Текст книги "Были и былички"

Автор книги: Александр Арефьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Лелеемые властью и сами её олицетворяя, ветераны обладали феноменальной памятью и назубок выдавали номера и даты выпущенных ими постановлений со времени о но, однако разговорить на тему сталинского периода было трудно – по старинке опасались и многозначительно косили глазом на стенки, мол, враг подслушивает. А знали много чего интересного и, ежели уж заговорят, то с трепетным пиететом. О том, как ходили в Кремле по этажу вождя на цирлах, а при встрече Хозяина должны были распластываться по стенке и чтоб руки на виду, а техперсонал – носом в стенку. Как сидели по ночам, в ожидании возможного звонка Сталина, и сами пугали подчинённые министерства проверочными звонками по "вертушке", зато по утрам полагался сталинский завтрак, молочный поросенок с рассыпчатой гречневой кашей и чай с хрусткими сушками.

Любили вспоминать великого ясновидца и гипнотизёра Вольфа

Мессинга, которого патронировал Иосиф Виссарионович, особенно эпизод, когда вождь народов предложил для проверки способностей получить в сберкассе сто тысяч рублей и принести ему. Тот так и сделал, с выданными ему по трамвайному билету деньгами пришёл в кабинет Сталина, миновав непостижимым образом многочисленную охрану, видимо, предъявляя всё тот же трамвайный билетик.

Для осознания величины этого гераклового подвига Мессинга надо знать, что такое кремлёвская охрана. На каждом этаже совминовского здания в Кремле стояли красавцы-бугаи в военной форме и изучали предъявляемые документы как медики через микроскоп препарируемую лягушку, а потом рентгеновским взглядом и подателя оных ото лба до мизинцев на ногах. Десять лет я регулярно проходил эту процедуру, но так и не привык и каждый раз ощущал трепет в паху.

Ещё с замиранием сердца говорили ветераны, переходя на полушёпот, что был у вождя свой астролог, без совета с которым он не принимал ни одного важного решения. И что тот астролог была страшно засекреченная женщина, а всех других астрологов, чтобы не мутили воду, собрал он в Сочи на астрологический конгресс, а там их посадили на автобус и куда-то увезли, да так, что больше никто никогда этих астрологов не видел.

А ещё я узнал под клятву о молчании, что по личному указанию вождя всех народов при завершении строительства Крымского моста, и по сию пору самого большого и красивого в России, любимого места московских самоубийц и встречи влюблённых, одна из десятков тысяч железных заклёпок была заменена на золотую. Мост был построен инженером Власовым, который после войны проектировал и восстанавливал майдан Незалежности в Киеве, но и он не знал, какая из заклёпок золотая. А знали только два энкэвэдиста, оба погибшие на войне и унёсшие тайну с собой в могилу.

Приобщён я был и к великой тайне существования под Москвой сталинской подземной системы трёх секретных веток метро. Одна ведёт от Кремля до сталинской ближней дачи Сталина в Матвеевском, другая связывает его с Минобороны, МИДом, Лубянкой и аэропортом

"Внуково-2", а третья – с командным пунктом ПВО и аэропортом

"Шереметьево", а ещё с секретным подземным городом в Раменках. И всё это создано для эвакуации высших чинов в случае войны и обеспечения их безопасной работы в военное время.

Рассказывали ветераны и о вождях что помельче. И у тех были свои привычки и причуды, которые с дрожью почтения блюли. Каганович часто прибегал к привычному ему аргументу в разговоре и грохал кулаком по столу, да так (мужик был крепкий), что стекло вдребезги. Приходилось менять раз по пять в день, а однажды новый завхоз, то ли решив потрафить начальству, то ли по недосмотру, но постелил пластиглас.

Кремль долго сотрясал возмущённый рёв Кагановича, под него завхоза и сопроводили под белы руки вон с работы.

Микояну, когда тому приходилось выступать по-армянски, текст писали славянскими буквами, а его русский иногда приходилось ко всему привыкшему помощнику (ставшему потом нашим начальником отдела) переводить на понятный русский. О Микояне за его политическое долголетие и способность к выживанию позже сложили легенду, что он, дескать, может пройти от Кремля до ГУМа между струйками дождя и выйти сухим.

Вообще-то ветераны, честно говоря, были не слишком грамоте обучены. Ведь пришли в Совмин в то время, когда залогом преданности вождям и революции в целом считалось рабоче-крестьянское происхождение, и кое у кого за спиной, кроме ЦПШ

(церковно-приходской школы) ничего и не было. Так знаете, как они выкручивались? У каждого на столе стоял внутренний телефон, по которому наговаривалось, что в голову придёт, стенографистке. Та передавала готовую писанину в юридический отдел на предмет проверки соответствия законам, оттуда бумажка шла в отдел редакционный, где она приводилась в божеский вид, вылизывалась и превращалась в постановление Совмина СССР. Напоминает сказку о царевне-лягушке, обращавшейся в красавицу, правда?

Но была в этом деле одна закавыка. Рядом с нашим Совмином жило-было целое царство в государстве, боком выходившее на Старую площадь. И куковал в том царстве аппарат ЦК КПСС. Если в нашем отделе делами почти всех соцстран занимались мы с Володей Мироновым, то в партийном международном отделе – человек двадцать. И ладно бы занимались идеологическими вопросами, так нет, они и в наши дела влезали. То есть подготовленные нами проекты постановлений, завизированные начальством, шли на Старую площадь, там перекраивались, заново редактировались и выпускались уже как постановление ЦК КПСС и Совмина СССР.

В общем-то, наши коллеги в их международном отделе были с виду интеллигентные люди, но на них как бы стояла дьявольская печать. В моё время этот отдел возглавлял некто Иванов, так такого художественного мата-перемата, как от него, я больше ни от кого не слышал. Это, как и нарочитая небрежность в костюме, было вроде как корпоративной меткой, мол, мы свои парни, вышли из народа, от сохи и от станка, и за счастье народа пасть порвём.

Искусственность поведения этих партайгеноссе ощущалась во всём.

Вот, скажем, во Вьетнаме заехал я как-то поутру в гостиницу за их делегацией, чтобы отвезти на переговоры, и застаю такую уморительную картину. Стоят члены в чёрных габардиновых костюмах при галстуках вкруг журнального столика перед разлитой на троих в стаканы бутылкой коньяка. Старший как молитву произносит тост во славу генсека, потом мелко и как бы ненароком перекрестившись, товарищи принимают на грудь, и всё это на полном серьёзе.

Насколько естественнее и роднее выглядел наш военспец, с которым я проходил таможенный досмотр перед вылетом в тот же Вьетнам! У него в портфеле оказалось вместо положенной одной водочной бутылки 0,75 две. На предложение оставить одну на таможне до возвращения он, показав таможеннику здоровенную фигу, откупорил её и единым махом залил в бездонную утробу, а потом под аплодисменты присутствующих при этом твёрдым армейским шагом пошёл на выход к самолёту. Но я отвлёкся…

Наш главный начальник, первый зампред Совмина Архипов пришёл из государственного комитета экономических связей (ГКЭС) в возрасте 72 лет. Думал, что вызвали на ковёр для объявления об уходе на пенсию, а его турнули на повышение. Я у него ещё десять лет проработал и считаю, что мне очень повезло на начальника, хоть и гонял он меня порой за слова поперёк его воли. Гонял в прямом смысле – как-то отлучил от тела на неделю, и пришлось мои бумаги Володе на подпись таскать, но потом смилостивился.

Как раз случился визит к нам вьетнамского президента, который пожаловался Косыгину на экономические трудности в стране и попросил у "большого брата" помощи. Тот пообещал дать совет, а материальной формой этого стал я с замминистра Минморфлота Недяком, уже через неделю оказавшиеся в Ханое в качестве личных советников Фам Ван

Донга. Получив личные напутствия президента, мы за месяц прочесали на "Волге" всю страну от северного порта Хайфон до южного порта

Сайгон, переименованного в Хошимин, оттуда заехали и в недавно освобождённый от кровавого коммуняки Пол Пота камбоджийский Пном Пень.

Как нас принимали по пути следования, говорит хотя бы то, что в

Хюэ, древней столице Вьетнама, разместили в бывшем императорском дворце, где мы пили родную водочку под омарную закусь за столом, инкрустированным перламутром и драгоценными каменьями. А в Пном Пене я получил в подарок револьвер, серебряная ручка которого была усеяна бриллиантовыми сколами.

Убоявшись осложнений на нашей таможне, передарил я его скрепя сердце нашему охраннику, главному гэбэшнику в стране и зятю министра экономики и транспорта. Тесть его был бывшим партизанским генералом и вошёл в историю Камбоджи тем, что как-то простоял в порту трое суток, не смыкая глаз и паля в воздух из пистолета, чтобы не разворовали при разгрузке гуманитарную помощь и медикаменты первого пришедшего в освобождённый Пном Пень судна (естественно, нашего).

По нашим же впечатлениям от поездки был составлен толстенный свод экономических рекомендаций для правительства СРВ, оказавшийся, как я надеюсь, полезным. Ну а возвращаясь к нравам начальства, скажу, что не любило тогда начальство, когда ему перечат и поперёк говорят, а любило, чтобы подчинённый, и во сне разбуженный, тут же на любой вопрос с почтением и не задумываясь отвечал. Вот как-то Архипов задал какой-то вопрос замминистру внешней торговли (до того – первый секретарь Краснодарского райкома партии), тот тут же выдал всю информацию да ещё с цифирью да не по бумажке, чем шефа очень ублажил.

А у меня аж челюсть отвисла – все цифры с потолка, примеры – из наших отношений с другой страной (перепутал маленько). Я его после совещания перехватил, говорю, как же так, соврамши, мол, уважаемый

Иван Тимофеевич. А он мне – молодой ты ещё, учись у ветерана, как выкручиваться в сложных ситуациях. А не научишься крутиться, не жить тебе долго и на твоём "тёплом" месте. Ох, как прав он был. И ещё от себя хотел бы добавить, что начальство у нас любит, когда за ним записывают, торопко так записывают, чтобы не дай боже ни слова не пропустить из божественного откровения шефа.

Вообще, наука чиновничьего управления нелегко и не сразу даётся, но уже через несколько лет в Совмине я к стыду своему ловил себя на мысли, что управлять у нас на одном пряничном убеждении без применения кнута невозможно, а руководить шагающей с энтузиазмом за вождём толпой намного сподручнее, чем коллективом ершистых индивидов, у каждого из которых мнение своё. И что социализм – это просто та же система управления, но доведённая до крайности подстать ндраву и умишку главного управителя, а власть по сути своей – иезуит, проповедующий принцип "цель оправдывает средства".

Довольно быстро после прихода на Олимп власти рассеялись и некоторые другие мои иллюзии. По молодости меня наши ветераны нагрузили общественной работой по полной программе: профорг, член редколлегии кремлёвского журнала "За доблестный труд", выходившего под грифом "Для служебного пользования", председатель группы народного контроля и прочая и прочая.

Я сдуру отнёсся к этим нагрузкам серьёзно и в ипостаси народного контролёра вывел партсекретаря нашей организации Возвышаева к кремлёвским воротам под конец рабочего дня посмотреть на неподъёмные сумки со спецпродуктами, которые выносили кремлёвские буфетчицы. Тот пообещал разобраться, и уже на следующий день со мной разбирался управляющий делами Совмина СССР Смиртюков.

Он очень мягко посоветовал мне умерить пыл в выявлении некоторых негативных сторон сложившегося кремлёвского уклада и почему-то помянул скорость, с которой вылетает пробка из бутылки. Заодно пояснил мне, неразумному, что намёк, сделанной мной в статье нашего внутреннего журнала о перспективе перехода от пайков и других совминовских льгот к денежным компенсациям – это покушение на святое святых, заложенное в практику правительственного аппарата ещё с ленинских времён. "Если мы тебя, дурака, не будем бесплатно кормить качественными продуктами и предоставлять возможности качественного отдыха на халяву, ты ж будешь на этом экономить и подрывать своё здоровье, столь необходимое Партии и правительству", – примерно так сказал мне с мягкой отеческой улыбкой Смиртюков, выпроваживая из кабинета.

Мой шеф Архипов вскоре стал первым заместителем председателя правительства и пересел в бывший кабинет Берии. Слышал, что раньше в туалете напротив этого кабинета часто приходилось делать уборку, потому как после разговора с Лаврентием Павловичем и не дожидаясь оргвыводов некоторые в нём приставляли пистолет к виску. Так что зайти пописать туда было страшновато. В "предбаннике" кабинета при

Берии дежурили всегда два секретаря, оба в генеральском чине, один из которых постоянно держал руку на внутреннем телефоне, ибо шеф поднимал у себя в кабинете трубку и тут же давал указание, потом бросая её на рычаг. И если это указание не выполнялось, секретарю впору было идти в туалет по весьма определённой нужде.

Такой же светлой головой, как и мой начальник, обладал только ещё один зампред, Дымшиц. Был он единственным в Совмине евреем, если не считать его же помощника Гурвича, и был допущен к власти, как я понимаю, из соображений, как сказали бы сейчас, политкорректности и ещё внутреннего осознания того, что в больших делах без еврея таки не обойтись. Ещё двумя "нацменами" были в разное время Бодюл и Зия

Нуриев.

Первый был посажен в Совмин Брежневым. По ведомственным слухам, приехало из Молдавии всё начальство и бухнулось в ножки Леониду

Ильичу с мольбой убрать Первого секретаря, развалившего хозяйство.

Что тот и сделал из уважения к супруге Бодюла и по совместительству своей любовнице, красавицы из местного ансамбля песни и пляски.

Второй отличался крутым нравом, видимо, по привычке (в Азербайджане он долгое время был Председателем КГБ). Нас, сотрудников, он обидел наложением вето на план раздачи дачных участков, объяснив это коротко: "Будете воровать и пользоваться служебным положением".

Положа руку на сердце, скажу, что он был прав.

Не могу не помянуть добрым словом Талызина, самого молодого в мою бытность зампреда (чуть за 60). Этот не терзал, как Архипов, подчинённых мучительным поиском обоснованности решений и обладал зело острым язычком. Помню, он начал одно совещание с седобородыми академиками по вопросам атомной энергетики словами "Вечно мы любим ржавый гвоздь в жопу засунуть, а потом его коллективными усилиями зубами вытаскивать". А ведь были и такие, чьим подчинённым приходилось лечиться в нашей "кремлёвке" от заикания. А один при лицезрении начальника стал испускать газы (по научному выражаясь, подхватил метеоризм). Излечили бедолагу только в Швейцарии.

Не всегда гладко складывались у нас, референтов совминовского аппарата, отношения с министрами и их замами, бывало, что иные

"взбрыкивали". Для подчинения воле Совмина в нашем лице и поддержания трепета перед верховной властью у нас были свои методы и, главное, возможности. Например, от нашего международного отдела зависело выделение министерствам вожделенной валюты на закупку импортного оборудования и товаров, разрешение на выезд министров в зарубежную командировку, так что в основном министры ходили перед нами на цирлах.

А это очень помогало в решении многих дел путём взаимных услуг в кругу сложившегося междусобойчика. Скажем, как было не порадеть родному человечку в плане трудоустройства либо карьерном, как было не передать по защищённому от чужих ушей телефону-"вертушке" просьбу зампреда всемогущему министру образования посодействовать поступлению его внука или внучатого племяша в ВУЗ, а заодно не помянуть свою дочку, умницу-разумницу.

Дисциплина в мои времена еще оставалась жёсткой, любое постановление должно было исполняться неукоснительно, что иногда приводило к забавным парадоксам. К примеру, нашим отделом как-то после новогодних праздников было выпущено постановление о поставке в одну африканскую страну сотни эскалаторов. Первую партию перехватили уже у границы, вовремя сообразив, что имелись в виду экскаваторы.

Много было смешного и в повседневной работе Совмина, хотя юмор ситуации тогда не всегда и не до каждого из нас доходил. От своего отдела я регулярно присутствовал на заседаниях Комиссии по внешнеэкономическим вопросам. Чего стоили, скажем, обсуждения вопросов закупки в Европе оборудования для производства туалетной бумаги. Помню реплики типа "Ну сколько можно советскому человеку подтираться нашей партийной прессой?", "Стыдно смотреть на бабушек, обвешанных дефицитными рулончиками как революционные матросы патронными лентами".

Как-то на вопрос председателя комиссии, не опасна ли для нас в перспективе передача китайцам и другим друзьям по соцлагерю наших передовых технологий, директор одного из секретных предприятий в сердцах вскричал: "Да если китайцы завладеют ими, мы их отбросим лет эдак на двадцать назад!". Обсуждая проблему качества экспортируемой нами техники, кто-то привёл пример взрыва моторного блока нашего трактора в Венгрии, в результате чего погиб тракторист. И прибавил грустно при этом: "Больно уж устарелая конструкция, 50-х ещё годов…". Кто-то другой язвительно бросил вопрос: "Уточните, какого столетия?".

Когда захирел генсек Брежнев, чтобы ему далеко не ходить, возникла идея перестроить наше совминовское здание в Кремле под заседания центрального комитета единственной тогда партии, оставив там только наше руководство. Заодно заказали у фирмы "Мерседес" самоходное кресло для облегчения транспортировки генсека от кабинета до лифта. Кстати, и на трибуну мавзолея дряхлеющее руководство страны доставлялось скрытым от глаз посторонних лифтом.

В середине моего пребывании в Совмине нас, аппарат, выкинули из

Кремля на проезд Владимирова (парткличка революционера

Штейнфинкеля), и пришлось ездить к оставшемуся в Кремле начальству на "вертунах", чёрных правительственных "Волгах", через Красную площадь. Там ходу-то пешкодралом всего три минуты, но нельзя. А вдруг треснут по норковой шапке, бывшей чем-то вроде униформы совминовского и цековского сотрудника и выдававшейся раз в пять лет, а секретные документики уволокут. Слышал, что и случалось такое, но не с нами, а с партайгеноссе, и документы не брали, а только норковую шапочку.

Здорово нас обидели и расстроили тем, что выдворили из Кремля. И не тем, что возникли трудности в работе, а потому что за кремлёвскими стенами по всеобщему мнению ощущалась какая-то благодать, полезная для духовного и физического самочувствия. Это, кстати, подтвердили и учёные – болезнетворные микробы внутри Кремля быстренько дохли, особенно после малинового перезвона тамошних церквей.

Это я узнал от директора музея-квартиры Ленина, молодого кандидата наук и моего тёзки, с которым сдружился и на квартиру которого (Ленинскую) частенько забегал в рабочее время посудачить и попить пивка. Саша отличался прогрессивными взглядами (тогда называемыми диссидентскими) и уже в то время втихую ратовал за вынос из Мавзолея и захоронение тела Ленина, ссылаясь на русские традиции и желание жены вождя Крупской и других его родственников.

Заодно, считал он, не мешало бы перенести из Кремля и около трёхсот находящихся там захоронений (плюс 12 с бюстами) и больше сотни замурованных в самой стене урн с прахом. Интересно, что у Саши в запаснике хранились первоначальные макеты Мавзолея, самым весёленьким из которых была усыпальница вождя в форме корабля с ним самим на капитанском мостике, в кепочке и с простёртой к светлому коммунистическому будущему рукой.

Видно, чтобы не пропал зря забаллотированный проект, точно такой же фигуркой вождя высотой в четыре этажа планировали увенчать высотное здание Дома Советов на месте снесённого храма

Христа-Спасителя (ныне слава богу восстановленного). Если бы не прервала война начавшееся строительство, мы бы с вами имели возможность на лифте по пищеводу бронзового вождя подняться на смотровую площадку и лицезреть перспективы столицы через хрустальные зрачки Ульянова-Ленина.

Он же, Саша, объяснил мне, новичку в кремлёвских делах, что означала изумительная по вкусу и чистоте водочка, бывавшая в буфетах наших домов отдыха, а потом исчезнувшая к горю горькому привыкших к ней ветеранов. Оказалось, в ходе раскопок на территории Кремля найден был самогонный аппарат, весь содеянный из чистого серебра, времён Петра Великого, и вроде бы ему и принадлежавший. Вот и наладили в кремлёвской столовке мелкотоварное производство водочки по рецепту того же, Петровского времени. Разливали её в бесцветные бутылочки с аптечного вида этикеткой, на которой стоял только номер

(убей бог не могу вспомнить цифру). А вот кто на неё покусился, тайна великая есть, и Саша даже ею не владел. Кстати, и хлеб там пекли подовый по старинному рецепту, не чета нынешнему.

Видел я там и эскиз обелиска Свободы, поставленного в 1935 г. на

Советской площади, представлявший собой штык в мраморе вроде как с винтовки Мосина, а под штыком ангел крылатый типа богини победы

Ники. Этот памятник свободе простоял до войны и был взорван по распоряжению Сталина. По официальной версии – мешал перепланировке

Тверской, а по слухам – из-за того, что скульптор Андреев слепил якобы голову этой Ники с Натальи Троцкой, жены бывшего наркомвоенфлота и второго человека в Революции после Ленина.

Самого-то Троцкого по сталинскому указанию прибил уже тогда в

Мексике ударом ледоруба по темечку наш агент, получивший за это деяние героя Советского Союза посмертно.

Попался мне на глаза и завизированный премьером Косыгиным план сноса старинных особняков и домишек на противоположном от Кремля берегу Москвы-реки для строительства на их месте колоссального здания министерства промышленности в стиле сталинского ампира. Не знаю, что спасло этот древний островок на набережной, наверное, вето

Брежнева, недолюбливавшего Косыгина и многое делавшего в пику ему.

А вот уж для себя генсек денежек не пожалел. Действительно, деньги на обустройство торжественных залов на месте наших совминовских кабинетов ушли бешеные: гигантские хрустальные люстры из Австрии, ковры размером в Ивановскую площадь из дружественного

Афганистана, под ними паркет из итальянского бука, в вестибюле огромное мозаичное панно "Леонид Ильич вручает на фронте партийные билеты".

Закончили в аккурат к скоропостижной кончине Брежнева, и первое, что сделал взошедший через некоторое время на престол Андропов, так это приказал переделать панно на цветочный орнамент. Это было исполнено со слезами на глазах авторами первого варианта, художниками из Армении. Наши ветераны тоже загрустили, предчувствуя начало конца эпохи застоя, а для себя – чуть уловимый пенсионный запашок. И их тренированное чутьё не подвело и на сей раз. Грянула

"перестройка", потом непонятно что, но явно чужое. Век наших ветеранов миновал.

«Вертушка»

Услышал как-то слово «вертихвостка» и уж не знаю по какой такой ассоциации идей из глубин памяти выплыло слово «вертушка». Теперь-то в век всеобщей телефонизации и царствия мобильника это слово мало что кому говорит, если вообще понятен его смысл. А вот в моё время оно было на слуху многих причисленных к великой государственной тайне людей. Да и простой телефон было поставить ой как непросто.

Моя вторая после Вьетнама заграничная командировка в Таиланд дала возможность приобрести наконец трёхкомнатную кооперативную квартиру улучшенной планировки. Для непонятливых напомню, что это была уже не

"хрущоба", названная так во славу досточтимого генсека Партии с большой буквой, (поскольку была единственной) Хрущёва, а тоже сляпанная из блоков, но с огромадной (10 кв. м) кухней и не с сидячей ванной, а совмещённым туалетом божеских размеров. Правда, у чёрта на куличках, в Тёплом стане, но радости не было предела.

Одно эту радость омрачало – не было телефона, как и перспектив поставить его в обозримой перспективе. Вроде бы надёжное средство в виде попытки кому-то сунуть взятку результата не дало. То есть взятку-то взяли (а как же?), а вот отдачи в форме телефона на тумбочке не воспоследовало. Пришлось прибегнуть ко второму (по времени, а не по значимости) средству – блату. Благо у тестя сохранился контакт с министром связи Талызиным, который когда-то работал в его закрытом военно-аналитическом институте. Тот звякнул

(телефон-то у министра был) кому надо, и мне тут же принесли и установили шикарный, цвета снежной пороши, аппарат.

Но, как оказалось, с подвохом. Точно такой же телефон и тоже в виде исключения был поставлен ветерану войны и инвалиду первой группы, проживавшему на первом этаже. Вы не представляете, какое это мучение – ждать, когда освободится номер, а ветеран из своих цепких рук трубку вообще не выпускал. Несколько лет я куда головой ни бился, всё как об стенку. Уж и весь дом обтелефонили, а я всё оставался совмещённым.

Разрыв порочной связи с ветераном произошёл лишь когда я перешёл из министерства на работу в Совмин СССР, откуда звякнули кому надо и объяснили, что телефон совминовского ответственного работника должен оставаться свободным, ибо его могут дёрнуть (в смысле вызвать) на работу в любую секунду. А теперь догадайтесь, по какому телефону были сделаны Талызинский и совминовский звонки. Правильно, по

"вертушке", защищённой от чужих ушей спецслужбой.

Вертушечка (позвольте уж её не оковычевать) была чудом из чудес совкового периода, называлась официально правительственной связью и накрепко связывала (пардон за тавтологию) сильных мира сего (т. е. того, советского). Каждый имеющий достаточно значимый вес начальник обладал этим золотым ключикам к сердцам себе подобных. И прозывались все они номенклатурными работниками, хоть относились к разным номенклатурам: ЦК (наивысшая) и обкомов, райкомов и др. "комов" по нисходящей.

Я думаю, только на вертушке и держалась долго советская власть, представлявшая собой этакий спрут с массой щупалец, идущих от одной головы. Голова могла и поменяться, но это означало только, что вертушка перешла в другие руки. Была и вторая вертушка, страшно секретная и закодированная, для очень узкого круга лиц, которая объединяла посильней масонской ложи этих лиц во всех республиках, округах и областях нашей необозримой отчизны, но её я на всякий случай касаться не буду.

К понятию вертушки я приобщился ещё в министерстве. История была детективная – какая-то шмокодявка проникла тайком в кабинет своего начальника управления и по вертуну обтяпала какие-то свои дела. Дело вскрылось, им занялся вездесущий (с одним "с") КГБ, и малец вылетел с волчьим билетом на улицу. Кстати, аналогична история произошла на второй год моего пребывания в Совмине с помощником моего начальника, зампреда Совмина.

Он был помощником по связям с родственниками своего начальника, имел карту генеалогического древа и факсимильную печать зампреда, что помогало определиться с пачками писем от многочисленной его родни с просьбами о вспомоществовании. Карта позволяла совершать генеалогический отсев, а потом уж с соизволения шефа в игру вступали вертушка и в отдельных случаях – факсимильная печать. Так вот, этими инструментами помощник поработал налево, т. е. под себя. Дело вскрылось, им занялся КГБ, и помощник зампредсовмина вылетел на должность Начальника главного управления одного из курируемых министерств. Причём это было сделано нашим же отделом, курирующим

КГБ и МВД, который выполнял заодно роль собственной безопасности.

Так что дело это было довольно рискованное, но при этом всё же считалось, что грех не воспользоваться вертушкой, когда подопрёт.

Меня подпирало дважды. Один раз мой приятель-гаишник, которому я был обязан (чем, не скажу – сами догадаетесь), поплакался, что умер отец, а его старшего брата не отпускают на похороны из Афганистана, где он воевал в рядах ограниченного контингента наших войск. Я позвонил по вертушке замминистра обороны, и старлей на следующий день был доставлен транспортным самолётом из-под Кандагара через

Ташкент в Москву аккурат к похоронам.

Второй раз я прибег к палочке-выручалочке, когда случилось страшное бедствие с самим мной. Полетел краник топливного насоса моих "Жигулей", оказавшийся остро дефицитным. Я обзвонил все магазины, объездил все станции обслуживания – нет как нет или за такие бешеные бабки, что не подступиться. На одной лишь станции механик предложил за умеренную сумму снять краник со стоящей рядом машины, но я как честный человек отказался. Позвонил от отчаяния министру соответствующего ведомства, и вожделенная деталька через час лежала на столе моего кабинета.

Теперь вы, наверное, поняли, чем была и что значила в прошлой советской жизни вертушка. Кстати, своё название она получила от допотопных телефонных аппаратов послереволюционного времени, когда надо было вертеть ручку для вызова барышни-телефонистки.

Кампучка

В Кампучию (ныне снова Камбоджа) я был командирован из Совмина вскоре после свержения моего хорошего знакомца Пол Пота моими вьетнамскими друзьями в конце предпоследнего десятилетия прошлого века. До того я бывал там, в этой Буддой избранной стране улыбающихся и довольных жизнью людей, знаком был и с принцем

Нородомом Сиануком и его очаровательной женой-француженкой Моник. Но это было до переворота и установления там режима коммунистической диктатуры Пол Пота.

Этого кровавого изверга (помните частушку "За…бу, замучаю как

Пол Пот Кампучию"?) я тоже довольно хорошо знал по расквартированному в Ханое в пору моей работы там штабу партизанских объединений стран Индокитая (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). Звали его тогда Салот Сар (Пол Пот – это парткликуха) и производил он впечатление интеллигента западного образца (четыре года студенчества в Сорбонне). Общался с ним по-французски и на его родном кхмерском языке, чем вызвал его расположение и даже удостоился подарка в виде сборника его статей с дарственной надписью.

А ко времени моего приезда в НРК в должности Торгпреда СССР

(самого молодого за историю МВТ) этот гад умудрился уничтожить около двух миллионов своих соотечественников, истребив интеллигенцию и городское население. От многочисленного королевского клана Сианука остался лишь он один, задержавшись в Пекине по пути из Москвы, где он находился с официальным визитом.

Страна перешла на мирные рельсы, её возглавил бывший командир полпотовского полка Хун Сен, перешедший на сторону вьетнамских братьев по оружию. Замами основных министров были оставлены вьетнамцы, многих из которых я лично знал ещё во Вьетнаме. Моим основным партнёром по работе (министр торговли) стал однорукий пулемётчик, прошедший лишь одну школу – школу партизанской войны (с

12 лет от роду).