Текст книги "Олимпия Клевская"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 66 страниц)

LXXX. МАЙИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ

На следующий день после той ночи г-н де Майи, явившись на игру у королевы к девяти вечера, тотчас столкнулся с Пекиньи, который приветствовал его с явно насмешливым видом.

– Что это с тобой? – спросил его Майи, менее чем когда-либо расположенный позволить посмеяться над собой кому бы то ни было, а тем более Пекиньи.

Дело в том, что с некоторых пор Майи чувствовал, что дает насмешникам сразу два повода для глумления, а ведь нет ничего легче, чем взяться за кувшин с двумя ручками.

– Со мной ничего, – отвечал Пекиньи, – а вот с тобой что-то происходит, мой милый граф.

– Ничего подобного, уверяю тебя.

– А, понимаю! – произнес Пекиньи. – Ты думаешь, будто я злюсь на тебя за сцены, которые ты устраиваешь своей любовнице.

– Герцог, когда я в гостях у королевы, я не распространяюсь о своей любовнице. Мне досадно, что ты этого не понимаешь.

Пекиньи открыл было рот, собираясь сказать ему:

«Почему бы и не потолковать у королевы о твоей любовнице, ведь у короля еще как говорят о твоей жене!»

Однако он смолчал: там, где за злой шуткой всегда поблескивает сталь доброго клинка, осмотрительность становится необходимой.

Но все же Пекиньи не смог удержаться и не приступить к делу.

– Знаешь, – сказал он Майи, – королева весь день только о тебе и говорила!

– Ах! – вырвалось у графа. – Какой черт тебе это сказал?

– О, у меня в Версале есть осведомители.

– Ее величество оказывает мне этим большую честь, любезный мой герцог.

– Да, да, да! И более того.

– А что такое?

– Королева несколько раз спрашивала, придешь ли ты сегодня. Вот, держу пари, что в эту самую минуту она высматривает тебя.

Действительно, в то время, когда Пекиньи высказывал это предположение, королева выглядела озабоченной, ее рассеянный взгляд скользил от одной кучки придворных к другой.

Она искала не короля: о его прибытии возвещают особо.

Какие бы подозрения ни терзали Майи как супруга и любовника, в конечном счете он был таким же придворным, как все прочие, и в этом своем качестве не мог не увидеть в словах Пекиньи повод для размышлений. Ему подумалось, что королева и в самом деле могла говорить о нем, и он направился в тот угол залы, где находилась ее величество, чтобы приветствовать ее и удостоиться слова августейшей персоны, если ее взор случайно упадет на него.

В положении придворного есть тот оттенок возвышенного, что способен вытеснять из души все прочие чувства и волнения.

Говорят же, что актер, пока он на сцене, никогда не испытывает физических страданий.

Так и придворный не испытывает иных чувств, кроме тех, что вызваны холодным или милостивым приемом.

Королева играла.

Вокруг нее собралось блестящее общество.

Госпожа де Майи была удостоена чести принимать участие в карточной партии ее величества.

Она держала карты.

Майи, не глядя на нее, а ловя выражение лица королевы, наблюдал заодно и за своей женой.

Он ждал минуты, когда объявят о прибытии короля.

Придворный, влюбленный, ревнивец – не правда ли, такая тройная роль смертного побуждает уверовать в тройную функцию мифологических божеств?

Глаза королевы наконец встретились со взглядом графа.

Майи поклонился так низко, как только мог.

Королева смотрела на него пристально, как будто сопоставляя свои новые наблюдения с тем, что ей сегодня было доложено о нем.

В этом взгляде было что-то тяжелое, от чего Майи стало неспокойно.

Такой взгляд явно не предвещал особых милостей. Если, как утверждал Пекиньи, королева о нем, Майи, и говорила, то, уж верно, не сказала ничего хорошего.

Это было тем вероятнее, что суровый взор государыни, несколько секунд не отрывавшийся от графа, определенно смягчился, обратившись к графине.

«О-о! – подумал Майи. – Что бы это значило?»

И он стал ждать, когда королева снова посмотрит на него.

Майи не пришлось долго подстерегать этот взгляд: он вновь устремился на него, все такой же пристальный, такой же пронизывающий и столь же неблагосклонный, как и первый.

Граф возобновил свои поклоны, становившиеся все более почтительными по мере того, как взоры королевы делались все холоднее и строже.

Все же королева снизошла до ответного кивка.

Только тогда Майи смог перевести дух.

«О, все равно! – думал он. – Что-то за этим кроется: не то угорь, не то змея».

В тот самый миг, когда он пытался разобраться в своих сомнениях, а вернее даже сказать, страхах, объявили, что прибыл король.

Майи взглянул на свою жену.

Пекиньи посмотрел на Майи.

Королева поднялась с места, сделала реверанс, предписываемый этикетом, и вновь села.

Вслед за королем, появление которого заставило Луизу покраснеть под слоем румян, в залу вошел Ришелье. Он так важно переступал с ноги на ногу, с таким торжеством оглядывался и улыбался, принимал столь величавые позы, что был подобен римскому триумфатору.

Король приветствовал всех собравшихся и тотчас посмотрел на графиню. Ришелье упивался этим зрелищем, которое, продлившись всего полминуты, в глазах присутствующих тем не менее вмещало в себя столетие бурных страстей. Людовик прошелся по зале.

Тогда королева, прервав игру, что ей приходилось делать, как только она начинала проигрывать, ведь г-н де Флёри держал ее в состоянии относительной бедности, – итак, повторяем, королева, прервав партию, отдала свои карты.

Настал миг, когда каждый из приближенных обычно старался привлечь к себе внимание юной государыни.

Впрочем, сделать это не составляло труда. Мария Лещинская не отличалась взыскательным умом, и если она обращалась к кому-либо со словами поздравления по случаю выигрыша или сочувствия проигравшему, этого было вполне достаточно, чтобы завязалась беседа.

Майи, стало быть, ждал с трепещущим сердцем.

Королева направилась прямо к нему.

Сердце графа уже не трепетало, а прыгало.

Она подступила к нему:

– Сударь, я не вполне убеждена в вашей верности по отношению к дамам, но убеждена в вашей верности по отношению к вашим повелителям. Исходя из этого последнего рассуждения, я добилась для вас того, чего вы желали.

Поначалу оглушенный, Майи не понял того, что сказала ему королева; ее первые слова показались ему следствием жалобы, которую Луиза, его супруга, принесла на суд Марии Лещинской; но в конце речь ее приняла странный оборот, который граф при всем своем желании совершенно не мог понять даже после долгого размышления.

Как бы то ни было, он поклонился.

Этот поклон королева, должно быть, восприняла как знак согласия.

И она перешла к другим предметам. Властители, по обыкновению, не тратят много слов в стремлении выразиться яснее; этот недостаток им прививают, чтобы они соответствовали своему званию.

Чувствуя себя человеком, заблудившимся в лесу, Майи вглядывался в окружающих, пытаясь найти объяснение этой загадке, но не находя его.

Его вопрошающий взгляд особенно упорно обращался к жене.

Но та, уткнувшись в карты, скорее лишилась бы обеих рук, нежели согласилась бы повернуть голову и поднять глаза.

Она чувствовала, что король смотрит на нее, что Ришелье за ней следит, что Майи ей угрожает.

К кому обратиться?

Майи испытывал невыносимые муки.

Он двинулся на поиски Пекиньи, который в этот день был в карауле и в своем парадном мундире выглядел блистательным.

– Ну, что? – спросил герцог, увидев приближающегося Майи. – Королева поговорила с тобой?

– Да.

– Значит, ты доволен?

– Признаться, я ее не понял.

– Ну, это ты со мной шутишь; право, нехорошо.

– Да нет же, я тебя уверяю…

– О, будь покоен, если весть о милости, что тебе уготована, и дойдет до меня чуть позднее, я все равно догадываюсь, какова она.

Произнеся эту почти оскорбительную фразу, герцог повернулся к Майи спиной.

Вконец ошеломленный, граф огляделся вокруг.

Ришелье беседовал с королем.

Майи не знал, к кому еще обратиться за помощью.

Вошел кардинал. По обыкновению, принятому у важных министров, его сопровождала толпа почти столь же внушительная, как та, что рождала такую зависть в маленьком Людовике XIV, когда он говорил о Мазарини:

– Вот султан со своей свитой.

Но Людовик XV, монарх добродушный, подобной зависти не знал. Когда он на кого-нибудь сердился, орудием его мести была шутка, и, надо признаться, благодаря своему язвительному уму мстил он недурно.

Майи оказался прямо на пути г-на де Флёри; он отступил, пропуская его преосвященство, согбенного под тяжестью своих семидесяти двух лет, и отвешивая ему легкий учтивый поклон.

Глаз у старого министра был острый: он с первого взгляд да заметил Майи.

Возможно, он его искал.

Он сделал графу знак приблизиться.

Майи поспешил подойти к нему.

Старец улыбался.

Это было на него мало похоже: он отличался суровостью, подобающей его летам, характеру и положению.

«Ах ты черт! – подумал Майи. – Сегодня вечером тут какой-то прилив радушия: все мне улыбаются, я захлебнусь в этом море любезностей. Что все это значит?»

– Господин граф, – обратился к нему министр, – ее величество меня так просила, что вам следует ее хорошенько поблагодарить.

Майи вытаращил глаза.

– Просила? – повторил он. – О чем?

– Она просила за вас.

– За меня?

– Ну, я дал слово и от него не отступлюсь. Ах! Как же горячо о вас пекутся!

– Кто? Королева? – спросил граф в волнении.

– О, у вас такие друзья! О том и речь, с тем я вас и поздравляю.

У Майи, совершенно обескураженного, опустились руки. Он и сейчас понимал не больше, чем прежде.

Ему подумалось, не стал ли он жертвой какого-нибудь розыгрыша и не сговорились ли все посмеяться над ним.

Флёри проследовал дальше, свита потянулась за ним.

Потом министр, засвидетельствовав свое почтение королеве, присоединился к молодому государю и долго о чем-то переговаривался с ним.

«Клянусь преисподней! – охваченный волнением, размышлял Майи. – Меня меньше, чем кого бы то ни было, можно упрекнуть в любопытстве, но, признаться, я бы много дал, чтобы узнать, в чем это я так преуспел».

В эту самую минуту он заметил, как дружески, непринужденно король разговаривает с Ришелье.

Головы собеседников так сблизились, что только правила учтивости мешали им столкнуться лбами.

Юный король внимательно слушал. Было видно, как лицо его расплывается в улыбке и как внезапно, безотчетным движением вскинув голову, он поглядывает попеременно то на графиню, то на Майи.

Затем, оставив Ришелье, он также непринужденно, кланяясь дамам и бросая слово-другое мужчинам, направился прямо к Майи.

Пекиньи тоже следил за происходящим никак не менее напряженно, и его перекошенная физиономия, с предписанной этикетом улыбкой, выражала крайнюю растерянность.

Больше, чем растерянность: горесть.

«Неужели король направляется ко мне? – подумал Майи. – Определенно что-то странное творится при этом дворе: фея, что распоряжалась церемонией моего рождения, сегодня вечером явно злоупотребляет своей волшебной палочкой».

Король остановился перед Майи.

– Сударь, – сказал он, – я подписал. Поверьте, ничто не могло бы быть для меня приятнее.

Данный момент отнюдь не предполагал рискованных попыток задавать вопросы тому, кого не расспрашивают.

Майи изобразил восхищение, и Людовик XV со всей любезностью продолжал изливать улыбки и приветствия на ряды придворных.

«Право же, – мысленно возроптал Майи, – это слишком! Король подписал. Но что? Ничто на свете не могло быть для короля приятнее того, что он подписал. Клянусь кровью Христовой, я должен узнать, что подписал король».

И вот в таком взбудораженном состоянии граф наткнулся на Ришелье, который шел к нему, потирая руки.

«Наконец! – сказал он себе. – На этот раз я уж что-нибудь да выясню».

Потом, задумавшись, он добавил:

«У Ришелье слишком веселый вид, чтобы он не припас для меня какую-то скверную новость».

LXXXI. ПОСОЛЬСТВО В ВЕНУ

Собрав все свое мужество, Майи шагнул навстречу Ришелье, который уже успел сделать к нему шагов двадцать.

– Ах! Идите же сюда, мой дорогой герцог, – сказал он. Чтобы назвать Ришелье своим дорогим герцогом, Майи должен был быть очень заинтригован.

– Добрый вечер, о счастливый смертный! – отозвался Ришелье.

– А, и вы туда же! – вскричал Майи. – Ладно же, я вас поймал и держу крепко. О, вы уж от меня не ускользнете!

– Боже меня сохрани, – улыбнулся герцог. – Зачем мне ускользать от человека, которому я хочу принести лишь мои сердечные поздравления?

– Отойдемте в сторонку, – предложил граф.

– Что ж, давайте.

И Майи повлек свою добычу в дальний угол залы.

– Что со мной происходит? – спросил он.

– Происходит то, что вы подняли повсюду целую бурю.

– С какой стати?

– Черт возьми! Вам завидуют.

– Завидуют чему?

– Вашему назначению.

– Моему назначению?

– Ну, не станете же вы притворяться, будто ничего не знаете!

– Клянусь жизнью! Герцог, честью клянусь! Слово дворянина! Я ничего не понимаю из того, что мне пытаются сказать.

– Да ну, быть того не может! – воскликнул герцог, разыгрывая удивление.

– Нет, может. Я только понял, что королева меня о чем-то предупреждала, Пекиньи меня дразнил, господин де Флёри со мной жеманничал, король мне улыбнулся, все со мной беседовали, все говорили одно и то же. Я догадался, что речь шла о милости… но о какой? Вот этого я не знаю.

– Как? Вам неизвестно, о чем королева просила за вас сегодня утром господина де Флёри?

– Нет.

– Как? Вы не знаете, о чем сегодня же утром господин де Флёри просил короля?

– Нет.

– Как? Вы не знаете, какую бумагу относительно вас король подписал сегодня утром?

– Нет.

– Что ж, мой любезный граф, – произнес Ришелье с превосходно разыгранным добродушием, – я счастлив быть первым из тех, от кого вы услышите поздравления, притом основанные на знании дела.

– Да с чем поздравления? Ведь, сказать по правде, я извелся от этой неизвестности!

– С вашим назначением.

– Каким назначением?

– Посла.

– Меня? Послом? – Да.

– И куда же?

– В Вену! Это назначение, из-за которого, несомненно, с полсотни человек просто умрут от злости.

– Будь я проклят! – вскричал Майи. – Я умру первый, если вы, конечно, не пошутили, герцог.

– Ну-ну, граф! Это вы сами шутник.

– Ох, я настолько не шучу, что просто задыхаюсь.

– И верно, вы так побледнели!

– Я больше не могу сдерживаться, я вне себя…

– От восторга?

– От ярости!

– Вот еще!

– О, даже при мысли, что меня подобным образом разыгрывают, я так бешусь, что готов лопнуть! Представляете, что было бы, окажись это правдой?

– Ах, граф, уж со мной-то вам не стоило бы хитрить. Ну, полно.

– Да говорю же, я не хочу!

– Однако ваш аттестат у меня в кармане.

– Мой аттестат? – Да.

– Посольский? – Да.

– Меня отправляют в Вену? – Да.

– О!

– А доказательство, – продолжал Ришелье, извлекая из кармана бумагу с королевскими гербами, – вот оно.

У Майи потемнело в глазах.

– Как вы понимаете, – с самым невозмутимым спокойствием произнес Ришелье, – я слишком верный подданный его величества, чтобы не проявлять интереса к вам.

– Так это, стало быть, вам я обязан этим назначением?

– В немалой степени – да, мой дорогой граф.

– А по какому праву, я вас спрашиваю, вы, герцог, вмешиваетесь в мои дела?

– Говорю же вам: нет такой нескромности, которой я бы не совершил ради того, чтобы послужить королю.

– Господин герцог, то, что вы сделали, – величайшее неприличие!

– Да какое здесь величайшее неприличие, если я, будучи облечен миссией столь важной, как посольство, да при том еще в Вене, позаботился о том, чтобы найти себе преемника?

– Господин герцог, ваш поступок ужасен.

– Разве это так ужасно, что я, имея единственного настоящего друга, уступаю ему свое содержание, свое место – лучшее из всех высших государственных должностей?

– О Боже мой, кого мне винить в этом! – в отчаянии простонал Майи.

– Полно, мой дорогой граф, успокойтесь.

– Успокоиться?!

– И для начала возьмите ваш аттестат.

– Скорее я отрублю себе руку.

– Как? Вы отказываетесь от подобной чести? Да вы с ума сошли, милейший граф?

Эти последние слова Ришелье произнес до того выразительно, с таким высочайшим почтением к той благоговейной тишине, которая царила в зале, что Майи затрепетал от страха перед скандалом и остыл, словно кусок раскаленного железа, опущенный в воду.

Лукавый царедворец сумел-таки убедить этого человека.

Чувствуя, что он его припугнул, герцог снова протянул Майи его аттестат.

– Да берите же, дорогой граф, – сказал он.

– Никогда! Говорю вам, никогда!

– Значит, вы отказываетесь? Черт побери, дело серьезное! Надо незамедлительно объявить об этом кардиналу, чтобы он принял меры.

– Одну минуту, сударь, – прошептал Майи (даже жене стало жаль его, так очевидны были сейчас его страдания). – Одну секунду! Пощадите меня.

– О-о! Вы же приняли решение.

– Нет, сударь, нет; ведь в конечном счете король есть король, и если я откажусь от милости, которую ему было угодно мне оказать, полагаю, вы позволите мне сделать это по-своему.

– Да какого черта, сударь? – вскричал Ришелье. – Вас не сделают послом против вашей воли, будьте покойны! Скажите ему просто, что вы не хотите уезжать, и вы не поедете.

– Не сообщите ли вы ему это сами, господин герцог? – промолвил Майи, и глаза его запылали.

– Я – нет уж, а вы, ревнивец, извольте это сделать сами!

Эти последние слова были ужасны, они пронзили Майи до мозга костей.

– Господин герцог, – сказал он Ришелье, – вы причинили мне, не знаю, из каких соображений, одну из самых тяжких невзгод, которую может человек доставить ближнему своему. Господин герцог, Бог не вознаградит вас за это.

– Помилуйте, мой милый граф, Бог во всем этом не замешан. Вы злитесь, и напрасно: я же считал, что оказываю вам услугу.

– Вы всерьез говорите мне подобную гнусность, господин герцог?

– Прелестно! Вы произносите грубые слова в гостях у короля, в десяти шагах от королевы?

– Но вы же видите, я в отчаянии!

– Безумец!

– Вы пронзили мне грудь кинжалом и еще хотите, чтобы я не кричал!

– Граф, послушайте, чем так горячиться, не угодно ли поговорить спокойно, с глазу на глаз?

– Да, да, да, при условии, что вы прольете на мои раны бальзам, а не яд.

Ришелье пожал плечами:

– Да вспомни же, граф, что у тебя никогда не было друга ближе, чем я!

– Ох, герцог, герцог, не терзайте меня!

– И я это докажу, – продолжал Ришелье. – В чем состоит долг друга? Это не мое определение, оно принадлежит господину де Лафонтену, великому баснописцу. Он сказал:

Какое благо – настоящий друг!

Он нужды в сердце нашем прозревает. note 52Note52
  «Два друга», 26-27


[Закрыть]

Так вот, Майи, именно я прозреваю нужды в глубине твоего сердца, а коль скоро они, по-моему, не вполне чисты, в чем повинно причудливое устройство твоей души…

– Моей души?

– Ну да, ее раздвоенность.

– Моя душа раздвоена?

– Черт возьми! А эти метания от Олимпии к Луизе, от любовницы к жене? Как, что бы то ни было, закрепиться при этакой качке? Тогда я стал прозревать нужды твоей жены, и я их обнаружил, тем более что, надо отдать ей справедливость, она сама не раздваивается.

– О Боже! – воскликнул Майи. – Пошли мне терпение!

«Госпожа де Майи, – сказал я себе, – без ума от короля».

Майи издал глухое рычание.

– Ну да, она влюблена без памяти! Тут важно не обманывать самого себя, – продолжал Ришелье.

Граф скрипнул зубами и судорожно сжал эфес своей шпаги.

– Можешь скрывать правду от самого себя, если хочешь, мой дорогой, – не успокаивался Ришелье, – но предупреждаю тебя, что роль мужа-слепца крайне избита. Посмотри, милый мой, посмотри хоть в эту самую минуту на свою жену и на короля, проследи их взгляды и скажи сам, разве они не образуют между ресницами ее и его то самое, чему нас учили в иезуитском коллеже: linea recta brevissima note 53Note53
  Прямая линия – самая короткая (лат.)


[Закрыть]? Это неоспоримо, черт побери, как аксиома; ты ведь знаешь: аксиомы в доказательствах не нуждаются.

Мученическим жестом Майи закрыл лицо руками.

– Да, да, это удар по голове, это терзает мозг, все мы знаем, каково оно, а мне это известно лучше всех, черт возьми! Так я продолжаю.

– Ты меня убиваешь, герцог!

– Мой дорогой, если хочешь лечить недуги, надо быть беспощадным к больным; так вот, сегодня вечером ты будешь исцелен, или провалиться мне ко всем чертям. Ну, а я, стало быть, возвращаюсь к моим баранам: ведь если госпожа де Майи влюбилась, то она заставит короля влюбиться в нее – это уж непременно, видишь ли, чего хочет женщина, того хочет Бог; примем также в рассуждение, что, если мы предотвратим этот пожар, за дело примется Пекиньи, который уведет у тебя твою возлюбленную, чтобы позолотить несколько тускловатую жизнь нашего юного государя…

Принимая во внимание… – как говорят у нас в Парламенте, где мы, герцоги и пэры, имеем право выражать свое мнение, – принимая во внимание, что своей любовницей ты дорожишь больше, чем женой…

Не качай головой, я догадался об этом, притом догадался точно.

Принимая во внимание, как я сказал, что, забрав Олимпию, тебе нанесут рану в самое сердце, а отняв жену, только оставят ссадины на лбу, что, заметь, наименее опасно для здоровья.

И вот заключение, к которому я пришел, разумно взвесив все это.

Майи остается в Париже.

Майи ревнует свою жену.

Его жена, которая без ума от короля – я по-прежнему настаиваю на этом утверждении, – завладеет им, невзирая на присутствие супруга.

Тот, будучи ревнивцем, поднимет скандал. Начав скандалить, он станет смешон. Подвергнутый глумлению, он затеет ссору. За нарушение закона о дуэли его отправят в Бастилию. Угодив в тюрьму, он навлечет на себя новые насмешки. Заметь, что неизбежным итогом всех моих рассуждений оказывается то, что ты станешь посмешищем.

Заметь также, что твоя жена, тем не менее, приберет короля к рукам. Заметь и то, что присутствие в городе удвоит неприятность твоего положения, а непосредственная близость к происходящему ее учетверит.

И вот я, Ришелье, твой друг, решил удалить тебя отсюда, пока ничего еще не случилось…

Майи протестующе рванулся.

– Даю тебе слово чести, – продолжал Ришелье, – что ничего еще не произошло. Но равным образом честью клянусь, что ты оглянуться не успеешь, как это свершится.

Ты упрямишься; но посмотри, каковы будут последствия. Если ты уедешь, скажут: «Майи уехал, и его обманули. Ах, они хорошо сделали, что дождались его отъезда! Ах, будь он здесь, все бы обернулось совсем иначе!»

Видишь, какое прекрасное прикрытие в глазах света я тебе обеспечиваю, друг любезный.

Смотри, каким грозным великаном ты будешь выглядеть!

Каким образцовым человеком!

Каким примером сурового мужа!

И ты не бросаешься мне на шею? Ну, ты и неблагодарный, Майи! А ведь услуги вроде той, что я тебе оказал, воистину неоплатны. Возьми для сравнения хоть Пекиньи, и ты увидишь, что он мне в подметки не годится.

Майи был раздавлен, оглушен этим потоком слов, этим градом нравоучительных наставлений, каких никто со времен Алкивиада не осмеливался высказывать и развивать.

– Послушай, – заключил Ришелье, – забирай свой аттестат и пригласи лучше меня на ужин к Олимпии.

На несколько мгновений Майи замер в молчании, потом, шатаясь как пьяный, двинулся к выходу.

– Ты что, онемел? – окликнул его Ришелье.

– Прощайте, господин герцог.

– А как же аттестат?

– Благодарю, храните его у себя.

– Еще бы мне его не хранить! Да, черт возьми, я его сохраню! Потому что не пройдет и двух недель, как ты придешь просить его у меня.

– Я?

– Именно ты, и твое счастье, если я тебе в этом не откажу.

Майи отвечал жестом, исполненным отчаяния. Ришелье пожал плечами.

«И все потому, что я был прав, – сказал он самому себе, – не сказал этому упрямцу ни одного лживого слова. Но, черт его побери, нужно, чтобы он уехал!»

Затем, оглянувшись, он продолжал свои размышления:

«О, черт возьми, как Пекиньи смотрит ему вслед! Посмотрим, сколько дней король соблаговолит потратить на ожидание, когда же Майи уберется… Неделю? Срок, в точности определяющий размеры его добродетели… Ах, право слово, это долгий срок, госпожа графиня, я понимаю, но я сделал все что мог».

И герцог направился к королю; он шел подпрыгивая, как один из тех коварных воронов, что, кажется, всегда смеются людям в лицо.