Текст книги "Олимпия Клевская"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 66 страниц)

XX. НА ГОРИЗОНТЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НОВОЕ ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО

К несчастью, преуспеяние входит в число тех капризных и непостоянных божеств, которым ни один из смертных не смог подрезать крылья.

Успех в этом действии настолько сомнителен, что ни один завоеватель, кроме Цезаря, не сумел осуществить его по отношению к победе.

Между тем Олимпия, наконец, дебютировала.

Притом дебютировала успешно, и это – в пьесе неизвестного автора.

Дебют ее наделал такой шум, что публика хлынула в театр.

А поскольку публика пошла в театр, сборы в нем стали обильными.

И случилось так, что г-н и г-жа Баньер, как их звали все вокруг, произвели на лионцев самое благоприятное впечатление.

Они сделались знаменитыми, тогда как раньше были всего лишь счастливы. Однако известность естественным образом побуждала их тратить гораздо больше, чем раньше.

Если прежде они жили затворниками, то теперь приходилось принимать людей, вести открытый образ жизни.

И луидоры подошли к концу. А выручка перетекала из кошельков компаньонов в карманы г-на и г-жи Баньер с большими затруднениями.

В конце каждого месяца начинались бесконечные споры. Послушать остальных членах сообщества, так выходило, что ангажемент Олимпии и Баньера был обременителен для труппы.

Если не считать этих досадных препирательств, жизнь пока была терпима. В конце каждого месяца Баньер показывал зубы и получал свое: мужчины платили, потому что зубы у него были очень крепкие, а женщины – потому что зубы у него были очень белые.

Но случилось так, что в это самое время заболел король; его недуг чувствительно отозвался во всех частях Франции; при известии о нем приостановились все увеселения, а поскольку театры по преимуществу и были местами увеселений, то, по мере того как церкви заполнялись все больше, театры пустели.

Все это продолжалось два или три месяца, потом труппа, изнемогая в агонии нищеты, прогорела.

Вместе с ней обратился в прах и договор сообщества комедиантов.

Затем по мере выздоровления короля театры начали понемногу оправляться, и компаньоны, сделавшись хозяевами положения, сами навязали Олимпии и Баньеру условия, с которыми тем пришлось смириться.

Театр снова открылся.

Олимпия опять вошла в азарт игры и вернулась на сцену с рвением, которое вкладывают в свое дело подлинные художники, да и Баньер уже вкусил оваций: как ни скудна была эта пища в сравнении с тонкими яствами, некогда искушавшими обоняние директора сообщества во время его первого визита в их дом, бывший послушник пожирал ее с жадностью. Вместо того чтобы не играть вообще, оба они предпочли выступать за постыдные крохи жалованья, которое им назначили компаньоны, называвшие себя «свободным объединением», порешив в духе непредвзятой справедливости выделять каждому – и выдающемуся артисту, и жалкому фигляру – равную долю.

Тогда-то в их дом робкой поступью, пряча лицо, тайком вступило безденежье.

В дни, когда ни Баньер, ни Олимпия не играли на сцене, они находили забвение в своей любви.

Но молодой человек вскоре осознал, насколько тяжки лишения, которым подвергает себя его подруга: для привычной к роскоши Олимпии такая стесненность в средствах превращалась в подлинное несчастье. Он видел, как вокруг ее глаз залегают тени, как бледнеют губы, безвольно повисают руки.

Олимпия не ошиблась в своих предсказаниях: Баньер торопился жить и быстро превзошел все премудрости жизни. За год он завершил полный круг земного существования. Теперь он знал, как много значит радость в сердце, но главное, он знал, сколько радостей способно увянуть от одной только душевной боли.

Ко всему прочему, время от времени ревность, ревность беспричинная (но, как известно, самые свирепые ревнивцы – это те, у кого на это совершенно нет оснований!), тихонько покусывала его в самое сердце.

Обычно это случалось, когда на сцене Олимпия собирала жатву оваций и улыбок. Он же подчас не был занят, стоял в кулисах и вел счет галантным кавалерам, чьи экю и обещания наполняли своим звоном ее уши.

Его доводило до дрожи опасение, что среди всех этих носителей плюмажей, без конца сновавших с авансцены за кулисы и обратно, найдется некто, подобный г-ну де Майи, со своими бессчетными свертками луидоров, слугами, лошадьми, укромными домиками и вездесущей любовью.

Если когда-нибудь случится такая беда, то что станет с ним, раздутым атомом, пылинкой, увеличенной до гигантских размеров благодаря тому микроскопу души, что зовется любовью?

Множество раз, когда это внушающее обожание и обожаемое существо склонялось под градом цветов и криков «браво», Баньер спрашивал себя, как добились богатства все те, кто хороводом кружится вокруг его любимой.

Он не забыл где-то вычитанное изречение, при всем своем худосочии цепко впившееся в его мозг:

«Те, кого оставило Провидение, вправе довериться случаю, а тот, кого Господь лишит своего попечения, сильно сглупит, не подружившись с дьяволом».

Вспомнил он и целую философскую доктрину, которую выковал в мрачные дни послушничества, и целую теорию свободы выбора, что выстроилась в его уме во времена, когда театру пришлось плохо.

Тогда он твердил себе, что, пока человек волен владеть собственной шкурой, он ничем не хуже любого другого; что шкура – такая же ставка в игре, как и все прочее, и, взяв, к примеру, один луидор, можно рискнуть проиграть эту монету, если готов собственной шкурой расплатиться за другой луидор, которого у тебя еще нет, чтобы отыграть первый, которого у тебя уже нет.

Итак, однажды он взял единственный оставшийся в доме луидор и отправился ставить его на кон.

Он выиграл, как выигрывают все новички. Баньер не знал одной аксиомы, быть может, потому, что именно она верна: искушения дьявола на таких вот новичков и рассчитаны.

С одним луидором Баньер выиграл пятьдесят и победоносно принес их в дом; Олимпия совершенно растерялась, когда, вернувшись из театра, обнаружила их в одном из ящиков своего шифоньера на месте одинокого луидора, который она оставила утром и уже не надеялась увидеть вновь, ибо велела мадемуазель Клер взять его и пустить на траты в последующие дни.

Можно догадаться, что подобное начало вызвало азарт у молодого человека. Тем не менее, пока не были истрачены эти пятьдесят монет и особой нужды играть не было, он и не играл. Также придется признать, что, хотя он и не сделался завсегдатаем игорной академии, мысли об игре не выходили у него из головы: уже и на сцене ему чудился звон золота, и он оборачивался, пропуская свою реплику. Две страсти неспособны свободно жить в сердце мужчины – неизбежно одна поглотит другую. Игра поглотила театр; Баньер был освистан и пошел искать успокоения в игорной академии.

Не прошло и трех месяцев, как он стал одним из столпов притона.

Между тем Олимпия продолжала трудиться на благо сообщества: лакеев, богачей и благородных отцов, получивших возможность покупать себе вино и дрова ценой ее трудов; она работала и на пользу Каталонки, которая благодаря ей, помимо мелких приработков вне сцены, имела теперь лишних двести ливров в месяц, шедших на пополнение ее туалетов.

Тем временем гардероб самой Олимпии терпел урон за уроном. То, что представлялось роскошью Каталонке, для мадемуазель де Клев было заурядностью. Внешний облик их жилища еще имел видимость удобств, но подлинный достаток покинул эти стены. Олимпия справедливо полагала, что верх убожества – быть всеми оставленной, и она приглашала в дом людей из общества, чтобы шум светской болтовни обратил в бегство нищету.

Она приглашала гостей, потому что чувствовала: Баньер от нее отдаляется; она страдала от одиночества, и собирать вокруг себя людей значило для нее приближать возлюбленного.

Олимпия надеялась, что Баньера настигнет ревность и, после того как игрок в нем убил комедианта, ревнивец убьет игрока.

Борьба была серьезной, а ее исход – отнюдь не предрешенным. Баньер сделался профессиональным игроком: в усвоение этого ремесла он вкладывал все то искусство, какое умный человек привносит на пользу всего, чем ему выпадет заниматься; он, правда, не выигрывал больше прочих, зато проигрывал меньше.

Но и Олимпия не вовсе была чужда ревности. Быть может, игра для ее возлюбленного только предлог, покрывающий интрижку? Она позвала мадемуазель Клер, велела принести тот кокетливый мужской наряд, в котором она, столь очаровательная, бежала вместе с Баньером, затем печально облеклась в него вновь и, почти стыдясь того, что делает, последовала за своим возлюбленным.

Как оказалось, он действительно отправился в игорный дом.

Лишь мгновение Олимпия поколебалась, не решаясь войти туда вслед за ним, но тотчас поборола себя и бросилась в этот ад.

С полчаса, притаившись в амбразуре окна, она наблюдала за игрой, потом, бледная, смятенная, спаслась бегством.

Когда же Баньер вернулся, Олимпия, вместо того чтобы, как уже повелось в последние дни, встретить его с холодной миной, взяла его за руку, усадила у своих ног и нежнее возлюбленной, убедительнее родной матери начала:

– Вы играли сегодня.

– Э, Бог ты мой, ну да! – не отпирался он.

– Проиграли?

– Нет! – воскликнул молодой человек.

– Но и не выиграли?

– О, я едва не выиграл тысячу золотых.

И с неугасающим пылом игрока он стал описывать все выигрыши, какие он должен был получить, не отвернись от него удача.

– Бедный мой мальчик! – вздохнула Олимпия, выслушав его повесть с вниманием, к которому примешивалась глубокая жалость. – Столько волнений, расчетов, усилий и страданий!

Она еще оставалась все той же доброй и нежной Олимпией: слезы выступили у нее на глазах.

– Договаривайте, – нахмурился он.

– О Боже, вывод будет очень простым. Вы играете без проигрышей и выигрышей, но тогда не стоит и играть. Вот и все, что мне хотелось сказать: не ходите туда разжигать себе кровь – по крайней мере, вы сбережете жизнь.

Баньеру хотелось крикнуть: «Но это же все ради вас!», однако он удержался.

Он по-прежнему был влюблен, а потому, как всегда, великодушен и скромен.

Олимпия меж тем добавила:

– Мы ведь еще не пускали в ход последнее средство. У нас есть драгоценности, их можно обратить в деньги.

– О! – вскричал Баньер. – Прежде драгоценностей лучше продать посуду.

– Посуду? Нет, только не это! – воскликнула Олимпия. – Я вполне могу выходить и одеваться без дорогих побрякушек, но без посуды мы более не сможем принимать у себя.

– Бог ты мой, да кого же нам принимать? – удивился Баньер, которого почти никогда не было дома, а возвращался он после ухода гостей и потому ничего о них не знал.

– У меня созрел план. Вам не суждено быть игроком, как вы не стали актером. Перемены для вас – необходимость. Из послушника вы сделались лицедеем, из лицедея – игроком, из игрока вы превратитесь в человека светского или военного – кто знает? Так вы будете меняться, пока не наступит окончательное перерождение и вы не вспорхнете яркой бабочкой.

– Увы! – горестно промолвил Баньер. – До сих пор, бедная моя Олимпия, я был для вас только гусеницей.

– Друг мой, – утешила его актриса, – вы умны, образованны, в вас есть лоск, вы отличаетесь прекрасной логикой и хорошо говорите…

– Но куда, черт побери, это может меня завести, если не найдется кого-нибудь, кто бы меня подтолкнул?

– Вы попали в точку, милый мой Жак; кое-кто вас подтолкнет.

– И кто же этот «кое-кто?».

– Аббат д'Уарак.

– Аббат д'Уарак?

– Вы не догадываетесь, о ком я говорю?

– Клянусь честью, нет! Разве только это не тот аббатишка, что всякий вечер, как вы играли, болтался за кулисами и каждый раз наступал мне на ноги.

– Именно он.

– Как! Этот недотепа, всегда жужжащий, напевающий себе под нос, порхающий и похожий на ошалевшего майского жука?

– Вот уж вылитый портрет! – расхохоталась Олимпия.

– Что же мне надо совершить, чтобы пробиться при протекции этого недоноска?

– Ох, вот на этот раз, Баньер, вы несправедливы. Что жук, это верно, а вот недоносок… Аббат, как к нему ни подойти, милый кукленок, и видно, что вы к нему не очень-то присматривались.

– А вот вы – напротив! – слегка вспылил Баньер, не слишком понимая, как отнестись к настойчивости своей подруги. – Вы, как можно предположить, очень даже к нему присматривались.

– Помилуйте, все это сущие пустяки! – заметила Олимпия.

– Но когда же, тысяча чертей, вы успели его узнать?

– Тогда же, когда узнала уйму людей, которые вам неизвестны. Ведь вы каждый вечер уходили играть, и всякий раз аббат д'Уарак проводил время, играя со мной в шахматы.

– Вы убедили меня в бесполезности моих попыток в игорном доме, – повесив голову, признал поражение Баньер. – Завтра же я сыграю в шахматы с господином аббатом д'Уараком.

– И в эту-то игру, мой милый друг, вы не проиграете, а выиграете: вот уж за что я ручаюсь.

– Значит, этот аббат д'Уарак – само совершенство? – раздраженно заметил Баньер.

– Совсем нет, мой друг, ведь в этом мире совершенства не сыскать. Но, поскольку в дни, когда я не играю, я ограничиваюсь обществом моей парикмахерши и Клер, мне не приходится брезгать и компанией этого ошалевшего майского жука, как вы его называете.

– Странно, – заметил Баньер, – что я до сих пор не оценил господина аббата д'Уарака. Я и впрямь не обращал на него внимания, пока он не стал наступать мне на ноги.

– Вы, мой друг, все никак не можете простить аббату его неловкости, а ведь она так естественна. Аббат близорук, так близорук, что не видит даже кончика носа, – как же можно требовать, чтобы он видел чьи-то ноги, которые гораздо дальше от его глаз, чем его собственный нос?

– Вы правы, Олимпия, – отвечал Баньер. – Как только я встречусь с аббатом д'Уараком, я посмотрю ему в лицо.

– Ну что ж! Вы увидите премилое кукольное личико, – спокойно заметила Олимпия, удаляясь в будуар.

– И когда же придет господин аббат? – поинтересовался Баньер. – Сегодня вечером?

– Нет. Сегодня я играю.

– Тогда завтра?

– Да, завтра.

– И в котором же часу?

– В шесть, как обычно.

– Прекрасно, сударыня.

Олимпия искоса взглянула на Баньера, пожала плечами и обратилась к услугам горничной.

XXI. АББАТ Д'УАРАК

И вот пришел этот вечер, а вместе с ним и обычные посетители г-жи Баньер.

На этот раз наш герой не отправился в свою игорную академию. Ему захотелось увидеть того самого аббата д'Уарака, о котором он был так наслышан.

И действительно, тот появился ровно в свое время, когда прозвонило шесть часов.

Этот очаровательный аббат оповестил о своем появлении, прежде всего послав наверх двух лакеев, когда сам еще был внизу лестницы, а затем тонким ароматом мускуса, достигшим второго этажа, когда святой отец только поставил ногу на первую ступеньку.

За аббатом шествовало еще два рослых лакея, несших огромное блюдо с цветами, свитками нот и сладостями.

Аббат грациозно вступил в комнату, хотя, по правде говоря, он шел, вытянув вперед руки, словно играл в жмурки, но неуверенность его походки не была лишена некоторой приятности.

У него было красивое, полное, румяное лицо; его большим глазам с длинными ресницами не хватало блеска, но привычка опускать и поднимать веки придавала его зрачкам ту ласкающую прозрачность, какую игра пальцев придает тусклому опалу.

Аббат прикрывал веки, пряча зрачки, и приоткрывал губы, обнажая зубы; улыбался он с таким умным видом, что его вздернутый нос создавал впечатление лукавства, а не глупости, как это было бы у любого кавалера с менее изысканными манерами и главное – из менее хорошей семьи.

Верный своим привычкам, он приветствовал Олимпию, приложившись к ее ручке, именно так, как это было принято в те времена в Версале, и опять-таки по привычке отдавил обе ноги Баньеру, слишком близко придвинувшемуся к нему, чтобы его рассмотреть.

– Господин де Баньер, хозяин дома, – поторопилась завязать разговор Олимпия, чтобы поскорее представить бывшего послушника аббату, дабы унять раздражение одного и помочь, с его близорукостью, другому.

– Ах, сударь, тысяча извинений! – вскричал аббат. – Я несчастнейший из смертных.

– Уверяю вас, сударь, что вы не причинили мне никакой боли, – заверил его Баньер.

– О нет, сударь, нет, сказать по чести, я прошу у вас прощения вовсе не за мою невольную неловкость.

– Тогда за что же, сударь? – удивленно спросил Баньер, едва смея вытирать пряжки на туфлях.

– За то, сударь, что я не имел чести знать о самом вашем существовании, а потому осмелился подарить госпоже Баньер немного цветов и кое-какие сладости.

– Весьма красивые цветы, да и сладости, судя по всему, отменные, – заметил Баньер.

– Пусть так, но не приличествует кому-либо, кроме вас, делать госпоже Баньер такие подарки! – снова вскричал аббат.

– Сударь…

– Вот почему, с вашего разрешения, мои лакеи выбросят все за окно.

– О сударь, – запротестовал Баньер, – это было бы настоящим убийством.

– Бросайте, бросайте! – приказал аббат.

Лакеи повиновались и в самом деле опрокинули в окно блюдо, отягощенное галантными дарами их господина.

Баньера не на шутку удивил этот поступок, своим великолепием умалявший его собственное достоинство.

Олимпия же ограничилась улыбкой. Она проследила взглядом за летящими из окна цветами и заметила записку, выпорхнувшую из середины одного из букетов.

Баньер отвесил множество поклонов столь вежливому любителю широких жестов, склонному без устали говорить и без конца улыбаться. Аббат спел вместе с Олимпией несколько дуэтов, спел несколько сольных партий, поиграл на виоле, принесенной его лакеем, – одним словом, заполнил собой весь вечер, выказывая притом такую предупредительность к Баньеру, что тот остался этим несколько сконфужен.

Что касается Олимпии, то она почти весь вечер не скрывала зевоты.

Не забывала она и часто подавать для поцелуя руки хозяину дома, ободряя его, как только умеет достойная добропорядочная женщина укрепить дух своего возлюбленного.

Здесь она, быть может, слегка перестаралась, ибо верность некоторых сердец всегда зависит от страха или рабства, в которых их держат.

Между тем часам к девяти, когда аббат вдоволь напорхался, как бабочка, натерзал струны своей виолы и собственные голосовые связки, он объявил Олимпии:

– Воистину, сударыня, пора мне познакомить вас с весьма порядочным человеком.

И он разразился смехом.

– Кого же это вы имеете в виду? – спросила она.

– Это и вас в самой близкой степени касается, господин Баньер, – все еще смеясь, продолжал аббат.

– Так о ком вы? – в свою очередь спросил Баньер.

– Крепки ли вы в вере, господин Баньер? – поинтересовался аббат.

– Я?

– То есть… не чрезмерно ли разборчивы?

– Ну… умеренно. А к чему этот вопрос?

– О, просто этот порядочный человек, о ком речь…

– Тот, с кем вы хотите нас познакомить?

– Да… так вот, он еврей. И аббат вновь рассмеялся.

– Ах, аббат, да что вы такое говорите? – воскликнула Олимпия. – На что нам еврей, Бог ты мой?

– Еврей, и притом человек порядочный… – с несколько натянутой улыбкой произнес Баньер. – Должно быть, вы удостоились истинной святости, господин аббат, если вы стали свидетелем подобного чуда.

– Знали бы вы, какую очаровательную жемчужину он

мне продал сегодня вечером, притом, по существу, за гроши.

– Ах, покажите, господин аббат! – воскликнула Олимпия с тем ребяческим воодушевлением, что обычно вызывают у женщин драгоценности.

– У меня ее уже нет, – отвечал тот.

– А как вы с ней поступили? – спросил Баньер. – Если, конечно, уместно говорить об этом в женском обществе.

– Э, Бог ты мой! – самым обыкновенным тоном произнес аббат. – Кажется, я прикрепил ее к одному из тех букетов, и весьма вероятно, она теперь где-то там, в сточной канаве.

Все это аббат произнес все с той же очаровательной улыбкой.

– Господин аббат – гасконец или же миллионер, – заметила Олимпия.

– И тот и другой, – спокойно уточнил гость. – Вот я и сказал себе, что, если однажды приведу к вам моего еврея и этот златоуст за один час не убедит вас, сударыня, потратиться тысяч на десять экю, не быть мне д'Уараком. Этот человек не имеет себе равных.

«Жемчужина! – размышлял между тем Баньер. – Жемчужина! Неужели есть люди, достаточно богатые, чтобы вот так метать жемчуг в окно? Клеопатра, та хоть свою жемчужину выпила».

И он на этот раз не без восхищения покосился на вздернутый нос аббата. Обладатель же его, походив еще немного павлином, к десяти решил откланяться.

– Быть может, вы сочтете, сударыня, – сказал он Олимпии, – что я покидаю вас сегодня слишком рано, но я обещал Каталонке поужинать вместе с ней и господами д'Абена – это два благородных кавалера, мои земляки: они были мне рекомендованы их дедом и бабкой, и теперь я помогаю им войти в свет.

Пока он это говорил, Олимпия с удовольствием смотрела на бесстрастное лицо Баньера, который в это время готов был дать полный стакан собственной крови только за то, чтобы болтун поскорее убрался, а ему самому можно было бы спуститься и поискать жемчужину.

Но, на беду аббата, его речь услышала парикмахерша Олимпии.

Эта почтенная дама, непререкаемый и деспотичный оракул, часто доказывала Клер свое превосходство в знании секретов высшей театральной политики; обыкновенно ее приглашали на все домашние советы, а когда ей не позволялось присутствовать на них, она возмещала этот ущерб подслушиванием у дверей.

Сказанного аббатом для нее оказалось достаточно. Она знала, что улица пустынна уже часов с шести. А если хорошенько поискать, то почему бы и не найти?

Баньер видел, как предприимчивая особа вышла, хотя, будучи причастной театру, она постаралась сделать это незаметно. Теперь, мысленно кусая локти, он понимал, что его мольбы о скором исчезновении аббата бесплодны: когда бы тот ни ушел, это будет слишком поздно.

О том, что Баньеру действительно не суждено преуспеть в розысках, свидетельствует письмо, которое в тот же вечер, пока молодой человек переодевался, парикмахерша успела передать Олимпии, сказав, что нашла его на улице: именно его актриса видела порхающим, когда цветы вылетали из окна.

Письмо, вероятно, – женское сердце склонно к причудам! – было бы прочтено без особенного раздражения, если бы жемчужина не подпортила впечатление от него.

Читая послание в своем кабинете, Олимпия услышала, как Баньер едва слышно открыл дверь своей комнаты.

Она догадалась, что он сейчас спустится и отправится на поиски.

Это изменило ее отношение к Баньеру в худшую сторону.

– Куда вы направляетесь, друг мой? – спросила она, засовывая письмо в карман пеньюара.

– Я? Да никуда особенно. Хочется выйти…

– Вы хотите выйти из дома вот так, с непокрытой головой? И что вы намереваетесь там делать?

– Подышать воздухом, – ответил Баньер.

– Останьтесь, друг мой, – промолвила актриса. – По правде говоря, застань вас аббат сейчас на улице, он бы подумал, что вы ищете жемчужину.

Юноша покраснел, будто устами Олимпии говорила его собственная совесть. Он возвратился к себе, лег, но спал плохо. Всю ночь бедняга ворочался в постели: во сне ему виделись жемчуга и бриллианты.

На следующий же день Баньер отыскал аббата на бульваре, где тот бывал каждый день.

После обязательных приветствий и неотвратимого отдавливанья ног молодой человек поинтересовался:

– Не были ли вы сейчас с вашим евреем?

– Да нет.

– Хорошо. А то мне показалось…

– Я был с послом Сардинии.

– Ах, тысяча извинений, только я способен на такие оплошности. Перепутать посла с евреем!

– Быть может, потому, что он вам нужен.

– Посол Сардинии?

– Нет, мой еврей.

– Что ж, признаюсь, вы угадали: от вас ничего не скроешь, – заметил Баньер.

– О, дело в том, что, несмотря на близорукость, а быть может, именно благодаря ей, я весьма проницателен. Не нужен ли вам случайно адрес этого еврея, дорогой господин Баньер?

– Вы меня премного обяжете.

– Зовут его Иаков, живет он на улице Минимов, напротив золотой ивы.

– Золотой ивы?

– Да, большого позолоченного дерева, которое стоит у лавки… токаря. Да, припоминаю, там торгуют бильярдными шарами и табакерками.

– Спасибо.

– Вы хотите что-нибудь купить для госпожи де Баньер?

– Да, только тсс!

– Черт побери, разумеется! – кивнул аббат.

Но тут ему внезапно пришла новая мысль, и он спросил:

– У вас есть портшез?

– Нет, я найму на площади.

– Берите мой.

– О, господин аббат…

– Берите, берите, дорогой мой. Эй, носильщики! Баньер позволил почти насильно запихнуть себя в очаровательный портшез, и аббат отдал распоряжение лакеям.

Упаковав и отослав таким образом мужа, аббат устремился в театр, где репетировала жена.

Но, завернув за угол, он почувствовал сильный толчок, исторгнувший у него крик боли.

– Иаков? Ах ты, мужлан! Неужели так трудно смотреть, куда идешь?

– Прошу прощения, господин аббат, я был очень занят: как раз заворачивал за угол улицы и не имел чести вас заметить.

– Как, ты не имел чести заметить меня?

– Да, господин аббат.

– Но ведь тебе, негоднику, известно, что у меня одного исключительное право на слепоту!

– Надеюсь, господин аббат меня извинит, я не хотел попадаться вам под ноги, но вот этот сундук заслонил мне все.

– А в сундуке что? Уверен: столовое серебро.

– Точно так, столовое серебро, господин аббат.

– Несешь на продажу?

– Напротив, только что купил.

– Отправляйся-ка быстренько домой. Я послал к тебе клиента. Задержи его у себя как можно дольше. Это благородный кавалер, из моих друзей; он купит не меньше, чем в этом сундуке. Кстати, сундук, насколько я разбираюсь, совсем не плох.

– Еще бы! Поглядите-ка. Переменить только вензеля, господин аббат, и сундук может достаться вам.

И он поднял свою поклажу на высоту глаз аббата.

– А чей это вензель «О» и «К»? – спросил тот.

– О, сдается мне, какого-нибудь дамского угодника, подарившего этот сундучок одной актрисе.

– Актрисе, говоришь? Ты купил его у актрисы?

– Да, господин аббат, у госпожи Баньер.

– О, Иаков, что ты говоришь? Как, госпожа Баньер продает свое столовое серебро?

– Сами видите, господин аббат.

Аббат принял ларец из рук еврея и чуть не выронил, так тот оказался тяжел.

– За сколько сторговал? – спросил аббат. – Только не вздумай врать.

– За две сотни пистолей, господин аббат.

– Презренный плут, да ты обокрал их на половину! Здесь серебра на четыре сотни пистолей. Отнеси ларец ко мне.

– Вы покупаете?

– За триста пистолей.

– Триста пистолей, господин аббат, это не цена. Вы сами изволили оценить его в четыреста.

– Нечестивый мошенник! – вскричал аббат. – Я даю тебе сто пистолей прибыли из рук в руки, а ты еще недоволен?

– Ох, времена сейчас тяжелые!

– Будет, будет. Неси его ко мне.

– Уже иду, господин аббат, – заторопился еврей и уже сделал было несколько шагов, но тут д'Уарак остановил его:

– Подожди!

– Жду, господин аббат, – снова застыл на месте еврей.

– Скажи только, как ты познакомился с этой дамой?

– Через ее парикмахершу.

– А, там есть и парикмахерша! Я ее еще не видал; впрочем, я ведь ничего не вижу. Так задержи моего друга подольше. А теперь иди!

И аббат направился к театру, бормоча: «Еврей, парикмахерша, муж, она продает столовое серебро, он покупает драгоценности: все идет как по маслу».