Текст книги "Беловодье"
Автор книги: Александр Новоселов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Но если Агафья начинала петь, она сердито топала ногой:
– Что ты воешь, Агашка! Покойников ворожишь?
И Агафья замолкала.
Только во сне она пела свободно и весело. Пела так громко, что просыпалась от собственного голоса. Проснувшись, она долго не могла понять, что и родня, и дом, и длинная поездка по степям – все это было во сне. А когда приходила в себя и в ужасе садилась на душных полатях, ей казалось, что табор только что тронулся в путь, слышно даже, как скрипят телеги. Тогда на нее находило такое отчаянье, что она взвывала нечеловеческим голосом и уже до свету не могла заснуть, катаясь в судорогах по скрипучим голым доскам.
Но вот Василию Матвеичу пришло засаленное и все измятое письмо. Отец Агафьи в нем писал, что, наконец, они обосновались где-то около китайской грани, но все еще не справились делами и пускай уж, бога ради, подержат добрые люди их девку, поучат уму-разуму, а у них ей все равно придется голодать.
Пока Василий Матвеич читал вслух письмо, Агафья плакала от неожиданной радости. Но, придя на кухню, она поняла всю безвыходность своего положения и тут же решила бежать.
Три дня выпытывала она, куда надо идти, а на четвертый ночью вышла с небольшим узелочком за поселок и направилась по неизвестной дороге. Сначала так и решили, что Агафья покончила с собой на речке, но когда вспомнили ее расспросы, сейчас же организовали погоню.
Василий Матвеич хорошо рассчитал все возможности и, чтобы дело вышло чище, послал Исишку на чужой телеге, с неизвестным для Агафьи казаком. Случилось все так, как он предполагал. Когда на двадцатой версте показалась беглянка, Исишка спрятался под полог, а казак предложил Агафье подвезти ее до станции. И едва она, после короткого колебания, присела на телегу, как Исишка скинул полог и повалил ее на дно.
Агафья царапала ему лицо ногтями, больно кусала руки и плевала в глаза, но Исишка только хохотал и так скрутил ее, что до самого поселка она не могла даже пошевелиться.
Долго потом смеялись над Агафьей. Потом стали забывать. Но Агафья после этого уже окончательно ушла в себя. Перестала даже плакать и с лица как-то нехорошо почернела.
Раньше Исишка командовал Агафьей так же, как командовали ею и все, но после случая с побегом он совершенно оставил ее. Из боязни или из жалости – это не было понятно и самому ему. Придет, поест и, не отвечая на ядовитую ругань, скорей уходит.
– Чего там к печке лезешь, немаканый! – злобно на кинулась она.
Исишка продолжал взбираться по приступкам.
– Измажешь только всю.
– Чем измажу? Чулки тут сушил. Надо достать.
– Не видала я, а то бы быть твоим чулкам в помойке.
– Мой чулок дыра на печке не наделал.
– Поди, жрать притащился?
– Обедать пришел.
– С утра-то?
– Робил, робил – какой утро?
Иса старательно вымыл заскорузлые пальцы под чугунным умывальником, крепко вытер их полой и полез на полку у двери, где всегда стояла его посуда – давно немытая деревянная чашка и ложка. Разостлавши грязную холстину на конец скамейки у порога, он присел было на пол и вопросительно взглянул на Агафью, но, видя, что она по-прежнему смотрит на замерзшее окно, встал, чтобы достать из печи щи. Агафья вскочила, грубо оттолкнула его и, сильно громыхая заслонкой, одной рукой выдернула на шесток чугунку, а с лавки кинула туда же черствую краюху хлеба. Иса положил краюху на чугунку и любовно понес все на скамейку.
Когда он загреб со дна ложкой и вытащил узлами связанные скотские кишки, то задержал руку в воздухе, как бы раздумывая, клясть ли их в чашку, и скверно выругался.
– Опять брюшина. Мяса вовсе не дает.
– А не жри! – огрызнулась Агафья.
Она помолчала и добавила:
– Деваться, брат, некуда. Поешь и кишочков.
Исишка даже поперхнулся.
– Как деваться некуда? Вот уйду и уйду. Жить нельзя, пошто жить буду?
Агафья улыбнулась.
– Поймают. Не убежишь.
– Кто меня поймает? Кто может?
– Меня-то поймали же. Значит, могут.
Вошла хозяйка. Варвара Ивановна, или, как все ее звали, Варварушка, была резкой противоположностью Василию Матвеичу и по внешности, и по характеру. Всегда в черном, всегда благообразная, она редко повышала голос. От всей ее маленькой, тощей фигурки веяло чем-то постным, будто она каждый день говела. Но боялись ее больше хозяина. Самые сильные нервы не могли выносить ее тягучего, тихого голоса, когда она выговаривала какую-нибудь неисправность.
В молодости, говорят, она много терпела от мужа и часто бывала так бита, что по месяцам не вставала с постели. С горя стала пить. Каждый день выпивала понемногу, а временами, когда муж уезжал, напивалась и допьяна. Но Василий Матвеич только догадывался об этом, так как все ее оберегали. Всем она была нужна, всем постоянно помогала – кому хлебом, кому сеном, кому деньгами.
Варварушка чинно прошлась по кухне, оглядела лавки и потянула безразличным голосом:
– Ты, Агафья, самовар наставь. А наставишь, иди в горницу, в подпол. Вынь варенье да груздей положи на тарелку, да еще там что. Я покажу. Василий Матвеич заказал. Гость сейчас будет, покупатель.
Иса улыбнулся в ложку: «Помирились, значит». И ему сразу стало легче. А то и в самом деле: подвести так хозяина! Нехорошо! Никогда с ним не случалось так.
Хозяйка подошла к нему в упор и молча положила на скамейку спрятанный под длинными концами шали сдобный калач и полтинник. Положила и вышла.
Вот уже сколько лет носит ей Исишка водку, пряча бутылку в бане под полок, а хозяин так и не знает. Все допытывается, выспрашивает, но никак не может уличить работника.
Долго хлебал Исишка из просторной чашки. Приел все до кусочка. Потом, раскатисто рыгая, переобул чулки, засунул хлеб за пазуху и вышел.
V
Исишка не мог забыть того, что сказала Агафья.
– Не уйти! – восклицал он неожиданно, когда работал где-нибудь один. – Поймают! Кто меня поймает? Дура девка! Ежели я прослужил срок и не желаю больше. Что ты со мной сделаешь?
И так полюбилась ему мысль, что никто, положительно никто не может его ни связать, ни вернуть, что он незаметно для самого себя перешел на мечты о степной свободной жизни. Сидит где-нибудь в укромном уголке за починкой хомутов или другой какой мелкой работой и совершенно забывает, что у него в руках.
Вот он уже в степи. Вот он богатый, всеми уважаемый. Сколько скота у него! Как все льстят ему! Как он…
Мечты несут его все выше, выше, и вдруг нечаянный взгляд на продранную полу или стоптанный сапог бросает его вниз с невероятной высоты. Исишка только выругается, пустит через зубы тонкую струю слюны и так дернет густо насмоленную дратву, что хомутина разорвется по новому месту, или так тяпнет топором по заостренному концу кола, что обрубок взовьется выше головы и долго прыгает с поленницы на поленницу, пока не завалится там до весны.
Но постепенно мечты о воле облекались в более живые образы. Чего же тут особенного? Разве уж так и не может джетак сделаться степным киргизом? Мало ли бедного народу живет в степи? А если бог пошлет ему счастья, так, может быть, он еще и разбогатеет. Он не так уж стар. Он еще свободно ворочает пятипудовые мешки. Работает же он Василию, почему не поработать, наконец, и для себя?
Иса все думал, все рассчитывал. Не каждый решится на такое дело – из джетаков да в степь. Но он боялся с кем-нибудь делиться мыслями и не хотел делиться.
Вторая половина зимы выдалась трудной и для скота, и для людей. Сильные морозы изнуряли скот, а частые бураны затрудняли доставку сена, да и оставалось его уже немного. Василий Матвеич от постоянной заботы редко бывал в духе. Каждый день, только войдет в ворота, так и начинает кричать и ругаться до хрипоты. Все не по нем, все идет без порядку.
Иса исправно отвечал на каждое ругательное слово, и с каждой стычкой в нем крепла мысль об уходе.
Наконец, сказал об этом бабе.
Старая Карип, сильно износившаяся в постоянной нужде и работе около хозяйских коров, редко пользовалась лаской своего властелина. Целый день Иса на улице. Она тоже – или чинит ему старую рубаху, или доит коров. Сходятся только поесть. Вечером Иса приходит поздно. Придет озябший, часто обмороженный, молча пьет крутой горячий чай, а напьется и спать. Ноют старые худые кости, болят издерганные жилы.
Раз, уже в марте, когда солнце и мороз покрыли снеговые поля блестящей тонкой коркой, Иса вернулся совсем ночью. Поехал он один за сеном в дальнее урочище. Карип знала, что путь туда не ближний, но когда сильно стемнело, она начала беспокоиться. Часто выходила на улицу послушать, не кричит ли где Иса на уставших лошадей, взбиралась даже на стайку и долго стояла там на сухом, холодном сквозняке, потом заперлась в избушке и уже перестала ждать.
Кривобокий самовар торопливо допевал свою горькую песню. Карип задремала. Вдруг гавкнул старый пес и заскрипели за стеной воза. Карип выбежала и стала осторожно выспрашивать. Что такое с ним? Уж не сломалась ли оглобля? Она так набоялась! Думала, какое несчастье: или поломка, или волки. И почему он поехал один, не захватил с собой хотя бы Темиртаску? Они вон сегодня кое-как прибрали скот и засветло ушли домой, а он, старый, мерзнет, надсажается. Все равно Василию не угодить.
Иса только крякал, ни звуком не отзываясь на обращенные к нему вопросы.
Карип стала бояться другого. Если молчит, значит, злой. Вот как крикнет сейчас на нее! Но и в избе Иса миролюбиво жаловался на собачий холод, ни в чем не выказывая дурного настроения. Наоборот, Карип заметила, что как будто он чем-то доволен.
Согреться было трудно. Жили они в низенькой, полуразвалившейся землянке с единственным окном и кривой, вечно промерзшей дверью. Окно, затянутое бараньей брюшиной да к тому же от верху до низу покрытое толстым слоем льда, давало так мало свету, что и в полдень, когда на улице играло солнце, в избушке было темно, как в подвале. Неуклюжий чувал больше дымил, чем нагревал, и через два часа становилось так холодно, что нельзя было сидеть без шубы. К тому же промозглые стены постоянно слезились и давали скверно пахнущую отпоть.
Чаю пили много. Иса так потел, что раскрытая волосатая грудь, и бритая голова, и лицо лоснилось у него, как густо смазанные салом. Оклеенная в тесто лампа плохо освещала его лицо, но Карип хорошо видела, что он хочет что-то сказать. Ее не обманешь. Она знает Ису.
Когда, задувши лампу, оба влезли на скрипучую кровать и зарылись там в груду тряпья и овчин, Карип не вытерпела:
– Говори.
Иса не удивился: так бывало всегда.
Он поцарапал разомлевшее тело, откашлялся и сказал так тихо, словно кто его подслушивал:
– В степь мне надо… Хочу кочевать.
Карип задержала дыхание. Она ясно слышала слова, но плохо понимала их значение.
А Иса говорил уже громче:
– Будет, поработал Василию. Брюхо у него толстое. Больше работай – больше хотеть будет.
– Как же ты?
Иса помолчал.
– Был у свата сегодня.
– Был? – Карип приподнялась. – Так вот почему запоздал… Сказал бы, как поехал, послала бы хоть калачик дочери. Теперь она редко видит русский хлеб.
– Какой там хлеб! Некогда с этим. И так, если узнает Василий, когда вернулся, нужно будет говорить, что не мог найти сено: снегом занесло.
– Как у них там?
– Говорил со сватом… Прошлый год, говорю, отдали мы девку за бесценок. Год тяжелый был, не мог ты весь калым уплатить. А нынче, говорю, слава богу, оправился. Масла продал, да кожи, да шерсть… Отдай, говорю, что полагается, помоги мне… Хочу в степь кочевать, а подняться не с чем… Две коровы там, да телка, да лошадь, да четыре барана, вот и отдай.
– Отдает?
– Отдает. Помогу, говорит, кочуй… К нам, говорит, кочуй…
И долго шептались в темноте под овчинами два старых человека, неуверенно намечая скользкими словами направление своей дальнейшей жизни.
С этого времени Иса стал часто проговариваться.
Сначала Василий Матвеич только высмеивал Исишкину затею:
– Закочевал! Подумаешь, тоже! Вольным воздухом подышать захотелось! Да вы, собаки, где осядете с аулом, так на пять верст кругом опакостите степь-то. Все одно и получается – что на пригоне, то и там.
Но однажды Василий Матвеич на угрозу ответил руганью:
– Что ты думаешь, пропаду я без тебя, мошенник? Уходи! Сейчас же уходи! Сам давно собираюсь вытурить тебя. Чушка старая! Что мне от тебя? Как от козла – ни шерсти, ни молока. Пошел! Руками и ногами креститься буду, как уйдешь.
Исишка чуть не выл от злости.
– Тридцать год тебе работал, жилы вытянул, состарился.
– Ну?
– Вот-те ну! Какой я стал? Посмотри.
– Ну? Чего ты мне в рожу-то лезешь? Айда и никаких! Молодого найму.
VI
А весна уже широко шагала через белые поля, заглядывая всюду: и в степные колки, забитые доверху снегом, и под речной увал, и к человеку, и к голодному зверю.
Властелин степей, колючий сиверко, еще упорно воевал, затягивая ночью звонким льдом и бархатистым инеем все появившиеся за день лужи и проталины. Но скоро на припеках уже нечему было и мерзнуть. На такие места с утра слетались стаи голубей в воробьев покупаться в пыли, поворковать и пошуметь. На пригонах прежде всего обозначились черными линиями навозные стены и многочисленные скотские тропинки. А потом и повсюду пошли черные пятна, увеличиваясь с каждым днем, пока не слились в одно большое грязное пятно. Почва, десятками лет принимавшая груды навоза, не оттаивала до средины лета. Вода не уходила в землю. Ее все прибывало: навоз размяк и на бойких местах обратился в коричневую кашу. Скот и люди ходили в нем местами по колено. Но это не мешало молодым конькам по дороге на прорубь звонко поржать и порезвиться.
Все идут честь-честью, и вдруг какой-нибудь невзрачный соловко взвизгнет, вскинет голову, что есть силы хватит по зубам идущую сзади кобылу и ринется, куда глаза глядят. А вслед за ним и все, изгибаясь и прыгая, во всю лошадиную прыть понесутся, обгоняя друг друга, выше плетней поднимая холодные брызги воды.
В середине апреля река так вздулась, что уже попасть через нее за сеном не было возможности. Пришла пора выгонять скот на гору. Река вот-вот сшевелится, хлынет мутным валом на луга, и тогда на месте пригонов будут торчать из воды только верхушки кольев. А в степи уже можно кормиться. Застоявшийся скот будет рад и прошлогодней тощей травке.
Иса готовился заранее. В последнее время баба целыми днями сидела за починкой юрты. Юрта была небольшая, всего на четыре аркана. Кошма уже сильно износилась, но все же была лучше, чем у прочих джетаков, и могла еще служить защитой от дождя и ветра.
В день отъезда Иса зашел к хозяину проститься по-хорошему и еще раз сверить старые расчеты.
Была пасхальная неделя. За поселком у амбаров скрипели легкие качели. Разряженные парни и девки цветными группами ходили с песнями по улицам. Старики собирались по завалинкам на солнышке и лениво вели разговоры. Ребятишки с раннего утра щелкали бабками.
Василий Матвеич теперь подолгу сидел в своей маленькой полутемной комнатке: подводил итоги зимним операциям.
Он только что напился «второго» чаю и снова взялся за растрепанную толстую книжку, как вошел Иса. Иса минуты две покрякивал в прихожей, потом шагнул к нему в комнату, постоял у косяка и осторожно опустился на подвернутые ноги.
В соседней комнате, за большим самоваром, ворковала Варварушка со сватьей. По тому, как они наклонялись друг к другу, поджимали губы и поминутно вытирали глаза фартуком, Иса заключил, что обе только что изрядно выпили. Но как? Верно где-нибудь на улице. Вот опять забушует Василий, если узнает! Хозяйка немедленно разрешила его недоумение. Перемигнувшись со сватьей, она осторожно взялась за высокий молочник и налила по чашке чего-то прозрачного. Обе выпили, поморщились, отерли губы пальцами и закусили пряником, Исишка только покрутил головой. Ловко придумали! Киргизской бабе этого не выдумать.
Василий Матвеич оторвался, наконец, от книги и, не поворачивая головы, спросил:
– Ну, что скажешь?
Иса откашлялся.
– Так. Ничего.
– Ну, мне некогда с тобой тут растабарывать. Есть дело… говори сразу.
– Прощаться пришел. Кочую сегодня.
– Так бы и говорил.
Василий Матвеич передвинул что-то на столе.
– Ловко это ты со мной устроил! Жил, жил и вдруг – на тебе! На утечку! Нехорошо это, брат. Нечестно. Тридцать лет пропитывался на моих харчах… Без меня-то куда бы ты?
Говорил он это мирным тоном, и Иса почувствовал болезненный стыд за свой поступок.
– Сват зовет. Который год зовет.
– Рассказывай! Так, блажь в башку пришла. Только назад-то потруднее будет. Придешь проситься – выгоню.
Василий Матвеич грузно повернулся на стуле. Он уже начинал раздражаться.
– Выгоню! Так и знай! К воротам не пущу, не то что в пригон.
– Пошто назад приду? Не видал твоей брюшины?
– Брюшины!? А тебе бы мясо каждый день? Тоже!
– Мы не собака.
– А кто же ты? Немаканый и, значит, шабаш.
– Твой душа бог возьмет, мой душа бог возьмет.
– Разевай рот шире! Только подохнешь, так в аккурат сатане в колени и угодишь. Всей и жисти тебе, что здесь. Так, брат, и в писании сказано. Ну, толковать мне некогда. Когда долг отдашь?
Иса испуганно таращил на него глаза.
– Какой долг? Нету никакой долг.
Василий Матвеич нетерпеливо схватил книжку со стола, перелистал до половины, нашел необходимую страницу и ткнул в нее коротким, пухлым пальцем.
– Какой долг? А вот какой… Слушай! В октябре – Исе Кунанбаеву рупь пятьдесят копеек на рубаху бабе. Дальше! В декабре – Исе Кунанбаеву рупь розно. Дальше! В феврале – Исе Кунанбаеву рупь на штаны. Вот!
Он прикинул на счетах.
– Три с полтиной.
– Ой-бай! Что ты, Василий! Ты мне в жалованье давал. Мои деньги оставались.
– Какой там черт оставался? Слета забрал все. Давай вот вашему брату. Дашь в долг, а порукой-то волк.
– Сам говорил – в жалованье.
– Да ты смотри, смотри сюда, в книгу-го! Не вычеркнуто. Почему не вычеркнуто? Не отдано. Книга не обманет. Ну, я хочу взять с тебя лишнее, а книга-то что говорит? Она не соврет.
Иса всегда относился ко всякой записи с уважением и даже трепетом. Заглянул в подставленную книгу – да, действительно, на правой странице не зачеркнуты три строчки.
– Верно, верно, – уныло кивал он головой, – кагаз не обманет.
Книга за ненадобностью легла на свое место. Наступило молчание. Василий Матвеич звонко высморкался в аршинный кумачовый платок.
– Ну, так признаешь?
– Кагаз говорит, значит, надо платить.
– То-то! Когда же?
Иса заговорил боязливо и неуверенно.
– Будь отцом, Василий: дай десятку… Копейки нет… Муки купить, чаю…
– Тебе десятку!? Ты не сдурел?
– На ярманке отдам.
– Бабу продашь на ярманке-то?
Иса не слушал.
– Копейки нет. Чаю надо, муки надо…
Василий Матвеич колебался. Что с Исишки можно вывернуть с лихвой, в этом он не сомневался. А вот другое дело – стоит ли ему давать за такую проделку.
– Пожалиста, дай! А? Василий!
– Заладил: дай да дай. За что тебе? Не за что! Не дам!
– Ой, Василий, дай, пожалиста! Голодом буду. Жрать нету.
– Жил бы себе, тогда и жрал бы, сколько надо.
– Сват зовет. Надо свату уважить.
Василий Матвеич поскреб живот.
– Окромя греха с вами, собаками, ничего не наживешь.
А сам уже нагнулся под стол, с трудом достал оттуда тяжелую шкатулку, отомкнул ее со звоном и из длинного холщового мешка отсчитал медяками шесть с полтиной.
– Получай.
Иса долго раскладывал медяки по полу столбиками, чесал лоб и пересчитывал. Наконец, расклонился:
– Не хватило!
– Три с полтиной удержал.
– Ой-бай! Василий, дай, пожалиста.
– Больше ни копейки. Опять отопрешься от долга. Вот записываю при тебе… Исе Кунанбаеву де-сять ррублей.
Иса молча сгреб монеты в кучу и осторожно опустил их в узкую мошну.
Когда он выходил на улицу, сердце защемило что-то нехорошее, будто он сделал большую пакость и хозяину, и этому старому дому, и обширному двору. Но сейчас же вспомнил о книжке, о записи.
– Записал при мне, а почему при мне не вычеркнул те три строчки? Забудет?
Иса подумал с минуту, держась за калитку, потом отворил ее и вышел.
– Может быть, и не забудет? Еще рассердится и вытолкает.
В кухне, у раскрытого окна, подпирая щеку толстым кулаком, сидела Агафья.
– Прощай, Агафья! – крикнул он весело.
Она медленно обвела его злобно скучающим взглядом.
– Не придешь ли опять?
– Пошто приду? Замуж мене не возьмешь.
– Собака!
Он энергично поддернул чембары, усмехнулся и торопливо свернул за угол.
VII
В пьяном тумане проходила весна.
Разве кто-нибудь другой придумал бы то, что придумал Иса? Степь, свобода и безделье.
Он, собственно, давно уже подумывал уйти от русских, и потому только не уходил, что не хотел бросать Василия. Хозяйство большое, хорошее, везде нужен толковый глаз, а много ли нахозяйничают нынешние, молодые. Но пора ему и отдохнуть, пора пожить среди своих. И все одобряли решение Исы, все от души желали ему полной удачи.
Аул раскинулся по южной стороне березового колка. Летом тут не бывает воды. Но весной под защитой леса подолгу лежат огромные сугробы снега, образуя в котловине чистое, холодное озеро.
Когда аул пришел на это место, земля еще была местами черной, местами бурой, и по всей степи белели клочья разорванного солнцем снежного савана. С каждым днем их оставалось все меньше и меньше, с каждым днем, на виду, уходили они в землю прозрачно-хрустальными струйками. А около тонким бордюром и целыми гнездами появлялись пухлые, пушистые бутоны желтого подснежника.
Какое счастье – возвестить о пробуждении земли, увидеть первому весеннее небо и солнце! Но дорогая плата за это счастье – собственная жизнь. Успеть бы только развернуться. Уже идет огонь. Степь подожгли со всех сторон. Ненасытной волной хлещет бурное пламя по ложбинам и пригоркам, жадно слизывая прошлогодний ковыль. Земля трескается и чернеет. Днем огонь ползет в траве невидимый и только черный дым да шумный вихрь выдают его направление. А по ночам он смело рыщет золотым драконом, ярко освещая в небе облака.
Беспокойно и жутко на душе в эти весенние дни. Словно в благодарность небу за свое пробуждение, земля шлет ему тучи жертвенного дыма, пока оно не сделается мутно-серым и не насытится до того, что много-много дней подряд солнце будет заходить и вставать резко очерченным багровым диском.
Но весна быстро закроет обожженные места зелеными коврами, а вслед за тем зазеленеет, оживет и весь земной простор.
Деревья уже налились от корней до кончиков ветвей пьяным соком земли и стоят, замерев от избытка нахлынувшей силы, готовые в любой момент разорвать набухнувшие почки.
Все ожидает лишь условного знака.
Но вот потемнело в небе, ударило в тяжелых тучах, и сверкнула первая небесная стрела. Пошел тихий теплый дождь, весенний дождь. Что он сделал со степью? Будто сама жизнь дохнула на землю.
Почки лопнули, и в два-три дня опушили лес молодой, еще смолистой зеленью. Травы быстро пошли в рост и буйной порослью покрыли степь из края в край. Влажным ветром разогнало горький дым, и солнце уже смотрит ясными глазами.
Скот теперь круглые сутки в степи. Молодой подножный корм опьянил его. Для него это лучшее время в году.
Ликуют и степные люди. После гнилых зимовок, после голода и холода весна дает им все. Не нужно заботиться о сене и не страшны ни буран, ни гололедица. С утра все, у кого имеется хотя одна верховая лошадь, разъезжают по соседним аулам или, сидя в юрте на подушках, пьют продымленный кумыс, холодный айран и кирпичный крепкий чай, а по ночам долго ведут разговоры о больших и малых степных делах. Но бабы работают вдвое. Летом все хозяйство на их руках, вместе с пастухами они не знают покоя.
Иса поставил свою юрту подле свата, на конце аула. Возле юрты он загородил березовыми кольями пригончик. Собственно пригон и не был нужен, так как четыре барана ходили в стаде свата, а коровы и так отлично знали свое место, но не хотелось, чтобы всем бросалась в глаза его бедность. А он, действительно, в ауле был беднее всех…
Первый месяц Иса прожил беспечно. Каждый день он пил у кого-нибудь кумыс, нередко ел и мясо. Дома тоже было что поесть. Когда же старые запасы подошли к концу, стала беспокоить мысль, как жить дальше. Что-нибудь надо же делать. Хорошо лежать на кошме и никуда не спешить, ни о чем не думать, но стыдно ему будет побираться у богатых. Он и сам не какой-нибудь. Дед его владел такими табунами, что не всегда и счет им знал. Все творится волей бога. Если у одного он отнял, то почему не может дать другому?..
Однажды, катая на доске крутое тесто, Карип осторожно заметила:
– Муки бы надо.
Иса не ответил.
– Если поедешь в поселок, возьми.
– Деньги где? – огрызнулся он.
– Я так говорю… чтоб знал.
Но он сейчас же натолкнулся на счастливую мысль.
– Говори еще, что надо. Сегодня поеду в поселок продавать барана.
– Соли нет, спичек. Керосину немного бы.
– Куплю.
Через час Иса уже трясся кочкой на спине старой пегой кобылы, оглядываясь изредка назад, где у него в скрипучей арбе беспомощно лежал на спине крепко связанный черный баран.
Сбыть барана в поселке было нетрудно. Лавочник Михей Иваныч в складчину с почтарем сейчас же дал ему подходящую цену.
Наливая Исе в скотский пузырь полфунта керосину, Михей Иваныч говорил:
– Ты вот коровку бы нам доставил, а то бычка. Человек ты честный, порядки наши знаешь, оно и нам-то лучше. Поселок во-о какой, миру много, а все, как лето, только с чаю на чай и перебиваются. У меня вот теперь родня из города гостит. Просто стыд перед ними. Не верят, что мяса нет, смеются. Баба с ног сбилась, не знает, чем накормить. Валяй, брат, делай забойку. А Джелдаску мы по шеям. Зазнался собака. Прошлый год еще туда-сюда, а нынче убил паршивенького кунанчегаришка[5]5
Молодой бык.
[Закрыть], да на том и покончил. Подумай-ка хорошенько.
Иса не чуял под собой земли.
– Ой-бай, Михей! Мой давно об этом думаль. Только как. Нехорошо. Стыдно отгонять Джелдаску. Он давно бьет станичникам скотину.
– Какой там стыд? Говорю тебе, по шеям его, подлеца. Я уж и Василию сказывал. Тот тоже ворчит.
– Ладно! – решительно отозвался Иса. – Послезавтра пригоню.
– Валяй! Только уж ты, Иса, не обходи меня. Оставляй мне, что получше, почки, язык, рубашку.
– Что ты, Михей! Кому больше отдам? Сам тебе принесу.
– То-то!
– Кому больше?.. Я давно думаль забойку делать. Русскому где с этим мараться, а киргизу по руке. Русский может и купить.
Домой Исишка ехал ханом. Ничего, что у него, пока он разговаривал на улице, кто-то пропорол пузырь ножом, и керосин до капли ушел в землю. В этом он сам виноват. С русским не зевай. Народ проворный. Но сейчас это пустяк. В арбе у него вместо барана ерзает полосатый кап с мукой, в кармане в такт толчкам позвякивают деньги, а главное, самое лучшее – впереди. Что у него впереди? Ах, вспомнил! Забойка! И он затянул во всю свою звонкую глотку бесконечную песню, да так и не замолкал уже до самого дома.
На другой же день весь аул узнал о том, что Иса теперь будет бить скотину для верхнестаничников. Конечно, соглашались старики, кому же лучше знать это дело, как не Исе. Он знает русские порядки, знает, как и тушу разделить и как прибрать ее. Не то, что они, степные и дикие киргизы.
Сват продал в долг Исе отдоившую корову, и в первую же субботу станичники были со свежим мясом.
Охотников продать ненужную скотину всегда было достаточно, и предприятие сразу же встало на твердую ногу. Целыми днями суетился Иса: то подыскивал корову, то собирал долги. Теперь у него всегда в кармане были деньги. От каждой забойки что-нибудь да оставалось. И вместе с деньгами росло в нем сознание своей деловитости, росла надежда на лучшие, спокойные дни…
VIII
К концу лета Иса уже мало походил на джетака. Он завел уже кое-что получше из одежды, в разговоре со своими держался с достоинством и не так часто сбивался на русский язык.
Карип тоже не сидела. Когда подле колков закраснела клубника, она, не разгибая спины, ходила по опушкам, собирая душистую ягоду, сушила ее на высоких нарах подле юрты и выгодно сдавала скупщикам.
Жизнь шла гладко. Не было особенных достатков, но и ничто не говорило о нужде, о голоде. Не было случая упрекнуть себя в рискованном поступке.
Теперь Иса не только разъезжал по гостям, но нередко принимал и сам. Правда, он не мог угостить ни кумысом, ни мясом, но баурсаков и чаю у него всегда было вдоволь. Где же сразу? А вот пускай приходят к нему на будущий год. О, если бог поможет, на будущий год он уже совсем окрепнет. Он еще возьмется за одно такое дельце. Он знает, как можно заработать у русских. Тогда к нему и сам Василий заедет ночевать.
А с Василием Иса встречался редко. Избегал этих встреч, был еще немножко должен, да и с мясом все выходили нелады.
Раз, уже в августе, Иса возвращался с забойки. Обеденное солнце неумолимо жгло и без того сожженную, давно отцветшую, желто-бурую степь. Серое облако едкой пыли держалось все время рядом. Вместе с пылью живой волной поднималась и падала мелкая кобылка. Пауты и мухи хищной стаей кружились над лошадью, лезли ей в глаза и нос, садились на спину, и как она ни махала хвостом, успевали протыкать ей кожу. Лошадь фыркала от пыли и зуда, тяжело мотала головой и на ходу лягала себя в брюхо. Но Иса не чувствовал ни духоты, ни жара. Перебрасывая взгляд с предмета на предмет, он воспевал и небо, и степь, и самого себя:
Ой, да едет Иса,
Иса Кунанбаев.
Был джетаком он,
Стал степным киргизом.
Едет он дорогой,
Пыль кругом летит,
Пыль летит, кобылка скачет,
Солнце к вечеру кочует.
У Исы в кармане брякает.
Это деньги там стучат.
За корову деньги выручил.
И только занес он под самое солнце переливчатую ноту, как из-за гривы навстречу кто-то выехал на русской тележке. Острый глаз поймал знакомые приметы.
– Василий едет! Откуда это? Верно, ездил в табун.
Иса смолк и невольно посмотрел кругом.
– Эх, увернуться бы куда-нибудь.
Но лошади уже заржали приветливо, и едва он свернул с колеи, как подъехал Василий. Привычные лошади остановились сами. Василий с трудом помещался в тесном коробке в, видимо, сильно страдал и от жары, и от того, что толстые ноги неудобно лежали одна на другой. Старая казацкая фуражка крепко врезалась ему в виски и жирный стриженый затылок. Распухшее лицо было красно и мокро от пота.
– Э, аман-ба![6]6
Здоров ли?
[Закрыть] – громогласно и для пущей важности по-киргизски приветствовал его Иса.
Василий Матвеич нехотя крякнул.
– Мал, джен аман-ба?[7]7
Скотина здорова?
[Закрыть] – не смущаясь, продолжал Иса.
– Ну, ну, ладно.
– Кол, аяк тыншь-ба?[8]8
Руки, ноги в покое? (Обычные приветствия казахов).
[Закрыть]
– Ну, ну, тыншь.
Иса поправился в седле и заговорил по-русски:
– Далеко ездил?
– В табун.
– Все хорошо там?
– Все хорошо.
– Слава богу, слава богу.
Василий Матвеич щелкнул вожжой по паутам на лошадиной спине и повернул лицо.
– Ты что же это? А?
– Что, Василий?
– Почки прошлый раз опять Михею отдал?
– Сегодня я тебе послал.
– Нет, прошлый раз, говорю. Потом как-то было, что не оставил ни филею, ни грудины.
– Ой-бай, Василий! – Исишка начинал кричать: – Калай минь буду?[9]9
Как я буду?
[Закрыть]
– Михей тебе дороже стал.
