Текст книги "ДНЕВНИКИ 1973-1983"
Автор книги: Александр Протоиерей (Шмеман)
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)
Понедельник, 29 сентября 1975
Совсем особенный день. В 7 утра выезжаем с вл. Павлом на Новый Валаам. Погода, бывшая все эти дни дождливой и серой, проясняется: холодное, солнечное утро, пустынная дорога, золото осенних берез и изумительные, высокие сосны. Через полтора часа въезжаем в монастырские ворота, и вот – словно
возврат на сто лет назад! Древние, древние монахи. Игумен о.Симфориан(!) – копия преп. Серафима на известной картине, где он изображен маленьким, сгорбленным стариком с посохом. Валаамский.монах с 1906г.! Его рассказ о своей судьбе, его тон, выражения, весь его облик абсолютно непередаваемы. Это явление из другого, безвозвратно ушедшего мира. Молебен перед Коневской иконой Божией Матери. Трапеза с монахами. Осмотр монастыря. Все это вызывает целую бурю мыслей, которых сейчас записывать не буду, ибо в них нужно разобраться.
Потом, все тем же золотым днем, мимо сосен, берез и озер, едем в женскую обитель, а оттуда – в "келлию" вл. Павла, на острове среди озера… Какой удивительный человек!
В 4.30 снова уже в Куопио. Осмотр – быстрый – города с о.Матти. Русские казармы, русская уездная площадь (ампирные одноэтажные дома, "присутственные"…) – вперемежку с американскими department stores1.
Осмотр с Владыкой церковного музея, совершенно невероятных сокровищ, вывезенных со старого Валаама, от которых пестрит в глазах. Какое же это было чудовищное (во всех смыслах!) богатство…
Опять sauna2 , опять мы втроем голышом – и все тот же свет льется из этого хрупкого, прозрачного, светозарного человека, память о котором останется в сердце такой чистой радостью, таким праздничным подарком!
Но ко всему этому нужно будет вернуться. А сейчас нужно укладываться: завтра отлет в Гельсингфорс, послезавтра – домой… Думая об этих днях, особенно же о вл. Павле, хочется закончить эту запись стереотипной формулой: "Слава Богу за все…"
Crestwood. Четверг, 2 октября 1975
Дома, перед уходом в семинарию. Летел вчера весь день и порядком устал.
Во вторник рано утром вл. Павел отвез нас – о.К.Г.[ундяева] и меня – на аэродром, и уже в 8.30 мы были в Гельсингфорсе. Чудный солнечный день. Утром же заехал в славянский отдел библиотеки университета, где, как и в музее в Куопио, глаза разбегаются от хранящихся в ней богатств. Потом с о.Мстиславом [Могилянским] по городу… В двенадцать часов на молебне (Вере, Надежде, Любви) – в русском приходике, сверхтипично эмигрантском. Завтрак у настоятеля с кучей стареющих русских дам. Затем прогулка, опять с о.Мстиславом, по взморью, по площадям этого маленького Петербурга. В пять часов у В.А.Зайцева – одного из последних в мире "кадровых" семеновцев – по просьбе [брата] Андрея. В шесть часов – всенощная в Успенском соборе, поразившая меня своим имперским великолепием: хором, облачениями и т.д. Но после подлинности служб в Куопио все это кажется уже искусственно сохраняемым, музейным, неоправданным. После всенощной – прием у митр. Иоанна, ужин у Могилянских, и все это приводит меня в состояние уже крайней усталости…
1 универмагами (англ.).
2 сауна (англ.).
И вот опять дома, и финский опыт уже претворяется в прошлое и требует осмысления, включения в целостное восприятие судьбы Православия. Сейчас, однако, нужно погружаться в свои devoir d'etat1 . Чувствую всегда неслучайность всех этих, на поверхности раздробленных, опытов: эмиграция, Америка, Греция, Солженицын, теперь – Финляндия, неслучайность в том смысле, что все это так или иначе ставит вопрос о «синтезе», о преодолении страшной фрагментарности, раздробленности Православия в пространстве и времени, в уходе его во множество ручейков, в исчезновении общего потока. Чего стоит одно посещение Валаама, это погружение в другой мир! И эта всенощная в Успенском соборе, и т.д. «И лишь порой сквозь это тленье…»2 . Трагедия в том, что каждый фрагмент выдает себя за целое, за православное все и отрицает – страстно! – другие. Каждый только своим опытом, своим видением воспринимает Христа, а не наоборот – в Христе осознает свою ограниченность, свою относительность… И свое призвание я вижу в том, чтобы опрокинуть этот подход, все эти фрагменты соединить и тем самым – претворить из тления в жизнь в «опыте» Христа. Надо без устали повторять себе: «Греми лишь именем Христа, мое восторженное слово…»3 . Я должен – потому что это Истина, и я могу – потому что изнутри и нутром понимаю эти фрагменты и могу себя отождествить буквально с каждым из них.
Пятница, 3 октября 1975
На Валааме, как я уже писал, правит и царствует игумен Симфориан, восемьдесят шесть лет, в монастыре с тринадцатилетнего возраста. Ревностно, почти фанатически и уж во всяком случае героически "хранит предание". Что же это за предание: общий стиль – та мешанина благочестивых, но и безвкусных олеографий, плохих и хороших икон, что присуща русскому православию второй половины XIXв. Семь часов богослужения подряд, начиная в три часа утра с молебна(!). Убежденный "мужицкий стиль". Разговаривая с о.Симфорианом, чувствуешь, что этот стиль для него (как и для десятков тысяч валаамских монахов до него) – органичен, спасителен, что он действительно давал святых. Но столь же очевидно, что продолжать его невозможно, что с исчезновением "последних могикан" он делается искусственным, "реставраторским", какой-то надрывной игрой, – и именно эту трагедию я особенно ясно ощущал на Валааме. Обрыв традиции внешней (революция, иссякновение этого "мужицкого" монашества и т.д.) породил в Православии вот именно этот надрывный, "реставраторский" пафос – им с самого начала была пронизана эмиграция, он – на Валааме, на Афоне, всюду… То, что было органическим стилем, становится стилизацией, духовно бессильной, калечащей людей (самоубийство молодого монаха на Валааме, брак другого…). Тут сейчас главная проблема Православия: его скованность "стилем", неспособность этот стиль пересмотреть. Трагическое отсутствие в Православии самокритики, проверки "преданий старцев" Преданием, в конце концов – любви к Истине. Усиливающееся идолопоклонство.
1 обязанности (фр.).
2 Из стихотворения В.Ходасевича "Ни жить, ни петь почти не стоит".
3 Из стихотворения А.К.Толстого "Иоанн Дамаскин (Отрывки)".
Понедельник, 6 октября 1975
В субботу – Education Day Огромное скопление народа. Чудная погода, удача. На ногах одиннадцать часов, но зато радостное чувство реальной церковной жизни, единства. Вчера – Литургия в переполненном храме, крестины маленькой А.Д. Днем писал скрипты, а потом занимался уборкой страшных завалов в письменном столе. Вхождение в зимний рабочий ритм, в который, из-за поездки в Финляндию, все еще не удавалось войти.
Острое желание засесть за работу. Особенно после нескольких разговоров на Education Day. Одна молодая женщина, абсолютно мне незнакомая: "Я хотела Вам написать по прочтении Of Water and the Spirit чтобы сказать, что Ваша книга ответила на все мои вопросы…" Это моя мечта – писать для людей, а не для богословов. И когда узнаешь, что это удается, – большая радость.
Сегодня Льяне – пятьдесят два года. Все еще совсем зелено. И стоит прозрачное "бабье лето".
Вторник, 7 октября 1975
Только что получил от Никиты "Письмо из Америки" Солженицына и ответ самого Никиты. Еще раз поражаюсь, прежде всего, ограниченности (отчасти – "толстовской") этого письма. Ответ Никиты очень достойный и спокойный.
Четверг, 9 октября 1975
Вчера почти весь день в Syosset – празднование преп. Сергия, малый синод и т.д. Вечер с о.Кириллом Фотиевым и Л. в ресторане. Утомительный день, когда физически ощущаешь les ravages1 внешней суеты, «деятельности». Разговор по телефону с Никитой о том, как реагировать на «Письмо из Америки» Солженицына. Во мне все время идет «парасознательный» процесс разработки или, вернее, созревания такого ответа – на глубине. Основные (уже созревшие) части этой «симфонии»:
– если бы автором "Письма из Америки" не был автор "ГУЛага" и "Августа 14-го", на это письмо можно было бы вообще не отвечать;
– но автор – Солженицын, и это требует разбора;
– русские писатели и Церковь (Гоголь, Толстой…); Церковь – какой "кризис" их творчества…
– "Православие выше нации"… Да нет, не в этом дело – иноприродно…
– в чем настоящая трагедия старообрядчества… и "украинства".
Пятница, 10 октября 1975
Нобелевская премия мира Сахарову. Вчера вечером лекция о Солж.[еницыне] в Wappingers Falls. Думал, что после его несчастного "Письма из Америки" будет трудно говорить о нем. Но было легко и даже как-то вдохновенно. Много народу. Какие-то старенькие русские.
1 разрушительность (фр.).
Вчера днем – прием, одного за другим, новых студентов. Впечатление хорошее, но вместе с тем и чувство огромной ответственности: вся опасность "религии" и "религиозности". Подлинность зова и легкость идолопоклонства, с одной стороны, чистой эмоциональности – с другой…
Вторник, 14 октября 1975
Работа эти дни, урывками, над ответом на письмо Солженицына. Пиша, сомневаюсь – стоит ли? А потом сомневаюсь о сомнениях – не от малодушия ли, даже страха? Нужно ли это, полезно ли? Решил все-таки написать и отправить Никите – пусть он решает…
Прочел присланные мне воспоминания Зинаиды Шаховской. Прочел потому, что тема – литература, Париж 30-х годов – меня всегда интересует. Бунин, Штейгер, Адамович, Ходасевич. Книга, однако, "маленькая" и потому неинтересная
"Новый Журнал" (120): решительно читать нечего, книга валится из рук.
Четверг, 16 октября 1975
Кончина вчера вечером Сони Лопухиной.
Работа над Солженицыным. Удивительно, как, по мере писания, у меня всегда мучительно медленного, углубляется, да и попросту меняется та первоначальная "интуиция", с которой все началось. Казалось, хотел написать одно, а пишешь если не совсем другое, то все же что-то неизмеримо – для себя хотя бы – более глубокое и – опять-таки для себя – удовлетворительное…
Мне [прислали] только что вышедшего солженицынского "Ленина в Цюрихе". Вспоминаю мой разговор с С.[олженицыным] – "Я сам – Ленин…".
Статья, которую я пишу, привела меня к убеждению, что в старообрядчестве или, вернее, в странной одержимости С.[олженицына] старообрядчеством нужно искать ключ если не ко всему его творчеству, то во всяком случае ко многому в нем – и прежде всего к интуиции и восприятию его главного «героя», то есть России.
Но это не просто увлечение "стариной", не романтическое притяжение к "древности". Тут все гораздо глубже и, может быть, даже духовно страшнее. Солженицын, мне кажется, предельно одинокий человек. Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то злой радостью. Он один – с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ничьей . Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет , которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от нее, но которая, поэтому, может быть всецело его , солженицынской Россией, которую он один – без никого – может и должен воскресить . Россия оборвалась в крови и «гарях» старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность»… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию.
Пятница, 17 октября 1975
Читаю с захватывающим интересом солженицынского "Ленина в Цюрихе". Напор, ритм, бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке, действительно нельзя оторваться. Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это «изнутри» – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно…
Вчера вечером – на панихиде по Соне Лопухиной в Наяке. Может быть, потому, что я всегда чувствую себя не по себе, self-conscious1 , отчужденно – в карловацкой церкви (священник и диакон даже не кланяются…), но отчуждение чувствую по отношению ко всему типично русскому «уюту» храма, к русскому благочестию, в котором мне всегда чудится какое-то тупое самодовольство, полное отсутствие какого бы то ни было беспокойства, вопрошания, сомнения. И служат, и поют хорошо, ничего не скажешь. Но чувство такое, что так же хорошо, с такой же твердокаменной уверенностью и убежденностью в своей «правоте» пели бы что угодно, только бы было это «традиционно». Вынь одно слово, один жест – и рухнет все , не останется ничего. Русский либо принимает, как раб, либо, как раб же, отвергает. Слепо, тупо и потому «идолопоклоннически». После панихиды священник объявляет: "Завтра вечером – заупокойная вечерня(?), заупокойная утреня(?) и после, конечно , панихида…" Вот поди спроси его – в чем смысл этого нагромождения, чем панихида отличается от «заупокойной» утрени и что такое «заупокойная вечерня», и он не поймет, в чем вопрос, и, главное, в нем увидит сразу же «ниспровержение» устоев. Нет – все должно быть массивно, слепо, «по чину», в этом успокоительное действие религии. Стоишь в каком-то одиночестве с чувством: если бы «раскрылось» в своем смысле хоть одно слово всего этого, «все это» эти же люди с ужасом отвергли бы. Вот почему так боялись старообрядцы «книжной справы»: в сущности, от безверия. В расколе – меньше всего Христа. Чтобы найти Христа, русский человек выходит из Церкви в «секту», но очень скоро и ее превращает в «старообрядчество»… Скажут: но это от неустранимого «социального» характера религии. Конечно – и неустранимого, и в глубине своем и положительного. Однако именно для того, чтобы это «социальное» не утопило в себе религии, в центре Церкви оставлена Евхаристия , весь смысл которой в том, чтобы все время все изнутри взрывать – относя не просто к «трансцендентному», его-то сколько угодно и в «социальном», а ко Христу и
1 неуверенно, смущенно (англ.).
Его Царству. А потому не случайно, конечно, и то, что для того, чтобы ее обезвредить , ее сначала свели к личному освящению и подчинили личному благочестию, а потом отделили даже и от этого благочестия.
Понедельник, 20 октября 1975
Кончил в субботу "Ленина в Цюрихе" и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен – не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского "метода"…
В пятницу вечером у Трубецких в Syosset'e с Губяками – уютно, семейно и весело.
В субботу – отпевание Сони [Лопухиной]. Мучительная длина службы, мучительная именно "буквоедством" и аритмичностью… Все без исключения "паки и паки"…, все "выпеванье" и "вычитыванье". Очень светлая проповедь о.Виктора Потапова.
Потом тревога по поводу Миши Бутенева: в госпиталь Lawrence, опасение инфаркта. Но все обходится благополучно.
Вечером в субботу же ужин у Peter'a Berger'a, в Бруклине. Robert Nesbith… Знакомая уже мне атмосфера американской интеллектуальной элиты, только на этот раз – "консервативной".
Вчера весь день дома: скрипты, а потом "антистарообрядческая" статья о солженицынском "Письме из Америки".
Три дня бури, проливных дождей, низкого серого неба.
Washington. Вторник, 21 октября 1975
Пишу в 12 ч. ночи в [гостинице] Shoreham Americana Hotel, после ухода Мити Григорьева. Прилетел в Вашингтон в одиннадцать часов утра и большую часть после-обеда провел у Поливановых, с которыми так давно не общался "по-человечески". В них обоих, особенно же, конечно, в Оле, ценю совершенно бескорыстную и потому глубокую, действительно "навеки" – дружбу, основной признак и выражение которой всегда вижу в том, что просто хорошо с людьми, что-то от «добро нам здесь быти»1 … В 5.30 с ними же еду к Григорьевым. Ужин – скорый, ибо нужно ехать на лекцию в греческий собор. Лекция прошла – несмотря на усталость и сильную простуду – очень хорошо, горячая «реакция» (это – о крещении..). Наконец, уже около одиннадцати часов, сюда – в отель с о.Д., дал ему прочитать «Письмо из Америки» Солженицына и свой ответ…
Crestwood. Среда, 22 октября 1975
Breakfast в отеле с о.B.S. – хотел обсудить со мной какие-то личные "проблемы". После breakfast'a B.S. везет меня на аэродром. Изумительное солнечное утро. Деревья все ярко-желтые, ярко-красные – и на фоне них ослепительно белые вашингтонские памятники.
1 Мф.17:4.
А на глубине сознания, почти в подсознании – непрекращающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, – в нашем с ним "единоборстве", что именно нам – мне и ему – суждено столкнуться на "узкой дорожке". Словно для меня это вопрос "экзистенциальный" – ошибся ли я в том, что я в нем услышал («триединая интуиция», «зрячая любовь»…"), или нет…
Пятница, 24 октября 1975
Сегодня утром – ранняя Литургия, лекции – и опять встречи, разговоры, чужие заботы, чужие дела, груда писем. При этом – дичайшая простуда. И действительно золотая, солнечно застывшая осень кругом.
Понедельник, 27 октября 1975
Вся суббота – в тяжелых беседах: с N., пойманном на наркотиках, с Е., "ненавидящей" своего мужа, и т.д. Уныние от всего этого, от той "постыдной лужи", в которой "Твой День Четвертый отражен"1 … И снова и снова убеждение в страшной, демонической двусмысленности религии и так называемого «религиозного опыта». Мне иногда кажется до ужаса очевидным, что все то в «религии», что не от Христа, не в Нем, не через Него и не к Нему, – все от дьявола. По Евангелию от Иоанна, Дух Святой "егда приидет, известит мир о грехе …"2 . Грех же в том, что не веруют во Христа. Поэтому греховно грехом называть что-либо иное: грех – это не «претворить» религию в знание, любовь и жизнь Христовы…
И вдруг – среди этих тяжелых разговоров – утешение: маленькая девочка, 10лет, из России, которую я крестил вчера после Литургии и которую видел несколько минут в субботу. Прикосновение Святого Духа – Его красоты, чистоты, любви, опыт любви Божьей. Даже как-то страшно стало от этого опыта: словно прикоснулся к чему-то избранному.
После крестин – завтрак у Рожанковских. Старые друзья: Катя Лодыженская, Таня Терентьева – наше "нью-йоркское" прошлое…
Все после-обеда над статьей о Солженицыне, точнее – об его "старообрядческом соблазне".
Чувствую какую-то нехорошую, недобрую усталость. Нехорошую потому, что от уныния, от желания убежать от всех этих страстишек, от всего этого бурления мутной воды, в котором плаваю столько лет. "Давно, усталый раб, замыслил я побег…"3 . А от этого замысла, от соблазна и искушения им – усталость…
Вторник, 28 октября 1975
Завтрак сегодня (в испанском ресторане Segovia) с двумя советскими искусствоведами Владимиром и Натальей Тетерятниковыми (она из музея Андрея Рублева в Андрониковском монастыре в Москве). Впечатление очень симпатичное и светлое. С нами завтракал и о.К.Фотиев.
1 Из стихотворения В.Ходасевича "Звезды".
2 См. Ин.16:8-9.
3 Из стихотворения А.С.Пушкина "Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…".
Весь день вчера в мучительном разборе "дела наркотиков" в семинарии. Предельное омерзение и усталость от этих разговоров, не столько от самого "греха" или "преступления", сколько от ханжеской и липкой жижи, которой все это неизменно покрыто в "религиозном" учреждении. Идя сегодня утром на станцию, играл с мыслью написать книгу – "Письма о религии", что значит, конечно, о торжествующей кругом, для меня все более и более невыносимой "псевдорелигии". Вся эта восторженная и пустозвонная возня с "духовностью", "умным деланием", "православием", "паламизмом", вся игра в религию, начиная с самого богословия, – наступает момент, когда все это просто давит унынием. Моя интуиция в "For the Life of the World" правильная – Христа отвергла и распяла именно "религия", которая есть единственный настоящий грех, единственное настоящее зло – "отец ваш дьявол…"1.
Длинный разговор с Тетерятниковым о старообрядчестве, о культуре которого он написал книгу. Замечание его жены: "У нас в Москве все – такие славянофилы!" И все это опять выдается за "религиозное возрождение".
Четверг, 30 октября 1975
Мучительно суетные дни в семинарии. Кризис достиг своего предела. Вчера – двухчасовой разговор с С.М. Что делать с таким отчаянием? И что тут может "академическое богословие"? Я убежден, что глубокая причина нашего кризиса именно тут: в несоответствии между тем, о чем и в чем христианство, и этой гладкой, немецкой, самодовольной «академичностью». Реакция о.И.М.: «Не нужно преувеличивать…» Реакция К.: "Нужно снова завести student council2 …". И главное, главное – болтать и обсуждать…
Удивительно, однако, то, что – несмотря на этот кризис, возню и разговоры – чувствую спокойствие. Может быть, потому, что такой кризис волей-неволей выбивает из той липкой фальши, в которой большей частью живешь и которая одна по-настоящему и выматывает душу.
Только что пришел Том, принес первое "покаяние". N. пишет: "Да, педераст, да, наркотики, но хочу каяться…"
Утешение: звонок от Алеши Виноградова: "Хочешь, я приеду сидеть, отвечать на телефоны и оберегать твой покой…"
После влажной жары этих дней – ясная, холодная осень.
"И радости вашей никто не отнимет от вас…"3.
Пятница, 31 октября 1975
Вчера весь день почти дома один. Но… с одиннадцати до часу – М.М., а с десяти до часуночи – С.М. И здесь, и там мучительно длинные разговоры с людьми, единственная трагедия и страдание которых – в их страшной заключенности в себе…
1 Ин.8:44.
2 студенческий совет (англ.).
3 Ин.16:22.
В шесть часов – отвез Л. на [аэропорт] La Guardia, она едет на weekend в Монреаль [к дочери Маше].
Писал статью о Солженицыне и скрипты. Слушал "рапорты" о семинарской буре (Том, Давид, о.К.С.).
Суббота, 1 ноября 1975
Ноябрь, и сразу же другой становится "окраска" зрения, другим – чувство жизни. Эти ощущения месяцев, конечно, из детства. Ноябрь – в парижском детстве – начинается с Toussaint (мое "первое" и чуть ли не единственное стихотворение, написанное за партой Lycee Carnot, было о Toussaint: "Сегодня на кладбище много цветов", дальше, хоть убей, ничего не помню), потом движется к Armistice1 и, наконец, начинает подъем к уже предрождественскому декабрю. Ноябрь я ощущаю черно-серебряным, горестным, тихим. За осенью-праздником (октябрь) – это «поздняя» осень, но со своей совсем особой «тайной радостью», своими дарами – душе.
Пишу это, сидя один за только что и не без труда убранным и разобранным письменным столом. Л. в Монреале, сам я через два часа улетаю в Торонто. А это как бы передышка. Вчера почти весь день в семинарии, где после взрыва среды психологически нужно быстро начинать "реконструкцию". Мучительные, сумасшедшие телефоны от матушки Х. – теперь в ней "воплотилась" Церковь!
"Проблема" М., "проблема" С., "проблема" А., "проблема" С.М., "проблема" матушки Х.: как им дать понять, что никаких "рецептов" и "решений" у меня нет, что это мучительное искание "помощи" есть вид бегства от себя, от жизни, от совести, от решения.
Думая вчера о длиннейшем последнем разговоре с С.М., мне показалось, что, может быть, схему "внутреннего устроения" можно было бы представить в некоей опять-таки "триединой" интуиции, в постоянном хранении даже не сознанием, а именно нутром, душой следующих "отнесенностей":
"Космическая" – это само чувство жизни hinc et nun2 , это хранение душой общения с космосом: природа, «это» время, свет, сам во всем этом. Это обратное – отделению, отчужденности, изоляции. Мир – как постоянно даруемый и постоянно принимаемый дар. Благодарность. Радость. И в этом смысле – сама жизнь как молитва.
"Историческая". Это – внутренняя отнесенность к своему делу, месту, призванию ; это послушание, смирение, готовность, знание опасности, искушений, борьбы, «блюдите како опасно ходите»3 . Тут молитва о помощи, молитва-экзорцизм, молитва-прояснение («дай силу принять…»).
И, наконец, "эсхатологическая". Отнесенность к последнему, к взыскуемому и ожидаемому: "Да приидет Царствие Твое…"
Мне думается, что если суметь действительно жить этим "триединством", то в нем и разрешение "проблем", которые все – либо от выпадения одной из
1 День заключения перемирия, положившего конец первой мировой войне (11 ноября 1918 года), день памяти погибших на войне.
2 здесь и сейчас (лат.).
3 Еф.5:15.
"отнесенностей", либо от их "извращения". Но если вера наша – космична, исторична и эсхатологична, то таковой же должна быть и наша "духовность". Соединяет же эти три в одно Христос , ибо «отнесенность» и есть «узнавание» в каждом из этих даров Христа, «модуса» Его явления нам и пребывания с нами. Все почувствовать, принять и пережить как Его икону (символ, знак). «Удостоверяется» же это все Евхаристией (то есть Церковью).
Все же это возможно потому, что так оно и есть.
Понедельник, 3 ноября 1975
Два дня в Торонто. В гостях у Г.П. Игнатьева, бывшего канадского посланника в ООН (во время "шестидневной войны"). Лекция англиканам, всенощная в нашей церкви, вечер у камина с Игнатьевыми (maximum англо-саксонского, старомодного уюта). Вчера, в воскресенье, – обедня и лекция о патриархе Тихоне. Встречи, разговоры, усталость…
Эти дни читал и кончил Edgar Morin "Journal de Californie"1 . Трудно было, ввиду нашего семинарского кризиса, попасть на более revealing book2 . Интеллигент (западный, левый и т.д.) en extase3 перед hippies4 , наркотиками, communes5 и т.п. Ужас от этого легкомыслия и вместе с тем – страстной жажды поверить во что-нибудь , отдаться чему-нибудь , а также от этого parti-pris: «все что угодно, но только не христианство».
Страшная усталость от всего этого, от борьбы – с чем? – с какой-то дьявольской мутью, заволакивающей мир и – это страшнее всего – религию.
Вторник, 4 ноября 1975
Длинный, длинный день в семинарии. Но вечером – лекция о чеховском "Архиерее", как какое-то внутреннее освобождение и очищение: поразительная музыка этого рассказа, которую я и пытался дать почувствовать; эти темы – матери и детства, Страстной – на фоне оо. Сысоев и Демьянов Змеевадцев, все это такое высокое, такое чистое искусство, и в нем больше о какой-то внутренней сущности христианства и Православия, чем в богословских триумфалистических определениях. Тайна христианства: красота поражения, освобождение от успеха. "Скрыл сие от премудрых…"6 . Все в этом рассказе – поражение, и весь он светится необъяснимой, таинственной победой: «Ныне прославился Сын Человеческий…»7.
Вот почему богословие в отрыве от культуры, которая это (красоту поражения, свет победы в ней) одна может явить – ибо это неопределимо, так часто теряет свою соль и становится пустыми словами…
1 Эднара Морена "Калифорнийский дневник" (фр.).
2 поучительную, откровенную книга (англ..).
3 в экстазе (фр.).
4 хиппи (англ.).
5 коммунами (англ.).
6 Мф.11:25.
7 Ин.13:31.
Плохо спал. Странные сны. Нервная усталость. Но на пути в семинарию рано утром: такое высокое, бледно-бледно-голубое небо. И все становится на свои места.
Среда, 5 ноября 1975
Сегодня приезжает мама. Андрей по телефону сказал вчера, что она в "неважном виде". Как хотелось бы, чтобы ее прощальное пребывание здесь было благополучным и светлым.
Заседание вчера faculty о нашем кризисе. Неожиданная поддержка. Причина, однако, простая: студентам "понравилось" то, что я говорил в прошлую среду, и они это "приняли"… Значит, и я был прав! А вот что было бы, если бы студенты были "недовольны"? Тогда, очевидно, неверным оказалось бы и то, что я говорил. Это и есть либерализм американских "академиков". Критерий – не моральный, критерий – как принимают это студенты! Осадок от всего этого.
Вечером вчера ужин у Кишковских в Sea-Cliff'e с Шуматовой, Трубецкими, К.Фотиевым и Клеонскими – художник из России, написавший, по-моему, довольно замечательный портрет Митрополита. Уже знакомая "тональность" разговора с интеллигентами (евреями) "оттуда". Как правило, женщины мне больше нравятся, чем мужчины. Что-то в них – в женщинах – есть от легендарных "русских женщин", тогда как мужчины все же предельно эгоцентричны, "пыжатся" – драма мира всякий раз, между советским режимом и каждым из них. И каждый об этой драме должен написать свою книгу…
На пути в Sea-Cliff заехал исполнить свой "гражданский долг" – проголосовать.
Четверг, 6 ноября 1975
Приезд вчера мамы. Аэроплан опаздывал, и мы с [дочерью] Анюшей провели часа полтора, гуляя по полупустым просторам Arrivals Building на Kennedy Airport1 . Я всегда особенно сильно ощущаю и переживаю эти часы ожидания, часы, которые, с одной стороны, как бы выпадают из жизни и ее ритма («потеря времени»), а с другой стороны – лучше, чем что-либо другое, являющие тайную сущность времени: времени, отмеряемого вперед (ожидание), а не назад, времени, уже озаренного предвосхищением, освещенного спереди…
Весь вечер с мамой, которая приехала, по-моему, в лучшем виде, чем можно было ожидать со слов Андрея. Но, конечно, старость сказывается: забывает слова, повторяется и т.д. Все радуется на действительно изумительную погоду, на золото листвы, блаженствующей в солнечном свете.
Суббота, 8 ноября 1975
Смешно, как эта тетрадка, то есть "общение" с нею, становится постепенно потребностью. Мне, в сущности, нечего записывать сейчас: волнения: болезнь Сережиных детей, привычные и обычные трудности с мамой и с ее ха-
1 здания прибытия самолетов в аэропорту Кеннеди.
рактером; семинарские дела, деловой завтрак вчера с Lutge, разговор с влад.[ыкой] Димитрием, все то, что буквально "съело" эти дни, все это записывать не только не стоит, а и невозможно. Поэтому тетрадка на деле есть, конечно, бегство от всего этого, необходимость хоть немного «отрешиться» и прикоснуться к чему-то более глубокому в самом себе. Однако и прикосновение это не опишешь: оно все из «прорывов-прикосновений» – к времени, к тому мимолетному, незаметному, молчаливому, в чем одном по-настоящему и ощущаешь дыхание вечности в «мире сем». Нельзя же каждый день писать о соотношении обнажающихся золотых деревьев с небом, о падающих листьях, обо всем том, что дано нам, я убежден, как призыв к отрешению и как его возможность. «Rien n'est vrai que le balancement des branches noires dans le ciel d'hiver»1 – так или почти так это же выразил Julien Green. L'exteriorite des choses operant l'interiorite de la vie2 … Записанное превращается в ненужную и дешевую «лирику». Но речь не о ней и не в ней дело…