Текст книги "Джорджоне"

Автор книги: Александр Махов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Высказывалось мнение, что на портрете изображена поэтесса Вероника Гамбара, властительница Корреджио, верная последовательница Петрарки. Джорджоне мог повстречаться с ней на одном из заседаний литературного салона, где гостья выступила с новым циклом стихов, навеянных образами Венеции, и стихи эти произвели сильное впечатление на присутствующих. Но простушка в нелепом одеянии на «Женском портрете» никак не походит на вдохновенную гордую поэтессу, воспевающую возвышенные чувства. Уверенная в себе девица отводит в сторону недоверчивый проницательный взгляд с хитринкой. Её крепко сжатые губы говорят о твёрдости характера и умении постоять за себя.

Это не может быть и портретом замужней женщины: уж слишком смело она обнажила грудь, а ярко-красное одеяние с меховым воротом свидетельствует о её принадлежности к определённому кругу лиц. Такие платья, окаймлённые мехом, возбуждающим мужскую похоть, носили венецианские проститутки. Равно как не случайно наличие на картине лавровых листьев, ибо жрицам любви было известно целебное и профилактическое свойство отвара из листьев и коры лавра.

Джорджоне хорошо был знаком этот мир свободной любви, где ему не раз приходилось находить утешение. Он понимал, сколь нелёгок их труд, и с пониманием относился к этой древнейшей профессии, которая столь же необходима, как и занятие искусством. Одно его удручало: среди девиц было немало заядлых выпивох, которые вскоре теряли форму и оставались без работы. Никто из них не задумывался о будущем, живя беспечно сегодняшним днём.

Не исключено, что заказчик, ревнивый мессир Джакомо, уговорил художника прикрыть обнажённую грудь возлюбленной Лауры лёгким прозрачным шарфиком.

* * *

Незадолго до смерти Джорджоне, в 1509 году, появился его погрудный «Автопортрет», на котором художник изобразил себя в образе библейского героя Давида с длинными волосами до плеч и в стальных латах.

Картина дошла до нас в очень плохом состоянии с обрезанными краями, и авторство Джорджоне ставилось под сомнение. Но путём сравнения рисунка, о котором упомянул Вазари, с подпорченной картиной искусствоведы всё же сумели доказать её авторство, и она прочно заняла своё место в перечне подлинников Джорджоне, который, как ранее отмечалось, был составлен и опубликован Лонги. В него вошло также несколько спорных произведений, близких по духу и манере письма Джорджоне.

Автопортрет превосходен по живописи в духе леонардовского sfumato. «Давид» с гордым и меланхоличным взглядом, обращённым на зрителя, является неким вызовом. Художник как бы говорит, перефразируя известные слова апостола Павла: «Ни эллин я, ни иудей – смотрите и судите сами!»

Это очередная его загадка, а вернее, послание благодарным потомкам, которым приходится её разгадывать, дабы понять, что же хотел нам сказать автор.

Известный гебраист Доменико Гримани, дядя одного из друзей художника, занимавший одно время должность Аквилейского патриарха, отметил в своих мемуарах, что Джорджоне сознательно изобразил себя в образе Давида, как бы в ответ на дошедшие до него слухи о его якобы «еврейской идентичности».

«СЕЛЬСКИЙ КОНЦЕРТ»

В память о загородных вылазках с друзьями Джорджоне приступил к написанию картины, которая первоначально называлась «Пастораль», как и одноимённое сочинение Якопо Саннадзаро, пользовавшееся большой известностью у обычных почитателей литературы, а особенно среди венецианских интеллектуалов. После городской тесноты, сутолоки и духоты пребывание на природе представлялось друзьям художника сущим раем. На лужайке слева старинный источник с журчащей водой, облицованный белым камнем. Его стенки срезаны краями картины, равно как и крона растущего рядом могучего лавра, под чьей густой сенью расположилась весёлая компания из двух парней и двух обнажённых девиц, которым отведена на картине роль лесных нимф, вдохновляющих музыкантов и придающих кураж концерту. Эпиграфом к картине могли бы послужить строки из Анакреонта:

Будем пить вино беспечно,

Будем песнью Вакха славить.

(Пер. Г. Церетели)

Радость жизни, безмятежность и слияние с природой – вот что отличает эту превосходную по живописи картину. Авторство Джорджоне не вызывало сомнения, когда небольшой холст (110 х 138 см) переходил от одного владельца к другому. Так, в 1627 году «Пастораль» перешла из коллекции мантуанского герцога в собственность английского короля Карла I, в 1649-м была приобретена французским банкиром Э. Ябахом, а затем в 1671 году перешла в собственность короля Людовика XIV. При смене владельцев, уцелев в ходе двух кровавых революций – английской и французской, картина получила укрепившееся за ней новое название – «Сельский концерт».

И как бы ни называлась картина, под ней неизменно была табличка с именем Джорджоне. Но в 1937 году, рассматривая картину в Лувре, Лонги установил и доказал её принадлежность кисти Тициана, которому пришлось дописывать картину после смерти автора. Авторитетное мнение Лонги было подтверждено другими исследователями. Так, Паллуккини отмечает, что Джорджоне приступил к работе, дав общую композицию и написав фигуры играющих на лютне и флейте, без какого-либо предварительного рисунка, что было ему свойственно, являясь некой бравадой перед коллегами и друзьями, оставшейся со времён юношеского максимализма.62

Как показал радиографический анализ, после очистки холста от копоти, полученной на кострище во время чумы, Тициан дописывал картину, следуя замыслу автора и используя элементы пейзажа из «Грозы». Вместо типичной для Джорджоне недосказанности и дымчатого колорита он привнёс своё видение и выполнил работу с присущими ему мастерством и блеском. Это, пожалуй, одна из самых джорджониевских работ молодого Тициана.

Сама же картина, как никакая другая работа Джорджоне, отличается богатством тонов, полутонов и оттенков. Это венец его колористических поисков при написании неба, горизонта, дальних гор и фигур переднего плана, когда цвет вибрирует, переходя от тёмно-голубоватых к золотисто-жёлтым и светло-зелёным тонам, вплоть до чёрного с резким вкраплением багряно-красных тонов одеяния музыкантов. Казалось, палитра художника способна порождать бесчисленное множество красочных сочетаний.

Говоря о фигурах первого плана, критики отмечали, что, в отличие от других художников, Джорджоне умел придавать своим фигурам силу и округлость, что не мешало ему использовать смелый и прекрасный колорит, поистине несколько кровавого тона, почти пламенеющего изображения плоти, который он применял с таким изяществом и столь удачно, как это не удавалось никому из тех, кто пытался следовать его манере.

Не случаен на картине выбор музыкальных инструментов: от благородной аристократической лютни до плебейской флейты, облагороженной тем, что её держит нимфа или сама Муза, пока другая нимфа с кувшином у источника создаёт журчание и плеск воды, воспроизводимый звуками лютни и флейты. На эти трели откликнулся пастух со свирелью, бредущий с овцами к источнику, откуда раздаются голоса музыкантов и звуки настраиваемых инструментов.

Один из молодых людей с лютней в руках пытается что-то объяснить товарищу. Он выделяется ярко-красным, почти огненным одеянием и таким же беретом, из-под которого выбиваются вьющиеся чёрные, как смоль, волосы до плеч. Его собеседник, наоборот, с вьющейся рыжей гривой на голове, внимательно слушает его. Оба настолько увлечены беседой, что не замечают присутствия лесных нимф с их возбуждающей плоть наготой. Но для двух увлечённых беседой друзей это лишь образное воплощение самой окружающей их природы, воспеваемой в стихах Пьетро Бембо, Якопо Саннадзаро и Леона Эбрео.

Чувство природы особенно поэтично звучит в стихах недавно скончавшегося Джованни Понтано, который воспевал холмы и рощи, источники, родники и реки с плещущимися в них нимфами, и стихи эти наверняка были известны художнику:

Резвые нимфы, кому родники

священные милы,

Своды пещер, где струится вода,

и тихие реки

Сладкую влагу несут, подносят

щедрые чаши

С самым отрадным питьём

для измученных долгою жаждой.

Ноги и грудь обнажив,

лазурные носятся нимфы

Взад и вперёд по просторам озёр,

по заводям светлым,

То наливают они кувшин

плещущей влагой,

То выливают её…

(Пер. С. Ошерова)

Эта пронизанная поэзией незавершённая картина Джорджоне полна таинственной недосказанности, проявившейся уже в самой композиции изобразительного ряда, когда края источника оказались вне плоскости картины и резко срезана крона тенистого лаврового дерева. Всё это, как и в других работах Джорджоне, побуждает зрителя самому додумать и разгадать идею, заложенную автором. Та же недосказанность наблюдается и в действиях нимф, которые то нальют в кувшин воды, то выплеснут её.

Джорджоне писал картину для собственного удовольствия и закончил бы её, если бы не заманчивый правительственный заказ, от которого он не в силах был отказаться.

НЕМЕЦКОЕ ПОДВОРЬЕ

Как отмечено в хронике Санудо Младшего, 28 января 1505 года произошёл пожар, спаливший дотла Немецкое подворье со всеми его конторами и складскими помещениями. Причину возгорания установить так и не удалось.

Выгоревшее здание устрашающе глядело пустыми глазницами окон на Большой канал у моста Риальто, с чем не могли смириться власти города. По распоряжению Сената республики было возведено за счёт казны новое здание подворья, а его наружные стены украсились фресковыми росписями. Все работы были завершены, как об этом свидетельствует официальный документ, 14 декабря 1508 года, и это едва ли не единственная точная дата из жизни Джорджоне.

Комиссия из первых живописцев города под председательством Джованни Беллини, официального художника Венеции, поручила работу Джорджоне, высоко оценив его прежние фресковые росписи фасадов некоторых дворцов. К тому времени его известность в художественных кругах была столь велика и столь неоспорима, что заказ ему был передан без каких-либо условий на полное его усмотрение.

Джорджоне приступил к работе весной 1508 года. Осмотрев отстроенное подворье со всех сторон, он для начала выбрал самую выигрышную сторону – фасад, смотрящий на Большой канал. Вероятно, ему не приглянулась неудобная для работы задняя часть здания, выходящая на узкую торговую улицу Мерчерие, постоянно запруженную снующими толпами людей.

Поскольку сроки поджимали, то по рекомендации влиятельного семейства Барбариго роспись второй половины здания была поручена Тициану, чьи первые работы принесли ему признание.

Между двумя художниками началось негласное состязание. Джорджоне взялся за написание фресок, преследуя единственную цель – как можно ярче и полнее показать своё искусство, доверяясь исключительно собственной фантазии, которая никогда его не подводила.

Приступив к делу чуть позже и заглушив в себе магию расхваливаемого на все лады старшего товарища, Тициан оставался верен своей индивидуальности. Он, безусловно, видел «Юдифь» соперника и взялся за написание своей «Юдифи» – волевой и решительной, с поднятым вверх мечом в руках (у Джорджоне меч опущен книзу) и отрубленной головой врага.

Работая над росписью, художники не видели друг друга, да и вряд ли их тянуло к общению: настолько они были различны по характеру и темпераменту. Каждый жил в своём воображаемом мире и никого не хотел в него впускать. Мир Джорджоне – это сменяющие друг друга сюжеты, пронизанные поэтической приподнятостью и полной отрешённостью от действительности. У Тициана же, наоборот, преобладают жизненность его библейских, мифологических героев и их приближённость к тогдашним реалиям. Он никогда не был учеником Джорджоне, да и не мог им стать как по возрасту, так и по чисто профессиональному ощущению. Правда, на сей счёт существует в литературе иная точка зрения, но документально она ничем не обоснована.

Поначалу Тициан действительно почерпнул многое у старшего товарища. Но следует заметить, что многое из почерпнутого он сумел переосмыслить. Их роднит и объединяет лишь одно: оба прошли школу великого Беллини.

В мире искусствоведения давно обсуждается вопрос о триаде: Джорджоне – «джорджонизм» – ранний Тициан. Её истоки легко обнаружить в упомянутых выше произведениях Бембо, Саннадзаро, Эквиколы, Леона Эбрео и в романе Колонны «Любовные битвы в сновидениях Полифила», а также в работах музыкантов-теоретиков Дзарлино, Гаффурио, Петруччи.

Пожалуй, наиболее точно и образно выразить основное различие между двумя художниками удалось Лонги, который увидел в работах молодого Тициана нечто от Фидия с его возвышенностью и невинностью по сравнению со слишком уж насыщенным и откровенным сенсуализмом позднего Джорджоне.63

Так получилось, что в отличие от Тициана, работающего на лесах, воздвигнутых над узкой улицей, и остающегося невидимым для прохожих, Джорджоне писал на виду у всей Венеции. Друзья – некоторых из них он недавно запечатлел на портретах – весело подбадривали своего любимца, стоя на мосту Риальто или подплывая на гондолах вплотную к фасаду подворья. В записках очевидца тех событий Микьеля можно найти такое четверостишие:

Zorzon поднялся на леса,

Чтоб вновь Подворье засверкало.

Творит он в красках чудеса,

Каких Венеция не знала.

Гондольеры не успевали подвозить желающих взглянуть на чудо, сотворяемое прямо на глазах прославленным мастером.

Поверхность фасада пламенела всеми цветами радуги, но уловить главную мысль росписи было затруднительно. Это какой-то калейдоскоп фигур, мифологических образов и действий, напоминающий живопись puzzle и состоящий из одних загадок. В отличие от той же «Грозы» здесь всё усугубляется габаритами росписи. Например, что выражает молодая венецианка, названная «Нагая» (243 х 140 см)? Чуть поодаль фигура то ли ангела, то ли нимфы. Чтобы не ломать голову, приведём строки Боккаччо из поэмы «Фьезоланские нимфы», которые были знакомы Джорджоне:

Златились кудри длинные у ней,

Её одежды белизной сияли,

Прекрасен был лучистый взгляд очей.

Кто в них глядел, не ведает печали.

(Пер. Ю. Верховского)

Когда перед Рождеством леса были разобраны, венецианцы ахнули от удивления. Их взорам предстало чудо сверкающего разноцветием, расписанного фресками возрождённого к новой жизни Немецкого подворья. Фрески поражали мягкостью и теплотой колорита, а также неожиданно смелой тематикой, когда впервые в монументальной живописи появились отдельные образы и целые композиции чисто светского содержания. Казалось, сама венецианская жизнь отразилась на стенах Немецкого подворья.

Хозяева подворья, прижимистые немецкие купцы, закатили пир по этому поводу. Во время праздничного застолья языки, как и водится, развязались. У Микьеля в его записях можно прочитать, что многие присутствующие на банкете отдали предпочтение Тициану, что не могло не задеть Джорджоне. Возможно, так оно и было, поскольку отношения между двумя мастерами оставались более чем прохладными. Правда, Тициан никак не мог тогда предположить, что пройдёт совсем немного времени, и судьба вновь сведёт их вместе, но совсем уже по иному поводу.

О фресках Немецкого подворья было много написано в конце XVI века. А два столетия спустя упоминавшийся ранее гравёр и искусствовед Дзанетти опубликовал альбом репродукций с фресок подворья, хотя принять их как достоверные можно только с большой натяжкой.

* * *

Когда Вазари появился в Венеции всего лишь лет сорок спустя после написания фресок, пред ним предстала довольно грустная картина, хотя на поблекших фресках подворья ещё можно было что-то различить. Он признаёт, что «там не найти сюжетов, которые были бы друг с другом связаны… Я никогда не мог понять этого произведения, спрашивая других, в чём там дело, не встречал никого, кто бы его понял». Спешка ли подвела обоих художников или подмастерья ошиблись с грунтовкой, но фрески со временем исчезли.

В случае с росписями Немецкого подворья пагубную роль прежде всего сыграл венецианский климат с его повышенной влажностью и высоким наличием в воздухе разъедающей краску морской соли. Постоянное присутствие соляной взвеси в воздухе разъедает не только минеральные краски, но даже мрамор. Сегодня от жемчужины венецианской архитектуры, «золотого дворца» Ка’ д’Оро, осталось одно название, так как золотое покрытие ажурного мраморного фасада полностью исчезло, а мрамор потемнел, утратив первозданную белизну.

Время шло, и воспоминания о фресках оставались только на бумаге. В 1937 году во время ремонта Немецкого подворья под слоем облицовочной штукатурки и поздних наслоений случайно были обнаружены отдельные, едва различимые фрагменты утраченных росписей. Как разбуженные призраки из глубины веков, они нагнали такого страха на строителей, что те спешно их замазали от греха подальше.

Наконец, в 1966 году при очередном ремонте здания подворья было обнаружено ещё несколько фрагментов, которые были сняты и отправлены на реставрацию. Так, фреска «Нагая» находится теперь в галерее Академия, а два других фрагмента – во дворце Ка’ д’Оро.

Примерно к тому же периоду относятся две парные картины в римской галерее Боргезе – «Вдохновенный певец» и «Игрок на флейте», вероятно, задуманные Джорджоне для нового «Концерта». По пламенеющему колориту красок обе картины дают какое-то представление о фресках Немецкого подворья. Их авторство долго было под сомнением, пока Лонги не включил обе картины в свой реестр подлинников и спорных работ Джорджоне.

Особенно выделяется своей экспрессивностью певец, словно обращающийся к богам со словами Анакреонта:

Дайте мне Гомера лиру

Без струны, что битвы славит.

Уложений дайте чашу —

Разведу я в ней законы,

Чтоб, упившись ими, мог я

В исступлении разумном

Круговой отдаться пляске

И средь чуждых песнопенью

Песнь застольную пропеть.

(Пер. Г. Церетели)

COL TEMPO

Несусветная жара и работа под палящими лучами солнца, а затем проливные дожди утомили Джорджоне, и его здоровье пошатнулось. Появились боли в спине и суставах от долгого стояния на лесах перед фреской. Настроение ухудшилось, он всё чаще стал задумываться о своём существовании. Особенно в ночные часы, когда после светлого дня на землю спускаются сумерки, а за ними тьма и прерывистый сон.

Чтобы не оставаться одному с грустными мыслями, он спешил на улицу. Здесь его внимание однажды привлекла пышущая здоровьем молодка, торгующая зеленью. Природа явно не поскупилась, одарив её красотой. Он решил на следующий день захватить с собой альбом и запечатлеть девицу, полную жизненных сил и достоинства.

Каково же было его изумление, когда на том же месте он увидел… старуху. Трудно было поверить глазам. Вернувшись домой, он взялся за написание картины, на которой старуха была в том же одеянии бледно-фиолетовых тонов, в каком и привлёкшая его внимание молодка, в сероватой шали, наброшенной на плечо, и белой косынке на голове. Но вместо пучка базилика и петрушки она держит в руке свиток со словами: «Col tempo» – «Со временем», а в её взгляде сокрыта зависть к снующей вокруг беззаботной молодёжи, для которой, казалось, время не существует. Смех и шумная болтовня парней и девушек заглушают даже бой курантов в полдень.

Это не портрет, а обобщённый образ старости, которая приходит к каждому из нас, когда лицо покрывается сеткой предательских морщин и тускнеет взор. Джорджоне впервые задумался над неумолимым бегом времени, когда, поглядывая на себя в зеркало, писал «Автопортрет». У Леона Эбрео есть об этом такие строки:

Время бежит без оглядки,

Старость нежданно приходит.

Как ни играй с нею в прятки,

Жизнь незаметно проходит.

О картине нет упоминания у Микьеля. А вот в описи коллекции картин, составленной в 1561 году после смерти Вендрамина, упоминается «портрет матери Джорджоне». Но вряд ли тому имеется обоснование, так как о матери у художника остались самые смутные воспоминания, о чём уже было сказано.

В поисках аналогии некоторые искусствоведы ссылаются на схожий образ кормилицы из цикла Карпаччо «Мученичество святой Урсулы» в сцене приезда послов и на жест прижатой к груди руки святого Филиппа из «Тайной вечери» Леонардо да Винчи.64

Эти догадки и приводимые параллели трудно принимать во внимание. Как известно, кроме «Сна святой Урсулы», весь цикл Карпаччо с его нарочитым многоголосием, бьющей в глаза нарядностью и шумом не произвёл на Джорджоне впечатления. А о фреске «Тайная вечеря» Леонардо он мог судить только со слов побывавшего в Милане друга Микьеля, заявившего, что ничего более возвышенного живопись не знала.

Но, безусловно, самая сильная связь «Старухи» прослеживается с картиной Дюрера «Алчность», написанной в 1507 году. На ней костлявая старуха держит в руке мешок с золотом. Художник стремится убедить зрителя в реальности существования своего аллегорического образа с явно моралистической подоплёкой. Однако в отличие от «Алчности» Дюрера неожиданно появившаяся «Старуха» Джорджоне, при всей её непривлекательности, являет собой всего лишь собирательный образ старости, хотя определённый смысл сокрыт в недосказанности картины.

Годом раньше немецкий мастер побывал в Венеции, где закончил картину «Мадонна с чётками», вызвавшую волну восторженных отзывов. Но на Джорджоне особенно сильное впечатление произвели офорты Дюрера на тему Апокалипсиса. Это, пожалуй, самый убедительный довод terminus post quem для понимания одной из последних загадочных работ Джорджоне.

* * *

В заключительные дни венецианского карнавала во дворе дворца Контарини было устроено театрализованное представление масок, предтеча знаменитой Commedia dell’arte с участием известного комедиографа Рудзанте и его бродячей труппы. Друзья Джорджоне, решив его встряхнуть и вывести из подавленного настроения, затащили художника на представление. О спектакле с его искромётными шутками, запутанной фабулой с пением и танцами заговорила вся Венеция. Прошёл он с шумным успехом; на нём побывали знать и представители интеллектуальных кругов, включая Беллини и Мануция со свёкром, страстным любителем театра.65 Там же Джорджоне повстречал очаровательную Веронику, отбившуюся от труппы из-за внутренних интриг, и тут же увёл её с собой.

Под впечатлением увиденного и услышанного в дни карнавала Джорджоне пишет картину «Урок пения», или «Три возраста человека». Это одна из самых загадочных картин венецианской живописи, вызвавшая большие трудности с её атрибуцией.

Первое впечатление от «Урока пения»: на картине запечатлена обычная спевка трёх хористов, разучивающих свои партии. Видимо, при написании картины Джорджоне не покидали мысли о бренности всего сущего, и он одновременно развивает тему возрастного различия между участниками спевки.

На тёмном фоне чётко вырисовываются трое певчих. Свет падает слева, освещая лысую голову старого хориста, облачённого в яркую красную тунику. Вероятно, это бас, который в упор смотрит на зрителя, словно услышав посторонний шум, нарушающий спевку.

Свет теряет свою интенсивность на центральной фигуре юнца фальцетиста с нотами в руке. Тень от берета, из-под которого свисают длинные русые волосы, падает ему на глаза, а стоящий рядом молодой хорист – видимо, тенор – терпеливо поясняет мальчику, в чём его ошибка, и указывает на неверно спетую ноту. По выражению лица юнца трудно определить, понимает ли он замечание, высказанное старшим товарищем, или пропускает его мимо ушей.

Как писал Микеланджело: «Если б молодость умела, если б старость могла…» О, какой бы получился гармоничный ансамбль голосов! Но, увы, годы есть годы, которые откладывают свой отпечаток.

Вероятно, в это же время написана картина, называемая «Концерт», по которой можно судить, сколь большое значение придавалось в венецианской культуре музыкальному образованию. Согласно идеям неоплатонизма настоящей музыкой считалась та, что звучит в исполнении spinetto, прообраза клавесина, струнных инструментов и человеческого голоса, а вот духовые инструменты, включая флейту, и ударные были уделом простонародья.

Всё это наглядно отражено на картине, чаще называемой «Прерванный концерт». На ней три исполнителя. Игру молодого музыканта на спинете неожиданно прерывает монах августинец средних лет с инструментом в руке, называемым viola da gamba. Умолкла и певица в чёрной шляпе со страусовым пером. Возникшая пауза призвана напомнить музыкантам о духовном смысле исполняемого ими произведения, о чём, видимо, забыл молодой музыкант, увлекшись мелодией и придав ей чисто светское звучание, за что его и останавливает монах, считающий такую музыку греховной. Но молодой человек, продолжая держать пальцы на клавишах, резко оборачивается от прикосновения руки монаха, а в его выразительном взгляде читается явное несогласие с замечанием духовного лица.

До 1976 года картина считалась принадлежащей кисти Джорджоне. Но после тщательного анализа полотна было установлено авторство Тициана. Судьба распорядилась так, что после перипетий, связанных со сменой владельцев, «Урок пения» и «Прерванный концерт» находятся в одном и том же музее дворца Питти во Флоренции.

Поздний Джорджоне показал своё высочайшее мастерство владения цветом с его градацией тональных переходов. Первое десятилетие века отмечено расцветом его творческого гения. Он трудился как заведённый, не давая себе передышки и постоянно ощущая, как по пятам за ним следуют знакомые художники, с которыми он сталкивался в повседневной жизни, и совсем новая поросль юнцов, мечтающих о славе. Но первенство, одержанное неустанным трудом, он никому не хотел уступать. И чтобы не повторяться, был занят поиском новых идей, сюжетов и образов.

В тот период появилось немало работ спорного происхождения, показывающих, насколько обострилось в Джорджоне внимание к простому человеку с улицы. Например, картина «Человек с флейтой» из неаполитанского музея, в которой запоминается выразительный взгляд уличного музыканта, обращённый на зрителя из-под широкополой шляпы. Здесь художник проявил мастерство при распределении света и тени.

* * *

От перенапряжения в Джорджоне произошёл надлом, и его палитра начинает тяготеть к мрачным тонам. Примером тому служит картина «Закат», принадлежность которой Джорджоне, впрочем, оспаривается. Природа на картине постепенно расстаётся с разноцветьем дня, но фон её всё ещё остаётся во власти света.

Первым на картину обратил внимание Лонги, отметив в ней типичную для Джорджоне игру света и тени. Наглядно видно, как поблёскивает озеро в лучах заката, а густые кроны деревьев и вход в пещеру пребывают в тени. Нечто подобное было в «Трёх философах».

На картине изображён святой Георгий на коне, поражающий копьём дракона, а чуть ниже присутствуют две фигуры. Старик помогает подняться юноше, раненному в ногу, что напоминает библейскую притчу о добром самаритянине.

С наступлением унылой осенней поры единственной отрадой художнику служила Вероника. Именно с неё он принялся писать «Спящую Венеру», для которой девушка терпеливо позировала. Но терпеливости чаще недоставало художнику при виде опьяняющей наготы. Картина предназначалась в дар Марчелло к его свадьбе, намеченной на середину осени.

Сроки поджимали, и Джорджоне работал с упоением, забыв о прежней хандре. На картине изображена молодая обнажённая женщина, лежащая на простыне, брошенной на траву. Верхняя часть её тела опирается на красную подушку, служащую изголовьем. Правая рука положена под голову, а левая простёрта вдоль тела; правая нога чуть согнута и положена под другую ногу.

Венера спит, и её умиротворённое лицо прекрасно. На всём разлита атмосфера покоя, в глубине тихое озеро и синеющие вдали горы на горизонте. Ничто не должно нарушать сон богини. По словам упомянутого ранее искусствоведа Лодовико Дольче, «в одном образе всё то совершенство красоты, какое в природе едва увидишь в тысяче».

Работа близилась к завершению. Часто наведывались друзья справиться о его здоровье. С их приходом Джорджоне поворачивал холст тыльной стороной и на вопросы, что сокрыто на холсте, шутливо отвечал:

Любопытство – большой порок.

Им особенно дамы страдают.

Я для всех сюрприз приберёг,

Пусть пока о нём люди не знают.

Но стоило ему однажды на время отлучиться по делам, как произошло непредвиденное: Вероника исчезла. Джорджоне места себе не находил в ожидании её возвращения. Раскрыв шкаф, он увидел, что вешалка с её платьями и последними обновами пуста. Видя его недоумение и сжалившись над ним, служанка поведала ему, что Веронику чуть не силком увёл с собой Морто ди Фельтре, который всё время крутился вокруг дома. Он-то и запугал девушку до смерти, заявив, что по соседству поселилась чума.

Джорджоне не верил своим ушам. Как Вероника дала себя так просто увести, поверив его вероломному товарищу по цеху?! От расстройства он вскоре занемог и не выходил из дома, сидя перед незаконченной «Спящей Венерой», обманутый в своих надеждах и чувствах.

* * *

Над Венецией неожиданно нависла смертельная опасность. Чума начала распространяться по всему городу. Не помогали никакие дезинфицирующие средства. Только огонь оказался действенным, и с его помощью можно было бороться с очагами эпидемии.

Под звуки набата, задыхаясь в чадящем дыму от полыхающих всюду костров, на которых сжигались личные вещи и всё то, к чему прикасались умершие, Венеция казалась вымершей. А по Большому каналу плыла вереница барж с зажжёнными факелами, увозя мертвецов подальше от жилых кварталов на пустынный тогда остров Лидо для кремации.

Это произошло осенью 1510 года, о чём имеется подробное описание в хронике Санудо. Здесь следует сослаться на письмо от 25 октября 1510 года, с которым мантуанская правительница Изабелла д’Эсте обратилась к своему поверенному в делах в Венеции некоему Таддео Альбано с просьбой приобрести для неё «прекрасную и единственную в своём роде» «Nocte» Джорджоне. На маркизу работали Леонардо да Винчи, Мантенья и другие великие мастера. Упустив в своё время Рафаэля из-за бестактности, допущенной в отношении его отца художника Бернардино Санти, она знала о новой звезде, взошедшей на венецианском небосклоне. Обладая чутьём ищейки, маркиза надеялась не упустить своего. Но увы, в своём ответе 7 ноября того же года66 поверенный в делах сообщил, что на днях художник умер от чумы и где упокоился, неизвестно. Среди оставшихся после него картин «Nocte» не значится, а вот сходные по теме работы находятся – одна у Таддео Контарини, другая у Витторио Беккаро, которые наотрез отказались продать картины.67

Этот документ является единственным, называющим примерную дату кончины великого мастера.

Квартал Сан Сильвестро оказался в опасной зоне заражения. Обходя дом за домом, карантинная команда обнаружила Джорджоне почерневшим и бездыханным на полу. Санитары вынесли тело из дома и отнесли к ближайшему причалу, где на приколе стояла баржа с мертвецами, к которой никого близко не подпускали.