Текст книги "Джорджоне"

Автор книги: Александр Махов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Власти выделили место на площади перед Скуолой Сан Марко и собором Святых Иоанна и Павла. Работа была поручена знаменитому флорентийцу Андреа Верроккьо, которому была известна конная статуя кондотьера Гаттамелаты в Падуе, созданная Донателло. Не раздумывая, он приступил к делу. Но однажды между скульптором и требовательным заказчиком возникла ссора, и разгневанный Верроккьо, разбив передние ноги статуи, покинул Венецию. Вскоре после вмешательства самого дожа, отправившего к скульптору своего посланца с лестными посулами, конфликт был улажен. Несговорчивый скульптор вернулся и продолжил работу над монументом. После его кончины в 1488 году работу над статуей завершил венецианец Антонио Леопарди, который соорудил также пьедестал монумента.

Если не считать вывезенную дожем Дандоло из Византии в конце XII века позолоченную бронзовую квадригу IV века до н. э., которая венчает поныне портал собора Сан Марко, то памятник Коллеони – первая и единственная до второй половины XIX века конная статуя в Венеции. Для города, расположенного на островах в лагуне, лошадь была в диковинку.

Для показа немецкому другу конной статуи Беллини для пущей важности взял с собой нескольких учеников, включая Джорджоне, чтобы устроить на месте в учебных целях, как ныне принято говорить, мастер-класс с участием коллеги Дюрера. По пути к ним присоединился из соседней мастерской Чима да Конельяно.

Процессия во главе с первым живописцем Венеции и знаменитым немцем тут же привлекла внимание венецианцев, которым до всего было дело. Вскоре собралась большая толпа любопытных вокруг памятника, называемого в народе Cavallo – лошадь. Венецианцы с опаской поглядывали на него из-за его устрашающего вида. Такие же чувства испытывают падуанцы, проходя мимо конной статуи Гаттамелаты.

Статуя, на которой всадник настолько слился с лошадью, что составляет единое целое, смахивает на коротконогого мифологического кентавра, устремившего грозный взгляд в будущее.

Сама площадь в окружении зданий невелика, а пьедестал статуи столь высок, что создаётся впечатление, будто всадник скачет на зрителя по крышам домов, и его можно рассмотреть, только высоко задрав голову.

Видимо, статуя произвела впечатление на Дюрера, и он принялся делать наброски в тетради, то и дело обходя монумент кругом и не обращая внимание на собравшихся. Если кто-то из них попадался на пути, то Дюрер, чертыхаясь, чуть не натыкался на зеваку. Подойдя поближе, Джорджоне заинтересовался, насколько энергично немец работал грифелем, придавая рисунку поразительную динамичность и экспрессию, чего ранее ему не доводилось видеть ни у кого из венецианских мастеров.

Собравшаяся вокруг толпа мешала спокойно побеседовать и заинтересовать учеников. Было решено перенести разговор за столики соседнего трактира, где помянули, как полагается, славного скульптора, с которым Беллини был давно знаком. Он же вспомнил известную историю, ставшую легендой, о том, что Верроккьо прилюдно поклялся никогда не брать в руки кисть после того, как подросток Леонардо да Винчи пририсовал слева к его картине «Крещение Христа» златокудрого ангела отрока. И слово своё мастер сдержал. Джорджоне впервые услышал эту историю, и она произвела на него сильное впечатление.

В ходе начавшегося разговора Дюрер решительно не согласился с клятвой Верроккьо и с присущим ему пылом стал доказывать, подыскивая нужные слова по-итальянски.

– Только живопись, – заявил он, – способна ныне поддержать реформу по обновлению церкви, начавшуюся повсеместно в Центральной Европе, чему противостоят папский Рим и его инквизиция, а кое-где уже полыхают костры для вероотступников.

Переведя дыхание, Дюрер сослался на своего земляка и друга поэта францисканца Томаса Мурнера и, напрягая память, прочёл вслух начало его стихотворения:

На свете есть одна страна,

Где службы служит сатана.

Он настоятель непростой,

Отринув напрочь Крест святой…

(Пер. И. Грицковой)

Почуяв неладное, Беллини деликатно прервал вошедшего в раж немецкого друга: его ученикам пока ещё рано слушать подобные речи.

Рассказ Беллини и слова Дюрера ещё долго обсуждались в венецианских салонах. Прав ли был Верроккьо, отдав предпочтение скульптуре и забросив живопись? Истинные поклонники живописи никак не могли с этим примириться, часто ссылаясь на известное изречение Леонардо да Винчи о том, что «живопись – наука, причём первая среди прочих».

НАЧАЛО ПУТИ

Годы, отведённые на обучение мастерству, пролетели незаметно. Не успел Джорджоне оглянуться – и перед ним открылся заманчивый путь к самостоятельной работе и осуществлению своих амбициозных планов, давно вынашиваемых им в тайниках души. Но он не торопился оставить мастерскую, где исподволь работал над двумя-тремя небольшими картинами, чему Беллини не препятствовал.

В снимаемой тёмной сырой каморке работать было невозможно, да и нечем, так как с деньгами на краски и кисти было туговато, а одалживаться у кого-либо не позволяла гордость.

Джорджоне торопился, понимая, что не может злоупотреблять добротой Беллини, который иногда подходил к нему во время работы и по-отечески подбадривал.

– Не торопись! – советовал он. – Не увлекайся тенью, а задний план и горизонт, наоборот, высвети, и картина заиграет по-новому.

Но всему приходит конец, и он покинул мастерскую, ставшую ему родным домом. Здесь он был окружён заботой и пониманием, сыт, обогрет и мог безраздельно отдаваться любимому делу, постоянно ощущая поддержку великого наставника.

И вот однажды подвернулся счастливый случай, позволивший распрямить плечи и вырваться из объятий унизительной бедности. Ему удалось выгодно пристроить одну из работ в хорошие руки заезжему гостю толстосуму, приехавшему полюбоваться красотами Венеции, а заодно обзавестись памятным сувениром.

По всей вероятности, это была небольшая картина маслом на дереве «Поклонение пастухов». Как и все его ранние работы, она долгое время приписывалась то анонимному автору – Maestro dell’Adorazione, то – совсем уж непонятно на каких основаниях – Тициану или Катене, пока пытливый Кавальказелле не доказал авторство Джорджоне. С чем впоследствии согласился Лонги, включивший «Поклонение» в свой знаменитый список работ Джорджоне (в том числе и спорных).

Непонятно по какой причине за картиной в литературе закрепилось название «Adorazione Allendale» по имени последних владельцев, выходцев из Венеции или Падуи, продавших её Вашингтонской национальной галерее искусств. Как говорит итальянская пословица, il denaro apre tutte le porte – деньги открывают все двери. Нечто подобное, но гораздо раньше, произошло с рафаэлевской «Мадонной Конестабиле», оказавшейся в петербургском Эрмитаже.

В обоих случаях сказалось непомерное тщеславие бывших владельцев, надеявшихся оставить своё имя в истории рядом с именами великих творцов. И надо сказать, что это им удалось.

Написанное в конце века «Поклонение пастухов» ещё пронизано атмосферой венецианского кватроченто – XV века. Но в нём уже чувствуются новые элементы, определившие стиль начинающего художника. Так, ощущение глубины от фигур на переднем плане до линии горизонта равномерно возрастает, а сами фигуры чётко прорисованы и компактно расположены перед входом в пещеру.

Фоном картине служат голубеющие дымчатые дали, городские строения, крепостная башня и журчание струй водоёма; вдали видны люди, занятые привычным делом, пышные купы деревьев и царящая в природе умиротворённость, осознание свершившегося чуда. И надо всем – вечереющее небо.

Чудо рождения Младенца передаётся мягкой и несколько приглушённой тональностью. Впечатляют расположившиеся вокруг новорождённого фигуры склонившихся Девы Марии, святого Иосифа и двух пастухов, чьи взгляды передают то, что принято называть «движением души». Нечто похожее можно увидеть у Беллини на алтарном образе в венецианской церкви Сан Дзаккария, где выделяется фигура святого Петра, погружённого в глубокое раздумье.

* * *

Первая удача позволила распрощаться с прежней конурой и снять приличествующее званию художника достойное жильё. В квартале Сан Сильвестро, неподалёку от моста Риальто, Джорджоне облюбовал просторное светлое помещение в старинном особняке Веньер. Здесь, наконец, можно обустроить свой нехитрый быт, разместить нормальную мастерскую и свободно принимать друзей, заказчиков и, не боясь огласки, подруг и светских дам, давно приглядывавшихся к статному молодому художнику.

Владелец дворца попросил нового постояльца украсить фресками потемневший, потрескавшийся фасад в счёт оплаты аренды за жильё. Как правило, такие работы поручались простым ремесленникам, а настоящие художники считали для себя зазорным браться за чёрную работу.

Но Джорджоне согласился, не сочтя это для себя чем-то унизительным. Ему были памятны слова великого Данте, к совету которого он не мог не прислушаться:

Теперь ты леность должен отмести, —

Сказал Учитель, – Лежа под периной

Да сидя в мягком, славы не найти.

(Ад, XXIV, 46-48)

Чем другим, а леностью его никак нельзя было укорить. Он лично проследил за установкой нанятыми рабочими дощатых лесов на фасаде, но грунтовку стены под живопись проделал сам, не доверяя никому из нанятых рабочих столь важную многотрудную операцию, требующую специальных навыков и знаний.

Дав волю фантазии, Джорджоне расписал наружную стену дома множеством ярких мифологических фигур, цветочным орнаментом, львиными головами и всевозможными гербами, прославляющими род нынешнего владельца дворца.

Наибольший интерес у прохожих вызвали три ярко написанные фигуры: козлоногого, с хвостом лесного божества Пана и двух его спутниц, прелестных обнажённых нимф.

Вскоре перед фреской стала собираться толпа любопытных, привлечённых откровенной наготой фигур, и Джорджоне пришлось по просьбе хозяина дворца с явной неохотой прикрыть наготу нимф фиговыми листочками. А нимфы так хорошо гляделись в натуральном обличье! Но что поделаешь, хозяин – барин.

Эта работа вызвала большой интерес не только у простых венецианцев, которые толпились около дворца, дивясь тому, как из-под руки перепачканного краской художника на пустой стене появлялись цветы и фигуры. Росписью заинтересовались и подлинные ценители живописи. Вскоре последовали заказы от владельцев дворцов Лоредан, Соранцо и других богатых заказчиков.

У Вазари имеется упоминание об этих работах. В частности, он пишет о фресках, украшавших фасад дворца Соранцо на площади Сан Паоло с изображением аллегории Весны, сожалея, что от непогоды краски пожухли и утратили былую прелесть.

* * *

Постепенно круг знакомых Джорджоне расширялся, а дружил он в основном со сверстниками из домов венецианской знати, которые проявляли повышенный интерес к искусству и ко всему, что было с ним связано. Это прежде всего Габриэле Вендрамин, Джироламо Марчелло, Доменико Гримани и Таддео Контарини, чьи отцы занимали видное место в венецианской иерархии.

В их компанию входили также флорентиец Джованни Боргерини, проживавший в Венеции по торговым делам своего семейства, падуанец Джованни Джустиньяни и отпрыск болонской аристократии Альдо Людовизи. Со временем все они обрели достойное место в различных областях культуры, а некоторые стали обладателями лучших картин Джорджоне.

В отличие от друзей, которые должны были порой держать ответ перед родителями за некоторые свои поступки, Джорджоне чувствовал себя вольной птицей и ни перед кем не отчитывался. Бывало, к нему заходили друзья после очередной взбучки от родителей, чтобы услышать сочувственное слово поддержки и поделиться своими обидами.

Жизнь каждого из них была безоблачной и не требовала ни малейших усилий, чтобы чего-либо добиться, ибо знатное имя служило им верным талисманом. А вот их другу художнику надлежало каждодневно завоёвывать имя собственным трудом. К их роскоши и богатству он был равнодушен и довольствовался малым, хотя любил украсить своё новое жилище изящными безделушками и при случае пополнить собранную им библиотечку последними новинками.

Одевался он по последней моде с иголочки у лучших портных, носил щёгольские остроносые сапожки и шляпу с высокой тульей, украшенной блестящей пряжкой и страусиным пером. Ему льстило, что на улице на него заглядываются молодые красотки, и некоторые из них затем оказывались в кругу его подруг.

С ростом известности ему предлагались другие дома с видом на Большой канал, где можно было разместить более просторную мастерскую и помещения для жилья. Но он не хотел менять насиженное гнездо, где пока всё его устраивало.

VIRTUS – VOLUPTAS

Друзья Джорджоне и он сам входили в так называемую «Compagnia degli Amici» – «Сообщество Друзей», возникшее под влиянием известного литературно-философского кружка бывшей королевы Кипра стареющей Катерины Корнаро, обосновавшейся со своим двором в средневековой крепости Азоло под Тревизо. Среди прочих вопросов, интересующих интеллектуалов, здесь обсуждалась извечная этическая дилемма Virtus – Voluptas (Добродетель – Сладострастие), вызывавшая бурные споры.

Входивший в кружок поэт-гуманист Пьетро Бембо выразил эти настроения в своём известном сочинении «Азоланские нимфы». У него есть такие строфы о любви:

Ты застилаешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь.

Ты делаешь настойчивой любовь:

И мукам нашим ты подчас виною.

(Пер. Е. Солоновича)

Ему вторил литератор Бальтазар Кастильоне в своих стихах о любви с её прелестями и капризами. В их компании бывал и Якопо Саннадзаро, воспевавший любовь без устали:

И в сменах счастья и тоски

На свете хорошо влюблённым, —

Благословенно имя той,

Что не встречается со мной,

Меня тираня нравом непреклонным —

И тем, что в мире есть она,

Вся жизнь моя озарена.

(Пер. Е. Витковского)

Но наиболее полно высказался об этой дилемме поэт и эссеист Марио Эквикола в сочинении «Книга о Природе Любви», особенно в её последней VI главе «Конец любви»,27 в которой остро затрагиваются противоречивые аспекты любви.

В те годы процветал музыкально-поэтический символизм, когда, например, флейта с мундштуком воспевалась как фаллос, и т. д. Такие мотивы нередко звучали в венецианской поэзии.

Гедонистические настроения с нескрываемым эротическим подтекстом невольно передались и Джорджоне. И он, и его друзья не мыслили своей жизни без радости и удовольствий. Их девиз был – ценить жизнь в любых проявлениях и ловить каждый её момент. Когда-то просвещённый правитель Флоренции поэт и меценат Лоренцо Медичи, прозванный современниками Magnifico – Великолепный – за мудрость и щедрость, в известном четверостишии, ставшем чуть ли не заклинанием для молодёжи, провозгласил:

Quant’e’ bella giovinezza

Che si fugge tuttavia.

Chi vuol’esser lieto, sia.

Di doman non c’e’ certezza.

28

В переводе на русский это звучит следующим образом:

Златая юности пора,

Ты быстротечна, как мгновенье.

Вкусим же ныне наслажденье,

Не зная, что нас ждёт с утра.

Джорджоне слышал эти чеканные строки. Они прочно засели в его сознании, и он со своим юношеским максимализмом не мог не подпасть под их очарование.

Эти стихи часто заставляли его задумываться над вопросом о смысле жизни. Но более всего в нём разгорались те чувства, которые одолевают по вечерам. Однажды в разговоре с друзьями он услышал, как кто-то сослался на слова недавно скончавшегося в расцвете лет философа и поэта Пико делла Мирандола, чьё имя пользовалось особым почитанием среди венецианских гуманистов: «Любовь – это желание наслаждаться красотой, однако не всегда само желание есть любовь».29

Джорджоне не мог не согласиться с такой сентенцией, поскольку ему часто приходилось задумываться над мучительной дилеммой, когда чувства к очередной пассии вдруг охладевали, а её красота по непонятной причине переставала его вдохновлять. Им овладевало беспокойство, а по ночам снились кошмары, как и герою «Любовных битв во снах Полифила», чья фантазия не знала предела, порождая всё новые чувственные видения и кошмары.

С того самого момента, как художник чувствует в себе наличие сверхъестественных сил, к нему приходит осознание возложенной на него ответственности. Его начинают одолевать сомнения и муки творчества. Так и Джорджоне, рано осознав, сколь много ему отпущено природой, первейшим долгом считал превзойти своими творениями не только предшественников, но и самого себя, а это редко кому удаётся. Как говорил Леонардо да Винчи, художник, который ни в чём не сомневается, «немногого достигает».

* * *

Когда родители кого-то из друзей, спасаясь от духоты, отправлялись в загородные имения на материк, в доме устраивались весёлые пирушки. Тон задавали приглашённые гетеры, знающие своё дело. Обычно после оргий наступало горькое похмелье, когда никого не хотелось больше видеть. Но если над voluptas одерживала верх virtus, Джорджоне вновь оказывался во власти своего творческого гения, и тогда никакие соблазны были не в силах сбить его с пути. В такие дни он с головой уходил в работу, забывая о еде и путая ночь с днём, пока, обессилев, не валился с ног и засыпал беспробудным сном.

Однако стоило ему оторваться от дел и покинуть мастерскую, дабы немного проветриться или повидаться с кем-то из друзей, как уличная толпа его захлёстывала, и он невзначай сталкивался с новой красоткой, которая, словно призрак, то исчезала в людской толчее, то вновь возникала и манила. Пленённый загадочной незнакомкой, он в который раз оказывался во власти сладостных мук, и на память приходили стихи обожаемого им Петрарки, по которому он часто поверял свои чувства:

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он – любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!

Так злой огонь!.. А сладость этих мук!

(Пер. Вяч. Иванова)

В итальянском толковании эстетики обычно рассматриваются два типа любви: любовь низменная, чувственная, телесная – и любовь возвышенная, созерцательная и духовная, между которыми не всегда существует полюбовное согласие.

В подтверждение такого суждения часто приводятся слова верного последователя платонизма Пико делла Мирандолы о том, что «свободная по своей природе душа человека способна подняться до любви небесной или опускаться до животной страсти в зависимости от того, рождается такая любовь разумом или неосознанным желанием».30

Эти мысли и настроения были близки Джорджоне, и он нередко обращался к знаменитой «Речи о достоинстве человека» Пико делла Мирандолы, появившейся в серии aldini. Его особенно поразило одно из стихотворений того же Пико:

Скажи, Любовь, кто ты на самом деле —

Великий дар, ниспосланный с небес,

Иль похоть низменная в бренном теле,

Когда в нём верх одерживает бес?

Иллюстрацией таких чувств и настроений может служить утраченная картина, упомянутая Ридольфи, – «Суд Париса» с тремя фигурами богинь, изображённых в откровенно эротическом ключе. Существуют две её копии, написанные кем-то из художников, принадлежащих к близкому кругу Джорджоне.

ОБРЕТЕНИЕ ИЗВЕСТНОСТИ

Как-то зайдя к Беллини за советом по одному делу, Джорджоне застал у него двух пожилых скульпторов, Риццо и Скарпаньино, работавших над заказами во Дворце дожей, которые нуждались в одобрении официального художника Венеции.

С появлением Джорджоне разговор, скорее напоминавший перепалку между старыми мастерами, прервался. Но тут же возобновился с новой силой. Как понял Джорджоне, спор был всё на ту же извечную и набившую оскомину тему верховенства одного искусства над другим. Эта тема вызывала постоянные споры между итальянскими живописцами и ваятелями.

Ему стало жаль беднягу Джамбеллино, на которого наседали те двое, и он решил вмешаться. Об этом бурном разговоре имеется упоминание у Вазари.

В ответ на утверждение одного запальчивого беззубого спорщика, который, брызжа слюной, утверждал, что живопись неспособна показать объём изображения и дать его тыльную сторону, Джорджоне спокойно заявил:

– Любую картину, уважаемые коллеги, следует рассматривать целиком с единой точки зрения и, стало быть, вовсе не обязательно обходить её кругом, как скульптуру, чтобы увидеть, как вы утверждаете, тыльную сторону.

Дабы не быть голословным и окончательно добить крикунов, он взял лист бумаги и грифелем быстрыми штрихами написал со спины обнажённую фигуру человека, а за ним изобразил озерцо с прозрачной водой, в зеркале которой отразилось лицо того же нагого человека.

Как рассказывает Вазари, видевший этот рисунок в одном знатном доме, Джорджоне пририсовал на эскизе сбоку снятые человеком стальные доспехи, на которых зеркально отразился его профиль. Итак, на одном рисунке оказалось возможным увидеть фигуру со спины, а лицо – анфас и в профиль.

– А теперь, коллеги, взгляните. – И он протянул им рисунок. – Перед вами изображена одна лишь фигура со спины, но видны её лицо и профиль. Не так ли?

Те были явно смущены, не зная, что ответить.

Примерно 100 лет спустя Караваджо, словно в продолжение спора с ревнителями ваяния, на римской картине «Нарцисс» написал своего героя склонившимся над ручьём и любующимся своим отражением на водной глади.

Пустой спор утомил Джорджоне, и, наскоро распрощавшись с добряком Беллини, он отправился восвояси, чтобы засесть за работу – дел был непочатый край. Заказчики, ходившие за ним по пятам, ждали от него новых откровений. Не отставали и друзья коллекционеры, постоянно напоминая об обещанном.

Дома на мольберте стояла небольшая картина «Святое семейство», а рядом на другом мольберте – «Святое собеседование». Это первые более или менее самостоятельные искания художника, которые уводили его далеко от традиции местной живописи. В них ощущается настойчивый поиск нужной «формулы» композиционного изящества, гармоничного единства и тончайших тональных переходов.

Обе картины, написанные, по определению Лонги, когда художник ходил ещё в «робких гениях», чем-то отдалённо напоминают работы ранних прерафаэлитов.31 Не вдаваясь в подробности, согласимся с мнением выдающегося искусствоведа, который полагал, что для изучения того или иного произведения необходимо понять, что исторически его окружало в период написания. Только при таком подходе, считает учёный, возникает объективное представление как о самом произведении и его авторе, так и об эпохе, в которую он жил, и преобладающем тогда направлении в живописи.

Поиск новой «формулы» был продолжен и в других работах: «Читающая Мадонна» и «Мадонна в пейзаже». В них значительная роль отводится пейзажу, который служит не только фоном для фигур, изображённых на переднем плане, но и порождает настроение грусти и ощущение глубины световоздушного пространства. Вопросы перспективы (что в переводе с древнегреческого означает «смотреть сквозь») глубоко интересовали Джорджоне, как и других художников Возрождения.

Появление в пейзаже скалистых отрогов, которые редко просматриваются из лагуны, навеяны Джорджоне воспоминаниями детства, когда ребёнком он с матерью собирал цветы на лужайке в окружении горных отрогов, за которыми прячется солнце при заходе.

Зато уже в «Читающей Мадонне» он ощущает себя полнокровным венецианцем, влюблённым в свой город, и в качестве фона пишет типичный городской пейзаж с узнаваемыми аркадами южного фасада Дворца дожей, колокольней Сан Марко и, вдали, Torre dell'orologio – Башней с часами и двумя гигантами, бьющими в набат. Именно по ним венецианцы проверяют время, и над всем городом звучит симфония перезвона колоколов.

Эта работа – редчайший случай в иконографии, когда Богородица углубилась в чтение, а Младенец в недоумении смотрит на мать, держащую в руках книгу с серебряными застёжками. Подобное можно встретить у Рафаэля в его «Мадонне с щеглёнком», где Богоматерь держит в левой руке раскрытую книгу, но смотрит на играющих с птенцом детей. А у Беллини на детройтской картине книга служит Мадонне лишь опорой для руки.

В «Читающей Мадонне» Джорджоне отдал дань уважения передовым взглядам. За годы пребывания в мастерской Беллини, являвшейся одним из центров культуры и идей гуманизма, он многое воспринял от именитых гостей учителя.

* * *

В одной из первых картин «Святое семейство» поражает компактное единство трёх фигур, составляющих ядро всей композиции. Младенец, изогнувшись, указывает правой ручонкой на мать или на пейзаж за окном. В его движении столько естественности и жизненности, которые не были свойственны подобным сюжетам на картинах мастеров конца XV века. Полихромия одеяния Мадонны с преобладанием сочного красного цвета и некой вычурностью складок плаща присуща также и эрмитажной «Мадонне в пейзаже», на которой метаморфоза чувств сливается с метаморфозой природы.

«Поклонение пастухов» вызвало столь большой интерес, что вскоре появился повтор картины с тем же элегическим настроем, но с несколько приглушённой цветовой палитрой, из-за чего картину иногда называли Node – Ночь.

К тем же ранним работам относится небольшая картина «Поклонение волхвов». Судя по удлинённому прямоугольному формату с обрезанными краями, картина была длиннее и вполне могла бы служить пределлой к какому-нибудь алтарному образу или просто попыткой к написанию такого алтаря, как полагали некоторые исследователи.

Но каковы бы ни были предположения, «Поклонение волхвов» отличается чётко выстроенной композицией на фоне пещеры и изысканностью колорита изображённого Святого семейства и волхвов, склонившихся в священном трепете перед Младенцем. Особенно выделяются непринуждённостью поз и смелостью ракурсов фигуры молодых оруженосцев из свиты волхвов.

Один из них, устав после долгого пути, опёрся на круп лошади, а двое других и вовсе повернулись к зрителю спиной, поправляя сбрую, что было бы неприемлемым и даже кощунственным для пределлы к любой алтарной картине. А потому версия с написанием картины для церкви отпадает как необоснованная.

Сюда следует также отнести схожее по габаритам «Святое собеседование». Долгое время оно приписывалось Катене, и лишь в наши дни Лонги доказал его принадлежность кисти Джорджоне, хотя на картине заметно наличие посторонних рук.

В отличие от горизонтальных композиций святых собеседований, весьма распространённых в венецианской живописи конца XV века, Джорджоне блестяще нарушил традицию, избрав центром композиции раскрытое окно, через которое виден сельский пейзаж. Справа от окна Дева Мария с Младенцем, лежащим на её коленях, а слева святые Екатерина и Иоанн. В руке у Иоанна посох в виде креста, который он держит над головой Младенца, а сам крест отчётливо проступает на фоне мрачного неба.

При рассмотрении картины создаётся впечатление, что близкие друг другу люди собрались у раскрытого окна подышать свежим воздухом и поговорить о насущном.

Все написанные Джорджоне в начальный период Мадонны очень просты, задумчивы, не печальны, но и не улыбающиеся. Они постоянно погружены в мысли о Младенце и судьбах ныне живущих вокруг людей.

Стихией его ранних работ с их глубинным поэтическим подтекстом были не только краски и формы, образующие как бы обволакивающий их воздух, но и некая загадочная недосказанность – словно художник приглашает зрителя самому проникнуться выраженным в картине настроением, задуматься над её содержанием и домыслить заложенную в ней идею.

Джорджоне стал первым среди современных ему живописцев, кто стремился установить прямой контакт между искусством и сопричастным ему зрителем, приглашая его к сотворчеству. Всё это было ещё в новинку для венецианской живописи конца XV века.

* * *

Мир поэзии был ближе Джорджоне, чем кому-либо из современных ему художников. Поэтому его «Подношение поэту» стоит несколько особняком и полно загадочности. Поначалу можно предположить, что на картине изображён знаменитый поэт Якопо Саннадзаро, оказавшийся в Венеции по приглашению издателя Мануция. Его пастораль в стихах и прозе «Аркадия» ещё до публикации в серии aldini в 1502 году пользовалась широкой известностью в списках; ею зачитывались на литературных вечерах, где художник и поэт могли познакомиться.

Как-то в руки Джорджоне попал рукописный листок со словами Et in Arcadia ego – а чуть ниже стихи Саннадзаро, прочитанные им на одном из собраний в Новой академии, основанной Мануцием:

И я в Аркадии бывал.

Как быстро время пролетело!

Напрасно к Музе я взывал —

Она со мною постарела.

А вот у двадцатилетнего Джорджоне Муза была прелестна, молода и притягательна. Поэтому на его картинах с их романтической приподнятостью и поэтической недосказанностью акценты расставлены по-иному, нежели у таких его современников, как Катена, Кариани, Карпаччо, Кампаньола, Лотто, Чима да Конельяно или у того же Беллини, хотя все они вносили в свои произведения персонифицированные аллегории Любви, Истины, Славы, Смерти и т. д.32

Даже при наличии пасторальных мотивов и сокрытых метафор главное на картине «Подношение поэту» – это несоответствие между фоном и содержанием. Приходится отказаться от версии, что в «Подношении» запечатлён толстяк Саннадзаро, чьё лицо узнаваемо на фреске «Парнас» Рафаэля в ватиканских Станцах. Тогда кто из поэтов изображён на картине?

Можно с уверенностью предположить, что это автор «Диалогов о любви» Иегуди Абванель по прозвищу Леон Эбрео, врач, философ и поэт. После изгнания евреев из Португалии и Испании он обосновался сперва в Неаполе при дворе Альфонса II Арагонского, где его услугами как опытного эскулапа пользовался весь королевский двор. Затем, чтобы избежать очередного изгнания, он направился в Венецию, славящуюся свободой и терпимым отношением к пришельцам независимо от их национальной принадлежности и вероисповедания. Здесь его любовная лирика, изданная Мануцием в переводе на итальянский язык, пользовалась известностью, особенно среди азоланских эстетов из круга Катерины Корнаро. Позднее его «Диалоги о любви» были переведены на французский и испанский. «Диалоги» представляют собой беседы о любви между Филоном, alter ego автора, и его собеседницей, красавицей Софией.

Джорджоне познакомился с поэтом на литературном вечере во дворце Лоредан, владелец которого, как и другие патриции, пользовался услугами Леона Эбрео как врача. Ему оказались близки неоплатонические в своей основе рассуждения поэта о любви, и он взялся за написание «Подношения поэту».

Нельзя не отметить, что на картине почти полностью отсутствует связь между фоном с купающимися оленями, павлином, вынюхивающей добычу рысью, сидящей на ветке птицей, сочно написанной листвой, голубеющими далями – и погружённым в ностальгические раздумья поэтом, которому памятны беды, обрушившиеся на его многострадальный народ. Напоминанием о них служит также зловеще нависшая слева скала над миром покоя и тишины.

Перед сидящим на возвышении под балдахином поэтом застыли в молчании его юные почитатели с дарами, и лишь один из них, явно пригорюнившись, словно читая мысли наставника, перебирает струны и беззвучно напевает: