Текст книги "Время Чёрной Луны"

Автор книги: Александр Бондарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава 15

Надежду Павловну Романцову Валет знал давно; она была первым редактором «Демократической Кубани» – ещё до Покровского. Газета тогда занималась разносной критикой любой власти: начиная с кремлёвских коммунистических шишек и кончая их кубанскими наместниками. В августе 91-го она сменила тон – стала официозной и продьяконовской. Когда, в конце 92-го, губернатором на Кубани сделался Николай Егоров, «Демократическая Кубань» оказалась в оппозиции новому властителю края.

И, наконец, в сентябре 2002-го, когда газета вовсю поливала Кондратенко и людей из его команды, в очередном номере, вдруг, появилась статья, совершенно неожиданно для читателей затронувшая новую для газеты антиармянскую тему. Речь шла о местном деятеле Борисе Оганесяне. Открытые обвинения в адрес президента землячества "Арарат", намёки, достаточно внятные, на прямую связь Оганесяна с армянской мафией – всё это наделало немало шума.

В суд Оганесян не подал. Ограничился интервью одной из проармянски настроенных газет: всё, что про него написали – клевета. Удар последовал с другой стороны. Удар резкий и неожиданный. "Москвич", за рулём которого сидел тридцатипятилетний муж Романцовой, столкнулся на ночном шоссе с патрульной милицейской машиной. От удара "Москвич" оказался в обочине. Всё разнесло всмятку. Муж Надежды и их девятилетний сын погибли на месте. Экспертиза показала потом: водитель "Москвича" был пьян.

Романцова знала всё. И что аварию заказал Оганесян, и что организовал её инспектор Саркисян. Но сделать ничего не могла. И не хотела. После месячного лечения в нервном отделении краевой больницы решила твёрдо – она уйдёт в монастырь и закончит этим мирскую жизнь. Наверное, навсегда. Она умрёт для этого мира. Никто не будет ею интересоваться. И она – никем.

...Валет забрался в такси и сунул водителю мятую бумажку с адресом. Таксист, толстый и румяный от мороза детина с рыжими усами, прочёл и усмехнулся добродушно:

– Грехи замаливать?

Валет неспеша устроился на переднем сиденьи и пристегнул ремень.

– Дела, – ответил он коротко и откинулся назад в кресле. – Знаешь, где это?

Патрульный милиционер, проходя мимо, пристально оглядел обоих. Валет посмотрел ему вслед.

– Знаем, – ответил таксист. – Бывали и там. Он сунул в магнитофон кассету и, нажав "PLAY", врубил двигатель. Запел Михаил Шуфутинский. Песня была про русскую осень. – Месяц назад возил одного батюшку. Честно говоря, с трудом нашёл тогда дорогу. Но сейчас хорошо помню, как ехать.

Валет смотрел в окно. Там мелькала Москва. Москва уже не такая грязная, как еще несколько лет назад, но всё такая же суетливая. Москвичи и приезжие, вечно куда-то спешащие, спотыкались неуклюже на каждом шагу. Тротуар был покрыт плотным, растоптанным, слоем смёрзшегося вчерашнего снега и не давал передвигаться быстрее. По мокрому шоссе пробегали забрызганные авто. Во все стороны от их шин летели комья рыжего снега.

– Можно здесь курить? – спросил Валет, поглядев на водителя.

– Кури на здоровье, – разрешил тот.

Валет вытащил пачку "Marlboro", вытряхнул одну сигарету и, чиркнув, пустил дым.

Ехали минут двадцать. И вот, в окне показались большие каменные стены – на манер тех, какими в средние века обносили крепости.

Валет поглядел внимательно.

– Это – тот монастырь?

– Тот самый.

Таксист выгрузил его у входа с небольшой табличкой. Валет расплатился и направился к монастырским воротам. Открыла ему монашенка в чёрной рясе. Она глядела на молодого человека с интересом и некоторым недоверием, но внутрь впустила. Даже проводила его и усадила на лавочке, возле монастырского кладбища, объяснив, что сейчас – обедня, но через полчаса она закончится, и тогда можно будет увидеться с сестрой.

Валет разглядывал неподвижные камни с выгравированными на них именами умерших в разное время людей. Появился какой-то батюшка и сел рядом на лавочку. Ещё не старый – с лысиной и небольшой бородкой. Он вначале читал книгу, а потом просто сидел, размышляя о чём-то.

– Извините, святой отец, – Валет, вдруг, отвлёк священнослужителя от его мыслей. – Эти люди, что здесь похоронены – они, что, все сейчас живут в раю?

Батюшка повернул голову и быстро оглядел незнакомого молодого человека. Ответил он почти сразу, хотя вопрос этот явно застал его врасплох.

– Мы молимся об этом, – осторожно сказал батюшка.

– А если нет ничего? То есть, нет жизни за гробом? Если смертью всё заканчивается? Навсегда заканчивается? Тогда что? Зачем тогда всё это?

Батюшка усмехнулся и пожал плечами.

– Мы не можем проверить. Мы можем только верить в это. А можем не верить. Выбор остаётся за каждым из нас.

– Значит, это всего лишь вера. А смысл? Я могу поверить, что у меня за спиной растут крылья, но только они от этого не появятся.

– Есть иная вера, – батюшка серьёзно смотрел на молодого человека. – Вера, которая меняет тебя, меняет жизнь вокруг. Эта вера открывает глаза тому, кто верит, а не закрывает их. Человек становится другим. Он начинает понимать то, что раньше для него было загадкой.

Валет улыбнулся сконфуженно.

– Когда я был маленьким, – сказал он, – меня зачем-то крестили. Бабушка брала с собой в церковь. Я ничего не понимал, но мне там нравилось. Она была казачка – верила во всё, во что верили её родители...

Священнослужитель задумчиво повертел книгу, которую держал в руках.

– Мирской человек, оторванный от Бога, – неспеша проговорил он, – не в состоянии почувствовать вечность. Жизнь для него – это короткий отрезок времени – от рождения и до смерти.

– Я бы не отказался жить и потом, – Валет смотрел на камни. – Но как понять, что всё это – не обман? Церковь у меня всегда ассоциировалась с прошлым, а не с будущим...

– Будущее скрыто в прошлом, – батюшка закрыл книгу и положил её на колени. – Но человеку, воспитанному в материализме, воспитанному на книгах о космонавтах, человеку, слепо верующему в науку, слепо верующему в прогресс – такому человеку это понять нелегко.

– Я хочу понять, – Валет развёл руками. – Но как?

– Очень просто. Надо поверить. Просто поверить. Других способов нет.

Валет усмехнулся.

– Как я могу верить в то, чего не знаю?

– А это невозможно подвести доказательствами. Но тому, кто действительно верит – тому доказательства не нужны. И не из-за того, что он ослеплён своей верой, – батюшка покачал головой. – Напротив, он начинает видеть и понимать то, что раньше было для него закрыто. Здесь всё очень просто. Человек говорит: увижу, тогда поверю. Бог отвечает: поверь, тогда увидишь. Тот, кто уверовал, начинает замечать Божий промысел в своей жизни. Он, вдруг, понимает: всё то, что происходит с ним сейчас и всегда – подчиненно одной общей логике. Нет ничего случайного, ничего лишнего. Любая деталь, любая мелочь теперь имеет свой смысл. Ты замечаешь, как незримая могучая сила оберегает тебя, наставляет на каждом шагу, ведёт каким-то своим путём...

– Хорошо, – Валет кивнул. – Но учёные говорят, что Бога нет.

Батюшка улыбнулся печально.

– Так говорят полу-ученые. Я ведь тоже учился в советской школе, и тоже нам объясняли, что человек от обезьяны родился. Но потом задумался: мы уже в космос летаем, а обезьяны – всё ещё обезьяны. Я начал интересоваться этим, читать книги, и узнал, что почти все ученые-атеисты на Западе уже от Дарвина отказались, хотя сам Дарвин атеистом не был. Никакая наука никогда не докажет того, что доказать невозможно. Это ведь всё очень непросто...

Валет посмотрел себе под ноги.

– Не знаю, – сказал он, – может, и так. Но вокруг глянуть – столько мерзости разной...

– Это – дела сатаны...

– Но почему Бог не может прекратить их, если Он всемогущ?

Батюшка положил книгу на лавочку.

– Бог сотворил человека свободным. Он дал ему право выбора. Человек уже сам для себя решает: добро или зло, жизнь или смерть...

Валет привстал с места. Медленно прошёлся взад и вперёд. Тема эта его неожиданно взволновала. Он не мог понять, что, вдруг, с ним происходит. Религией он никогда раньше не интересовался. Ни в какой форме.

Сейчас он присел на корточки напротив духовного лица.

– Но, ведь, столько несправедливостей... Например, когда умирают дети...

– Мы не можем понять всего, что думает Бог, и всего, что Он хочет сделать, и многое поэтому нам кажется несправедливым. Но... горшок ведь не скажет горшечнику: "Зачем ты меня таким сделал?" Многим людям – большинству, очень непросто принять веру. Их сознание затуманенно грехом, грех мешает им увидеть Бога, грех – часть их самих. Билет – у них в кармане, но побегут они тогда, когда поезд уйдёт. Они уже здесь, на земле, живут в аду; ведь, ад – не там, где котлы, и где сковородки, ад – где нет Бога.

Валет медленно покачал головой.

– Я видел столько всего, столько грязи... – он огляделся. На каменные изваяния с именами и датами, потом на священнослужителя. – У меня плохо укладывается в голове, что этот кошмарный мир кто-то создал.

– Грех вам мешает это понять, – батюшка смотрел на молодого человека с сочувствием. – Мир – большая Библия. Но её надо уметь читать. А это дано не каждому.

Валет не отвечал, он молча смотрел на могильные камни, потом сказал:

– Если Бог есть, моё место – в аду. Я знаю это. Меня Он никогда не простит. Я, ведь, и сам себя иной раз не прощаю.

– Бог прощает всех, кто кается, – мягко заметил батюшка. – Но только каяться нужно теперь, не откладывая. За воротами смерти покаяния не будет...

Валет напрягся. Его осенила, вдруг, резкая, неожиданная мысль.

– А можете вы меня исповедовать? Прямо сейчас. Здесь. Пока я не передумал.

Священнослужитель слегка опешил. Он не ждал такого поворота. Валет – тоже.

– Вообще-то, нужно сначала два дня поститься, – батюшка медленно развел руками, – потом – прийти на вечернюю службу... Ну и – крестик надо иметь...

Валет, поковырявшись, вынул из-под одежды крохотную ладанку на жёлтой блестящей цепочке. Он всегда имел её при себе. Рассуждал так: поможет – вряд ли, факт, что не повредит.

– ...и, ещё нужна вера.

Он кивнул.

– Я верю.

Батюшка с интересом смотрел на молодого человека. Потом кивнул.

– Если вы так считаете...

Из дипломата своего он достал Евангелие в металлической золочённой обложке, большой блестящий крест и еще тёмно-синюю епитрахиль, расшитую золотистыми крестиками.

– Целуй крест, целуй Евангелие, – тихо сказал священнослужитель. Молодой человек осторожно коснулся губами того и другого.

– Клади сюда два пальца... Вот так... Клади голову.

Он опустился на колени. Вокруг никого не было, и только немые надгробья могли наблюдать эту сцену. Священнослужитель расправил епитрахиль, накрыл ею голову грешника и, не торопясь, начал:

– С какими грехами ты пришел сюда? Сам Господь Иисус Христос стоит сейчас между нами.

– У меня много грехов, – сказал Валет. – Я – преступник. Я убивал людей. Я – в мафии.

Он почувствовал, как рука у исповедника дрогнула, и как неловко заёрзало в золоченной обложке Евангелие.

– Если такое начало не нравится вам, мы можем на этом закончить...

Священнослужитель не отвечал. Он собирался с мыслями.

– Ты каешься, значит, ещё не погиб. Начало смерти – когда человек перестаёт видеть в себе плохое. Как твое имя?

Валет назвал.

– Если Бог простит меня сейчас, я никогда больше не буду грешить. – Он сам удивился твёрдости, с какою произнес это.

– Властию, данною мне от Господа, прощаю тебе грехи твои. – Священнослужитель перекрестил его и снял епитрахиль.

– Это всё? – Валет поднял голову.

Батюшка кивнул.

– Если ты каялся искренне, можешь быть уверен – Господь простил тебя.

Валет присел на скамейку и огляделся вокруг. Он понимал: случилось что-то, пока неясное, но всё теперь стало другим – деревья, могильные камни, земля, снег. Мир ушёл в холодную мёртвую мглу, и родился опять для новой, ещё неведомой жизни. Валет захотел сказать об этом исповеднику, но не знал – какими словами. Тот встал с места.

– Мне пора идти. Я искренне желаю вам найти Бога, – он медленно перекрестил молодого человека.

...Прошло минут десять, и Валет увидел, как открылась дверца небольшой церквушки, и оттуда появилась группа монашек. Он вспомнил, зачем пришёл сюда. Вглядевшись, сразу узнал Романцову. Та перекинулась несколькими словами с другими женщинами и, отойдя в сторону, теперь шла одна по узкой дорожке, присыпанной утренним снегом. Шла, глядя куда-то перед собой, и не замечая того, кто сидел на лавочке.

Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Валет негромко её окликнул. Надежда застыла. Потом обернулась медленно.

– Ты?

Валет встал и подошёл к ней ближе.

– Добрый день. Или, точнее, уже добрый вечер.

– Добрый.

Валет разглядывал Романцову. Она нисколько не изменилась за это время. Просто он начал её забывать.

– Я рад тебя видеть.

– Мне тоже приятно.

Валет знал – она не будет его ни о чём расспрашивать. Всё то, чем она жила когда-то, осталось теперь за глухою стеной. Подглядеть было нельзя. Да и незачем. Та жизнь кончилась, чтобы больше уже никогда не начаться.

– Я хотел поговорить с тобою, – Валет помялся виновато и неуверенно.

Он увидел, что глаза у Надежды стали холодными. Как те камни с выбитыми на них фамилиями, рядом, у дорожки. Камней она не видела. Видела покорёженные обломки дымящегося автомобиля. И ответила не сразу. С минуту молчала. Валет ждал.

– У меня нет времени, – проговорила Романцова сухо и двинулась дальше по монастырской дорожке.

Валет шёл следом.

– Надя, – он почти умолял. – Только десять минут. Не больше.

Та, вдруг, остановилась. Лицо её сделалось усталым и безразличным.

– Хорошо, – сказала она спокойно. – Десять минут.

Потом присела на лавочку. Валет сел рядом.

– Я тебя слушаю.

Валет решил опустить предисловия.

– Я знаю, – он наклонил голову, – тебе тяжело говорить об этом... – он замялся, подыскивая слова. – Я слышал, у тебя есть бумаги, касающиеся Оганесяна...

– Я отдала их Покровскому, – глаза у неё были пустые, как у покойника.

– Всё отдала?

Романцова молчала. Она глядела туда, где струи горячего пламени пробивались сквозь стены, стёкла перевёрнутого в кювете "Москвича".

– Всё отдала? – повторил Валет свой вопрос.

Романцова медленно повернула голову и глядела без выражения.

– Зачем тебе?

– Надя, – Валет смотрел ей в глаза. – Эти люди должны, наконец, ответить за всё. Они не могут всегда говорить последними. Кому-то надо высказаться и после них.

Романцова покачала головой.

– Мне всё это неинтересно. Я знаю: рано или поздно Бог их накажет. И не хочу об этом думать.

Валет выпрямился.

– Кому это нужно? – спросила Романцова устало. – Ашоту? Павловскому твоему? Или ты уже себе новых хозяев нашёл?.. Я не хочу, чтобы ещё кого-нибудь убили. Пусть Бог сделает так, как Ему угодно...

Валет кивнул и опустил голову. Он держался ладонями за холодные доски и глядел на белый, как свежевыстиранная простыня, снег.

– Хорошо, – сказал он негромко. – Пусть будет, как будет. Пусть Бог всё делает. Мы не станем вмешиваться. Я вчера вечером телевизор смотрел: новости из "Останкино". Показывали Оганесяна. Он там на собрании выступал на каком-то, рассказывал, как в Краснодаре права армян нарушаются. С ним ещё этот – Сергей Ковалёв, правозащитник, обнимался. Сейчас Оганесян особняк, второй уже, заканчивает – на окраине Краснодара. Сын его сейчас в Америке, в университете учится... Будущая российская элита. Выучится – будет нами повелевать...

Он залез в карман, вынул оттуда пачку "Marlboro". Подумав, засунул её обратно.

– Забыл, – проговорил он рассеянно. – Забыл, что тут наверняка нельзя курить.

Романцова, вдруг, резко поднялась с места.

– Жди меня здесь, – сказала тихо, – я минут через пять буду.

Быстрыми шагами она направилась туда, где виднелись крохотные окошки монашеских келий. Смеркалось. Чёрные мохнатые тучи над монастырским двором уплывали куда-то, грозя по дороге рассыпаться пушистым сверкающим снегом.

Надежда вернулась, держа в руке картонную папку. В глазах у неё не отражалось ничего. Она молча протянула бумаги.

– Мне пора идти, – проговорила она сухо.

Валет быстро поднялся и схватил папку. Романцова, наклонив голову, шла по аллее прочь.

– Надя! – окликнул он её негромко.

Та обернулась.

– Спасибо, Надя, – он был искренне ей признателен.

Взгляд у Надежды немного потеплел.

– Пожалуйста, – тихо сказала она.

Валет стоял на месте и завороженно смотрел ей вслед. Он видел, как на дорожке, присыпанной московским декабрьским снегом, остаются небольшие продолговатые следы.

Глава 16

Лена протянула руку и нажала на пульт. Экран зажёгся. Выглянула холёная, гладко выбритая мордочка телеведущего, который рассказывал зрителям, что и где случилось в крае за последние дни. После праздника в казачьей станице показали новогодний танцевальный вечер в городской школе. Затем поведали о проблемах фермера, которому колхозное начальство, при дружном одобрении односельчан, никак не желало отдавать в аренду коровник.

В комнату вошёл Беляков. Он нёс в руках два бокала с мутно-оранжевой жидкостью, в которой плавали серебристые кубики льда.

– Этот коктейль меня научили делать на Гаваях, – самодовольно заявил сыщик и поставил один бокал рядом с Леной.

Та снисходительно посмотрела на жидкость, потом – на Белякова.

– Хочешь меня напоить, а потом затащить в постель?

Детектив брезгливо скривился.

– Как вульгарно. Но ты меня всё равно обидишь, если откажешься немножко выпить со мной.

– Разве, что, совсем немножко.

Лена взяла коктейль. Они пили молча. Лена смотрела на экран. Беляков – на Лену.

– ...А сейчас, в нашей передаче криминальная тема, – сказал телеведущий. – Мы уже говорили вам, что два дня назад в Фестивальном микрорайоне, в перестрелке с вооруженным бандитом, которому удалось скрыться, погиб лейтенант милиции Армен Григорян. Его коллега Борис Погосян был тяжело ранен в этой перестрелке и доставлен в больницу. Как сообщили нам, сейчас его жизнь вне опасности. Армену Григоряну было двадцать шесть лет, – лицо телеведущего сделалось скорбным. – Вдовой стала жена, без отца остались двое детей. Сегодня коллеги пришли проводить своего товарища в последний путь...

На экране возник утопающий в венках гроб. Среди публики Лена увидела Саркисяна. Тот стоял рядом с гробом. Его рукав был перевязан печальной траурной ленточкой. На вдетом в торжественную чёрную рамку фото Лена узнала того, в кого она стреляла два дня назад. Она вспомнила тот подъезд, побитую пулями машину...

– Много тёплых слов было сказано о безвременно ушедшем товарище, чью жизнь оборвала подлая рука убийцы, – рассказывала за кадром бабушка. – Выступивший на траурном митинге представитель администрации края Алексей Фёдорович Миндалёв сообщил, что администрацией принято решение выделить вдове погибшего на боевом посту милиционера небольшую сумму, чтобы хоть как-то поддержать семью, оставшуюся без кормильца. На митинге также выступили представители некоторых политических партий. Очень эмоциональным было выступление представителя краснодарской фракции КаПэЭрЭф.

На экране появился бородатый дедушка с явными признаками психического нездоровья. Он что-то кричал в микрофон. Глаза у него злобно блестели.

– До каких пор, – зазвучал его голос с экрана, – я спрашиваю вас, до каких пор, будут гибнуть от пуль бандитов хорошие и честные парни?! И я вам отвечу! – дедушка надрывался так, словно бы не рассчитывал на усилители. – Пока у власти в Кремле будут сидеть безответственные и, не побоюсь этого слова – преступные люди! Только тогда в стране у нас наступит, наконец, настоящий порядок, когда появится мудрый правитель, правитель, глубоко болеющий за судьбы своей страны. Я имею в виду Геннадия Андре...

Лена отшвырнула пульт в сторону.

– Отвратительно, – процедила она.

Беляков глядел на неё с сочувствием.

– Бедная девочка. Ты ещё так мало слопала в этой жизни дерьма, а тебя уже успело стошнить.

Он пристроился рядом с ней на диване. Лена, вдруг, повернула голову. Она смотрела на Белякова так, как если бы увидела его сейчас впервые.

– Хочешь меня напоить? – спросила она резко. – Давай! – Лена поглядела в чёрный пустой экран телевизора. Потом откинулась на спинку дивана. – Давай пить, – сказала она устало. – Давай. А там – будь, что будет...

Весёлая музыка лилась отовсюду. Подвешенные к потолку динамики натужно кряхтели и тяжело кашляли. Они старались на совесть, создавая всем, кто тут был, праздничное настроение. Тусклые огоньки разноцветных фонариков перемигивались играючи, словно хотели развеселить тех, кому всё ещё было грустно. Но развеселить Лену они не могли. Та стояла, подперев стенку, и мрачно смотрела на кружащиеся пары.

Проходили какие-то молодые люди. Они критически разглядывали девушек у стены. Лена знала наверняка: её не выберут.

Шла уже вторая половина выпускного вечера. Скоро Лена покинет эту школу навсегда, и за порогом останутся самые разные воспоминания её шестнадцатилетней жизни. Какой-то прыщавый парень, проходя мимо, оглядел Лену, хмыкнул презрительно и направился к стоящей с ней рядом прыщавой девице.

– Ну че? Подём, потанцуем? – предложил он.

Та охотно согласилась. Лена проводила их взглядом, пока они не исчезли среди вальсирующих пар. Ей захотелось уйти. Она посмотрела вокруг.

В одну из дверей ввалилась компания: Вовка Фокин – её одноклассник и ещё трое его дружков. Всех четверых шатало от выпитого. Прохаживаясь по залу, они задели кого-то, но драки не произошло – немного попетушившись, разошлись. Вовка Фокин заметил Лену.

– Ой, ребя, Артёмина стоит! – все четверо радостно уставились на неё. – Погнали, – пригласил всех Вовка. – Поприкалываемся.

Компания двинулась в направлении Лены. Та посмотрела на них и внутренне съёжилась.

– Ты ли это, Елена?! Тебя ли я вижу?! – Фокин шёл к ней, расставив широко руки. – Или это глаза мои сегодня галлюцинируют? – все четверо давились от смеха. – Нешто и ты пришла сюда? Или я слишком много сегодня выпил?..

Лена подняла глаза. Взгляд её блеснул ненавистью. Всей компании стало ещё веселей.

– Не, она! Точно она! – кривляясь, Фокин обошёл Лену полукругом. Слишком близко, на всякий случай, подходить не стал. – А, может, мне на танец тебя пригласить? – от смеха он чуть не свалился на пол. Некоторые из танцующих оборачивались на развелилившуюся группу. – Вот, я на того посмотрю, кто её пригласит!

Лена поняла – теперь уже точно пора сваливать. Один из приятелей Фокина шагнул к ней совсем близко и, растягивая слова, произнёс нараспев:

– Девочка, скажу тебе по-дружески: ты – уродина. Ведь это – правда! Иди к маме домой. Или ты не согласна, что ты у-ро-ди-на?

Оплеуха, звучная, громкая, прекратила всеобщий смех. Стиснув зубы, неподвижно, глядела Лена на вовкиного приятеля. Тот, ошалев, отскочил в сторону. Ладонь он прижимал к красной от удара щеке. Ошарашено посмотрел на Лену. Потом, повернувшись к остальной компании, захихикал довольно и ткнул в девушку пальцем.

– Смотри, кусается.

Не глядя ни на кого, и нигде не задерживаясь, Лена выбежала из зала. Она быстро шла по пустынным коридорам школы, где навсегда оставалось детство. Мёртвыми рядами стояли пустые классы. Со стен на неё смотрели задумчивые лица разного рода деятелей всех времен и народов. Лена слышала, как звонкое эхо шагов дребезжало тихонько в оконных стёклах и убегало куда-то вдаль по тихому коридору, словно хотело там, в темноте, от чего-то спрятаться.

Вот, она и на улице. Летняя южная ночь пахнула в лицо прохладою с моря. Уже начинало светать. Лена брела по тихой кривой улочке, сама точно не зная – куда. Отовсюду обступали неподвижные силуэты ночных девятиэтажек. Они глядели серьёзно, сверху, из полумрака, несколькими горящими окнами.

Лена приземлилась на какую-то раздавленную лавочку у подъезда и сидела, глядя, как коты в сторонке шумно решают между собой свои кошачьи проблемы.

Она не заметила, как стало светло. Коты разошлись, и Лена осталась одна. Издалека до неё добежал неясный гул первого автобуса. Забулдыжного вида мадам с припухшей от водки физиономией явилась, покачиваясь, из подъезда и тяжело опустила себя на лавочку рядом с Леной. На ней был недозастегнутый халат. Её растрёпанная шевелюра, давно не мытая и не чёсанная, походила на многократно использованную половую тряпку. В руке женщина держала початую бутыль сорокоградусной. Несло перегаром и не понять было – то ли она пила с вечера и ещё не ложилась спать, то ли уже начала похмеляться.

Лене хотелось сейчас побыть наедине с собою, и общество, любое, её не устраивало. Она уже хотела подняться, чтобы уйти, но пьянчуга протянула ей свою бутыль.

– Будешь пить? – спросила, сонно ворочая языком.

Лена обернулась, посмотрела удивленно.

– Буду, – вдруг сказала она.

Взяла бутылку и приложила к губам. Ей приходилось уже как-то пробовать водку, и она наверняка знала, что пить её лучше резко, залпом, чтобы та сразу же не попросилась обратно. Лена сделала несколько быстрых глотков и после короткой паузы – ещё несколько. Водка текла у неё по губам, капли сбегали на платье. Девушка поставила бутылку рядом с собой на лавочку и медленно огляделась вокруг.

Большие девятиэтажки, раздваиваясь, качались неловко, словно и им кто-то налил. Деревья, лавочки, мусорные баки – всё просматривалось нечётко, мутно. Всё расплывалось перед глазами, кружилось, вертелось в каком-то странном, безостановочном хороводе.

Лена попыталась встать, но тяжело упала на лавочку. Женщина смотрела на неё с укоризной и медленно качала головой.

– Такая молодая девушка, – сказала она, – а уже пьяница...

Аккуратно придерживая правой рукой перебинтованную левую, Саркисян поднимался по лестнице. Это – ресторан «Горная Долина». В кабинете, на втором этаже, у инспектора назначена встреча. В запасе оставалось ещё минут двенадцать, но Саркисян не сомневался – тот, с кем он сейчас должен встретиться, уже ждёт его.

На Саркисяне был его обычный серый костюм с обязательным галстуком. Общее впечатление слегка портили больничного вида бинты, проглядывавшие из-под интеллигентного фраерского пиджака.

Виктора Шкляревского, известного в уголовных кругах больше по прозвищу "Мокрый", Саркисян знал давно. Тот был одним из лучших киллеров – с кем инспектору когда-либо приходилось сталкиваться. На счету у Мокрого числилось четырнадцать дел – и это только то, о чём знал Саркисян. Об остальном он не спрашивал, но догадывался: четырнадцать смертей – далеко не всё, чем успел отметить свои пятьдесят лет Шкляревский. Сейчас уже волосы на голове киллера поредели и начали седеть, рука его была не так тверда, и глаз не так меток, как когда-то, но Саркисян, рассчитав всё, пришел к выводу, что с тем делом, которое он собирался предложить Мокрому, тот справится.

Инспектор тихонько толкнул дверь и увидел, что не ошибся: Шкляревский уже был там. Стареющий мокрушник сидел за столом, деловито разрезая бифштекс. Подняв глаза, он посмотрел на инспектора.

– А! – бросил он вместо приветствия. – Явился? Ну, садись.

Это был худощавый субъект с вытянутой, нездорового цвета, физиономией. Увидев его костлявые пальцы, Саркисян задал себе вопрос – а по делу ли он сюда пришёл. Глядя, как неловко тот разрезает бифштекс, инспектор сомневался: а сохранил ли Мокрый нужную форму? А не слишком ли он состарился?..

Саркисян отодвинул стул и устроился напротив Шкляревского.

– Добрый вечер, – проговорил он негромко. Взял со стола салфетку и заткнул её себе за воротник.

– Добрый, – согласился Шкляревский, кладя в рот кусочек мяса. – Отличный бифштекс, кстати. Рекомендую. – По-русски он говорил с лёгким акцентом – всё, что осталось у него на память от его родины, которую он оставил двадцать пять лет назад. Польский язык Шкляревский почти забыл.

Саркисян решил обойтись без вступлений. Он достал из кармана фото и положил его на стол, между тарелками.

– Знаешь этого человека?

Саркисян видел, как у Шкляревского остановились зрачки.

– Что ты хочешь?

Инспектор достал зажигалку и, чиркнув, подпалил карточку. Потом кинул её догорать в пепельницу. Подождал и затем сосредоточенно размешал пепел пальцем. Мокрый, прервав еду, настороженно следил за его движениями.

– Что ты хочешь? – повторил он вопрос.

– Я хочу, чтобы ты с ним разобрался, – ответил Саркисян очень спокойно, не отводя глаз от Шкляревского.

– Я – не самоубийца, – бросил тот резко и принялся нервозно разделывать свой бифштекс.

Саркисян, сложив на столе руки, смотрел на Шкляревского с сожалением.

– Я всегда считал тебя рисковым парнем.

– Повторяю, – всё так же твердо проговорил тот. – Для этой работы тебе нужен смертник. Я не гожусь.

– В 82-ом, в Ростове, ты завалил нашего пахана. Менты долго потом за тобой бегали...

Шкляревский отложил в сторону вилку и нож.

– Помню, – он усмехнулся. В голосе его зазвучала сентиментальная нотка. – Ваши тогда со всех сторон меня, как мамонта, загоняли... – он помолчал. Лицо его вновь сделалось сухим и уверенным. – Это было давно. Я был молод, горяч. Мне хотелось больше денег. Сейчас хочу только одного – покоя.

– Ты абсолютно в этом уверен? – Саркисян разглядывал седеющего убийцу.

– Уверен, – Шкляревский снова взял нож и продолжил разделывание бифштекса.

– А тебе не интересно, сколько я плачу?

Мокрый покачал головой.

– Совершенно неинтересно.

Саркисян вытащил из кармана авторучку и нацарапал на салфетке число.

Старый мокрушник прочитал цифры и усмехнулся грустно.

– Деньги только живому в радость, – ответил Шкляревский, прожевывая очередной кусок. – А трупу они зачем?

Старший инспектор скомкал салфетку и бросил её в сторону.

– Ладно, – проговорил он, вставая. – Выходит, я зря потерял время. – Саркисян подошёл к выходу. Обернувшись, он посмотрел в затылок Шкляревскому. Потом – на свисающую с потолка яркую, старинного типа, люстру.

– Ты не съешь бифштекс? – спокойно поинтересовался Шкляревский.

– Не хочется, – ответил Саркисян, доставая пистолет с привинченным к нему глушителем. – Аппетита нету. – Потом добавил: – значит, не договорились.

Быстро подняв руку, он выпустил пулю в стриженный затылок Шкляревского.

Убрав пистолет, подумал, что реакция у Мокрого, конечно, уже не та. Раньше, когда Саркисян его знал, Шкляревский бы никогда не позволил с собою так легко разделаться. Саркисян понял, что и впрямь ошибся. "Он бы не справился с этим делом," – подумал инспектор.

Шкляревский лежал носом в тарелке. По волосам его стекала туда красная, как кетчуп, тёплая и густая кровь.