Текст книги "Олимпия Клевская"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 66 страниц)

– И что же?

– Эта девушка совершенство. Баржак поговорил с одной камеристкой по имени Клер…

– Ах так! И что же?

– Она дала ему возможность сыграть мифологическую роль.

– Продолжайте, монсеньер, прошу вас!

– Вам известно предание об Актеоне?

– Неужели Пекиньи превратился в оленя?

– Нет, Баржак сперва, еще до…

– А, прекрасно: Актеон спрятался в суфлерской будке?

– Еще того лучше, герцог; в противном случае миф был бы воспроизведен неточно. Вы же помните, там речь шла о неком кристальном источнике.

– То бишь ванне? Аи да господин Баржак! – заметил Ришелье.

– Вот уж тут, герцог, я и впрямь получил ценное донесение.

– Продолжайте, монсеньер.

– Каноны запрещают священнослужителям злоупотреблять описанием чрезмерно впечатляющих картин.

– Ах, Баржак!.. Но в таком случае вам должно быть понятно, какое счастье сулит королю любовь к столь прекрасной особе.

– Герцог, это не называется любовью.

– Да простят нам каноны, монсеньер.

– Подобная любовь не более чем времяпрепровождение.

– Ну и что же?

– Так вот, его величеству потребна любовь истинная, настоящая – слышите, герцог? – тут нужна подлинная страсть; пусть эта любовь берет свое начало в голове или будет порождена чувственностью, пусть, если угодно, она даже идет от сердца, лишь бы ее источник находился в нашей власти, чтобы мы имели в своих руках ключ, позволяющий отпирать его и запирать, выпускать на волю и прятать в скрытом месте.

– Но мы и будем его иметь, монсеньер.

– Нет.

– И потом, король уже заметил эту девушку.

– Это еще один довод против нее – там уже Пекиньи со своей котерией.

– Но господин Пекиньи возвысится лишь тогда, когда этого пожелаем мы, сторонники Флёри.

– Герцог, подумайте хорошенько. Артистка – нет, никогда. Послушайте, – продолжал он, вновь принимая важный тон, – королю не пристало ронять свое достоинство. Комедиантка в Версале или в Лувре – нет, это невозможно. Оставим комедианток ленивым английским королям, которым они разыгрывают интермедии в перерывах между герцогинями. Мы же, люди благовоспитанные, цивилизованные, не позволим благородным кавалерам водиться со всяким закулисным сбродом или превращать королевские апартаменты в кулисы.

– И все же, монсеньер…

– Видите ли, герцог, Людовик Пятнадцатый почивает на ложе Людовика Четырнадцатого; нам следует воздерживаться от забвения этой подробности.

– Вы опровергли все мои доводы, – невозмутимо заметил Ришелье. – Что ж, сдаюсь.

– Пойдем дальше, как вы сами только что выразились.

– Стало быть, переходим к номеру седьмому.

– Кто у вас в списке под этим номером?

– Госпожа графиня де Майи.

– О-о! – вздохнул его преосвященство.

– Вас опять бросает в дрожь? – спросил г-н де Ришелье.

– На сей раз выбор хорош, герцог, но…

– Выскажите все ваши «но», монсеньер, сделайте одолжение.

– Там имеется муж.

– Это мне, черт возьми, известно!

– И семейство.

– Вижу, вы предпочитаете, чтобы я занялся семейством; что же, извольте. Я начал со старшей дочери, но, раз вы настаиваете, продолжим. Номер восьмой, Полина Фе-лисите де Нель, еще в монастыре.

– Она некрасива.

– Отчасти поэтому я и медлил назвать ее. Только об одном я должен вас предупредить.

– Что такое?

– А то, что Полина очень умна.

– Это я знаю.

– Вам известно, что творится в недрах монастырей?

– Я епископ!

– Да, верно.

– Я сказал бы даже, что она полна честолюбивых надежд, причем вполне светских.

– Это и мне известно, монсеньер.

– Как, герцог? И вы тоже знаете, что происходит в недрах монастырей?!

– Монсеньер, я водил знакомство с тамошней аббатисой.

– Теперь моя очередь сказать: «Да, верно».

– Стало быть, Полина для нас слишком умна и честолюбива.

– Она слишком уродлива.

– Номер девятый, монсеньер: Диана Аделаида, третья сестра.

– Почти ребенок.

– В таком случае не буду говорить о четвертой сестрице Гортензии Фелисите, номер десятый.

– Вы правы, герцог.

– Умолчу и о Мари Анн, пятой сестре, прекрасной девушке, говорят, уже несколько обольщенной маркизом де Ла Турнелем.

– Герцог, если пятую мадемуазель де Нель уже обольстили, оставим Мари Анн, пятую из сестер де Нель, не будем предлагать ее королю. От мужей еще можно отделаться, от любовников нет.

– Монсеньер, вы меня мудро наставляете, однако номера в моем списке уже кончаются, а мы так ничего и не решили.

– Но, герцог, быть может, мы слишком поторопились отвергнуть тот седьмой номер?

– Вы имеете в виду госпожу де Майи, Луизу Юлию?

– Супругу Луи Александра де Майи, любовника мадемуазель Олимпии Клевской.

– С вами беседовать – одно удовольствие, монсеньер; памяти, подобной вашей, ни у кого не встретишь.

– Что правда, то правда, герцог; мне порой говорят, что в этом смысле я немного похож на вашего двоюродного деда-кардинала.

– Монсеньер, – заметил Ришелье суховато, – мне мудрено об этом судить: я никогда не видел моего деда, а вас вижу.

Эта обоюдоострая сдержанность могла сойти за тонкую лесть.

Флёри понял ее именно так и оживился.

– Итак, вернемся к госпоже де Майи, – произнес герцог.

– В виде пробы.

– О, разумеется! Что до меня, монсеньер, я на сей счет не имею сложившегося мнения.

– Герцог, она ведь тощая.

– Что вы имеете в виду, монсеньер? – спросил Ришелье, сохраняя леденящее хладнокровие.

– Тощей, мой любезный герцог, я называю женщину, которая с первого взгляда…

– Ну же, монсеньер, говорите.

– Я вас не шокирую?

– Вовсе нет, нисколько. Я весь внимание.

– Так вот, – продолжал кардинал, – женщину, которая, когда на нее посмотришь спереди…

– А как же каноны, монсеньер? Вспомните о канонах!

– Увы! Да…

– Что же, монсеньер, я вам отвечу.

– О, я полагаю, что госпожа де Майи – одна из немногих во Франции, кому так идет парадное платье.!

– Это кое-чего стоит.

– Я думаю!

– В глазах молодого короля, отнюдь не равнодушного к нарядам.

– Да, действительно!

– Умение хорошо носить платье, это, монсеньер, одно из самых многообещающих умений.

– Платье – лишь красивая листва, а как насчет самого дерева?

– Э, монсеньер! Когда дело касается такой женщины как та, о которой мы говорим, не стоит совать палец между деревом и его корой.

– Признаю! Согласен!

– А вот руки хороши до чрезвычайности!

– Сказать по чести, как поглядишь на них, кажется, будто видишь волшебные веретена или персты Авроры.

– Кожа перламутровая, прозрачная, и под ней струится алая, благородная кровь.

– О, не буду этого отрицать.

– Глаза широко раскрытые, искренние и сияющие, словно у лани. Ступни…

– Не покидайте лица, герцог!

– Рот алый, горячий!

– А зубы, сказать по правде, жемчужные.

– И этот легкий черный пушок, из-за которого в уголках рта как будто притаилась вечная улыбка…

– Он такого же цвета, как брови, – эбеново-черный!

– А вы заметили, каковы ее волосы у самых корней?

– У основания шеи, не так ли?

– Да, на затылке.

– А родинки на лбу?

– Их у нее семь.

– Согласно канонам красоты.

– Лоб великолепен.

– И непритязателен.

– Да, это лоб красавицы, а не умницы.

– А-а! Подробность важная!

– И знаете, монсеньер, мне пришла в голову одна мысль.

– Говорите.

– Вы сказали, что она тощая.

– Ну, послушайте, ведь в самом деле, этот девический бюст…

– Монсеньер, судя по всему, вы не обращали внимания на ее плечи.

– А, так, значит, плечи хороши?

– Монсеньер, они не просто хороши, они круглые, полные.

– Ах, герцог…

– Отбросьте недоверие! Сами посмотрите. Черт возьми! Вам стоит лишь последовать в этой малости примеру святого Фомы: он вложил персты в рану на боку Спасителя нашего, а вам достаточно лишь позволить взору скользнуть под…

– Герцог, герцог, вы забываете о канонах!

И епископ расхохотался совсем по-раблезиански.

– Я настаиваю на этом пункте, монсеньер, и знаете, почему?

– Узнаю, если вы мне скажете.

– Потому что полные плечи у молодой женщины – безошибочный признак.

– Признак чего?

– Здоровья, будущности.

– Будущности? Вот еще! Какая-то брахиомантия! Уж не ваш ли венский колдун вас этому научил?

– Нет, монсеньер; речь идет не о духовной будущности, а о физической. Женщина, которая при юношеской худощавости имеет пышные плечи, к зрелым годам станет очень красивой.

– Э-э, герцог, какие у вас познания в физиологии!

– Не без того, монсеньер.

– Стало быть, вы не видите ни малейших причин беспокоиться за физическую будущность Луизы де Майи?

– Монсеньер, а ее ножки вы видели?

– Я о них слышал, но моя репутация…

– Монсеньер, это ножки, подобных которым мне видеть не приходилось. А между тем, как вы знаете, самые красивые ножки у парижанок, и я прожил в Париже всю жизнь, пока меня не отправили в Вену.

– А, прекрасно, герцог! Ножки послужат для короля весьма сильным средством, побуждающим к действию. Всякий раз, когда король ездит на охоту, он прячется под деревом возле охотничьего павильона, чтобы, оставаясь незамеченным, посмотреть, как дамы сходят с коней либо забираются в седло.

– В самом деле?

– А уж когда он приметит ножку, которая в его вкусе…

– Стало быть, он знаток?

– Ну, в достаточной мере. Он тогда тотчас требует, чтобы ему представили сведения о даме. Бог мой! Это ведь именно красоте ног госпожа де Нель, мамаша, была обязана тем приключением, правда, не имевшим продолжения.

– Теперь, монсеньер, если вам угодно, оставим физические достоинства, поскольку в этом смысле мы, пожалуй, достигли соглашения.

– Да, герцог. Мы договорились, что Луиза де Майи станет очень красивой женщиной.

– Это установлено, монсеньер; поговорим теперь о том, что прячется в этой столь прекрасной головке.

– Она, должно быть, пустовата?

– Прошу прощения, она преисполнена ума.

– Ах, дьявол! Потаенный ум?!

– Вы помянули врага рода человеческого, монсеньер; для епископа это ужасное сквернословие.

– Ваша правда, мне следовало вместо «Дьявол!» сказать «Герцог!»: истина не пострадала бы от такой замены. Стало быть, у нее потаенный ум?

– Да.

– Это самое худшее, знаете ли!

– Весьма большой ум, и прячется он только от тех, кому она не желает его показывать.

– Поистине ужасающее качество!

– Нет.

– Но позвольте, герцог, ведь женщина с умом станет управлять королем, благо сейчас только ум и нужен для того, чтобы взять в руки бразды правления.

– То, что вы сейчас сказали, монсеньер, весьма прискорбно для господина герцога.

Флёри рассмеялся.

– А для нас, как вы сами же недавно признали, нет ничего опаснее умницы.

– Прошу прощения, монсеньер, говоря об ее уме, я позабыл упомянуть о сердце.

– У нее есть сердце?

– Сердце, в которое проник король.

– Вы считаете, она влюблена в короля?

– Боюсь, что так, монсеньер. Зато нам госпожа де Майи, влюбленная в монарха, обеспечит ту уверенность, к которой мы стремимся. Она никогда не попытается взять верх над ним.

– Это хорошо, мой дорогой герцог; но можно ли полагаться на подобный исход? Ведь когда женщина решит, что забрала мужчину в свои руки, при том, что этот мужчина – король, не изменится ли ее характер?

– Пока она любит, нет, монсеньер.

– Но долго ли она будет любить?

– Эта, как мне кажется, да.

– По каким признакам вы это заключили, господин пророк? – слегка подтрунивая над герцогом, осведомился Флёри.

– Натура пылкая и вместе с тем мечтательная.

– И о чем это свидетельствует… по-вашему?

– О том, что она найдет короля прекрасным и будет очень бояться потерять его, то есть сделает все, что потребуется, лишь бы его удержать.

– Объясните-ка вашу мысль получше.

– Извольте. Бросив мужа, графиня вызовет скандал; такая женщина перед скандалом не отступит, но она и не из тех, кто громоздит одно приключение на другое; она будет охотно следовать тому, что ей подскажут ее ум и сердце. Ум у нее живой, об этом я вас предупредил, что до сердца, то оно красноречиво, это я утверждаю смело, однако, если слово ума или сердца прозвучит вполне отчетливо, за этим последует совершенная немота. Так вот, женщине, чтобы решиться принудить к молчанию свои чувства, свою искреннюю любовь, требуется столько полновесных причин, сколько у нее никогда не наберется: она предпочтет сдаться в этой борьбе. Вот почему госпожа де Майи в своей связи с королем обречена будет вечно капитулировать перед ним.

– Жертвовать даже самолюбием?

– Особенно самолюбием!

– И смириться с бедностью?

– Как это с бедностью? Монсеньер, неужели вы говорите то, что думаете?

– Именно это я и говорю. Госпожа де Майи окажется в положении брошенной жены, не так ли, герцог? Собственное семейство ее оттолкнет, а король не проявит великодушия.

– Разве король не великодушен? – вскричал Ришелье.

– Я не говорил вам, сударь, что король не великодушен; я сказал: «не проявит великодушия».

– О, монсеньер, но кто же внушил вам такую мысль? – протянул герцог, настораживаясь.

– В первую очередь мое чутье, а сверх того – мои нужды… я хотел сказать, нужды Франции.

– Франции будет нужно, чтобы король оказался скупцом? – снова возвысил голос Ришелье.

– Господин герцог, не смотрите на меня косо; я скажу вам со всей искренностью: я стар, король молод, он проявляет наклонности, заставляющие предполагать, что ему предстоит совершить весьма много грехов; таким образом, рано или поздно он рухнет в бездну расточительности, подобно своему предку Людовику Четырнадцатому.

– И что же, монсеньер?..

– А то, сударь, что Франция будет разорена. Итак, я не желаю, чтобы это случилось при моей жизни. Такой исход бесспорно неизбежен, но не для меня. Мне еще остается лет двенадцать жизни, и я проживу их, оберегая денежные запасы; пусть другой, мой преемник, совершит гибельный скачок, лишь бы это сделал не я.

– Скачок? Вы меня страшите, монсеньер! Опасность так близка?

– Слишком близка; уже теперь приходится прибегать ко всяческим уловкам, а я не так молод, чтобы все время изобретать новые и достаточно убедительные. Вот станете министром, тогда и выкручивайтесь сами, вы человек изворотливый.

– О монсеньер!..

– Как видите, я своих мыслей не скрываю: все, что делаю, я делаю для себя, пока не придет моя смерть. А она не замедлит.

– Ах, сколько здесь преувеличений!

– Нисколько, герцог.

– Монсеньер, вы преувеличиваете расходы.

– Сами увидите!

– Вы преувеличиваете опасность.

– Отнюдь. А вот вам как бы на этом не обжечься.

– В конце концов, вы что же, помешаете королю быть молодым?

– Э, вовсе нет, Боже правый! Отлично! Вот я, помянув имя дьявола, уже и возвращаюсь к Господу: это добрый знак. Нет, я не стану мешать королю быть молодым, наоборот, я же, видите ли, отыскал для него два капитала, в то время как другие нашли бы ему разве что один, да и то с большим трудом.

– Два капитала?

– Юность и власть, два великолепных светильника, совсем новенькие, из самого лучшего воска, собранного Мазарини, человеком ловким, и отлитого вашим дедом, человеком великим; два светильника, которые король Людовик Четырнадцатый так славно жег одновременно с двух концов, что, право же, они несколько укоротились.

– Это верно!

– Вы видите сами, надо, чтобы королю, моему ученику, их хватило до конца дней, которых, как я уповаю, ему отпущено много.

– Будем надеяться.

– Вот я и принимаю меры заранее. Позволяю королю расходовать один из своих капиталов, но ни в коем случае не оба разом. У него есть его юность, она ничего не стоит, так пусть он пока что тратит ее, а там посмотрим.

– Но молодой король – это король-мот.

– Ничего подобного! Юный монарх – это приятный амурчик, которого женщины так и рвут из рук одна у другой. Он соглашается любить их, позволяет им обожать его. Он дарит горошину, а срывает стручок, дает взаймы яйцо, а получает курицу.

– Дьявольщина! Монсеньер, что за мораль! Знаете, у меня в полку были вербовщики, проводившие в жизнь подобные теории, так солдаты называли их… обиралами.

– Охотно верю; ваши солдаты всего лишь солдаты, а вербовщики – не более чем сержанты, в лучшем случае скромные фурьеры. Но сделайте их полковниками – и с ними станут считаться; повысьте их до маршалов – и вы придете рассказывать мне, как у них идут дела; превратись они в принцев крови – вы будете ими восхищаться, в королей – их признают праведниками.

– Ну и ну, монсеньер! Почему же праведниками?

– Потому, господин герцог, – сурово отчеканил Флёри, – что ни одна жемчужина в уборе королевской любовницы не стоит дешевле десяти тысяч фунтов хлеба, отнятого у народа, которым правит этот король.

Ришелье отвесил поклон.

– Может быть, моя политика представляется вам недостойной дворянина?

– Монсеньер, я не скажу более ни слова.

– Поверьте мне, герцог, – с тонкой улыбкой прибавил старик, – я пекусь о том, чтобы не слишком урезывали долю моих друзей.

– Таким образом, госпожа де Майи будет допущена при условии, что добровольно согласится жить в бедности?

– Да.

– И в подчинении?

– Да. От прочего я ее избавлю.

– Жесткие условия, монсеньер.

– Не думаете же вы, что я стану давать любовницам то, в чем отказываю королеве?

– Но, быть может, король вас вынудит?

– Ах! – вскричал старик с живостью, разом открывшей Ришелье всю подоплеку его расчетов. – Я только этого и жду! Пусть король применит силу, тут уж я буду освобожден от ответственности, и тогда мы увидим…

«Ладно, – подумал Ришелье. – Я тебя понимаю».

– Впрочем, – поторопился добавить Флёри, – разве вы только сейчас не говорили мне, что графиня разлюбила своего мужа?

– Она ушла от него.

– И что она влюблена в короля?

– Допустим.

– Допустим? Вы же вполне определенно утверждали,

что она пылка и мечтательна, что у нее легкий пушок на губе и черные брови?

– Это бесспорный факт.

– Значит, она не сможет победить своего влечения к королю.

– Надо бы спросить у нее самой.

– Тут уж ваша забота.

– Я постараюсь как можно усерднее повиноваться вашей воле.

Флёри не выдал досады, вызванной столь упорной решимостью Ришелье оставаться под прикрытием его указаний.

– Подвожу итоги. Если госпожа де Майи любит короля, ей не слишком важно, будет ли он обходиться с ней как с Клеопатрой или Лукрецией.

– Возможно; но как же гордость?

– Мы условились, что она оставит ее при себе.

– Монсеньер меня сразил.

– Вашим же оружием. Впрочем, герцог, вы, может быть, опасаетесь за надежность номера седьмого? Хотите, поищем кого-нибудь другого?

– О нет, монсеньер; остановимся на этом решении! Бороться с вами слишком утомительно.

– Да, тут потребна строгая логика.

– Предпочитаю попытать счастья в поединке с женщиной.

Прелат усмехнулся.

– Герцог, – сказал он, – не забывайте, что я ваш лучший друг, если вам угодно удостоить меня такой чести.

Ришелье поклонился.

– Во всем этом меня удручает лишь одно, – вздохнул он.

– Но что же, Боже?

– Прискорбно слышать, что король Франции будет скупцом. Такого не случалось со времен…

– Со времен… вашего деда, – лукаво обронил старик. Возможно, Ришелье и ответил бы что-то. Но Флёри его перебил:

– Какая вам разница, в конце концов, – спросил он, – скупцом будет король или расточителем?

– Э, монсеньер, вы судите об этом как человек, удалившийся от мира.

– Я удалился от мира, это правда, но к вам, мой любезный друг, потекут все мирские барыши.

– Ко мне?

– Ну, разумеется, к вам.

– Какие уж тут барыши, Бог мой, если король скуп?

– Э, герцог, король не может быть скупым, если он что-то обещает или при нем есть люди, которые обещают за него.

– Ба! Монсеньер, вам угодно шутить?

– Нет, право слово!

– Вы называете богатым того, кому дано обещание, монсеньер?

– Конечно.

– Если обещание сдержат, то да.

– Это вполне очевидно: кто же вообразит, что король Франции или министр французского монарха может нарушить слово?

– О! – вскричал Ришелье восхищенно. – Вот это речь так речь. Стало быть, Людовик Пятнадцатый, скупец и скаред, всегда будет держать свое слово?

– Вы сомневаетесь в этом, герцог?

– Если вы за это отвечаете, нет.

– Ручаюсь головой.

– Монсеньер, ни слова больше.

– Все у вас есть, герцог, не хватает лишь одного: памяти.

– Мне, монсеньер?

– Да, вам. Помните, что было вам обещано?

– Ох, черт возьми! Я это помню, еще бы. Этого я никогда не забуду.

– Вот и все, что требуется: память, чтобы держать в ней все, память, чтобы…

– … чтобы продержаться самому.

– Прощайте, герцог.

– Монсеньер, примите тысячу уверений в моем почтении.

И Ришелье удалился.

LXXI. ЗМИЙ НОМЕР ДВА

Получив от министра двойное обещание, Ришелье подумал, что пора браться за дело, и, не теряя времени даром, отправился к г-же де Майи.

О короле он не беспокоился ни одной минуты, поскольку получил разрешение на полную свободу действий от самого г-на де Фрежюса.

Когда камеристка доложила о появлении визитера, Луиза де Майи, страшно подавленная недавней супружеской сценой, раздираемая женской обидой и жаждой мщения, сидела у себя в будуаре.

При любых других обстоятельствах она отказалась бы принять герцога, перед которым из-за его более чем сомнительной репутации были закрыты двери всех домов женщин, уважаемых при дворе; но бедная графиня прожила два последних дня в таком горячечном возбуждении, что ей ничто уже не казалось неприличным, кроме самих правил приличия.

Для женщин очень страшно дойти до того состояния, когда приходится прятать свою бледность под румянами или пылающее лицо под веером; однако же надо признать, что, переступив эту черту, они становятся сильнее мужчин и способней как к добру, так и к злу.

Графиня, еще не достигнув этого предела, уже чувствовала себя наполовину брошенной; уход мужа вызвал в ней глубокое отвращение к сильному полу, а подобное чувство приводит к высокомерию.

Держаться же высокомерно в свете – значит попирать ногами общественное мнение.

Не только сердце, но и совесть говорили Луизе, что если г-н де Майи замыслил роман публичный, то она вправе подумать о романах неофициальных; она припомнила, что г-н де Ришелье присутствовал на вчерашнем маленьком празднике в Рамбуйе и, значит, был свидетелем всех поступков и жестов короля.

Ей вспомнился также краткий разговор наедине, который был у нее с г-ном де Ришелье в те минуты, когда она ждала, пока все разойдутся, и как глубоко этот человек сумел заглянуть в ее сердце, словно бы и в самом деле в груди у нее было то окошко, о котором мечтал древний философ и которого, к большому счастью рода людского, еще не сумели проделать философы наших дней.

Как только было произнесено имя герцога де Ришелье, она сообразила, что встреча с ним может дать ей возможность узнать о том, что делал и что говорил король после достопамятной сцены.

Вероятно, в целом мире не найдется женщины, которая смогла бы устоять перед соблазном любопытства, этого, так сказать, непреодолимого зуда, побуждающего ее узнать, что думают о ней люди, которые ей небезразличны, а среди них в особенности тот, кто ею любим.

А уж если этот избранник ее сердца – король, то нетрудно понять, что любопытство, ее обуревающее, начинает походить на исступление.

Иные не без оснований утверждают, что именно любопытство такого рода и становится причиной гибели большинства женщин, ибо, собирая сведения, получают знание, а оно как раз и губит.

Госпожа де Майи, не напоминая себе – столь велико было ее желание знать, – что еще вчера она была дамой неприступной, да и приступу не подвергалась, – итак, г-жа де Майи тотчас приказала провести к ней г-на де Ришелье.

Что до соображений, касавшихся самой персоны герцога, то она не составила еще себе никакого мнения на его счет.

А между тем герцог в свои тридцать лет был чрезвычайно хорош собой. Мужественная зрелость уже осуществила, притом с избытком, все, что обещала пора юношеская.

Но графиня ничего этого не заметила. Ей ничто не занимало, кроме короля, молодого и прекрасного, не монарха Людовика XV, а шестнадцатилетнего юноши Людовика XV, сияющего всей прелестью первой молодости, жаждущего любви.

О герцоге она знала лишь то, что он мужчина красивый и изысканный, подобно тому, как все знают, что Рафаэль великий художник. Красота герцога, его успех принадлежали к разряду фактов общеизвестных, она их не опровергала и не подтверждала.

Вот почему она не приняла никаких предварительных мер, чтобы создать в комнате яркое или же приглушенное освещение, дабы, по обычаю женщин тех времен, представить свою наружность наиболее выгодным образом. Она не прибавила и не убавила на своем лице ни единой мушки, когда герцог вслед за камеристкой преспокойно вошел к ней в комнату.

Без малейшего волнения, не смущаясь и не изображая чрезмерного радушия, она улыбнулась Ришелье, сделала ему реверанс и предоставила служанке удалиться, не торопя, но и не задерживая ее уход.

Они остались с глазу на глаз.

Госпожа де Майи первой нарушила молчание; она почувствовала себя неловко под слишком пристальным взглядом гостя.

Герцог смотрел на нее и всем своим видом показывал, что он очарован ею: по его твердому убеждению, то было лучшее из всех возможных средств, чтобы подготовить ее к предстоящему разговору.

– Господин герцог, – нарушила, наконец, молчание молодая женщина, – не соблаговолите ли вы сказать, какому счастливому обстоятельству я обязана честью видеть вас у себя?

– Сударыня, – отвечал он, кланяясь с отменной грацией, – не извините ли вы мне мое желание сначала хорошенько наглядеться на вас?

Щеки Луизы зарделись, и все истории о герцоге де Фрон-саке сразу пришли ей на память.

Но вместе с тем во взгляде Ришелье не было заметно ни вызова, оскорбительного для женщины, ни пыла, способного ее встревожить.

– Я не могу, – отвечала она, стараясь улыбнуться наперекор смущению, – ни помешать вам смотреть на меня, ни даже рассердиться, поскольку вы делаете это самым что ни на есть благопристойным образом и, как мне кажется, от чистого сердца, не тая никаких враждебных намерений.

– Вы смело можете верить этому, госпожа графиня.

– Но все-таки скажите мне, тем более что я уже спрашивала вас об этом, одному ли вашему желанию посмотреть на меня я обязана удовольствием принимать вас здесь?

– Сударыня, у меня, правда, уже был случай видеть вас в Рамбуйе, притом довольно долго, но, вопреки этому, все же недостаточно, даже весьма недостаточно, если иметь в виду все то, что я передумал о вас со вчерашнего дня и о чем даже успел проронить вам, сударыня, несколько слов тогда в кабинете.

«Ну вот, – подумала она, – мы и добрались до сути! Неужели в этом мире невозможно провести час в обществе мужчины, чтобы он не пристал к тебе с какими-нибудь любезностями? До чего же незамысловата мужская природа!»

Ришелье догадался, о чем думает графиня де Майи, и произнес с усмешкой:

– Я, наверное, скажу вам ужасную дерзость, сударыня.

– Кто знает? – холодно отозвалась она.

– Но вы мне ее простите, я уверен, – продолжал он.

– Возможно, господин герцог.

– Я возлагаю большие надежды на вашу доброту, госпожа графиня.

– Не стоит чрезмерно рассчитывать на нее, – жестко заметила г-жа де Майи, – и потом, вы еще не приступили к разговору. А коль скоро я пока могу сохранить воспоминание о вас как о кавалере в высшей степени учтивом и любезном в обхождении, не стоит разубеждать меня в этом.

– Сударыня, – продолжал герцог, все еще сохраняя на губах первоначальную улыбку, – прошу вас, позвольте мне объясниться.

– Нет, нет, господин герцог, не надо! По-моему, сомнение здесь предпочтительнее уверенности.

– Но моя бесцеремонность простительна, сударыня, если только я не ошибаюсь.

– Герцог, я этому не верю. Дворянин вашего ранга не является к женщине заранее уверенный, что бесцеремонность, на которую он решился, простительна.

– В конце концов, сударыня, какой бы она ни была, я безропотно покоряюсь, иначе наш разговор просто не начнется. Не принимайте, прошу вас, за личные корыстные побуждения все то приятное, что я теперь могу вам сказать. Я имею несчастье, а вернее, счастье питать к вам не более и не менее как чувство живейшей…

– Герцог! Господин герцог, остановитесь!

– … дружбы, сударыня, – продолжал Ришелье с весьма учтивым поклоном. – Самой сдержанной, самой почтительной в мире дружбы.

Луиза де Майи вздрогнула.

– А-а! – прошептала она.

– Как видите, графиня, на этой почве мы с вами не преминем найти общий язык.

– О, конечно, сударь…

– Стало быть, я продолжаю, и вы увидите, насколько добрые и полезные мысли посетили меня со вчерашнего вечера.

– Слушаю вас.

– Поводы хорошо поразмыслить возникают обычно у тех, кто отличается наблюдательностью, не так ли, графиня?

– Полагаю, что так. Впрочем, я всегда считала, что наблюдательностью отличаются те, кто умеет хорошо поразмыслить.

Ришелье отвесил поклон.

– Итак, вы заметили нечто, – подбодрила она его.

– Да, сударыня, нечто крайне интересное и любопытное.

– И где же это, господин герцог?

– Вчера, госпожа графиня, в Рамбуйе.

– А в отношении кого?

– В отношении вас. Речь, знаете ли, о том, о чем я говорил с вами все там же, в кабинете.

Луиза снова покраснела.

– Все это, герцог, мне сложно понять: я проста, малообщительна и, признаться, не думала…

– Не думали, что вас заметят? Не заметить вас невозможно, сударыня.

– Ну, это комплимент!

– Более чем комплимент: это наблюдение. Увидеть ваши глаза и обнаружить, что они черные, ничего не стоит; заметить ваши уста и найти, что они прелестны, а их улыбка полна очарования, – для всего этого довольно заурядной наблюдательности. Я же обнаружил кое-что позначительнее, вы в том убедитесь, – это вопрос моего самолюбия, о котором при дворе всем давно известно.

Сердце г-жи де Майи сильно забилось. За притворной веселостью она насилу скрывала дрожь, которая грозила стать видимой.

– Ну хорошо, герцог, можете посадить меня на скамью подсудимых и подвергнуть допросу, я вам это разрешаю, поскольку не в силах себя защитить.

– О, вы уже на ней сидите, графиня. Послушайте. Я, стало быть, заметил, что черные глаза искрятся, когда они направлены на некую цель, а на губах, таких нежных, столь красноречивых, играет улыбка, полная тайных вздохов, многозначительная…

– Господин герцог!

– Это всегда происходило при появлении одного и того же предмета, прошу вас, признаем это сразу. Для меня не могло быть ничего занимательнее, чем изучать подобное явление. Весь вечер я наслаждался игрой вашего дивного лица. Всю ночь я на расстоянии ощущал так явственно, как будто держал в руках все его струны, трепет сердца, полного сокровищ, тем более бесценных, что вы и сами не ведаете им цены, сердца, богатство которого – любовь.

– Любовь у меня? В моем сердце?

– В вашем, да.

Луиза, бледнея, прижала руку к груди.

– Ради Бога, сударыня! – вскричал Ришелье. – Не забывайте, заклинаю вас, с чего в первую же минуту начался наш разговор: я тогда сразу объявил вам, что у вас нет друга более искренного и преданного, чем тот, каким имею честь быть я.

– Любовь? – повторила она, пытаясь изобразить иронию. – Любовь? О нет, сударь, нет…

– Сударыня, не отрицайте.

– Уверяю вас, сударь…

– Я, сударыня, не позволю себе допрашивать вас и, следовательно, не прошу ни в чем признаваться.

– Необычный вы гость, господин герцог, и я, сказать по правде, вас не понимаю.