Текст книги "Олимпия Клевская"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 66 страниц)

LXII. ЖМУРКИ

Из пяти персон, собравшихся таким образом по чистому капризу случая, лишь один угадывал истинную цену графини.

Господин герцог де Ришелье, попав в самое близкое окружение короля, готовился присутствовать при сцене, из которой его ум, настроенный на достижение своей тайной цели, несомненно сумеет извлечь всю мыслимую пользу.

Граф и графиня Тулузские, скрывая досаду, терпеливо сносили каприз короля, ради потаенной забавы навязавшего им общество малознакомой особы заурядного происхождения, ничем не знаменитой, никак не выделяющейся при дворе.

Госпожа де Майи, вконец смущенная, растерянная, во власти двойного смятения от своих мыслей и того разоблачения, которому она только что из-за них подверглась, все еще уязвленная супружеским разрывом, чувствовала себя в чуждой атмосфере, на незнакомой почве, словно пересаженное растение, лишенное родных мест, томящееся между жизнью и смертью.

Король не думал ни о чем, кроме разве того, что ускользнет от оков этикета и вместо сна порезвится несколько часов к большой досаде целой толпы придворных, которые завтра узнают об этой причудливой выходке.

Ришелье прекрасно заметил, что при появлении дам он галантно подхватил под руку госпожу графиню Тулузскую, а на злополучную г-жу де Майи почти совсем не обращал внимания.

Возле его величества все время находился огромный, прямо и твердо державшийся человек с физиономией, при всей своей заурядности открытой и не лишенной тонкости. Он был одет в зеленый бархат и соблюдал некую середину между изысканностью и скромностью, одновременно примыкая и к самым высокопоставленным лицам двора, и к наиболее смиренным его служителям.

То был личный камердинер короля Франции: Башелье, как называл его Людовик XV, или «господин де Башелье», как его величали при дворе; Башелье – персона, влиятельная для Парламента, но малоозабоченная и почти не заинтересованная вопросами внешней политики; Башелье – счастливый смертный, державший монарха от его утреннего пробуждения до отхода ко сну включительно в зависимости от себя и располагавший привилегией, завидной для всех, которую он не желал уступать и никому бы не уступил, – привилегией спать в опочивальне короля.

Пока граф Тулузский беседовал с королем, пока две дамы беседовали между собой, Ришелье, неизменно ловкий, завел разговор с этим министром монаршего алькова, всесильным министром, который никогда никому ничего не обещал, вокруг которого все увивались, перед которым все склонялись.

– Итак, мы предадимся увеселениям? – мило улыбаясь, сказал герцог лакею, который приветствовал наследника великого кардинала одной из своих столь же предупредительных, сколь и надменных улыбок.

– Похоже на то, господин герцог, что мы проведем в них всю ночь. Тем хуже для короля! Потому что, вне всякого сомнения, назавтра его величество будет неважно чувствовать себя.

– В самом деле? Значит, у его величества не слишком крепкое здоровье, господин Башелье?

– Совсем напротив, господин герцог; но сегодня ночью король чрезмерно возбудится; его величество будет плохо спать, одолеваемый сожалениями или воспоминаниями, и все это скажется на нашем завтрашнем дне.

Господин Башелье говорил: «наш день», потому что принимал, и не без основания, день его величества за свою собственность.

Ришелье усмехнулся. Герцог хорошо знал г-на Башелье.

– Стало быть, вы считаете, господин Башелье, что его величество сохранит эти воспоминания?

– Безусловно.

– Стало быть, госпожа графиня Тулузская все еще занимает короля?

– О нет, с этим покончено, – обронил Башелье.

– Стало быть, предметом его помыслов будет госпожа де Майи? – с живостью продолжал Ришелье.

– Пока еще нет, господин герцог; однако трудно предполагать, что этого не произойдет впредь.

– А почему так, если вас не затруднит ответить?

– Да вы только взгляните на эту женщину, вы рассмотрите ее получше!.. Однако прошу прощения, господин герцог, надеюсь, мои слова никоим образом вас не задели?

– Отнюдь нет, мой дорогой Башелье: господин де Майи не принадлежит к числу ни моих родственников, ни друзей, стало быть, вы можете говорить со мной открыто. Я даже прошу вас об этом, ибо это в наших общих интересах.

Господину Башелье особым образом польстила последняя фраза герцога, в которой тот как бы ставил себя на одну доску с первым камердинером его величества.

– Поглядите же, какая женщина, господин герцог! Обратите внимание на руки и плечи! Гляньте на шею, волосы, глаза – как все это красиво! А что за прекрасная порода в этом изгибе спины! Какие очаровательные зубы!

– Она все же слишком худа, – заметил Ришелье.

– От избытка страсти, господин герцог, тут вы можете мне поверить, все дело в избытке страсти. Я почти не знаком с этой женщиной, монсеньер, – прибавил Башелье тем же тоном, каким мог бы сказать: «Эта кобылица мне неизвестна». – Но сегодня я весь вечер смотрю на нее. Это огонь, сударь, греческий огонь!

– Но король не смотрит на женщин.

– Он их видит внутренним взором, – изрек Башелье.

– Он робок.

– Да, его величество никогда ни одной не скажет ни слова о любви.

– Тогда кто же сделает первый шаг или, вернее, заставит его сделать такой шаг? Почтение помешает им всем первыми произнести эти слова.

– Вот глаза, которые, если сердце того пожелает, не замедлят высказаться, – с улыбкой возразил Башелье. – Такие глаза будут красноречивы и наверняка сумеют сделать так, чтобы быть понятыми как нельзя лучше.

И камердинер вздохнул.

– Башелье, – сказал герцог, – когда я мог бы перекинуться с вами парой слов наедине?

Лакей посмотрел на Ришелье.

Ни тот ни другой в это мгновение не пытался скрыть свои мысли.

И они поняли друг друга.

– Когда вам будет угодно, монсеньер.

– А когда вы свободны?

– Завтра в середине дня король возвратится в Париж.

– В карете?

– Да, господин герцог.

– А вы?

– Я поеду верхом, со свитой короля.

– Я тоже буду верхом. Когда свита пустится вскачь, от?-станем немного и поговорим.

– Господин герцог, я в вашем распоряжении.

– Башелье! – крикнул король.

Он приказал камердинеру раскрыть игорный стол.

Но через некоторое время игра стала казаться пресной всем этим людям, которые предавались ей публично каждый день.

Они сели ужинать, и на этот раз дело пошло веселее.

Сотрапезники развлекались, наслаждаясь необходимостью остерегаться, не производить шума, следить, чтобы пробки не хлопали, стараться говорить так, чтобы бормотание их голосов сливалось с жалобами ветра, стонущего в глубине парка.

Когда трапеза кончилась, герцог де Ришелье, как самый опытный из всех, взявший на себя роль распорядителя праздника, предложил перейти к шумным забавам.

Тишина уже всех утомила.

Итак, они выбрали жмурки – игру, благоприятствующую неожиданностям и безумствам.

В просторных покоях, которые занимал король, «слепец» с повязкой на глазах устремился в середину смеющихся сотрапезников. Этот несчастливый жребий сначала выпал графу Тулузскому.

Так уж решила судьба: не повезло господину великому адмиралу.

Король воодушевился; бросаясь то туда, то сюда, он мимоходом касался этих горячих рук, этих сладострастно взвивающихся юбок. Его опьяняли женские вскрики, эти легкие восклицания, такие милые, в которых волнения куда больше, чем испуга. Особенно забавляли его скромные предостережения, которые поминутно вставлял хитрец Башелье:

– Государь, во дворце могут услышать!

Наконец господин граф Тулузский поймал и угадал короля, который нарочно позволил себя изловить.

Это было прелюбопытное зрелище.

Господин де Ришелье, отлично понимая, как он окажется смешон, если попадет в руки короля и будет узнан, избегал этого с самой бдительной осторожностью.

Но его одолевало опасение заставить своего государя страдать слишком долго.

Дамы, увлекшись игрой, бегали, сталкивались, прячась одна за другую, укрываясь за креслами и столами.

Людовик XV, напрягая слух и вытянув руки вперед, пренебрегая традиционными окриками «Берегись!», рвался вперед по благоухающим следам, ловя шелковистый шелест платьев и звук атласных туфелек, бегущих по коврам.

Услышав игривое восклицание, он устремлялся в одну сторону, смешок за спиной заставлял его кидаться в другую; звук передвинутого стула, хлопок в ладоши – все побуждало короля менять направление погони.

Король гонялся в основном за дамами, прислушиваясь к их стремительным шагам, разгоряченному дыханию, к малейшему шороху при каждом их движении.

Графиня Тулузская, маленькая, полная и все же легкая, перескакивала от одного укрытия к другому; ее свежая, белая грудь вздымалась под бархатными шнурами корсажа.

Госпожа де Майи, выше ростом, тоньше станом, порывистая и стройная, словно Диана, всплескивала своими прекрасными руками, а глаза ее искрились весельем и желанием, то обжигая, как пламя, то подергиваясь влажной пеленой томности.

Король погнался за графиней Тулузской; графиня де Майи, заметив, что принцесса вот-вот будет поймана, решила, что успеет пересечь гостиную, проскользнув у него за спиной.

Но Людовик XV услышал, как она пробегает: ее выдало шуршанье платья, шитого серебром. Развернувшись на своих высоких каблуках, король бросился к ней, и ему оставалось только протянуть руки, чтобы поймать в них, как в сеть, прекрасную графиню, совсем запыхавшуюся.

Руки Людовика задержались на ее плечах, очертания которых были не столь пышны, как у графини Тулузской; его чуткие юношеские пальцы ощупали атлас ее платья, наперекор придворному обычаю закрытого до самой шеи, вместо того чтобы доходить лишь до середины груди.

Была ли графиня целомудренна или кокетлива? Ее сторонники говорили, что дело в целомудрии, недруги предполагали кокетство.

Обнаружив ткань там, где у графини Тулузской он нашел бы лишь естественную красоту в ее чистом виде, король вскричал:

– Это не госпожа графиня Тулузская!

Такое восклицание вырвалось у него само собой.

Оно выразило одновременно признание физического превосходства супруги великого адмирала в глазах короля и различие, какое его ум отмечал между нею и другой.

Разумеется, вместо того чтобы воскликнуть: «Это совсем не госпожа графиня Тулузская!», Людовику XV лучше было бы закричать: «Это госпожа графиня де Майи!»

Однако если подойти к вопросу в достаточной мере формально, следует сказать, что он угадал г-жу де Майи по целомудрию либо кокетливости ее столь закрытого платья.

Для этой бедной женщины королевское восклицание прозвучало настолько многозначительно, что она не сдержала тяжкого вздоха, почти стона, если не плача, и проговорила, словно движимая безотчетным порывом:

– Увы! Нет, государь, это совсем не госпожа графиня Тулузская!

Людовик XV ценил остроумие, понимал его и сам был им наделен.

Он почувствовал силу нанесенного им удара: его ладони, сжимавшие плечи госпожи графини де Майи, скользнув по закрытому платью, нащупали ее руки: они были влажными, холодными и дрожали.

Искра взаимного понимания пробежала между ним и ею.

Ришелье заметил случившееся.

«Вот оскорбление, – сказал себе герцог, – из которого госпожа де Майи, если захочет, сумеет извлечь немалую выгоду».

И здесь он не ошибся.

Госпожа де Майи сдернула повязку с глаз короля и прижала ее, горячую, насквозь пропитанную жаркой юношеской испариной, к своему оледеневшему лбу. Вся кровь графини де Майи вновь прихлынула к ее сердцу.

Игра возобновилась.

Король, желая загладить свою вину, отчаянно бросился наперерез графине, чтобы она смогла его поймать.

Она схватила его обеими руками, сжала так сильно, что даже побледнела и едва не лишилась чувств от наслаждения.

– О! – пробормотала она. – Это король! Потом прибавила совсем тихо:

– Да и кто еще это мог бы быть?

Ришелье и Башелье обменялись быстрыми взглядами. Король покраснел и тяжело дышал. В его глазах разгорелось пламя.

– Довольно! – сказал он, весь трепеща.

– О да, довольно! – умирающим голосом пролепетала г-жа де Майи.

LXIII. ГЕРЦОГ И КАМЕРДИНЕР

После сильных волнений природа человеческая настоятельно требует передышки. Чрезмерная возбудимость, как выразился Башелье, – старшая сестра упадка сил.

Мечтательное расположение духа наших двух участников игры, порожденное взаимной симпатией, положило конец полуночным развлечениям.

Новой игры никто не предложил.

После нескольких попыток завязать беседу, во время которой Ришелье выглядел озабоченным, король – сонным, граф и графиня Тулузские – вялыми, а Луиза де Нель – нервозной, Людовик подал знак Башелье, и тот появился в дверях комнаты с подсвечником в руке.

Этот подсвечник был принесен для господина графа Тулузского, который с поклоном принял его из рук короля, и такой резкий возврат к делам серьезным, то есть к придворному этикету, окончательно призвал присутствующих к почтительности – врагине всяческих мечтаний.

Король остался один задолго до того часа, который сам же определил ранее для окончания ночных развлечений.

Ришелье не преминул запомнить, что на следующий день у него назначена встреча с Башелье.

Поэтому в то самое время, когда король подъехал в своей карете к Парижу вместе с капитаном швейцарцев и графиней Тулузской, когда г-жа де Майи, отправляясь в тот же час, не смогла поймать ни одного красноречивого королевского взгляда, ни дождаться хоть самого обычного прощального слова и затем, закрывшись наглухо в своем огромном экипаже, совсем одна ехала в Париж, Ришелье догнал г-на Башелье, ждавшего его верхом на добром испанском жеребце, шагах в двухстах позади кортежа.

В ту пору еще были памятны поездки покойного короля в Фонтенбло, куда он выезжал со всем двором, так что три десятка экипажей образовывали цепочку длиною в полульё, которая змеей извивалась по равнинам, под купами деревьев, оттеняемая каймой из мушкетеров или рейтаров, сияющая, с таким барабанным боем и таким шумом, что можно было распугать всех соек и сорок кантона.

Тогда, стоило великолепному зрелищу фыркающих коней и сверкающего оружия и стуку колес проезжающих экипажей привлечь внимание жителей нескольких окрестных селений, как на порогах хижин и в бедных маленьких квадратах окошек начинали мелькать потревоженные крестьяне, восхищенно и в то же время со смехом глазеющие на такую толпу роскошных господ.

Потом, если какой-нибудь псарь или доезжачий, какой-нибудь конюх отставал, проголодавшись либо захотев пить, если он останавливался, чтобы подтянуть подпругу или пробить на ремне еще одну дырку, – вся деревня, убедившись, что он теперь в одиночестве, набрасывалась на опоздавшего, как муравьи на брошенную добычу.

Тут уж, одарив этого человека или кружкой молока, или кислого вина, или краюхой ржаного хлеба, его осыпали множеством вопросов:

– Как поживает король?

– Король, он какой?

– А дама, что с ним, кто она такая?

– Кто этот кавалер с голубой лентой, что скачет рядом с каретой его величества?

И лакей, чванясь собственной значительностью, снисходил до беседы с крестьянами, пересказывал им события дня, говоря о придворных «мы», а затем уносился прочь, пустив в галоп своего неповоротливого коня, а очарованные слушатели глядели ему вслед, пока он не исчезал из виду в облаке пыли.

Людовик XV в свои юные годы, когда подданные еще боготворили его, вызывал куда больше симпатии: он внушал поклонение, а не любопытство.

Где бы ни проезжал король, он всегда видел лишь одно: как отовсюду к нему тянутся руки, женщины падают на колени, а мужчины молятся, и глаза их полны слез.

Иные грезили о том, как бы облобызать королевский сапог, другие отдали бы жизнь, чтобы припасть губами к его руке, а многие, подобно почитателям Джаггернаута, чуть ли не домогались блаженства быть раздавленными, бросившись под золоченые колеса его кареты.

Оставшись позади кортежа, Ришелье и Башелье приступили к разговору, как люди, знающие цену времени и взаимопонимания .

– Что ж! – начал Ришелье. – Вы вчера хоть поняли, насколько вы оказались правы?

Башелье задумался. Ему не хотелось быть уж слишком прозорливым в глазах такого большого вельможи, каким если не по своему имени, то по занимаемому положению был Ришелье, и он смиренно осведомился:

– Прав в чем, господин герцог?

– Ну, в том, что вы предвидели.

– Разве я что-то предвидел?

– Так вы не помните, что вы мне сказали?

– По какому поводу?

– По поводу короля и госпожи де Майи.

– И что же?

– Король взял госпожу де Майи за талию.

– А госпожа де Майи взяла за талию короля. И Башелье рассмеялся. Ришелье стал хохотать вслед за Башелье. Пока что именно герцог обхаживал лакея.

– Что же из всего этого получится, скажите, мой милый Башелье?

– Из всего этого?

– Ну да, из того, что произошло вчера.

– Ничего, господин герцог.

– Как это ничего?

– Да так.

– Ну вот еще! Вы же сами говорили, что король пылок, и утверждали, что Луиза де Майи, как все женщины из рода де Нель, создана из пламени, она, так сказать, греческий огонь, а теперь вы же уверяете, что эти две огненные натуры, встретившись, не соединятся, чтобы гореть вместе?

– Все так, господин герцог, но король колеблется.

– Он колеблется?

– Да?

– Между кем и кем? Почему?

– У короля на уме королева; его томят угрызения совести; с тех пор как он покинул Версаль, он полон воспоминаний о Версале. С тех пор как королева отошла от него, он сожалеет о королеве; ее образ преследует его. Знайте же, господин герцог: мне порой случалось видеть, как король с семи вечера уже начинал дрожать и трепетать при одной мысли, что в десять он войдет в покои королевы, и в эти минуты я, говорящий сейчас с вами, десятки раз слышал, когда брал шпагу короля, чтобы положить ее у изголовья кровати его жены, да, я отчетливо слышал, как сердце его величества билось под кружевным жабо.

– Это была любовь.

– Плотская, если позволите, господин герцог, однако самая что ни на есть неистовая. Страсти этого рода наделены такой памятью, что ей и конца нет. Я бы поклялся, что королева, сколь она ни холодна к своему очаровательному супругу, так вот, повторяю, я бы поклялся, что она, такая суровая к этому красавцу-юноше, если пожелает, сможет затмить все те соблазнительные видения, что витают вокруг короля.

Как нетрудно заметить, Башелье кинулся в поэзию. Не обратив никакого внимания на это лирическое отступление, Ришелье продолжал:

– А она пожелает этого, Башелье?

– Никогда.

– Вы уверены?

– Уверен как в моральном, так и в физическом смысле, господин герцог. Два прилагательных Башелье произнес с нажимом, как человек, знающий цену каждой букве алфавита.

– Что ж, коль скоро вы уверены как в моральном, так и в физическом смысле, – сказал Ришелье, повторяя выражение собеседника, – в равнодушии королевы, будем исходить из этого, друг мой. Так вы говорите, король колеблется?

– Да, он влюблен в некую туманность.

– Как же ее зовут?

– Ах, монсеньер, в том-то и суть моей неуверенности. Накануне вечером эта туманность звалась Олимпией: эта красивая комедиантка, которую он видел на сцене, способна внушить любовь и душевную, и чувственную.

– Вот оно что! Комедиантка! Как же я ее не знаю?

– Здесь нет ничего удивительного.

– Почему?

– Ну да, она ведь приехала из провинции, а вы – из Вены.

– Справедливо. Так вернемся к Олимпии, мой дорогой господин Башелье. Ну, и что это за Олимпия?

– Девица с лодыжками, хрупкими, как у козочки, и икрами, круглыми, словно у женщин Рубенса, с большими глазами, то полузакрытыми, то широко распахнутыми, что делает их одновременно смертоносными и томными; у нее руки ребенка, плечи Клеопатры, шея гольбейновской Анны Болейн и, насколько можно о том судить, бюст мадемуазель де Шароле.

– Да что вы! Но тогда эта девушка, мой милый Башелье, – просто богиня Венера собственной персоной. И вы говорите, что король…

– Король мечтает о ней, монсеньер. Она принадлежит уж и не знаю кому.

– Она принадлежит королю, черт побери, если король ее хочет.

– Говорят, что это не так.

– Значит, ее хорошо охраняют?

– Более того: она сама бережет себя.

– Вот еще! Пустяки! Так вы, Башелье, уверены, что король и в самом деле влюбился?

– Будь я в этом уверен, господин герцог, я бы уж попытался найти утоление для его печали, да вот боюсь дать осечку. Вы же охотились вместе с королем, – ввернул Башелье, смеясь, – кому, как не вам, знать, сколь раздражают его величество подобные промахи.

– Превосходно, Башелье, продолжайте; вы истинный философ, друг мой. Камердинер отвесил поклон; было очевидно, что он думает о себе именно то, что сказал Ришелье.

– Как я уже говорил, – продолжил он, – в тот вечер мне показалось, что эта Олимпия полностью завладела если не сердцем, то мыслями короля; поэтому, когда он проснулся утром, я был настороже – хотел узнать, заговорит ли он о ней; да и когда король спал, я все прислушивался, думал выяснить, не о ней ли он грезит. Но он ничего не сказал ни во сне, ни после пробуждения; напротив, вижу, он собрался в Рамбуйе, ведь королева дала ему решительный отпор. Он же всякий раз, как заберет в голову какую-нибудь соблазнительную идею, тут же спешит искупить свое прегрешение подле ее величества; его ничто так не привлекает, как роль супруга с улицы Сен-Мартен. Бедный король! Только королеве дано превратить его в мужа, достойного Версаля.

– У вас столько ума, Башелье, что я больше не терзаюсь страхом за участь короля.

– Господин герцог слишком добр ко мне.

– Продолжайте.

– Так вот, поскольку нынче с утра он трижды спрашивал, нет ли вестей от королевы, это значит, что сегодня ночью король много думал о ком-то. Ну, и о ком же? Об Олимпии, может быть? Или о графине Тулузской? О Луизе де Майи?

Фамильярность, с которой этот достойный Башелье обходился без «мадемуазель» и «госпожа», являлась свидетельством его могущества.

– И что же?

– На эти вопросы, – заявил камердинер, заметив, что Ришелье озадачен, – я отвечал сам себе так: это не была Олимпия, он ее больше не видел. И не графиня Тулузская, здесь у него нет никакой надежды.

– Значит, то была госпожа де Майи, верно, Башелье?

– И да и нет, господин герцог.

– Погодите, – сказал герцог, – я вам напомню одну подробность, которую вы, может быть, и сами заметили.

И Ришелье поделился с ним своими наблюдениями относительно сцены игры в жмурки.

– Я считаю, – заключил он, – что был миг, когда между ними возникло обоюдное любовное притяжение.

– С госпожой де Майи, монсеньер, случаются минуты слабости, как со всякой доброй француженкой перед лицом своего государя; однако, по существу, у нее имеются принципы и есть муж.

– Муж, мой дорогой Башелье? Но этот муж пренебрегает ею.

– Ах, велика важность!

– Он ее покинул, а она горда.

– Однако же, и, думается, мне надо сказать об этом прямо, не пристало ей быть гордой, если она хочет, чтобы король… Тут уж она не гордячкой должна быть, а даже…

– Да, это препятствие. И все-таки, признаюсь вам, я не считал бы это затруднение главным и единственным.

– Объяснитесь, монсеньер.

– Я допускаю, что король влюблен, даже очень влюблен в Луизу де Майи, или же готов допустить, что он без ума от Олимпии.

Башелье усмехнулся.

– Вот улыбка, – заметил Ришелье, с видом благосклонного попустительства глядя на собеседника, который, казалось, любовался своим отражением в глазах герцога, – смысл которой мне понятен. Если не ошибаюсь, она означает, что король может влюбиться лишь в ту, которую соблаговолите выбрать вы.

– Монсеньер, я такого не говорил.

– Зато вы такое делаете, мой милый Башелье, а это еще лучше.

– Существует настоятельная необходимость, монсеньер, чтобы все было именно так; в противном случае, как вы сами понимаете, возникла бы ужасающая неразбериха.

– Итак, вы тоже занимаетесь политикой?

– Что до нас с Лебедем, да, монсеньер, это так, мы с ним заключили своего рода союз. Король ведь наш, он собственность тех, кто его обихаживал, растил, учил. Нам он принадлежит больше, чем кому бы то ни было.

– То же самое господин де Фрежюс говорит о себе.

– Господину де Фрежюсу принадлежит король, наряженный королем. Мы же владеем королем, когда он у себя в комнате, в своей постели, в своей ванне. Вот почему мы считаем, что он более наш, нежели чей-либо еще в целом свете. В наших руках он просто молодой человек, вот ведь как.

– И вы правы. Итак, Башелье, я бы сказал, что короля, являющегося вашим достоянием, вы станете делить лишь с теми, кого признаете добрыми и достойными этого дележа.

– Да, монсеньер.

– И вы хотите выбрать Олимпию?

– Я бы желал, монсеньер, открыться вам ничего не скрывая.

– Говорите же тем смелее, что я и сам буду откровенен.

Если выгодно делить короля с вами, я хочу, чтобы и у вас была своя корысть делить его со мной.

– А-а! Очень хорошо!

– Я знаю, что у вас есть все, что ваши притязания не безграничны, почести для вас не много значат, но вы любите добрые земли и добрые экю.

– Разумеется, монсеньер, я же не настолько знатный господин, чтобы избежать насмешек, если мне вздумается заполучить голубую ленту или стать пэром Франции. Но если у меня будут деньги и земли, мой сын и моя дочь в свой час купят себе все, что им подскажет их честолюбие.

– Башелье, я подвожу итог. Известно вам маленькое владение Фронсак, которое может быть передано по наследству любому лицу?

– То, что орошается двумя речками и приносит шестнадцать тысяч ливров годового дохода, монсеньер?

– Да, Башелье; оно вам по сердцу?

– Я воспылал бы к нему страстью, не будь оно герцогством-пэрством.

– Но сейчас оно утратило эту привилегию; теперь оно является имуществом, подлежащим сдаче в аренду, и, что еще выгоднее, освобождено от судебных издержек, поводов для крючкотворства и дорожного надзора с тем, чтобы превратиться в доходное поместье.

– Понятно.

– Эти угодья как нельзя более подходят для верного слуги короля, уже получившего дворянскую грамоту, а в третьем поколении предчувствующего возможность увидеть на воротах своего дворца если не графский, то баронский герб.

– Это недурно, монсеньер.

– Башелье, если я подставляю королю любовницу по своему выбору, вы приобретаете Фронсак и получаете от меня в том расписку в обмен на рукопожатие.

– Монсеньер, вы действуете как большой вельможа, каким и являетесь.

– Так вы согласны?

– Есть одно возражение. Вы можете снабдить короля любовницей, но я не хочу, чтобы это была женщина, способная вести свою политику.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, и вы должны понимать это не хуже меня, что, если мы отдадим короля под опеку, опекунша будет править нами.

– Это затруднение.

– Хорошо ли вы знаете госпожу де Майи? Ведь, как я замечаю, это ее вы прочите для его величества?

– Ее или другую, это для меня не столь существенно. После того, что вы сказали, мне придется всерьез заняться сбором сведений.

– Поймите хорошенько, господин герцог: кардинал захочет управлять государством, польский король захочет управлять королевой, королева в свою очередь пожелает управлять королем. А королю, быть может, не слишком понравится, если им станет управлять его любовница. К чему приведет такое столкновение интересов? К войне абсолютно неотвратимой, к войне, в которой все стрелы посыплются на короля, то есть на нас. Так вот, я постарел, я начинаю толстеть. Говорят, эта упитанность мне к лицу, и утратить ее я не желаю. Вот почему я хочу покоя в этом доме – любой ценой.

– А, вот оно что! – промолвил Ришелье. – Но это более чем справедливо, мой дорогой Башелье.

– Если королева станет ревновать, а любовница будет изображать из себя вторую королеву, – это война, ссылка любовницы, потому что у королевы будет дофин, наследник престола, который перевесит всех бастардов. Если же любовница окажется сильнее, королеву станут унижать – здесь это обожают, – и нам уготована ненависть парижан, мне будут бить стекла, камни полетят и в окна ваших карет, а там изгнание, Бастилия и, как знать, что случится еще? Тут уж поместье Фронсак не будет больше производить своих прекрасных вин ни для вас, монсеньер, ни для меня. Защитим же себя от этих тягостных осложнений, найдем для короля такую госпожу, господами которой будем мы.

– Ах, Башелье, Башелье! Какой же вы мудрец! Право, царь Соломон недостоин быть вашим камердинером!

– Свой интерес, монсеньер, это такой философский трактат, где определяется цена всех чувств и вес всех ошибок. Я уже остановил свой выбор на этой комедиантке, которая забавляла бы короля так же, как некогда Месье забавлялся с Ла Резен, особой смазливой, но незначительной.

– Да; однако берегитесь, лицедейке не пленить короля, это невозможно.

– Ну, на некоторое время это вполне может ей удаться, монсеньер.

– Башелье, этого мало: нужно, чтобы их связь длилась бесконечно. В противном случае – вот о чем вы не подумали – король будет заводить себе одну любовницу ради приключения, другую – из любопытства, третью – ради мимолетных встреч, четвертую – для выхода в свет. И тогда, мой дорогой, ему потребуется столько же Башелье, сколько любовниц.

– Ах, монсеньер, вот суждение истинного дипломата!

Сразу видно, что вы были послом, а я всего лишь камердинер. Решительно, каждому надобно оставаться на своем месте, и я останусь на моем.

– Одна любовница, один Башелье – вот мое мнение.

– Но тогда требуется надежная любовница.

– Найдем такую, что влюблена в короля: на нее мы сможем положиться.

– Влюбленную в короля, господин герцог? Легко сказать! Увы! Лавальер не встречаются на каждом шагу.

– Вот еще! Надо вместо блондинки выбрать брюнетку, только и всего. Эта продержится дольше. Или вы имеете; что-нибудь против госпожи де Майи?

– Ровным счетом ничего, лишь бы вы мне доказали,! что она никогда не начнет вмешиваться в политику.

– Я это докажу… если она не помешает.

– Предупреждаю вас, что могу быть очень несговорчивым, монсеньер; я веду слишком большую игру.

– Что с того? Я веду ее наравне с вами.

– Нет, монсеньер, ваши интересы противоположны моим. Вам нужна интрига, а интрига – та же война. В каждой баталии вы что-нибудь да выиграете: должность или орденскую ленту; у вас любовницы и в одном лагере,: и в другом; мне же это сулит одни невзгоды.

– Башелье, я докажу вам, что мы гонимся за одним и тем же зайцем.

– Тогда, монсеньер, я вам скажу: «По рукам!»

– Но ответьте начистоту: вы ни с кем больше пока не: заключили союза?

– Всерьез – нет.

– А так, слегка?

– Гм, это дело другое!

– Ну же, начистоту! Башелье, начистоту! Башелье на мгновение придержал своего коня. Ришелье поступил также.

Башелье огляделся вокруг.

Испытующий взор Ришелье обследовал весь горизонт.

– Монсеньер, – произнес камердинер, – кое-кто говорил со мной вчера вечером.

– Это когда же? Я все время был рядом с вами, – перебил Ришелье с живостью, которая свидетельствовала о том,! как важно для него раскрыть эту тайну.

– Вечером, еще до вашего прихода.

– Да, Боже мой! Начистоту, Башелье, начистоту!

– Конечно, монсеньер, я с вами не хитрю.