Текст книги "Беловодье"
Автор книги: Александр Новоселов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Беловодье
АЛЕКСАНДР НОВОСЕЛОВ
(1884—1918)
Литературное наследие талантливого дореволюционного сибирского писателя А. Е. Новоселова знакомо сейчас очень немногим. В свое время пользовавшиеся заслуженным успехом, его повести и рассказы после трагической смерти автора ни разу не переиздавались. Между тем, отмеченные незаурядным мастерством, они и до сих пор не утратили художественной и познавательной ценности.
Александр Ефремович Новоселов (А. Невесов) родился 5 ноября 1884 года в станице Железинской, близ Павлодара. Здесь проходила старинная пограничная полоса, тянувшаяся от Яика до берегов Иртыша. Она легла вдоль горько-соленых озер и получила название «Горькой линии». Созданная в начале XVIII века, эта линия преследовала цель – обеспечить русскую колонизацию Западно-Сибирской окраины. Линейные укрепления были заселены сибирским казачеством, которое долгое время наряду с занятиями земледелием выполняло чисто военные функции против казахов – жителей бывшего Киргиз-кайсацкого края, которых в то время обычно называли «киргизами».
Выходец из небогатой казачьей семьи, Александр Новоселов провел свое детство в тесном общении с теми самыми кочевниками, от которых русское население тщетно отгораживала «Горькая линия». Уже в детстве мальчик знакомится с классовым и национальным угнетением. Окружающая действительность с ее нуждой и нищетой не только трудящихся казахов, но и русских, заставляет будущего писателя задуматься над многими «почему?».
Жажда знаний привела его в Омский кадетский корпус, куда, как наиболее способный ученик, он попал из пансиона казачьего войска. Но не военная карьера привлекала Александра Новоселова. Каждую свободную от учебы минуту он использует для чтения художественной литературы и вскоре пробует писать сам.
«…То были, – вспоминала впоследствии жена писателя Г. П. Новоселова, – стихотворения в прозе о жизненной борьбе, о море пошлости, грозящем захлестнуть каждого, о темной ночи, окружающей душу… Они никогда не увидели света, потому что автор, показавши их самым близким друзьям, уничтожал».
Перед выпускными экзаменами Александр Новоселов решительно отказался держать их и, покинув кадетский корпус в 1904 году, возвращается в Железинскую. Дома он усиленно занимается самообразованием и в 1905 году снова едет в Омск и сдает экстерном экзамены за учительскую семинарию.
После года работы в одной казачьей школе около Петропавловска А. Е. Новоселов переводится учителем на Алтай и работает в поселке Больше-Нарымском, у подножья Нарымского хребта. С тех пор творчество Александра Новоселова связано преимущественно с Алтаем, хотя писатель жил здесь сравнительно недолго.
В 1907 году он поступает работать в Омский пансион казачьего войска, в котором когда-то учился сам, и служит в нем воспитателем десять лет. Об этом периоде Александр Ефремович часто говорил: «По-настоящему живу я только летом, во время каникул», которые он обычно проводил в поездках по Алтаю. Эти поездки обогащали писателя жизненными наблюдениями и фольклорными записями, служившими материалом для будущих произведений.
Первая повесть, обратившая внимание на одаренного автора, была «Исишкина мечта». Навеянная впечатлениями детства, она рисует драму батрака-казаха, которого эксплуатирует богатый кулак. Повесть проникнута глубокой симпатией и любовью автора к угнетенному казахскому народу, верой в его светлое будущее.
Последующие литературные произведения А. Е. Новоселова построены на алтайском материале. Результатом первого знакомства писателя с Алтаем явились его «Этнографические очерки». Они получили хороший отзыв А. М. Горького и были подготовлены им к печати в издательстве «Парус» отдельным сборником под названием «Лицо моей родины»[1]1
Очерки «Лицо моей родины» позднее, в 1923—1924 гг., печатались в журнале «Сибирские огни».
[Закрыть]. Но книга так и не увидела света: в бурные события 1917 года издательство, как и печатавшийся им горьковский журнал «Летопись», прекратили свое существование. Из одобренных и принятых А. М. Горьким к печати рукописей А. Е. Новоселова журнал успел опубликовать Лишь рассказ «Жабья жизнь» и повесть «Беловодье».
Внимательно следя за появлением новых литературных сил, А. М. Горький сразу же приметил напечатанные в сибирских периодических изданиях первые очерки и рассказы А. Е. Новоселова, отечески поддерживал его, высоко оценив свежий и яркий поэтический голос молодого беллетриста, радуясь тому, что этот голос прозвучал именно из Сибири, которая по существу выпала «из поля зрения» большой русской литературы.
К сожалению, литературному дарованию Александра Новоселова не довелось развернуться в полную силу. Писательским трудом, который Новоселов совмещал с основной работой в качестве воспитателя пансиона, он занимался недолго – по существу, всего семь лет. Но и за этот короткий срок писатель внес заметный вклад в литературу.
Во время ежегодных летних путешествий по Алтаю он особенно заинтересовался бытом раскольников, изучает жизнь старообрядцев и кержацкой глухомани, посвятив описанию их наиболее значительные свои произведения.
Два его сборника вышли в Барнауле и включали в себя лучшие рассказы и повесть «Беловодье», красочно описывающую жизненно правдивый, организованный раскольниками поход на поиски легендарной «Праведной земли».
…Возглавляет этот поход дед Панфил, еще в молодости давший клятву отцу найти Беловодье. Вот как описана эта сцена в первой главе повести. Панкрат – умирающий отец, все тяжелее дыша, говорит Панфилу:
«– Не нашел вот я… Неугодно, значит, богу… Что же, ты найдешь… Скажи мне, веришь ли в землю Восеонскую, правой вере обетованную?
– Верю, батюшка.
– А как ты веришь?
Сын молчал.
– Как ты веришь, говорю? Всяко верят. Есть, которые смеются. Из стариковских, из наших же такие есть. А другие опять рассудком затмились и ищут сказку богомерзкую… Думают, на белых водах калачи по березам висят.. Не то надо искать… Не такое Беловодье…».
И дальше устами старика-отца автор рисует такую благодатную картину:
«Беловодье, оно ото всех стран отличительно… Найдешь, небось… Вдоволь там воды, вдоволь черной земли, и леса, и зверя, и птицы, и злаков всяческих, и овощу… Трудись только во славу божью, как прародитель наш Адам трудился. Не смотри, что хорошо сама земля родит. Потом поливай ее… Угодья разные там высмотри, да не забудь и душу – не должно там быть власти, от людей поставленной. Тем и свято оно, Беловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой – ничего… Правой вере простор… Живи, как хочешь…».
Писатель широко использовал бытовавшие в народе легенды о мифическом Беловодье, инициаторами поисков которого не раз выступали «боговдохновенные» начетчики. В двадцатых годах повесть «Беловодье» выдержала в Сибири несколько изданий, ставших сейчас библиографической редкостью.
Другая публикуемая в настоящем сборнике повесть «Мирская» увидела свет уже после смерти автора. Впервые она была напечатана в № 11—12 барнаульского литературного журнала «Сибирский рассвет», издававшегося в 1919 году Культурно-просветительным союзом Алтайского края. В повести молодая мятежная душа «мирской» женщины противопоставлена реакционной косности отцов и дедов, удалившихся от мира.
Мастер коротких и вместе с тем ярких зарисовок пейзажа, он умело строил также диалоги. Его герои говорят каждый своим языком. Выразительные диалоги Панфила из «Беловодья», «мирской» Аннушки, героев рассказов «Жабья жизнь» и «Санькин марал» характеризуют их уклад жизни, нравы и привычки. Персонажи, произносящие эти диалоги, как живые встают перед читателем, который видит в произведениях Новоселова суровые и правдивые картины ушедшей в прошлое дореволюционной алтайской деревни.
Александр Ефремович был полон творческих замыслов. В его письменном столе остались лежать незавершенными рукописи первых глав автобиографического романа «Чарусса», романа о судьбе сибирской интеллигенции под названием «Китеж – град невидимый». Со своей подругой жизни Г. П. Новоселовой писатель делился планами третьего задуманного романа, для которого уже также было название: «Сиреневые занавески». Но планам писателя не суждено было сбыться.
Волна Февральской революции 1917 года, подхватив писателя, оторвала его от литературного творчества.
Александр Новоселов не сумел вначале подняться до правильной оценки развернувшихся в стране событий. Под влиянием офицерского окружения, оказавшись в рядах партии эсеров, писатель наверно воспринял Октябрьскую пролетарскую революцию. Но вскоре, однако, А. Новоселов понял ошибочность своих воззрений. В беседах со знакомыми он начинает высказывать ряд критических замечаний по адресу буржуазного лагеря, в котором, оказался сам, по собственному признанию, будучи «плохим политиком, смутно разбиравшимся в партиях и их программах».
Белогвардейское казачье офицерство, верно служившее англо-американским интервентам в Сибири, узрело в подобных высказываниях симпатии писателя к Великой Октябрьской социалистической революции и расправилось с «изменником».
Вечером 21 сентября 1918 года в Омске А. Е. Новоселов обманным путем был вызван из своей квартиры двумя неизвестными белогвардейскими офицерами, которые усадили его в автомобиль и увезли в загородную рощу. Предательским выстрелом в спину он был убит.
В расцвете творческих сил, в возрасте 34 лет, А. Е. Новоселов не реализовал всего, что могло оказаться достойным его таланта. Но и немногое, созданное Александром Новоселовым за его короткую жизнь, проникнуто любовью к Родине, к своему народу и оставило добрую память о писателе.
Его избранные повести и рассказы знакомят с одной из ярких страниц литературного наследства Алтая, воскрешают в нашем сознании его дореволюционное прошлое. С этой точки зрения и сегодня – в дни великих преобразований родного края – предлагаемый вниманию читателей сборник, безусловно, представляет значительный интерес.
Включенные в настоящий сборник повесть «Беловодье» печатается нами по журналу «Летопись» (№№ 7—8 и 9—12 за 1917 год, г. Петроград), повесть «Мирская» – по журналу «Сибирский рассвет» (№ 11—12 за 1919 год, г. Барнаул), рассказ «Санькин марал» – от отдельному изданию, выпущенному в 1918 году Культурно-просветительным союзом Алтайского края. Остальные произведения – по сборнику «Беловодье», вышедшему в 1919 году в Барнаульском книгоиздательстве «Сибирский рассвет».
Г. Раппопорт.
ИСИШКИНА МЕЧТА
I
Скотские пригоны в станице Верхней были сгружены тут же, под яром, отчего зимой с горы весь луг казался небрежно раскинутой, в клочья разорванной, грязно-желтой тряпкой. Пригоны жались друг к другу вплотную. Путаные линии невысоких плетней чередовались с широкими навозными стенами, образуя множество больших и малых клеток, кое-где прикрытых низкими навесами. С горы отчетливо было видно, как в тесных клетках медленно передвигаются фигуры животных, то тут, то там по переулкам плетутся вереницами на водопой или обратно продрогшие, лохматые по-зимнему, коровы и лошади, чинно выступают флегматичные быки. Жалобно-протяжное блеяние, тоскливый крик озябших сосунов, собачий лай, то бесцельный отрывистый, то злобный и пронзительный, гайканье коровниц и выкрики работников – все это с утра до вечера волной переливается по желтому пятну вместе с едким дымом, бойко вылетающим на воздух из черных землянок.
Вот из поселка вышел на гору старый, матерый казак Василий Матвеич. Там, среди сотни прочих, есть и его пригон, всех богаче, всех обширнее. Сегодня, как всегда, вышел он в короткой, с непомерно длинными рукавами киргизской копе и огромных высоких бутылах с кошемными чулками. Широкая копа обнимает его грузную фигуру, как прямую колоду, и даже узкий наборный ремень только въелся в толстую копу, не обрисовывая талии.
Если бы еще киргизский малахай, то, право, и вблизи можно было бы принять его за волостного бия или старшину. Но Василий Матвеич находит, что под малахаем «только вше поблажка», и потому носит телячью шапку с аршинными, всегда повисшими ушами.
Солнце поднялось уже над крышами. Утро опять выдалось сухое и морозное, такое морозное, что слышно, как за речкой скрипят по дороге воза и тихо фыркают лошади.
Василий Матвеич напряженно смотрит в сторону своих пригонов. Заплывшие глазки его сильно слезятся от яркого света, но все же он ясно видит каждую мелочь, а если чего и не видит, так догадывается. Что это? Ну, так и есть! Приехали с сеном и бросили невыпряженных лошадей. Каждый раз одно и то же. Даже не видать никого.
– Собака! Самого бы в оглобли впятить. Чаи распивают, конечно.
Он осторожно шагнул вниз и вдруг часто-часто задергал ногами по крутому взвозу, едва удерживая тяжелое тело от падения…
Иса только что вышел на улицу. Заметив на горе хозяина, он крикнул в сторону избушки:
– Эй, вы! Сено метать!.. Идет тот… Эй, Василий идет!
Иса был не больше, как работник, но здесь он чувствовал себя хозяином. Он знал себе цену. Знал, что на стороне Василий Матвеич не нахвалится его, Исишкиной, честностью и хозяйственностью, хотя в глаза и ругает чуть ли не каждый день мошенником и вором. Но Исишка так привык к хозяйской ругани, что самые тяжелые слова производят на него такое же впечатление, как и падающий снег. Исишка не молчит, нет, глотка у него такая, что бывает слышно и в поселке. Вот только ругаться он не может по-хозяйски, не умеет подбирать так быстро скверно-едкие слова. И любо же бывает соседям, когда они начинают переругиваться через весь пригон! Хозяин бегает, махает руками и ругается так, что, кажется, от одной ругани убежал бы, куда глаза глядят, а Исишка визгливо вторит ему из стайки или сеновала и нарочно кричит, чтобы слышали, все луговские джетаки[2]2
Джетак – по-казахски пролетарий.
[Закрыть]. Доходит до того, что он начинает гнать хозяина с пригона. Но, уставши от крику, Василий Матвеич неожиданно обрывает поток слов. Сейчас же замолкает и Исишка. А минуту спустя оба старых воробья, как любит говорить Василий Матвеич, уже мирно беседуют посреди пригона, вместе вырешая вопрос, как бы выгоднее сбыть плохую партию бычков. Это так понятно: их соединяет тридцать лет совместной жизни. Отцы их жили тоже вместе, а когда Василий Матвеич, женившись, отделился, отец отдал ему со скотом и Ису.
Год за годом шла жизнь к старости, год за годом приживался Иса к месту, все глубже пуская корни, как старое уродливое деревцо на диком камне. Часто бывало так трудно и от работы, и от старости, что хотелось сбежать куда-нибудь и умирать там от голода, чтобы только не тянуть эту проклятую жизнь. Но каждую осень, перед Покровом, Иса торжественно приходил к хозяину и просил нанять его еще на год. Оба отлично сознавали, что иначе и не может быть, но каждый раз добросовестно разыгрывали рядку. Иса упорно выговаривал себе пятьдесят рублей деньгами, пару ситцевых рубах, пару тиковых штанов, сапоги, запасные головки к ним, три чайных кирпича, сала и пшеничной муки. Хозяин соглашался на все, но деньгами давал не больше тридцати. Исишка долго стонал и жаловался, но когда замечал, что тот начинает пыхтеть и хмуриться, торопливо соглашался. Все равно не было надежды сломить хозяйское упорство, да и можно ли было об этом думать, когда он давно уже забирал все за целый год вперед.
II
Пока Василий Матвеич пробирался по тропинкам между пригонами, Иса успел распрячь всех лошадей и уже начал метать сено с возов на стайки. Ему помогали два молодых здоровых парня. Коровы лезли к возам, буровили сено рогами и, отгоняемые вилами, растаскивали его клочьями в стороны.
– Жязби ее! Своличь!.. Г-га! – замахивался он вилами, стараясь ударить по острой спине.
Корова прыгала козлом, и концы вил только слегка царапали ее по выпуклым, шершавым бокам.
– Эй! Э-эй! – рявкнул из ворот Василий Матвеич. – Что делаешь? Тебя бы надо вилами-то. Дармоеды!.. Стельную корову – вилами! А если она скинет опять? А? Что, мне твою бабу заставлять телиться?
– Моя баба без тебя отелится… – огрызнулся Исишка: – хошь, свою заставляй.
– Молчать!
– Чего мольчать? Сам мольчать!
– Богачи какие, подумаешь. Приехали и бросили так сено… Коровам на рогах растаскивать… А лошади! Хошь бы завели под навес. Бросили как попало, а самим бы только в избу. Собаки! Чаи распивать – это вам подай, а дело постоит, подождет…
Исишка глубоко всадил вилы в воз, но вдруг выдернул их, швырнул в сторону и закричал:
– С полночи за сеном уехали, жрать захотел, али нет? Всю ночь мерзли, утро мерзли – чаю выпить надо? Сам пил? Голодом не пойдешь? Мене тоже голодом нельзя, я замерзли…
– Замерзли! А лошади?
– Какой сапог у мене? Смотри.
Он поочередно вывернул обе ноги и с силой хлопнул по ним теплыми мохнашками. – Который год сапог не даешь, ничего не даешь… Штанам нет, рубахам нет.
– Пошел ты к язве!
– Сам пошел!
– Собачье отродье! Это хозяйство – по полу сено растаскивать? Если день не прийти на пригон, ты разоришь меня, чушка…
Исишка нервно суетился вокруг воза.
– Пожалиста, не ходи! Не ходи! Мешать не будешь.
Василий Матвеич сурово сдвинул лохматые брови и долго шевелил губами. Потом сочно потянул в себя носом, отхаркнул и, сильно качнувшись, плюнул на Исишку. Исишка удивился: как это он скоро сегодня кончил? Посмотрел на отошедшего хозяина и уже бодро кричал парням:
– Вали, вали! Джелдам!
Работа закипела. Стоявший на стайке едва успевал принимать с двух сторон тяжелые пласты слежавшегося сена.
Когда подошли к другому возу, Василий Матвеич крикнул издали:
– Это откуда? С Белой Гривы? Нет, его сюда давай, своим.
Он мирно подошел, вытянул клок из средины и понюхал.
– Лошадям это.
Иса сочувственно кивнул:
– Я тоже думал, лошадям его. Неужели чужому быку добро кормить?
Теперь они каждый раз внимательно сортируют сено. Еще с осени Василий Матвеич продал триста голов мяснику, но за особую доплату партия должна была кормиться у него до весны. Быков кормили, но кормили так, чтобы они не слишком много сбавили в весе. Мясник недавно проехал куда-то в верховья и вот-вот должен вернуться. Василий Матвеич хотел сказать Исишке почистить немного пригон, но сдержался; много и своей работы, а если и приедет тот, так можно чаем задержать, пока тут наведут порядки.
– Много даешь? – махнул он рукавом в сторону большого пригона.
Исишка лукаво швыркнул носом.
– Просит много, даем мало. Черть его знат, чужой стал – больше жрать стал.
– Ваша косточка, киргизская, – колыхался от смеха Василий Матвеич: – у вас ведь дома на кудже живет, а пришел в гости – целый день будет жрать и не наестся.
– Верно, верно! – подобострастно хихикал Иса.
– Не приехал бы. Ты уж смотри, не зевай.
– Я смотрю.
Василий Матвеич долго ходил по пригону, отдавая приказания или советуясь с Исой. Оставалось дометать три воза, и он уже хотел идти домой, как с реки зазвенели колокольчики. Оба переглянулись и враз подумали: не он ли уж?
– Кто там? – крикнул Василий Матвеич работнику на стайке.
– Не знаю. По нашему переулку едет.
– Какого там черта занесло… Айда! Кидай сено быкам! Живо кидай!.. Через плетень!
Все трое понесли к плетню по тяжелому навильнику. Но едва копны взвились над кольями, как дюжие быки гурьбой наперли на плетень и, высовывая языки, полезли на него, чтобы ухватить хоть по клочку. Плетень заскрипел, затрещал и вдруг подался… В это время у ворот остановилась грузная повозка.
– Мерзавцы! Убью! – задыхаясь, рявкнул Василий Матвеич, торопливо кидаясь к воротам.
Из повозки с трудом вылезал в широкой волчьей шубе толстый рыжий человек.
– Алексей Панфилыч! Какими судьбами! И почему сюда? Разве ямщики забыли ко мне дорогу?
– Извините уж… так пришлось. Бычков, вот посмотреть хочу… Этак-то лучше: сразу померзну, а потом и в тепло отдохнуть.
– Да нет, поедемте ко мне. Что же это? Такого гостя встречать на навозе? Нет, и руки не возьму. Садите меня и поедем, а после пельмешков – на пригон.
– Нет уж извиняйте, Василий Матвеич, посмотрю сейчас, соскучился шибко.
– Если не хотите обидеть…
– Бог с вами! Посмотрю, только посмотрю, а потом хоть неделю буду жить у вас.
– Что же это?
Приезжий скинул на беседку шубу и, оставшись в лисьем бешмете, направился в пригон.
– Ну-у! – всплеснул руками хозяин, забегая вперед, – посмотрю уж и я заодно. Не был целую неделю, все лихоманило. Не знаю, что тут творится. Сейчас только пришел.
Приезжий зашел и остановился. Три сотни быков окружили воза с сеном и теребили его со всех сторон. Задние жадно подбирали с полу и со спин товарищей оброненные жидкие пучки и тискались вперед. Работники направо и налево сыпали удары вилами, но, видимо, уже теряли надежду справиться со стадом.
– Что это? Скажите, пожалуйста… Это чьи? – в недоумении спрашивал Алексей Панфилыч.
– Гай-ггай! – пронзительно выкрикивал Иса.
– Гай-ггай! – еще громче вторили ему помощники.
– Ничего не понимаю… Мои ведь это, мои.
А Василий Матвеич удивлялся не меньше.
– Исишка! Сюда!
Исишка подошел.
– Говори, собака, пошто быки не в пригоне?
– Плетень сломаль… вылез…
– А если я тебе в собачью морду заеду шевешом? Шары-то полезут? Ну, на минуту нельзя отойти, даже на минуту!
Но опытный глаз Алексея Панфилыча сразу понял, в чем дело.
– Скот не кормлен. Значит, не давали на ночь. Как же это?
– Не отгоняй, не трогай! – кричал Василий Матвеич: – Если не давали сегодня, пускай ест с возов, сколько нужно, пусть ест.
Мясник пошел к большому бычьему пригону.
– Не чищено. Ей-богу же, не чищено!.. И сена мало втоптано. Только снег да шевеши.
– На неделе все снег валил, и вчера шел, – непринужденно рассказывал хозяин: – засыпало сено-то… Нет, каковы работнички! Каковы мошенники!
Мясник огляделся кругом, выдернул из поваленного плетня длинный кол и ковырнул в двух местах крепко притоптанный снег.
– Навозу мало. Да… Так…
– Алексей Панфилыч! Сами знаете…
Тот вдруг побагровел так, что по лицу пошли пятна, а признобленные щеки почернели, и далеко отшвырнул кол.
– Обман, Василий Матвеич! Да-с! Обман! Взяли лишнее на бычках, да хотели выиграть и на сенце!.. Говорили мне про вас.
– Алексей Панфилыч!..
– Говорили мне, не поверил.
– Исишка! Сюда! – гремел хозяин.
Исишка неохотно подошел.
– Пошто пригон не чистил?
Молчание.
– А куда девал сено, мошенник?
Исишка сверкнул глазами из-под овчины малахая и поскреб за пазухой.
– Молчишь? Дурак! А ежели я те к атаману сволоку за воровство и обман? Ты у меня!..
Исишка взвизгнул, будто его подстрелили:
– Меня?
– Тебя.
– Меня?.. Сам к атаману пойдешь… Сам мошенник. Мене мошенить велел… Ты мошенил, я мошенил. Сам сказал: не давать чужому быку сена, я не давал. Скажи давать, буду много класть.
– Молчать! Врешь, собака.
– Ничего не врешь. Мой правду говорит.
Василий Матвеич свирепо кинулся на Исишку.
– Обман, обман! – хрипел Алексей Панфилыч, направляясь к воротам.
Василий Матвеич метнулся было за ним, но вдруг наскочил на Исишку, прижал его к плетню и тюкнул жирным кулаком под нос.
Исишка крякнул, быстро поднял лицо и не успел нагнуться, как другой удар по тому же месту уронил его на бок. Задыхаясь от быстрых движений, Василий Матвеич ткнул его в голову раз, другой, третий. Исишка свернулся клубком и завопил на весь луг:
– Ой бай, ой-бай, ой-бай!..
– Так ты подводить! Подводить! – и с каждым словом на Исишкину спину опускался тяжелый кованый каблук: – Пес!.. Подводить!..
– Карра-а-у-уль!
– Ты меня ругай… ты меня бей… а свинячить не дам…
Дружно звякнувшие колокольчики оборвали его. Оглянулся – повозка уже мелькает за плетнем. Воспользовавшись передышкой, Иса быстро вскочил на ноги и побежал. От яркого кровавого пятна на снегу длинным ожерельем потянулись за ним красные точки-корольки. Выскочил в передний пригон, остановился и со всей злобой, на какую только было способно его сердце, потряс кулаком:
– Засужу! Цепочка наденешь! Наденешь!.. Каторга пойдешь… Все скажу атаману…
Выбежавшая на шум баба Исишки увидала его окровавленным и заголосила протяжно, жалобно. Исишка строго притопнул ногой:
– Дауста![3]3
Замолчи!
[Закрыть] Синикы[4]4
Твоя.
[Закрыть] да харя такой будет!..
Баба замолкла, а он выскочил на улицу и пошел вслед за повозкой.
– К атаману пойду! Своличь!.. – раздавался его голос по пригонам: – Человека убиль! Васька Матькин человека убиль! Матька людей бил, Васька да людей бьет… Цепочка наденешь! Рукам, ногам цепочка!..
А на соседних стайках и избушках уже торчали любопытные фигуры. Кто-то от души ругался, кто-то звонко хохотал.
III
Исишка нарочно не утирал под носом, где у него, по жидким усам, настыли мутно-кровяные сосульки: пусть же видят все, как его изувечили. Чем больше свидетелей, тем лучше. И такой он был несчастный в разорванной коротенькой купишке и в сбитом на сторону малахае, такой слабый и старенький, что вышедший из-за угла навстречу казначей Иван Трофимыч остановился, посмотрел серьезно и спросил:
– Это кто же тебя?
– Васька мене биль… Мошенник! Убиль!
– Ну, уж и убил. Ноздрю поправил маленько. У его у Василия, кулак пудовый… Что ж ты на старости-то? Неловко. Утри сопатку-то, ишь накисло.
– Пущай атаман посмотрит.
Иван Трофимыч свистнул:
– Здря и не качай туды. Так, канитель одна. Без тебя там хватит… Ну, да как хошь. Айда.
Он степенно двинулся своей дорогой.
То, что Исишку пожалел сам казначей, перевернуло всю его душу. Только что она была такой маленькой, колючей и злой и вдруг выросла, расширилась, наполнила все существо теплом. Что-то кинулось к горлу, ударило в голову и против воли Исишка всхлипнул. Он забыл, что куда-то идет, и видел себя уже на сборной, перед целым обществом. Стоит он с Василием перед столом, а атаман и спрашивает:
– Будешь мириться, Иса, или до суда пойдешь?
Так вот и спрашивает, как будто перед ним не киргиз. Иса молчит. Тогда выступает Иван Трофимыч:
– Нет, этого нельзя, чтобы старого человека в харю тыкать. Нельзя этого. Хошь и киргиз, а старый, честный киргиз, своим горбом кусок добывает.
– Протокол, значит? – спрашивает атаман.
– Вот что, Иса, – говорит Василий: – ты уж, брат, не сердись. Потыкал я тебя малость, это верно, да и ты, брат, тоже шершавый. Двое подрались – двое и расчет поведем. Иди сейчас в лавку – и прямо к Михею: отмеривай, дескать, по Васильевой книжке на штаны и на рубаху. Вот что!
– Мне бы сапоги… С ног спадывают.
– Ишь ты! Ну, уж бери и сапоги, когда надо.
– Как же не надо? Сам знаешь…
Исишку разбудил голос сверху:
– Ха-ха-ха! Ловко те взбуздовали.
Он не заметил, как дошел до горы.
На горе стояли девки с ведрами. И вдруг ему стало стыдно-стыдно. Девки народ отпетый. Мужик посмеется и бросит, а девка год будет высмеивать по улицам. Исишка сдернул с руки мохнашку и стал общипывать усы. Растаявшая сукровица потекла по ладоням между пальцами. Он часто вытирал руку о подол и, низко опустивши голову, поднимался по взвозу мимо девок.
– Где, Исишка, поскользнулся?
– Это он на Васильев кулак напоролся где-то.
Исишка быстро расклонился и крикнул вверх:
– Чего ржешь, кобылятина?..
Потом добавил такую непристойность, от которой девки прыснули со смеху и побежали.
Когда Исишка вышел на улицу, на него уже никто не обращал внимания. Все у него было в порядке и никто не мог узнать, что он нес в своей душе. Опять он вспомнил о сапогах. Конечно, с Василия следует стянуть сапоги…
– Нет, не даст, ни за что не даст.
И вспомнилось Исишке, сколько раз ходил он так к атаману. Сначала, раньше, Василий откупался, смотря по увечью, то сапогами, то рубахой, то шубенкой, а потом перестал даже и говорить об этом. Посмеется, да так ни с чем и выпроводит. А на той неделе хотел еще и стукнуть: на придачу, говорит.
Исишка подходил уже к правлению и с каждым шагом все больше и больше чего-то боялся. Злоба растаяла с кровяными сосульками, и теперь он даже не знал, зачем туда идет. Жаловаться? Если жаловаться – надо рассказывать все подробно, надо горячиться и кричать, а ему уже не хочется. Да и толку никакого, верно сказал казначей. Писарь будет неохотно слушать и посмеиваться. Запишет что-то на бумагу, отодвинет в сторону и скажет:
– Ладно, больше не надо. Ступай, потом зайдешь.
А потом забудется.
Вот и правленье. Исишка искоса взглянул на широкую дверь и прошел срединой улицы мимо.
– Пойти на тракт, посмотреть, не везут ли крестьяне муки. Опять прозеваю, завернут к Михею… Тогда Василий совсем сдурит.
Он с озабоченным лицом прибавил шагу. Пусть же видят, какой он работник. Едва управился с одним, как уже берется и за другое. Не то, что нынешние, молодые: все из-под палки да с ругани. Нет, он блюдет хозяйскую выгоду…
Из ворот почтовой станции его окликнули:
– Иса, постой… Ты бы взял Васильеву-то повозку… Намедни давали… Увези, пожалуйста, а то Василий хватится, опять хайло растворит.
В другое время Исишка, конечно, не стал бы и разговаривать. Кто увез, тот и привезет, откуда взяли, туда и поставить должны. Но сейчас, положительно не зная, куда пристроить не только свои руки, но и всего себя, он так обрадовался случаю, что забыл и выругать ленивых ямщиков. Только когда вытягивал повозку из ворот, недовольно заворчал:
– Прогон платить не будешь… Если бы старая повозка, не повез бы. Стыд по улице идти.
– Близко тут.
Исишка ничего не сказал и, сильно наклонившись в оглоблях, отчего стал еще меньше, заскрипел по улице, с трудом передвигая короткие, кривые ноги.
IV
Он до полдня работал на хозяйском дворе. Тут всегда столько работы. Нужно и дров наколоть, и снег убрать, и воды привезти. За все это Исишка пользовался на хозяйской кухне мясным обедом. Щи и мясо он съедал, а хлеб почти целиком уносил домой своей бабе.
Оглянувши двор в последний раз и удостоверившись в его исправности, Иса пошел на кухню. Прежде чем взяться за скобу, он долго околачивал ноги и хлопал по ним черными мохнашками. В сенях, на крашеном полу, ноги поскользнулись и, пока он перелез через порог, вся изба наполнилась густым холодным паром.
– Только избу студит, проклятый! – встретило его обычное глухое ворчание.
В кути на лавке сидела стряпка, девка Агафья.
Исишка избегал разговоров с этим мрачным существом. Два года назад слепой случай толкнул их друг на друга, как диких зверей, и, до того имевшие много общих интересов, они из схватки вышли непримиримыми врагами.
Проходила как-то партия переселенцев, и одна бедная семья отдала Василию Матвеичу Агафью, тогда еще подростка, на неопределенное время в прислуги. Горько плакала девка, но пришлось покориться. Родной табор двинулся куда-то в глубь неизвестной страны, и Агафья не знала даже, где его искать.
Проходили года. Жизнь тянулась в тоске и в слезах, в беспрерывной тяжелой работе под окрики хозяев и насмешки казаков над «вахластой хохлушкой». Все глубже и глубже уходила Агафья в свое горе, замыкалась в нем. Она не умела уже громко смеяться и беззаботно петь, не могла чему-нибудь порадоваться.
Хозяйка часто говорила:
– Однако, тебя из могилы вынули да нам и подсунули. Не то, чтобы, как девке, похохотать да песню спеть. У меня, бывало, день-деньской на кухне шум стоит.
