Текст книги "Джорджоне"

Автор книги: Александр Махов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Всё в мире суетно и тленно,

И лишь любовь в нём неизменна.

Изображённые на картине фигуры безмолвствуют, прислушиваясь к шороху листвы, шёпоту ветра, журчанию воды, доносящемуся из глубины еле различимому эхо и полёту времени. Это какая-то магия застывшего мгновения, в которое ничего не происходит и которое длится вечно.

Грустные думы находят отражение в слегка приглушённой элегической тональности. В этом контрасте между мирным настроем природы и глубокой задумчивостью поэта критика узрела влияние фламандцев Иеронима Босха и Дирка Боутса. Известно, что первый из них поработал даже во Дворце дожей, но его полотно сгорело при пожаре.

Работы фламандцев с их причудливыми арабесками в позднеготическом стиле Джорджоне мог видеть у своих друзей, в чьих коллекциях было немало иностранных мастеров, пользовавшихся тогда спросом в Венеции.

К тому же периоду творчества Джорджоне следует отнести также такие его небольшие работы, как «Старик с песочными часами и юная музыкантша» (то есть старость, отсчитывающая отпущенное ей время, и беспечная молодость); здесь же «Сельская идиллия», «Целомудрие» – картина, перекликающаяся с рафаэлевской «Дамой с единорогом» из римской галереи Боргезе. Сюда же относятся картины «Леда и лебедь», «Венера и Купидон», «Юнец с лютней» и «Суд Париса», в которых Джорджоне полностью сливается с природой. Видимо, при написании «Венеры и Купидона» ему вспомнились строки из поэмы Боккаччо «Фьезоланские нимфы», отвечавшие его тогдашнему настроению:

Так целый день почти что миновался,

Край только солнца, видный, пламенел,

Когда усладой каждый надышался,

Всё совершив, обрёл, чего хотел.

(Пер. Ю. Верховского)

Эти ранние работы предвосхищают всемирно известную «Грозу». Но о чём в них говорилось, приходится, как всегда, гадать. По всей вероятности, они предназначались им в качестве рождественского подарка кому-то из друзей или даме сердца.

В те годы в Венеции резко возрос спрос на камерную живопись, а в ней Джорджоне не знал равных. Его небольшие картины тут же находили покупателя, что давало ему возможность спокойно и неспешно обдумывать дальнейшие творческие планы, не заботясь о хлебе насущном.

Венецианцы, не отличавшиеся особой религиозностью, но обладавшие от природы развитым чувством понимания красоты, любили украшать свои дома небольшими картинами с незатейливыми сюжетами, которые не требовали особых усилий и знаний для их понимания, а просто радовали глаз и достойно дополняли убранство дома.

* * *

Среди ранних работ Джорджоне стоит особняком, выделяясь колоритом, картина «Христос, несущий Крест». По композиционному единству она близка тому, что Джорджоне мог видеть ежедневно в мастерской своего учителя.

При рассмотрении этой хорошо сохранившейся работы вызывает удивление мастерство, с каким она выполнена начинающим художником, только что закончившим обучение. На тёмном фоне – тонко написанная фигура Христа в три четверти, удерживающего на правом плече огромный деревянный крест, который делит фон картины на тёмную и светлую стороны. Особенно поражает обращённый на зрителя взгляд Христа, пристальный и проникновенный, как бы говорящий о жизни нынешней во грехе и будущем искуплении.

Всё это было тогда внове для венецианской живописи. В самом взгляде Спасителя угадывался новый гений. Относительно авторства работы строились самые разные предположения. Среди прочих чаще всего называлось имя Тициана, хотя к моменту написания картины он ещё находился в подростковом возрасте. Юный Тициан неотступно следовал за Джорджоне, высоко ценя его мастерство и прислушиваясь к советам старшего товарища. Позднее он напишет своего несущего крест «Христа с палачом» для Скуолы Сан Рокко (1512). При всём трагизме тициановской картины она явно уступает по живописи и колориту полотну Джорджоне.

Позже картина долгое время приписывалась самому Беллини. У Вазари нет о ней ни слова, и это неудивительно, поскольку следы картины затерялись со сменой владельцев, пока в 1871 году Кавальказелле не обнаружил её в одной из частных коллекций, доказав авторство Джорджоне, который, по его словам, «прошёл хорошую школу у Беллини».33 Позднее с его мнением согласились и другие эксперты, хотя по сей день вопрос об авторстве остаётся спорным.

Закончим обзор ранних работ Джорджоне высказыванием Лонги. Возвращаясь к первому десятилетию XVI века, он заметил: «Повсюду было слышно только о Джорджоне, о котором, к сожалению, говорилось свысока или же затемнялось главное и всё внимание уделялось деталям. Если бы в один прекрасный день удалось поговорить о нём проще, без упоминания о музыке, лютнях, поэзии и не засоряя разговор ссылками на „тональность”, то это было бы прекрасно».34

ТУЧИ НАД ВЕНЕЦИЕЙ

Пока Джорджоне набирался сил, мужал и оттачивал свой стиль, вокруг бурно развивались события с трагическими последствиями. В историю они вошли под названием Итальянских войн. Апеннинский полуостров стал лакомым куском для завоевателей всех мастей, в том числе и для правителей некоторых итальянских государств, которые с завистью смотрели на земли соседей. Об этом свидетельствует циничное заявление правителя Миланского княжества Лодовико Моро в письме флорентийскому послу от 3 марта 1494 года. «Вы постоянно толкуете мне об Италии, – с издёвкой писал Моро, – а между тем я её никогда не видел».35

Завоевательные походы Франции и Испании привели к тому, что на целых 200 лет большая часть итальянского полуострова оказалась под властью иноземных захватчиков, творивших произвол на захваченных землях, которые пришли в полное запустение.

Когда-то Данте кратко охарактеризовал схожую ситуацию в своих ёмких терцинах в «Чистилище», Песнь VI, строфы 76-78:

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без ветрила,

Не госпожа народов, а кабак!

Отголоски войны доходили и до венецианского общества, которое, правда, не очень-то к ним прислушивалось, беспечно наслаждаясь своим благополучием и веря в силу своих оборонительных заграждений.

В кругу друзей Джорджоне не раз приходилось слышать о грозящей опасности. Это вызывало у него беспокойство. А в городе только и было разговоров, что о германском императоре Максимилиане, которому пришёлся не по нутру запрет Венеции пересекать её владения, когда он с вооружённым до зубов отрядом собрался в Рим на коронацию к папе. Разгневанный император решил наказать заартачившуюся гордячку и вторгся на её земли, обходя стороной заградительные заставы. Его наглое вторжение поддержал папский Рим.

Между Римом и Венецией всегда были натянутые отношения. Известно, что на одном из дипломатических приёмов в ватиканском дворце в присутствии послов недружественных Венеции государств папский казначей как-то невзначай обмолвился, что для Рима были не столь страшны когда-то варвары, как ныне сильная, богатая и полная амбиций Венеция. Раздражение Рима особенно вызывала венецианская аристократия, заражённая идеями гуманизма, которые подрывали устои истинной веры.

Правительство республики объявило набор волонтёров в отряды защитников родины. Враг стоял у ворот соседней Падуи, жители которой мужественно защищались, но силы были неравны.

Макиавелли, ярый противник Венецианской республики, побывавший в местах боевых действий на подступах к Венеции, записал в своём отчёте: «Народ, городские низы и крестьяне необыкновенно преданы Венеции. Их нельзя убедить, даже под страхом смерти, отказаться от имени венецианца».36

Уже в те роковые годы, когда правители различных княжеств так и не смогли объединиться перед лицом исходящей из-за Альп смертельной опасности, флорентийцы, венецианцы, миланцы, неаполитанцы и жители других исторических областей стали с гордостью называть себя итальянцами. Это произошло задолго до появления Италии как единого национального государства, хотя вековые корни местничества сильны в ней и поныне, что особенно сказывается в живучести местных диалектов, откуда итальянский язык почерпнул немало полезного. А что говорить о разнообразии сыров, вин, колбас и другой гастрономической снеди в каждой области! Всё это в совокупности превратило страну в подлинную Мекку для любого человека, любящего искусство оперы, впервые зародившейся во Флоренции, живопись, скульптуру и архитектуру эпохи Возрождения, не говоря уже о климате и дивных красотах природы.

Под впечатлением разговоров и слухов, один страшнее другого, появился рисунок, на котором Джорджоне изобразил себя в образе Давида с длинными волосами до плеч по тогдашней моде – и рядом отрубленную голову Голиафа. У Вазари имеется упоминание об этом рисунке в коллекции Гримани, представителя одного из знатных венецианских родов, в который входил один из ближайших друзей Джорджоне.

В той же коллекции Вазари видел несколько превосходных портретов, а на одном из них, как он пишет, «большая голова, написанная с натуры; в руке – красный берет, на шее – меховой воротник, а под ним – туника античного покроя». Картина эта, как предположил Вазари, была написана Джорджоне для какого-то военачальника. Однако эксперты сумели разобраться и исправить ошибку, доказав, что портрет воина принадлежит кисти неизвестного мастера конца XV века.

Что же касается рисунка, который Вазари видел в доме венецианского патриция, о нём можно судить по гравюре немецкого графика Венцеля Холлара, выполненной в 1650 году.

В самой Венеции патриотические чувства возобладали, особенно среди молодёжи из знатных семейств, которой наскучила тягучая праздная жизнь. Многие были готовы встать на защиту республики, появились первые отряды добровольцев. Многим венецианцам были памятны вдохновенные строки из канцоны Петрарки:

Италия моя, твоих страданий

Слова не пресекут;

Отчаянье, увы, плохой целитель,

Но я надеюсь, не молчанья ждут

На Тибре и в Тоскане,

И здесь на По, где днесь моя обитель.

Прошу тебя, Спаситель,

На землю взор участливый склони

И над священной смилуйся страною,

Охваченной резнёю

Без всяких оснований для резни.

В сердцах искорени

Жестокое начало.

(Пер. Е. Солоновича)

Патриотические чувства затронули и Джорджоне, который осознавал себя по духу гражданином Венецианской республики. Он пишет картину «Юнец со стрелой» – портрет одного из таких знатных отпрысков, с которым познакомился на встрече членов «Сообщества Друзей».

На тёмном фоне резко выделяется погрудное изображение пышущего здоровьем красивого парня в красной тунике. При первом рассмотрении небольшой картины невольно возникает вопрос: почему у юнца крепко сжаты губы, словно от боли, и на что направлен невидящий взгляд? А может быть, на портрете изображён Аполлон или Эрос?

Те же вопросы задавали и друзья художника, желая получить от него хоть какие-то пояснения. Вместо прямого ответа на их недоумение Джорджоне прочитал им по памяти строки из Горация:

Воинский долг призывает юнца

К тяжким лишениям быть наготове;

Грозен да будет он хитрым парфянам,

Смело разя их копьём беспощадно.

Жить под открытым небом без крова

Пусть привыкает к походному быту…

37

Но задумчивый вид юноши со стрелой никак не походил на воина, готового ринуться в бой и сразиться с врагом. Положение прояснил друг художника хроникёр и коллекционер Маркантонио Микьель, от внимания которого ничего не ускользало. Он свидетельствует в своих заметках, что в 1531 году в доме венецианца Джованни Рама видел «голову гарсона со стрелой в руке», но об авторе картины не обмолвился ни словом, что представляется странным, поскольку Микьель отличался точностью до мелочей и часто грешил подробным изложением деталей.

Что бы там ни было, вопрос с «головой гарсона и стрелой в руке» остался открытым, как и со многими другими ранними работами Джорджоне, хотя доподлинно известно, что в те тревожные годы он плодотворно трудился и не покладал рук. Достаточно взглянуть на перечень написанных им картин в тот тревожный период.

* * *

Как-то в одной из лавок, торгующей всевозможными безделушками, которые пользовались спросом у заезжих гостей города, внимание Джорджоне привлекла изящная кипарисовая шкатулка, на крышке которой была выгравирована вязью надпись на незнакомом языке. Он заинтересовался ею.

Поняв, что клиент готов купить шкатулку, но не может разобрать надпись на крышке, хозяин лавки, протерев шкатулку бархоткой и поправив окуляры на крючковатом носу, с готовностью перевёл ему надпись с древнееврейского:

Народ свой Моисей учил

Не знаться ни с каким богатством

И сорок лет его водил

В пустыне, чтоб покончить с рабством.

Купленная вещица сподвигла художника на написание двух небольших парных картин на библейские темы, навеянных трагическими событиями в Италии, подвергшейся нашествию французских войск и ландскнехтов германского императора с севера и испанской солдатни с юга. Те и другие жестоко подавляли любое сопротивление местного населения.

Это «Испытание огнём Моисея» и «Мудрость Соломона». По авторскому замыслу одна картина должна была зеркально отражаться в другой. На них изображены два мира и две разные культуры – языческая и библейская, а сами сюжеты драматичных историй почерпнуты из Талмуда.

Согласно Писанию, младенец Моисей чудесным образом был найден плачущим в тростниках Нила дочерью фараона. Когда та принесла показать найдёныша отцу, младенец ухватился ручонкой за царскую корону. Увидев в том дурной для себя знак, фараон повелел прилюдно подвергнуть ребёнка испытанию огнём.

Перед младенцем, поддерживаемым кормилицей в тёмном плаще, был выбор: в одном глиняном горшочке была насыпана черешня (по другой версии – золотые монеты), а в другом – раскалённые добела угли. Несмышлёныш потянулся было к сладкому, но, как сказано в Писании, посланец Господа архангел Гавриил отвёл его ручонку, заставив взять уголёк и положить в рот. Обжёгшись, ребёнок закричал от боли – ожог оставил шрамы на языке и нёбе. По велению свыше Моисей был спасён от неминуемой смерти, но до конца дней своих остался косноязычен и заикой.

Истины ради следует отметить некоторую вялость и натянутость композиции картины, да и рисунок суховат. Среди застывших в молчании безучастных пёстро одетых фигур выделяется лишь стоящая у трона кормилица с живо написанным ребёнком на руках. Но отмеченные недостатки полностью восполняются ярко написанным ландшафтом на заднем фоне с густыми кронами деревьев за троном фараона, со строениями, крепостной башней и бурной речкой.

Не менее драматична вторая история – об установлении истинной матери двух младенцев: попискивающего живого в руке палача и мёртвого, лежащего на земле, от которого одна из спорящих матерей отказалась.

Когда же по приказу царя Соломона палач уже готов был рассечь мечом орущего младенца, одна из матерей злобно заявила: «Пусть он не достанется никому», а вторая, упав на колени перед судиёй, запричитала и стала слёзно умолять пощадить невинное дитя. Истинное материнство было установлено, и справедливость восторжествовала, но исчезла правда жизни.

Как и в первом случае, две трети пространства отданы пейзажу, полному умиротворённости под рассеянными лучами света. На зелёной лужайке пасутся овцы под присмотром пастухов, а на том берегу ручья беседуют два человека. Среди городских построек выделяется здание с фасадом, похожим на синагогу в Венеции. На всём печать тишины и покоя, которые, кажется, ничто не в силах нарушить.

В явном контрасте с умиротворённостью природы написан передний план картины с мелкими фигурами людей в ярких одеяниях. Но в отличие от безучастно стоящих персонажей на первой картине здесь стоящие полукругом мужчины и женщины крайне взволнованы происходящим, хотя всё это смахивает на искусно срежиссированную театральную мизансцену с застывшими в оцепенении персонажами.

Правосудие осуществляется по-разному. В первом случае это учинённая египетским фараоном расправа – иначе такую жестокость не назовёшь. Во втором – вершится праведный суд библейским мудрецом. При сравнении двух сюжетов выясняется со всей очевидностью, что правота и справедливость оказываются на стороне библейской культуры.

При написании «Испытания огнём» Джорджоне, вероятно, вспомнил не раз слышанную байку о том, как, принимая в дар от Джентиле Беллини его картину «Голова Иоанна Крестителя», турецкий паша Мехмед II заметил, что жилы на шее отрубленной головы нарисованы неверно. Когда же автор осмелился возразить, Мехмед выхватил саблю и отсёк голову стоящему рядом пажу. Приказав поднять с пола окровавленный обрубок, он принялся доказывать онемевшему от ужаса художнику, в чём заключалась его ошибка.

Не исключено, что для придания двум картинам определённого национального колорита художник искал типажи в венецианском гетто, подобно тому, как Микеланджело при росписи плафона в Сикстинской капелле часто наведывался в один римский район близ площади Кампо де Фьори, заселённый в основном ремесленниками и торговцами еврейского происхождения.

Известно также, что примерно 450 лет спустя проживавший в Риме А. А. Иванов при написании «Явления Христа народу» тоже наведывался в еврейское гетто для поиска нужных типажей.

ЕВРЕЙСКОЕ ГЕТТО

Так называется один квартал в северной части главного острова города, когда-то сплошь заселённый мастеровым людом. Здесь испокон веков находились литейные цеха оружейников и стеклодувов (от ит. getto – раскалённая струя стекла или металла). Этимология слова «гетто» имеет и другое толкование – от древнееврейского ghet – сепарация, или конгрегация, от сирийского слова Nghetto. Но венецианцы, первыми приютившие беженцев из Испании, считают наиболее достоверным данное ими определение слова «гетто», которое впоследствии утвердилось и в Европе.

После серии губительных пожаров, уничтоживших всю округу дотла, Сенат республики в начале XV века постановил перенести литейное производство на удалённый остров Мурано, где искусство изготовления изделий из стекла получило мировую известность. Земли же, высвободившиеся от литейщиков, были куплены богатой еврейской общиной, ранее обосновавшейся на далёком от городского центра острове Джудекка. Территория гетто постепенно расширялась, о чём говорят названия Старые и Новые входные ворота.

Джорджоне хорошо был знаком этот район, куда он не раз наведывался. Его внимание привлекала старинная церковь Сан Джоббе, которую чудо спасло от частых пожаров. В ней находится известный алтарный образ работы его учителя Беллини.

* * *

В ранних работах Джорджоне проглядывают семитские черты. Это породило даже разговоры о его «еврейской идентичности»,38 тем более что не имелось документальных данных в церковных книгах о нём, да и со сведениями о родителях не всё ясно, как и с датой его появления на свет.

Не исключено, что до Джорджоне доходили эти слухи. Хотя, перебирая в памяти воспоминания о детстве в Кастельфранко и деревушке Веделаго, он не мог вспомнить, чтобы отец или дед говорили бы на каком-то незнакомом ему языке, кроме местного диалекта. А мать помнил смутно, но память хранила как дорогую реликвию колыбельную песенку о птичках в саду и рыбках, уснувших в пруду.

Подоплёкой версии о семитских корнях Джорджоне служило то, что в Венеции была сильная и богатая еврейская диаспора, чьё влияние распространялось на различные общественные круги. Её позиции были особенно прочны в торговле; имелась целая сеть лавок колониальных товаров и специй, завозимых зафрахтованными ею судами. В её руках было большинство аптек – spezzierie, где лекарства изготовлялись провизорами евреями и где также можно было купить лаки и краски. Их услугами как знающих искусных эскулапов пользовалась вся местная аристократия, включая самого дожа, который доверял только врачам евреям.

Им не было равных в банковском деле и ростовщичестве, за что среди прочих причин евреи были выдворены из Испании и Португалии, включая и выкрестов марранов. Но в Венеции были иные, более щадящие для коммерции порядки, и на некоторые отклонения от нормы фискальные агенты смотрели сквозь пальцы, возможно, не безвозмездно, лишь бы исправно и в срок платились налоги.

Среди знакомых Джорджоне из еврейской общины были настоящие ценители искусства, поражавшие его своей завидной целеустремлённостью и деловой хваткой, столь несвойственной обычным венецианцам. Да и чисто внешне евреи, особенно мужчины с их ярко выраженными соматическими чертами, сохранившимися по прошествии веков, отличались от окружающих их людей.

Ему не однажды приходилось одалживаться у них, когда он оказывался на мели, а обращаться к друзьям из знатных семейств, у которых денег куры не клюют, душа не лежала. В гетто свои законы: вернул ссуду с процентами, и дело в шляпе. Совсем другая картина с патрициями. Например, тот же друг Вендрамин, вручив в долг деньги, делает это как великую услугу и не преминет к тому же нудно поучать:

– Жить, дружище, надобно по средствам.

От таких нравоучений пропадает всякое желание одалживаться: уж лучше перебиваться с хлеба на воду, чем уповать на помощь друзей. Нет, он не завидовал их богатству и ожидающей всех их сытой праздной старости. Джорджоне верил в свои силы и во имя искусства готов был на любые испытания.

Его постоянно удивляло, насколько органично представители древнего народа влились в венецианскую действительность. Так, один из островов лагуны, где объявились первые еврейские поселения, поныне носит название в их память – Джудекка. С ними произошла удивительная метаморфоза, и они сразу же стали ощущать себя неотъемлемой частью Венеции и, разделяя с ней радости и печали, гордо называли себя венецианцами.

Например, в 1483 году произошёл страшный пожар во Дворце дожей, нанёсший колоссальный ущерб. Полностью выгорели несколько дворцовых залов с великолепными живописными полотнами и богатейшим декором. Одними из первых зачинщиков по сбору средств на восстановление безвозвратно утраченных ценностей стали представители еврейской общины, чей вклад в общую сумму собранных пожертвований был особенно весом, что позволило в кратчайшие сроки справиться с последствиями пожара. Восстановленные выгоревшие залы Дворца дожей вновь засверкали былым блеском и красотой, что по достоинству было оценено не только правительством Венецианской республики, но и простыми гражданами. Одним из сборщиков пожертвований был хорошо знакомый Джорджоне поэт, философ и врач Леон Эбрео.

Особым интересом среди интеллектуалов пользовалась извечная дилемма: поэзия или философия? В ходе её обсуждения немало было сломано полемических копий. Высказывались самые различные суждения. На одной из таких встреч Джорджоне запомнилось поразившее его откровение, высказанное уверенным голосом Эбрео:

Обетованная земля,

Как сон несбывшийся и вечный,

К тебе душой стремлюсь и я,

Хоть жизнь моя не безупречна.

В отличие от поэта-философа Джорджоне не манили дальние земли. Его вполне устраивала Венеция, которой он не переставал восхищаться и которая была для него землёй обетованной.

Что же касается разговоров и предположений о семитских чертах Джорджоне, то они постепенно прекратились сами собой, хотя эта тема иногда кое-где и всплывала. Точно так же произошло и с его фресковыми росписями на фасадах некоторых венецианских дворцов, которые со временем исчезли под воздействием влажного морского климата и непогоды, хотя кое-какие их следы остались.

Сегодня мало кто помнит о той версии, так и оставшейся до конца невыясненной.

«ЮДИФЬ»

Пока большинство итальянских земель страдало от произвола и насилия под властью пришлых и своих поработителей, Джорджоне всерьёз задумался над опасностью, угрожавшей Венеции, на которую с нескрываемой завистью посматривали соседние государства, вовлечённые в военные действия за передел земель на полуострове.

Тревожная обстановка ещё более усугубилась после падения Флорентийской республики и жестокой расправы над преподобным Джироламо Савонаролой, который в последние мгновения жизни не утратил силы духа и поддерживал словом двух своих собратьев, осуждённых на смерть вместе с ним и сожжённых на площади Синьории.

Эта весть болью отозвалась в венецианском обществе, где Флоренция почиталась как оплот свободы и человеческого достоинства, как общепризнанный центр великой культуры и искусства. В те дни многие венецианцы вспомнили смелые высказывания Савонаролы, и особенно пронизанные болью слова из одного его раннего стихотворного опуса, за который Савонаролу чуть не выгнали из болонской Духовной академии. Крамольные строки, бичующие ханжество продажной римской курии, дошли до Венеции. Возможно, они были известны и Джорджоне, учитывая его прохладное отношение к официальной идеологии.

Приведём эти строки, которые папский Рим не мог простить Савонароле и за которые жестоко ему отомстил:

Не дай, Господь, погибнуть вере

И защити нас от мздоимцев,

Надевших рясы проходимцев —

Закрой пред ними в храмы двери!

39

Теперь во Флоренции всеми делами заправляли ставленники ненавистного папы Борджиа. Они сеяли в народе смуту, способную привести к самым непредсказуемым последствиям и новым бедам.

Джорджоне вспомнил девиз древних: Virtus vinsit omnia – Добродетель всё победит. Как же ныне недостаёт героя, способного повести за собой людей и силой духа одолеть воцарившееся повсеместно зло!

Ему попалась в руки изданная Мануцием в переводе с римского диалекта небольшая книжица «Жизнь Колы ди Риенцо» – о народном трибуне в годы Авиньонского пленения пап в XIV веке, о котором Петрарка так отозвался в своей знаменитой канцоне:

На Капитолии, канцона, встретишь

Ты рыцаря, что повсеместно чтим

За преданность свою великой цели.

Ты молвишь: «Некто, знающий доселе

Тебя, синьор, лишь по делам твоим,

Просил сказать, что Рим

Тебя сквозь слёзы умоляет ныне

Со всех семи холмов о благостыне».

(Пер. Е. Солоновина)

Его заинтересовало также восстание флорентийских чесальщиков шерсти – Ciompi под водительством Микеле ди Ландо. Но обе истории закончились печально: первый герой пал от рук заговорщиков и не довёл дело до конца, а второй и вовсе предал товарищей по борьбе.

Не найдя в настоящем достойных примеров для подражания, он обратился к древней истории и после бесед с Леоном Эбрео задумался над судьбой еврейского народа, вечно гонимого, но не сломленного духом и сохранившего верность своим традиционным устоям и заветам праотцев.

Он погрузился в чтение Ветхого Завета, что потребовало от него немалых усилий. Его привлёк образ могучего Самсона, наделённого сверхъестественной силой. Филистимляне, замышлявшие поработить иудеев, боялись его. Но подосланной к нему красавице Далиле удалось украдкой отрезать ему волосы, и Самсон, утратив заключённую в них силу, был пленён врагами.

Женское начало взяло верх над хвалёной мужской природой. Джорджоне отказался от идеи воплотить образ кого-то из признанных ветхозаветных героев. Он посчитал, что для выражения мужской физической силы, крепкой, как сталь или гранит, скорее подходит скульптура, нежели живопись с её гармоничными цветовыми решениями и тональными переходами. И оказался прав.

Вскоре Микеланджело водрузил своего Давида на площади Синьории, а спустя чуть более четырёх десятилетий изваял мощную фигуру сидящего на троне Моисея, установленную в римской церкви Сан Пьетро ин Винколи как символ мудрости и несгибаемой воли предводителя своего народа.

Сила духа – вот что могло интересовать поэтическую натуру Джорджоне, подсказавшую ему остановиться на женском образе, поскольку именно женщина является прародительницей всех живущих на Земле и хранительницей семейного очага, независимо от её национальной принадлежности. А потому именно она больше подходит на роль подлинно народной героини, способной пожертвовать жизнью ради спасения своих детей.

Заметим, что в поисках героя Джорджоне показал себя истинным христианином в преклонении перед Богородицей, как это ярко выражено Беллини в алтарном образе Сан Джоббе. А вот при посещении соседней синагоги его неприятно поразило то, что мужчины и женщины молятся порознь – в отдалении друг от друга.

* * *

В книге «Песни Песней Соломона» из Ветхого Завета его покорила фигура страстной и целомудренной девушки Суламифи. Её красота и всепобеждающая любовь, величие и чистота чувств не могли никого оставить равнодушным. Однако его интересовала не только красота, но и способность героини решиться на смелые деяния во имя добра и победы над злом. Он усомнился в наличии таких качеств у красавицы Суламифи. Те же сомнения вызвала у него верная традициям Руфь.

Его героиней могла бы стать мужественная Дебора, пророчица, вдохновенная поэтесса и истая служительница Яхве, – эдакая израильская Жанна д’Арк, которая увлекла за собой народ на борьбу за свободу. Но её неистовство и мистика пророчеств отпугнули Джорджоне.

С неменьшим интересом он ознакомился с запутанной историей красавицы Эсфири, жены персидского царя Артаксеркса, от которого она скрыла своё иудейское происхождение. С помощью хитрости, интриг и обольщения она спасла свой народ от неминуемого уничтожения, чему посвящён один из самых светлых и радостных у евреев праздников – Пурим, «Праздник судьбы».

Незадолго до Рождества Джорджоне довелось побывать у знакомых в гетто на празднике Ханука, весело отмечаемом евреями как праздник света. Его очаровала черноокая Ревекка, гордая и неприступная, как скала. Он поддался бесшабашному веселью людей, чтивших свои древние традиции. Они водили хороводы, распевали песни на своём языке, угощали необычными яствами. Венецианцы, соблюдавшие строгий пост перед великим христианским праздником Рождества, с завистью поглядывали на соседей, веселившихся который день подряд. Его особенно поразили молодые евреи – все рослые, статные, как на подбор, с резко очерченными чертами лиц. Вот кому со временем придётся побороться за землю обетованную.

Джорджоне не отходил ни на шаг от прелестной Ревекки. Но всякий раз, когда он, будучи в подпитии, пытался её поцеловать, она выскальзывала, словно ящерица, из его объятий, одаряя взамен улыбкой с хитрецой.

На следующий день Ревекка предложила вспомнить детство и сыграть в жмурки. Надев ему на глаза чёрную повязку и раскружив, велела искать себя, то и дело хлопая в ладоши и окликая его из разных углов. Почуяв подвох, Джорджоне сдёрнул повязку и увидел, что сидит на стуле, а под ним его шляпа с высокой тульей всмятку. Раздался смех, и след плутовки простыл. Меньше всего ему хотелось стать посмешищем милой бестии.

По окончании празднеств все участники, как один, тут же приступили к привычным делам. И только впечатлительная натура Джорджоне никак не давала ему прийти в себя: всё валилось из рук. Тогда, взяв лютню, он принялся подбирать мелодию на слова: