, что, впрочем, всегда было опознавательным тавром его сочинений. Иногда же он и знает правду, однако увертывается от нее, притворяется, будто ему и невдомек, жульничает по мелочам.

«...За пройденные годы мастерство Нагибина усовершалось и оттачивалось, но всегда в рамках советской благопристойности, никогда и ни в чём, ни литературно, ни общественно, он не задавал вопросов напряжённых и не вызывал сенсации. Такое он совершил лишь в 1994 году выходом своей последней, уже посмертной, книги из двух повестей: «Тьме в конце туннеля» и «Моя золотая тёща». Это, вероятно, наиболее интересное изо всего, что Нагибин написал за всю жизнь...»

Что наиболее интересное – спору нет.

Но вот как быть с «последней», с «посмертной» книгой, если известно, что обе повести Юрия Нагибина вышли еще при его жизни? Что он держал в руках эту книгу, радовался ей, как свидетельствует Марина Генина в уже цитированной статье: «... Юра позвонил мне по телефону. Голос был юным, счастливым. Он только что приехал с презентации двух новых книг... «Я не верю, что держу в руках сигнал...» – его слова.

А ведь эта книга не только не была посмертной, но и не была последней!

Вот только что мы с интересом вчитывались в строки романа Юрия Нагибина «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя»...

Знает ли Солженицын о существовании этой книги? Нет, не знает. И незнание вовлекает его в другой конфуз.

«...Еще новый жизненный взлёт ждал Нагибина после краткой беглой первой женитьбы (не обрисованной сколько-нибудь): через женитьбу вторую он вошёл «в круг советских бонз» – до маршалов и министров, в «жизнь разгульную, залитую вином»... (Были затем третья и четвёртая жёны, о которых почти нет подробностей...)», – укоряет Нагибина классик.

Совсем как в известной песне Александра Галича, где изменщик-муж мается перед собранием трудового коллектива: «А как вызвали меня, я сник от робости. А из зала мне: давай все подробности!..»

К этим подробностям обратимся чуть далее.

Но сначала – о «первой женитьбе... не обрисованной сколько-нибудь». Так ведь именно о ней – о первой женитьбе, о первой жене, о вечной и немеркнущей первой любви, – об этом и написан единственный нагибинский роман «Дафнис и Хлоя...», – которого, увы, не читал Александр Исаевич Солженицын.

Не читал, не знал, слыхом не слыхал. А что, разве он обязан?..

Вот тут-то я и пожурил сам себя. Ну чего привязался к человеку? Не обязан, конечно. Ведь он и сам не выдает себя за профессионального исследователя. Даже снабдил свою статью подзаголовком «Из «Литературной коллекции», давая понять, что нет, не профессионал, не исследователь, а просто коллекционер, любитель, такое у него хобби – пописывать статейки о литературе, о писателях...

Вот и видишь, будто бы наяву, как он сидит и накалывает на булавку бабочек, жучков, мушек, а перед этим, из жалости, усыпляет насекомых ваткой с эфиром.

Изысканным этим развлечением – накалывать на досуге писателей – Солженицын тешится давно.

Еще первые читатели его «Архипелага» с изумлением, с благоговейным ужасом следили за тем, как издевается он над несчастными собратьями по перу, угодившими, как и он, в ежовские застенки, в бериевские лагеря, а потом осмелившимися – подобно ему, а порою и прежде него, – написать об этом: над Алдан-Семеновым, Борисом Дьяковым, Галиной Серебряковой, Львом Разгоном, Шелестом, Тодоровским... Как он желчно иронизирует: «Поймем их, не будем зубоскалить. Им было больно падать. «Лес рубят – щепки летят» – была их оправдательная бодрая поговорка. И вдруг они сами отрубились в эти щепки...»

Много позже, в постыдном своем сочинении «Двести лет вместе», он наколет на булавку и Александра Галича, знаменитого барда, человека неслыханной и непреходящей популярности, диссидента, тоже высланного на чужбину, погибшего там.

А Солженицын напишет о нем:

«...безвкусно переплел Сталина и Христа, сочинил свою агностическую формулу, свои воистину знаменитые, затрёпанные потом в цитатах и столько вреда принесшие строки:

Не бойтесь пекла и ада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Но как надо – и учил нас Христос...»

Тут, конечно, и младенцу понятно, что вовсе не за Иисуса Христа обижается Солженицын, а за себя самого, любимого. Многие уже писали о том, что сочиняя «Ленина в Цюрихе», автор, вне всяких сомнений, частенько разглядывал в зеркале свое собственное светлое отражение. Но Ленин отошел для него в прошлое. И теперь он отыскивает в зеркале иные черты сходства. Еще бы! Всех врагов одолел, все народы осчастливил. Учил-поучал всех на свете, как «жить не по лжи», «как нам обустроить Россию», как скинуть Советскую власть, как распатронить Эсэсэсэрию, всё сполна объяснил, как надо. Да ведь и послушались – так всё и сделали! А теперь вот никто его ни читать, ни слушать не желает. Лишь сплюнут в досаде, отключат телевизор да лоб перекрестят: «Сгинь-сгинь, нечистая сила!..»

Кто там еще на солженицынской булавке?

Михаил Александрович Шолохов, автор «Тихого Дона», тоже нобелевский лауреат, ошельмованный им завистливо, сладострастно, изобретательно.

Особенную ярость Солженицына вызывают те писатели, которые добились успеха и признания в советские годы, когда он сам еще был безвестен – когда лишь слал читательские письма Володе Солоухину.

Вот о Галиче:

«...И как же он осознавал свое прошлое? свое многолетнее участие в публичной советской лжи, одурманивающей народ? Вот что более всего меня поражало: при таком обличительном пафосе – ни ноты собственного раскаяния, ни слова личного раскаяния нигде!., (курсив Солженицына. – А.Р.) Ну что б ему отречься от своих проказёненных пьес и фильмов?..»

Речь, вероятно, идет о пьесах Александра Галича «Вас вызывает Таймыр», «Под счастливой звездой», «Матросская тишина», о кинофильмах «Верные друзья», «На семи ветрах», о песнях «Ой ты, Северное море...», «Затрубили трубачи тревогу...» Миллионы людей смотрели эти фильмы, пели эти песни – с таким же воодушевлением, как и его поздние крамолы, – так почему, настаивает Солженицын, почему не отрекся, почему не раскаялся, сукин сын?..

Те же обличения в адрес Нагибина:

«...Сам он выделяет из своего творчества, считает выдающимся успехом некий журнальный очерк 1949 года о председательнице колхоза, который дальше переделал в киноповесть, а из нее родился фильм «Бабье царство»... Уже такой шумный успех в советской обстановке внушает основательное сомнение в доброкачественности: вряд ли «Бабье царство» далеко ушло от «Кубанских казаков»... Знающие деревню писатели говорят: пейзанство, да еще по-советски вымороченное. (И другой, за тем свой фильм Нагибин оценивает как «истинно народный»)».

И тут почти невозможно преодолеть искушение схватить Александра Исаевича за руку, плутующую незаметно, как в игре «напёрсточников»: стоп, Исаич! Это о каком же другом фильме вы обмолвились походя, в скобочках, намеренно опустив название, будто оно вам и неведомо?..

Ведомо, знаете, потому и ловчите!

Речь идет о кинофильме «Председатель», поставленном Алексеем Салтыковым по сценарию Юрия Нагибина, с Михаилом Ульяновым в главной роли.

В этой повести, посвященной трудам и дням Нагибина, немало слов, речей, эпизодов посвящено созданию выдающейся ленты отечественного кинематографа. Я далек от намерения воспроизводить их снова в конце книги, хотя – столь острый случай! – они здесь были бы весьма кстати.

Не стану пересказывать все мытарства этой картины, которую даже всесильное Политбюро не смело разрешить к выходу на экраны, которую нещадно кромсали цензурные ножницы, которую афишировали по всей Москве, а потом, за час до премьеры, сдирали со стендов эти афиши, которую смотрели из-под полы, при запертых дверях, в наших зарубежных посольствах...

Напомню лишь свидетельство самого Юрия Нагибина из его «Дневников»:

«...Картину, в конце концов, разрешили. Она прошла с небывалым успехом, истинно народным. Не знаю, имела ли хоть одна наша картина такой успех. Может быть, «Броненосец «Потемкин», «Чапаев», «Путевка в жизнь». Ее просмотрели буквально все взрослые люди, ибо детям до шестнадцати лет на картину вход был запрещен. Почему? В картине нет никакой эротики, но есть правда о прошлом, да и только ли о прошлом?..»

Да-да, именно с этой страницы нагибинского дневника выхватил Солженицын слова «истинно народный» – и глумится, потешается над ними.

Старость – не радость. Она лишает человека некоторых важных остерегающих, защитных функций, обнаруживает – то есть выставляет наружу – слабые места организма, уязвимые стороны характера. Не считаться с этим нельзя.

Читая в «Новом мире» статью А. Солженицына, я – тоже глубокий старик – то и дело корчился от неловкости, мне было стыдно за автора, который так опрометчиво выдает эти слабости, вполне извинительные, если их не выставлять напоказ.

Заметил это не только я.

В «Ex Libris»'e, литературном приложении к «Независимой газете», появилась статья Юрия Кувалдина «Одномерный Солженицын», названная так, вполне очевидно, в споре с его заголовком «Двоенье Юрия Нагибина».

Юрий Кувалдин – писатель и издатель, в свое время именно он выпустил в свет «Дневники» Нагибина, сопроводив их толковой статьей и комментарием.

Остро полемизируя с нашим классиком, Кувалдин, в частности, фиксирует внимание на странном его интересе к эротическим мотивам у Нагибина.

«...Солженицын, как мне кажется, не понимает, что такое любовь, и вряд ли интересовался Фрейдом и эдиповым комплексом. Хотя сама его фамилия, на мой взгляд, призывает к эротической открытости, к тому, чтобы идти жениться, как будто он сам шел жениться, но об этом у него ни слова...»

Очень едко и смешно.

Что же имеется в виду?

Уже приводилась цитата из статьи А. Солженицына, где он сетует на недоработки Юрия Нагибина по части освещения его многочисленных женитьб («...о которых почти нет подробностей...»), особенно о первой из них («...не обрисованной сколько-нибудь...»).

Вот он, клич из песни Александра Галича: «А из зала мне: давай все подробности!..»

Зато уж, когда Юрий Нагибин, особенно в повести «Моя золотая теща», будто бы идя навстречу пожеланиям трудящихся, живописует эпизоды роковой страсти, которые и мы щедро цитировали, наш литературный коллекционер заметно оживляется:

«... признаем: тут Нагибин достиг своего лучшего. Силы слога не утратил до самой смерти, весьма изобретателен в словесности, не всегда, но в аккордных местах, куда вкладывает главное чувство: «округлая дароносица живота» (желанной тёщи), «кудрявый этот лес рассекало опаловое ущелье с живым, будто дышащим кратером; скважина и глубоко запрятан зев вулкана», «накалывал её [тёщу] через потолок [совокупляясь с женою на 2-м этаже] на раскалённый шампур страсти...»

Замечу на всякий случай, что все эти пикантности приведены здесь не по тексту нагибинской повести, а по тексту статьи Солженицына.

Вовремя спохватившись, он переходит к обвинительной части: «...повествователь находится в неотступном эротическом бреду...»; «...Из писательского быта он более всего описывает свои кутежи, скандалы и драки...»; «...захватно изнуряемый своей похотью к тёще...»; и снова: «...русского писателя, чей нравственный облик нам прорисовался на предыдущих страницах с большим опытом цэдээловского ресторана, драк и разврата, легких денег от кино...»

Как тут не вспомнить бородатый анекдот о попе, листающем красочный альбом: «Это хорошо... и это хорошо», – кивает он. Но, дойдя до страницы, на которой изображена обнаженная красавица, изрекает: «А это – плохо!..» Перелистывает страницу: «Это – хорошо», но тотчас возвращается к предыдущей: «А это плохо!..»

Весьма комично выглядят и те пассажи статьи Александра Исаевича Солженицына, где он, пытаясь смягчить свои инвективы, придать статье вид благопристойности, с высот своего величия похлопывает по плечу покойного коллегу, нахваливает его изыски в области стиля:

«...Лексические возможности у Нагибина изрядные, использует он их неровно, но и без натуги; даже из этих повестей можно выписывать и выписывать: ножевой выблеск стали, людская не-сметь, вскальзывать взглядом, бездождный, вманчивый, рухнув сердцем, надвиг, наволочь, громозд, в обставе, скрут, вздрог, промельк, укромье, наподлив, взвей (сущ.), посмеркло, вклещиться, беспреградностъ, непрокашленный голос, изнеживающее безумие и др.»

Уж если что-то бы и заставило Нагибина, как говорится, перевернуться в гробу, так это солженицынские похвалы.

Великолепный стилист, чье письмо пленяло читателей, прежде всего, ясностью языка, чистотой интонаций, достоинством речи, иногда в муках слова – с кем не бывало! – вдруг срывался на ложный пафос, на выспренность, на фальшивый эффект: отсюда все эти взвей, скруты, громозды, от которых кровь стынет в жилах.

Жаль, что деликатные его редакторы не могли при его жизни опереться на комплименты от Александра Исаевича: уж тогда бы он сам повыбрасывал без сожаления эти языковые перлы – обиход бездарных стилизаторов.

А Солженицын доволен, ему по вкусу эти изыски, эти взвей словесного метеоризма, столь похожие на его собственные потуги в области «языкового расширения».

Да полноте!.. Будем же хоть чуточку проницательны: неужели ради сомнительных комплиментов и столь же сомнительных укоров по части стиля взялся Александр Исаевич за свою статью о «двоеньи Юрия Нагибина»?..

Вспомним хотя бы ту запоздалую угрозу дурдомом, кащенкой, что приведена в начале главы: «...этот мучительный излом жизни дает в Нагибине плод, который можно оценить уже как психическую болезнь: он начинает вымещать свое чувство на России и на русских...»

Вот теперь Солженицын берет, что называется, быка за рога!

Ему изначально было наплевать на эротику, на красоты стиля. Он с присущей ему цепкостью уловил главное в поздней прозе Нагибина: его ненависть к нацизму, расизму, антисемитизму, его неприятие черносотенства, охотнорядства, великодержавного шовинизма – в какие бы «патриотические» или религиозные одежды они ни рядились.

Нагибин в своей повести «Тьма в конце туннеля», а прежде в повести «Встань и иди», а позже в романе «Дафнис и Хлоя...» предстает глазам современников и потомков как убежденный антифашист – он в одном ряду с Эрнестом Хемингуэем, Бертольдом Брехтом, Василием Гроссманом, Анной Зегерс, Яношем Корчаком, Юлиусом Фучиком, Ильей Эренбургом, Василем Быковым...

А вот кой-кому можно бы и сказать: вас тут не стояло!

Солженицын в своей статье не жалеет ни места, ни пыла для уличений Юрия Нагибина, цитирует упоенно абзацы, строки, которые читателям наверняка уже известны, но он настойчиво тычет их нам в глаза, и я не нахожу причин уклоняться от полемики, отступать перед его напором.

«...Материал «Тьмы» – сплошь автобиографичен, и можно поверить автору, да это и видно: он старается, с большой психологической самопроработкой, быть предельно откровенен о себе, своих чувствах и поступках разных лет, но отобранных по стержню одной темы, именно: еврейской в СССР. Эта тема, как мы теперь узнаём, кипела в нём десятилетиями, никогда не прорвавшись вовне...»

Что-то насторожило меня при чтении этих строк. Опять косноязычие авторской речи («...быть предельно откровенен о себе...»)? Нет, не это, но тоже нарочито нескладное: «...по стержню одной темы, именно: еврейской в СССР».

Отчего бы ему не написать: «...одной темы: евреи в СССР»?

Думаю, что он так сперва и написал. Да спохватился.

Еще в конце 60-х годов ходила по рукам (разумеется, конспиративно) рукопись книги «Евреи в СССР и в будущей России», на титуле которой значилось имя автора: А. Солженицын. Этот антисемитский манифест был, якобы, выкраден из бумаг Солженицына, а позже издан неким Анатолием Сидорченко под одной обложкой с его собственным юдофобским сочинением. Когда впоследствии нобелевскому лауреату в эксклюзивном интервью для «Московских новостей» задали прямой вопрос об авторстве, он ответил, не пряча своего возмущения: «Это хулиганская выходка психически больного человека. В свою пакостную желтую книжицу он рядом с собственными «окололитературными» упражнениями влепил опус под моим именем...»

Отметим между строк ту легкость, с которой Александр Исаевич раздает направо и налево диагнозы о психической болезни: и Сидорченко у него «психически больной человек», и у Нагибина он нашел «психическую болезнь»...

Но каково же было смятение адептов и поклонников творчества нашего классика, когда в упомянутом труде Александра Солженицына «Двести лет вместе» они обнаружили куски из опуса «Евреи в СССР и в будущей России», и на сей раз душевнобольной хулиган Сидорченко в соавторах не значился...

Нет, конечно, не мог Александр Исаевич оставить в тексте своей статьи уличающую формулу «Евреи в СССР...» Уж лучше корявенько, да иначе: «...еврейской в СССР».

Судя по дальнейшим текстам солженицынской статьи, эта тема «кипела десятилетиями, никогда не прорвавшись вовне» не только в душе Юрия Нагибина.

Поражает та непримиримость и язвительность, с которыми автор статьи «Двоенье Юрия Нагибина» цитирует и комментирует его прозу.

«...Такими свидетельствами Нагибин сильно подрывает своё национальное объяснение – но настаивает именно на нём, из чего развивается и весь сюжет, из него родилась и повесть «Тьма». Рассказчик всячески растравляет себя. «На моей стене начертаны огненные письмена: жид... жид... жид... Вот трагедия: быть русским и отбрасывать еврейскую тень...» – никогда не забывал этого, – «я чувствовал себя человеком, отбрасывающим чужую тень»; мысль о еврействе – «кошмар моей жизни».

И уже знакомое нам, но опять-таки с эмоциональным комментарием классика:

«...Я хочу назад в евреи, там светлей и человечней»; «почему я не могу быть евреем как все?» – в смысле: вернуться в более тяжкий жребий?.. И еще дальше: «Итак, я сын России», но «не обременен излишней благодарностью к стране березового ситца, ибо видел ее изнаночью, нет, истинную суть».

(Заметим, однако продолжал и продолжал кормить ее благосоветскими изделиями своего пера...)...»

Не понять, чтотак раздражает Александра Исаевича Солженицына? Ведь Нагибин написал именно ту книгу, какую хотел написать! Солженицын написал бы другую? Так он ее и написал, она называется «Двести лет вместе».

Не обойдены зорким глазом Солженицына и те эпизоды повести, в которых речь идет о журнале «Наш сотрапезник», действительно важные, объясняющие многое не столько в былой нагибинской, сколько в солженицынской нынешней позиции: «...Хотя он и обранивает однажды: «великолепная деревенская проза 70-х», но пишет и: «их [«деревенщиков»] кряжистость, независимость духа, земляная силушка – не более, чем личина». И хотя Нагибин одно время входил в редакцию раннего «Нашего современника» – но с отвращением это переносил: «как пленительно воняло на долгих наших редколлегиях», «у нас воняло грязными носками, немытым телом, селёдкой, перегаром, чем-то прелым, кислым, устоявшимся, как избяной дух», и «наши корифеи» из провинции и одеты были бедно, неумело. (Слегка меняя фамилии, он высказывает недоброжелательность и к отдельным из них, и особенно с явной завистью к успехам Шукшина.)».

Ну вот: зависть к Шукшину, которого сам же и ввел в большую литературу («...Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы – с подачи Геллы, – написал ему восторженное письмо и помог их напечатать...»; «...я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей...»).

Может быть, Солженицын читал тот текст «Тьмы», в котором нет этих фраз?.. Как нет и еще одной фразы, сказанной герою коллегой по «Нашему сотрапезнику»: «О тебе говорят, что ты жид...»

Однако я знаю наизусть ту книгу, текстом которой пользуется Александр Исаевич. Там всё есть.

И – напоследок, как приговор, который не подлежит обжалованию:

«...Вряд ли мы обогатимся, листая эту его сатиру. Да даже, вероятно, и всю пятидесятилетнюю даль его произведений. Чего напрочь не было и нет в Нагибине – это душевности, теплого чувства. Вот уж в самом деле – Тьма в конце...»

Здесь нет корректорской оплошности. Именно так, без кавычек: Тьма в конце...

Я думаю, что вовсе не случайно статья Александра Исаевича Солженицына появилась в «Новом мире» вскоре после выхода в свет второго тома основополагающего труда нашего классика «Двести лет вместе».

Может быть, статья о Нагибине, как и статья о Галиче, была составной частью этого труда, но не влезла в объем, пришлось печатать отдельно, как составную часть «Литературной коллекции»?

А может быть, статья «Двоенье Юрия Нагибина» явилась опытом тактического применения оружия массового уничтожения?

Я купил оба тома новой книги Александра Солженицына на книжном развале «У Бланка».

Людям несведущим поясню, что так в уличном обиходе именуется место под стеной бывшего Музея Ленина, на самом пороге Красной площади, у Иверской часовни, возле памятника маршалу Жукову, в минуте ходьбы от державной нашей святыни, от Кремля.

Здесь, «У Бланка», всегда можно приобрести и свежие, и лежалые экземпляры газет «Завтра», «Лимонка», «Русский порядок», «Штурмовик», «Русская правда», «Черная сотня», «Я – русский». Продаются и книги той же, примерно, тематики, как принято говорить – патриотической направленности.

Голубоватые с серебряным тиснением тома книги Солженицына «Двести лет вместе» лежали по-соседству с «Загадкой трехтысячелетия» Шафаревича (если помните, у Нагибина он назван «сподвижником и другом Солженицына») и внушительным кирпичом в черном ледерине с золотым тиснением: «Mein Kampf» Адольфа Гитлера.

За Солженицына я выложил шестьсот целковых, чувствительно для скудного семейного бюджета. А к Шафаревичу и Гитлеру даже не стал приценяться: вот уж это мне вовсе не по зубам, не по карману. Обойдусь покуда тем, что есть.

Тут-то мне и вспомнился один эпизод из тех времен, когда я работал на «Мосфильме».

Позвонил Михаил Ильич Ромм, пригласил зайти в монтажную, посмотреть склейку новой части «Обыкновенного фашизма».

Я часто бывал в этой монтажной, потому что, кроме обязанности визировать все заглавные и промежуточные титры картины, надо было знать и авторский текст, который свободно, без бумажки, наговаривал для записи режиссер, наблюдая на экранном полотне мельтешенье документальных кадров.

У меня был еще и личный интерес к работе Михаила Ромма, поскольку студент Института кинематографии, молодой немецкий режиссер Зигфрид Кюн в это же время делал картину «Они не пройдут» по моему сценарию, тому самому, что вскоре стал основой повести «Товарищ Ганс». В этой ленте тоже широко использовался архивный материал документального кино Третьего Рейха – порою те же самые планы помпезных факельных шествий, те же броские ракурсы знамен со свастикой, столь вдохновенно снятые любимицей фюрера Лени Рифеншталь.

Но сейчас на полотне были не знамена, не шествия, а была колючая проволока Освенцима, к которой льнули изможденные лица узников в полосатых робах с шестиконечной звездой Давида на груди. Совсем молодые и очень старые, они смотрели в объектив кинокамеры, будто бы зная, что их прощальные взгляды останутся запечатленными навек.

Щелкнул рычажок пульта, зажегся свет.

Михаил Ильич жадно затянулся сигаретой, курил он нещадно.

Потом спросил:

– Вы читали «Майн Кампф»?

– Нет, – покачал я в ответ головой.

– А я читал! – торжествующе, даже с некоторой гордостью сообщил режиссер.

– Где взяли?.. – кротко осведомился я.

– Я сказал в ЦК, что это мне необходимо для работы, по теме фильма. И мне дали. У них есть. В Спецхране есть и на немецком, и в русском переводе. Я читал на русском.

– Ну и как? – спросил я.

Ромм, уставив очки в пустой экран, где только что были скорбные глаза узников Освенцима, а теперь там уже ничего не было, пустое полотно, прогудел:

– У-у...

Но тотчас встрепенулся, будто сбрасывая тяжесть с плеч, мрачно хохотнул, сказал жестко: – Обыкновенный фашизм.