Текст книги "Шевалье д’Арманталь"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Но, монсеньер, – сказал Бюва в полном отчаянии, – как же я могу одновременно работать в библиотеке и приходить сюда?

– Что ж, вы не будете ходить в библиотеку. Велика беда!

– Как я не буду ходить в библиотеку? Вот уже пятнадцать лет, как я служу там, и за это время не пропустил ни одного рабочего дня.

– Что ж, я предоставляю вам месячный отпуск.

– Но меня же уволят, монсеньер.

– Какая вам разница, раз вам все равно ничего не платят?

– Но это же честь, монсеньер, быть государственным чиновником! А кроме того, я люблю мои книги, мой стол, мое кожаное кресло! – воскликнул Бюва, готовый заплакать при мысли, что он может все это потерять.

– Если вам жалко расставаться с вашими книгами, столом и креслом, вы должны во всем меня слушаться.

– Я ведь вам уже сказал, что весь в вашем распоряжении, монсеньер.

– Итак, вы будете выполнять все, что я вам прикажу?

– Все.

– И вы будете держать язык за зубами?

– Я буду нем как рыба.

– Вы никому не скажете ни слова, даже мадемуазель Батильде?

– Ну уж ей-то меньше, чем кому бы то ни было.

– Хорошо, на этих условиях я вас прощаю.

– О монсеньер!

– Я забуду вашу вину.

– Монсеньер, вы слишком добры.

– И даже… быть может, я вас вознагражу.

– Монсеньер, какое великодушие!

– Ладно, ладно. Беритесь-ка лучше за дело!

– Я уже начал, монсеньер.

И Бюва принялся писать для быстроты скорописью, ничем не отвлекаясь, переводя взгляд лишь от оригинала к копии и от копии к оригиналу. Время от времени он останавливался лишь для того, чтобы вытереть со лба крупные капли пота.

Дюбуа воспользовался сосредоточенностью Бюва, чтобы незаметно выпустить из соседней комнаты Фийон. Знаком приказав ей молчать, он повел ее к двери.

– Ну что, кум, – прошептала Фийон, ибо, несмотря на запрещение разговаривать, она была не в силах сдержать своего любопытства, – где же твой писец?

– Вот он, – сказал Дюбуа, указывая на Бюва, который, склонившись над бумагой, усердно скрипел пером.

– Что он делает?

– Ты спрашиваешь, что он делает?

– Ну да.

– Что он делает? Угадай-ка!

– Как же я могу угадать, черт возьми?

– Значит, ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что он делает?

– Ну да!

– Ну что ж, он изготовляет копию…

– … копию чего?

– Копию послания папы о назначении меня кардиналом. Ну, теперь ты довольна?

Тут у Фийон вырвался такой громкий возглас удивления, что Бюва вздрогнул и невольно обернулся.

Но Дюбуа успел уже вытолкнуть Фийон из кабинета, еще раз приказав ей ежедневно докладывать ему все, что она узнает относительно капитана.

Может быть, читатель спросит, что делали в это время Батильда и д’Арманталь?

Ничего. Они просто были счастливы.

XII

ГЛАВА, ПОСВЯЩЕННАЯ СЕН-СИМОНУ

Прошло четыре дня, в течение которых Бюва, ссылаясь на нездоровье, не ходил в библиотеку и делал ежедневно по две копии с секретных документов: одну – для принца де Листне, другую – для Дюбуа. Все эти четыре дня, бесспорно самые тревожные в жизни бедняги-писца, он был столь мрачен и молчалив, что Батильда, хотя все мысли ее были заняты д’Арманталем, неоднократно одолевала его расспросами. Но всякий раз Бюва, собрав все свои душевные силы, отвечал, что решительно ничего не произошло, и, так как он вслед за тем начинал насвистывать свою любимую песенку, ему удавалось обмануть Батильду. Сделать это было тем легче, что каждый день в обычный час он уходил из дому, словно направляясь в библиотеку, и девушка, таким образом, не могла заметить никаких изменений в его распорядке дня.

А к д’Арманталю каждое утро приходил аббат Бриго и рассказывал, что их дела идут вполне успешно. А поскольку отношения шевалье с Батильдой развивались тоже как нельзя лучше, д’Арманталь пришел к заключению, что участвовать в заговоре – самое приятное занятие на свете.

Что касается герцога Орлеанского, то он, ни о чем не подозревая, ни в чем не отступая от своих привычек, как всегда, пригласил на воскресный ужин своих приятелей и своих фавориток, как вдруг – это было в два часа пополудни – в его кабинет вошел Дюбуа.

– А, это ты, аббат? Я как раз посылал к тебе узнать, будешь ли ты сегодня ужинать с нами, – сказал регент.

– Вы, значит, позвали к себе на вечер гостей, монсеньер? – спросил Дюбуа.

– Ты что, с луны свалился? И почему у тебя такая постная физиономия? Уж не забыл ли ты, что сегодня воскресенье?

– Нет, не забыл, монсеньер.

– Тогда приходи нынче вечером. Гляди, вот список гостей: Носе, Лафар, Фаржи, Раван, Брольи. Я не приглашаю Бранкаса, он невыносимо скучен в последнее время. Наверное, он стал заговорщиком, честное слово! А кроме того, я позвал фалари и Аверн. Они не переносят друг друга и уж, наверное, вцепятся друг другу в волосы. Вот будет забавная картина! Кроме них, придет Мышка и, возможно, мадам де Сабран, если только у нее не назначено свидание с Ришелье.

– Это ваш список, монсеньер?

– Да.

– Быть может, теперь вы, ваше высочество, соблаговолите взглянуть на мой?

– Значит, вы тоже составили список?

– Нет, мне его принесли.

– Что это такое? – спросил регент, бегло взглянув на бумагу, которую ему подал Дюбуа.

«Поименный список офицеров, желающих поступить на службу к испанскому королю: Клод Франсуа де Феррет, кавалер ордена Людовика Святого, генерал-майор и полковник французской кавалерии; Боше, кавалер ордена Людовика Святого, полковник пехоты; де Сабран, де Ларошфуко-Гондраль, де Вильнев, де Лескюр, де Лаваль».

– Ну и что же?

– А вот вам еще один список. – И Дюбуа подал герцогу другой документ – «Протест дворянства». – Что ж, монсеньер, продолжайте составлять списки, продолжайте, не вы один этим занимаетесь. Вот, например, принц де Селламаре тоже составляет свои списки:

«Подписи следуют без различия титулов и рангов: де Вье-Пон, де Ла Пайетри, де Бофремон, де Латур-дю-Пен, де Монтобан, Луи де Комон, Клод де Полиньяк, Шарль де Лаваль, Антуан де Кастеллю, Арман де Ришелье».

– И где ты, хитрый черт, все это добыл?

– Терпение, монсеньер, это только начало. Извольте взглянуть сюда.

«План заговора. Завладеть пограничными постами близ Пиренеев. Привлечь на свою сторону гарнизон в Байонне».

– Сдать наши города, вручить испанскому королю ключи от Франции! Кто хочет это сделать, Дюбуа?

– Терпение, монсеньер, у меня припасено для вас кое-что почище. Вот извольте: письмо, написанное собственной рукой его величества Филиппа Пятого.

–  «Королю Франции…»Но ведь это всего лишь копии, – сказал регент.

– Я вам сейчас скажу, у кого находятся оригиналы.

– А ну-ка, дорогой аббат, посмотрим, что это такое:

«С тех пор как волею Провидения я оказался на испанском престоле… и т. д. и т. д. Как встретят ваши верноподданные договор, направленный против меня… и т. д. и т. д. Прошу ваше величество созвать Генеральные штаты королевства».

– От чьего имени созвать Генеральные штаты?

– Вы же видите, монсеньер, от имени Филиппа Пятого.

– Филипп Пятый, – король Испании, а не Франции. Пусть он занимается своими делами. Я уже однажды перешел через Пиренеи, чтобы вернуть ему престол. Что ж, я могу еще раз проделать этот путь, чтобы свергнуть его с престола.

– Об этом мы еще успеем потолковать. Я не отвергаю этот план. Но сейчас прошу вас, монсеньер, прочтите пятый документ, как вы сможете убедиться, не менее важный, чем все остальные.

И Дюбуа протянул регенту еще одну бумагу, которую герцог Орлеанский развернул с таким нетерпением, что порвал ее.

– Ах, черт возьми! – пробормотал регент.

– Неважно, монсеньер: сложите куски и читайте.

Регент сложил оба куска разорванного документа и прочел.

–  «Дорогие и любимые!..»Да, дело ясное! Речь идет, ни больше ни меньше, как о том, чтобы меня низвергнуть. Эти документы заговорщики, вероятно, собирались передать королю?

– Да, монсеньер, завтра.

– Кто должен был это сделать?

– Маршал.

– Вильруа?

– Он самый.

– Как же он мог решиться на такой шаг?

– Это не он решился, а его жена.

– Еще одна проделка Ришелье.

– Вы угадали, ваше высочество.

– Откуда у тебя все эти бумаги?

– От одного бедняги-писца, которому поручили снять с них копии, потому что после налета полиции Лавалю пришлось приостановить работу в своей подпольной типографии.

– И этот переписчик был непосредственно связан с де Селламаре?.. Какие глупцы!

– Отнюдь нет, монсеньер, отнюдь нет. Все меры предосторожности были приняты. Писец имел дело лишь с принцем де Листне.

– Принц де Листне? Это еще что за птица?

– Он живет на улице Бак, дом сто десять.

– Я такого не знаю.

– Ошибаетесь, монсеньер, вы его знаете.

– Где же я мог его видеть?

– В вашей прихожей, монсеньер.

– Значит, этот мнимый принц де Листне…

– …не кто иной, как долговязый прохвост Давранш, лакей герцогини дю Мен.

– О, я был бы удивлен, если бы эта злая оса не оказалась замешанной в заговоре.

– Она его душа! И если вы, монсеньер, пожелаете на сей раз расправиться с ней и со всей ее шайкой, то имейте в виду, что все они в наших руках.

– Займемся прежде более срочным делом.

– Да, Нам надо решить, что делать с Вильруа. Готовы ли вы, монсеньер, к решительным действиям?

– Вполне. Пока он изображал из себя оперного героя и только размахивал руками, мы его терпели. Пока он ограничивался клеветой и дерзкими выходками, мы ему прощали. Но теперь, когда речь идет о судьбе королевства, нет, уж извините, господин маршал! Вы и так нанесли Франции достаточный урон как бездарный военачальник, чтобы мы могли позволить вам наносить вред стране вашей жалкой политикой!

– Итак, – сказал Дюбуа, – на этот раз мы арестуем его.

– Да, но с известными предосторожностями: его необходимо застигнуть на месте преступления.

– Ну, это нетрудно. Он ведь ежедневно приходит в восемь утра к королю.

– Да, – подтвердил регент.

– Так вот, вам следует, монсеньер, явиться завтра ровно в половине восьмого в Версаль.

– А потом?

– Вы зайдете к его величеству раньше маршала.

– И там в присутствии короля я обвиню его…

– Нет, нет, монсеньер. Надо…

В этот момент в дверях кабинета появился лакей.

– Молчи, – предупредил регент Дюбуа и, повернувшись к лакею, спросил: – Что тебе надо?

– Вас желает видеть герцог де Сен-Симон.

– Спроси, важное ли у него дело.

Лакей обернулся к герцогу де Сен-Симону, стоящему в приемной, и, обменявшись с ним несколькими словами, сказал регенту:

– У герцога к вам дело чрезвычайной важности.

– Тогда пусть войдет.

Вошел Сен-Симон.

– Простите, герцог, – сказал регент, – я сейчас закончу разговор с Дюбуа и через пять минут буду в вашем распоряжении.

Герцог Орлеанский и Дюбуа отошли в угол кабинета. Минут пять они о чем-то шептались, а затем Дюбуа откланялся.

– Сегодняшний ужин у герцога отменяется, – сказал он лакею, выходя из кабинета. – Предупредите приглашенных. Господин регент болен.

– Это правда, монсеньер? – спросил Сен-Симон с неподдельным волнением, ибо герцог, весьма немногих даривший своей дружбой, выказывал то ли из расчета, то ли по душевной склонности большую симпатию к регенту.

– Нет, дорогой герцог, – ответил Филипп, – во всяком случае, не настолько, чтобы следовало беспокоиться. Но Ширак утверждает, что если я не переменю образ жизни, то умру от апоплексического удара. Вот я и решил угомониться.

– Монсеньер, да услышит Бог ваши слова! – сказал Сен-Симон. – Хотя, увы, вы слишком поздно приняли это решение.

– Почему слишком поздно, дорогой герцог?

– Потому что легкомыслие вашего высочества дало чересчур много пищи для клеветы.

– Если дело только в этом, дорогой герцог, то не стоит беспокоиться. Клевета меня так долго преследовала, что пора бы ей уже устать.

– Напротив, монсеньер, – возразил Сен-Симон. – Должно быть, против вас замышляют новую интригу, потому что клевета опять подняла свою ядовитую голову и шипит громче, чем когда бы то ни было.

– Ну, что же еще случилось?

– А вот что: когда я вышел после вечерни из церкви Святого Рока, то увидел на паперти нищего, который просил милостыню и пел. Не прекращая своего пения, он предлагал всем выходящим листки с текстом песен. И знаете, что это оказались за песни, монсеньер?

– Нет. Но, наверное, какой-нибудь памфлет против Ло, или против бедной герцогини Беррийской, или, быть может, даже против меня. Ах, дорогой герцог, пусть себе поют, лишь бы платили налоги.

– Вот, монсеньер, читайте, – сказал Сен-Симон.

И он протянул герцогу Орлеанскому листок плотной дешевой бумаги со стихотворным текстом, напечатанным так, как обычно печатают уличные песни.

Регент, пожав плечами, взял листок и, взглянув на него с невыразимым отвращением, принялся читать:

О вы, ораторы, чьей гневной речи сила

Будила в древности в сердцах победный дух,

И Рим, и Грецию к борьбе вооружила,

Презреньем заклеймив тиранов злобных двух.

Вложите весь ваш яд, всю вашу желчь в мой стих,

Чтоб заклеймить я мог того, кто хуже их!

– Узнает ли ваше высочество автора этой оды? – спросил Сен-Симон.

– Да, – ответил регент. – Это Лагранж-Шансель.

И он продолжал чтение.

О, страшный человек! Едва открыл он очи,

Как увидал барьер меж троном и собой,

И вот его сломить решил ценой любой,

И, мысли черные лелея дни и ночи,

В тиши овладевал – о, мстительный злодей! —

Уменьем всех Цирцей, искусством всех Медей.

…Лишь в злодеяниях и черпая отраду,

С упорством шествуя по адскому пути,

К заветной цели он надеялся прийти,

За преступления стяжав себе награду.

– Возьми, герцог, – сказал регент, возвращая листок Сен-Симону, – это так ничтожно, что у меня нет сил дочитать эти вирши до конца.

– Нет, читайте, монсеньер. Вы должны знать, на что способны ваши враги. Они выползают на свет Божий, что ж, тем лучше. Это открытая война. Ваши враги вызывают вас на бой. Примите же его и докажите им, что вы победитель в сражениях при Нервиндене, Стенкеркене и Лериде.

– Вы настаиваете, чтобы я читал, герцог?

– Это необходимо, монсеньер!

И регент с чувством непреодолимого отвращения вновь перевел глаза на листок и стал читать оду, пропустив часть строфы, чтобы поскорее дойти до конца:

Спешит за братом брат, муж за женою вслед —

От смерти не уйти, для них спасенья нет!

…Так падают сыны, оплакавши отца,

Рукой коварною повержены жестоко!

Удар настигнет всех. Вот два невинных сына —

Последний наш оплот – остались у дофина…

Но Парки рвется нить; навек покинул нас

Один из них… Второй предчувствует свой час.

Регент читал ее вслух, делая паузу после каждой строчки, и, по мере того как ода приближалась к концу, голос его все больше менялся. На последнем стихе он не смог уже сдержать свой гнев и, скомкав листок, видимо, хотел что-то сказать, но был не в силах выговорить ни слова. Лишь две слезы скатились по его щекам.

– Монсеньер, – сказал Сен-Симон, глядя на регента с сочувствием и глубочайшим уважением, – монсеньер, я бы хотел, чтобы весь мир видел эти благородные слезы. Тогда бы мне не пришлось советовать вам отомстить врагам, ибо весь мир убедился бы, что вас не в чем обвинить.

– Да, меня не в чем обвинить, – прошептал регент. – И долгая жизнь Людовика Пятнадцатого будет тому доказательством. Презренные! Они-то лучше, чем кто бы то ни было, знают, кто является истинными виновниками всех бед. Госпожа де Ментенон! Герцогиня дю Мен! Маршал де Вильруа! А подлейший Лагранж-Шансель всего лишь их выкормыш. И подумать только, Сен-Симон, что сейчас все они в моей власти и мне достаточно поднять ногу, чтобы раздавить этих гадин!

– Давите их, сударь, давите! Ибо такой случай представляется не каждый день, а уж когда он представился, его нельзя упускать!

Регент на минуту задумался, и за это мгновение его искаженное гневом лицо вновь приняло присущее ему выражение доброты.

– Но, – сказал Сен-Симон, который сразу же заметил перемену, происшедшую в регенте, – я вижу, что сегодня вы этого не сделаете.

– Да, герцог, вы правы, – сказал Филипп, – ибо сегодня мне надо заняться более важным делом, чем месть за оскорбленного герцога Орлеанского. Я должен спасти Францию.

И, протянув руку Сен-Симону, регент прошел в свою комнату.

В девять часов вечера регент, вопреки всем своим привычкам, покинул Пале-Рояль и поехал ночевать в Версаль.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

ЛОВУШКА

На следующий день около семи часов утра, когда короля одевали, господин первый дворянин королевских покоев вошел к его величеству и доложил ему, что его королевское высочество герцог Орлеанский просит разрешения присутствовать при его туалете. Людовик XV, который еще не привык решать что бы то ни было самостоятельно, обернулся к сидевшему на самом незаметном месте в углу опочивальни епископу Фрежюсскому словно для того, чтобы спросить у него, как надобно поступить. В ответ на этот безмолвный вопрос епископ не только кивнул головой в знак того, что следует принять его королевское высочество, но и, тотчас же поднявшись, сам пошел открыть ему дверь. Регент на минуту задержался на пороге, чтобы поблагодарить Флери, потом, окинув взглядом спальню и убедившись, что маршал де Вильруа еще не прибыл, направился к королю.

Людовик XV был в то время красивым девятилетним ребенком с каштановыми волосами, черными глазами, вишневым ртом и розовым лицом, которое порой внезапно бледнело, как и лицо его матери Марии Савойской, герцогини Бургундской. Хотя характер его далеко еще не определился из-за противоположных влияний, которым подвергался король вследствие разногласий между его двумя воспитателями – маршалом де Вильруа и епископом Фрежюсским, во всем его облике, даже в манере надевать шляпу, было что-то пылкое и энергичное, выдававшее правнука Людовика XIV. Вначале король был предубежден против герцога Орлеанского, которого ему всячески старались представить самым враждебным ему человеком во Франции, но вскоре он почувствовал, как мало-помалу при встречах с регентом это предубеждение рассеивается, и инстинктом, так редко обманывающим детей, распознал в нем друга.

Со своей стороны герцог Орлеанский относился к королю не только с должным уважением, но и с самой нежной предупредительностью. Немногие дела, доступные пониманию юного короля, регент всегда отдавал ему на рассмотрение, освещая их с такой ясностью и с таким умом, что труд политика, который был бы утомительным для царственного ребенка, если бы к нему приобщал его кто-либо другой, становился для него своего рода приятным развлечением. Нужно также сказать, что почти всегда этот труд вознаграждался прекрасными игрушками, которые Дюбуа выписывал для короля из Германии и Англии.

Итак, его величество принял регента с приветливейшей улыбкой и в знак особенной милости протянул ему руку для поцелуя, а монсеньер епископ Фрежюсский, выказывая неизменное смирение, опять уселся в том уголке, где его застало прибытие его высочества.

– Я очень рад видеть вас, сударь, – сказал Людовик XV своим нежным голосом, с детской улыбкой, которую даже предписанный ему этикет не мог лишить прелести. – Очень рад, тем более что вы пришли не в обычное время, а это значит, что вы намерены сообщить мне приятную новость.

– Даже две, ваше величество. Во-первых, я получил из Нюренберга огромный ящик, в котором, по всей видимости, находятся…

– О, игрушки! Много игрушек! Не правда ли, господин регент? – вскричал король и при этом подпрыгнул от радости и захлопал в ладоши, не обращая внимания на своего камердинера, стоявшего позади него, держа в руках маленькую шпагу с серебряным эфесом, которую он собирался пристегнуть к его поясу.

– Красивые игрушки! Красивые игрушки! О, какой вы милый! Как я вас люблю, господин регент!

– Ваше величество, я только исполняю свой долг, – ответил герцог Орлеанский, почтительно кланяясь, – и вы не должны меня за это благодарить.

– А где же, сударь, этот благословенный ящик?

– У меня. И если вы желаете, ваше величество, я прикажу доставить его сюда в течение дня или завтра утром.

– О нет, сейчас же, прошу вас, господин регент!

– Но ведь он у меня.

– Ну и что ж, пойдемте к вам! – вскричал мальчик и бросился к двери, позабыв о том, что для завершения туалета ему недостает еще шпаги, атласной курточки и голубой ленты.

– Государь, – сказал епископ, выступая вперед, – я позволю себе заметить вашему величеству, что вы слишком пылко отдаетесь удовольствию, доставляемому вам обладанием предметами, на которые вы должны были бы смотреть как на безделушки.

– Да, господин епископ, вы правы, – сказал Людовик XV, стараясь сдержать себя, – но вы должны меня извинить: ведь мне еще только девять лет, и я вчера хорошо поработал.

– Это правда, – сказал с улыбкой епископ Фрежюсский. – Поэтому ваше величество займется своими игрушками после того, как спросит у господина регента, какова вторая новость, которую он намеревался вам сообщить.

– Ах да, сударь, какова же это новость?

– Речь идет о деле, которое обещает быть весьма полезным для Франции, и дело это настолько важное, что я хочу представить его на рассмотрение вашего величества.

– А у вас при себе бумаги, относящиеся к этому делу?

– Нет, государь, я не знал, что найду ваше величество стать расположенным заняться этим делом, и оставил их у себя в кабинете.

– А не можем ли мы уладить все это? – сказал Людовик XV, обращаясь и к епископу, и к регенту и бросая то на одного, то на другого умоляющий взгляд. – Вместо того чтобы отправиться на утреннюю прогулку, я пошел бы к вам посмотреть на нюренбергские игрушки, а потом мы перешли бы в ваш кабинет и там поработали.

– Это противоречит этикету, государь, – ответил регент. – но если ваше величество этого хочет…

– Да, хочу, – ответил Людовик XV. – Если, конечно, позволит мой добрый наставник, – добавил он, устремив на епископа Фрежюсского такой нежный взор, что устоять перед ним было невозможно.

– Вы ничего не имеете против, монсеньер? – спросил герцог Орлеанский, поворачиваясь к Флери и произнося эти слова таким тоном, который указывал, что регент был бы глубоко уязвлен, если бы наставник отклонил просьбу своего царственного воспитанника.

– Нет, ваше высочество, напротив, – сказал Флери. – Его величеству полезно привыкать к работе, и если позволительно нарушить правила этикета, то именно тогда, когда из этого нарушения должен воспоследовать для народа благоприятный результат. Я только прошу у вас разрешения сопровождать его величество.

– Конечно, сударь! – сказал регент. – Сделайте милость.

– О, как я рад, как я рад!.. – вскричал Людовик XV. – Скорее подайте мне куртку, шпагу, голубую ленту!.. Вот я и готов, господин регент, вот я и готов!

И он сделал шаг вперед, чтобы взять за руку регента, но тот, не позволив себе проявить такую же непринужденность, поклонился, сам открыл дверь перед королем и, сделав ему знак идти вперед, последовал за ним вместе с епископом Фрежюсским на расстоянии трех или четырех шагов, держа шляпу в руке.

Как апартаменты короля, так и апартаменты герцога Орлеанского были расположены на первом этаже, и их разделяли лишь передняя, выходившая в покои его величества, и маленькая галерея, которая вела в другую переднюю, выходившую в покои регента. Таким образом, переход был коротким, а так как король торопился, они через минуту оказались в большом кабинете с четырьмя окнами, вернее, четырьмя стеклянными дверьми, через которые по двум ступенькам можно было спуститься в сад. Этот большой кабинет сообщался с другим, поменьше, в котором регент обычно работал и принимал близких друзей и фаворитов. В большом кабинете герцога ждали все его приближенные, что было вполне естественно, поскольку это был час утреннего выхода. Поэтому юный король не обратил внимания ни на господина д’Артагана, капитана мушкетеров, ни на маркиза де Лафара, капитана гвардии, ни на изрядное число шеволежеров, прогуливавшихся под окнами. К тому же он увидел на столе, стоявшем посреди кабинета, благословенный ящик, из ряда вон выходящие размеры которого, несмотря на недавние увещевания епископа Фрежюсского, вызвали у него крик радости.

Однако ему опять пришлось сдержаться и достойно принять королевские почести, которые отдали ему д’Артаган и Лафар. Тем временем регент приказал позвать двух лакеев, вооруженных стамесками, и те в один миг сорвали крышку с ящика, содержавшего набор самых великолепных игрушек, какие когда-либо восхищали взор девятилетнего короля.

При этом соблазнительном зрелище король забыл о своем наставнике, об этикете, о капитане гвардии и капитане мушкетеров и, бросившись к открывавшемуся перед ним раю, стал извлекать из ящика, словно из неисчерпаемого кладезя, словно из волшебной корзины, словно из сокровищницы «Тысячи и одной ночи», колокола, трехпалубные корабли, кавалерийские эскадроны, пехотные батальоны, бродячих торговцев, нагруженных товарами, фокусников с волшебными бокалами – словом, множество тех чудесных игрушек, от которых в рождественский сочельник кружится голова у всех детей по ту сторону Рейна. И каждая из них вызывала у него такой искренний и необузданный восторг, что даже епископ Фрежюсский не решился омрачить этот миг счастья, озарившего жизнь его царственного воспитанника. Все присутствующие взирали на эту сцену в благоговейном молчании, которое обычно хранят свидетели глубокой скорби или глубокой радости.

Но вдруг дверь распахнулась. Привратник доложил о герцоге де Вильруа, и на пороге появился маршал с тростью в руке, растерянно тряся своим париком и крича, чтобы ему сказали, где король. Так как все уже привыкли к его повадкам, регент ограничился тем, что указал ему на Людовика XV, продолжавшего опустошать ящик, усыпая мебель и паркет великолепными игрушками, которые он доставал все из того же неиссякаемого источника. Маршалу было нечего сказать: он опоздал почти на час, и король был у регента с епископом Фрежюсским, на которого де Вильруа мог положиться как на самого себя. Тем не менее он приблизился к Людовику XV, ворча и бросая вокруг настороженные взгляды, в которых можно было прочесть, что если его величеству угрожает какая-нибудь опасность, то он, маршал де Вильруа, готов его защитить. Регент обменялся быстрым взглядом с Лафаром и едва заметной улыбкой с д’Артаганом: все шло чудесно.

Когда ящик был опустошен и король насладился созерцанием своих сокровищ, регент подошел к нему и, по-прежнему не надевая шляпы, напомнил о его обещании посвятить час государственным делам. Людовик XV со свойственной ему пунктуальностью, впоследствии побудившей его сказать, что точность – вежливость королей, бросив последний взгляд на игрушки и попросив разрешения взять их в свои апартаменты, на что тотчас получил согласие, направился к маленькому кабинету, дверь которого перед ним распахнул регент. Каждый из воспитателей поступил в соответствии со своим характером. Господин де Флери, который, ссылаясь на нежелание вмешиваться в политические дела, почти никогда не присутствовал при занятиях короля с герцогом Орлеанским, со свойственным ему тактом отступил на несколько шагов и уселся в углу, в то время как маршал со своей обычной бесцеремонностью бросился вперед и, видя, что король входит в кабинет, хотел последовать за ним. Это был как раз тот самый момент, который был подготовлен регентом и которого он с нетерпением ждал.

– Простите, господин маршал, – сказал он, преграждая дорогу герцогу де Вильруа, – но дела, о которых я должен переговорить с его величеством, требуют строжайшей тайны, и я попрошу вас на некоторое время оставить нас с ним наедине.

– Наедине?! – вскричал Вильруа. – Наедине! Но вы же знаете, что это невозможно, ваше высочество.

– Невозможно, господин маршал? – ответил регент с величайшим спокойствием. – Невозможно! А почему, скажите на милость?

– Потому что в качестве воспитателя его величества я имею право сопровождать его повсюду.

– Прежде всего, сударь, это право, на мой взгляд, решительно ничем не обосновано, и если я до сих пор соглашался терпеть не это право, а эту претензию, то только потому, что, ввиду юного возраста его величества, она не имела значения. Но теперь, когда королю скоро исполнится десять лет, когда становится возможным посвятить его в науку управления, вы, конечно, сочтете правильным, господин маршал, чтоб и я, поскольку Франция облекла меня званием его наставника в этой науке, так же как епископ Фрежюсский и вы, проводил известные часы наедине с его величеством. Вам тем легче согласиться с этим, господин маршал, – прибавил регент с выразительной улыбкой, – что вы слишком сведущи в такого рода вопросах, чтобы вам еще оставалось чему-нибудь научиться.

– Но, ваше высочество, – возразил маршал, по обыкновению горячась и забывая о всяком приличии, по мере того как входил в раж, – позвольте вам заметить, что король – мой воспитанник.

– Я это знаю, сударь, – сказал регент тем же насмешливым тоном, который он с самого начала принял в разговоре с маршалом, – и я не помешаю вам сделать короля великим полководцем. Ваши итальянские и фландрские кампании свидетельствуют о том, что нельзя было бы выбрать для него лучшего учителя, но в настоящий момент речь идет совсем не о военном деле, а просто-напросто о государственной тайне, которая может быть доверена только его величеству. Поэтому мне остается лишь еще раз повторить вам, что я желаю беседовать с королем наедине.

– Это невозможно, ваше высочество, это невозможно! – вскричал маршал, все более теряя голову.

– Невозможно? А почему? – опять спросил регент.

– Почему? – продолжал маршал. – Почему?.. Да потому, что мой долг ни на минуту не терять короля из виду, и я не позволю…

– Поостерегитесь, господин маршал, – прервал его герцог Орлеанский, и в его голосе прозвучала нотка надменности, – мне кажется, вы близки к тому, чтобы говорить со мною без должного уважения!

– Господин регент, – опять начал маршал, все более горячась, – я знаю, что обязан оказывать уважение вашему королевскому высочеству, но по меньшей мере так же хорошо знаю, какой долг возлагают на меня мой пост и преданность королю. Его величество ни на минуту не останется вне моего поля зрения, поскольку… – Герцог запнулся.

– Поскольку? – спросил регент. – Договаривайте, сударь.

– Поскольку я отвечаю за его особу, – сказал маршал, желая показать, что он не отступает перед брошенным ему вызовом.

При этом последнем проявлении несдержанности среди свидетелей разыгравшейся сцены воцарилась тишина, нарушаемая лишь сопением маршала да подавленными вздохами господина де Флери. Что касается герцога Орлеанского, то он поднял голову с улыбкой, выражавшей глубочайшее презрение, и, мало-помалу приняв тот исполненный достоинства вид, который делал его, когда он хотел, одним из самых величавых принцев в мире, сказал:

– Герцог де Вильруа, мне кажется, что вы странным образом заблуждаетесь, так как, видимо, полагаете, что говорите не со мной, а с кем-то другим. Но раз вы забыли, кто я такой, я вам это напоминаю… Маркиз де Лафар, – продолжал регент, обращаясь к капитану своей гвардии, – исполняйте ваш долг.