Текст книги "Были и былички"

Автор книги: Александр Арефьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Не подумайте чего плохого. Я потом поинтересовался у сопровождающих вьетнамцев и меня заверили, что наркомания в племени отсутствует начисто, а опий предназначен всего лишь для облегчения переваривания тяжёлой пищи в условиях сухой, калящей горной жары.

Наутро следующего дня, видимо, тоже по подсказке вьетнамцев, в мою честь был устроен праздник принятия меня кровным братом в племя.

Это было что-то сказочное. Перво-наперво мне обмотали запястье левой руки шёлковыми нитками от сглаза злых духов, затем преподнесли подарки: крошечного тигрёнка, маленький арбалет для охоты на дичь, большой – для охоты на зверьё и на американцев. К арбалетам прилагался колчан со стрелками из расщеплённого бамбука с закалённым в огне одним концом и кусочком пальмового листа в качестве стабилизатора на другом. А ещё была маленькая засушенная тыковка с вязкой жидкостью. Мне объяснили, что это сильнодействующий яд типа кураре, в который перед охотой надо макнуть конец стрелки, и тогда любая царапина на теле предмета охоты будет смертельной.

А потом был праздник, люди что-то пели, танцевали, все, включая даже старух с дряблой грудью, пили через длинные соломинки пальмовое вино из крупных глиняных кувшинов. Кульминацией стало что-то вроде спортивного состязания среди юношей. Сначала стреляли из маленьких арбалетов в какое-то травяное чучело, видимо, должное изображать ненавистного американца. Причём скорострельность была потрясающей, уж не меньшей, чем у пулемёта "Максим". Хитрость заключалась в том, что стрелок одним плавным движением вытягивал из колчана, очень напоминающего бамбуковую курительную трубку и висящего за правым плечом на спине, стрелу и укладывал её в ложе арбалета, одновременно локтевой косточкой натягивая тетиву до стопорящей ложбинки. Нажатие на спусковой крючок, упирающийся снизу в тетиву, и полетело бесшумно то, что американцы называли "тихая смерть".

Затем каждый юноша отводил свою хихикающую суженую шагов на двадцать и разворачивал к себе профилем. Вернувшись к стартовой черте, он безошибочно пробивал арбалетной стрелой, особо и не целясь, овальный шиньон, в который были заправлены чёрные, искрящиеся на солнце волосы девушки. У меня каждый раз замирало сердце, но после объяснения, что за всю историю существования племени ни одного промаха не было, я успокоился и с восхищением продолжил наблюдение, изображая хлопающую публику.

На заре следующего дня, по холодку, мы, провожаемые всем приветливым племенем, отправились восвояси. По пути, в чащобе кустарника я отпустил тигрёнка, не без основания надеясь, что здесь он скорее отыщет мать, чем в нашем торгпредстве. Там же от греха подальше закопал и тыковку с ядом. А вот арбалеты и колчан со стрелами украшают мою коллекцию восточных диковинок, и их вид частенько вызывает в моей памяти одну из самых ярких картин, пережитых мной на этом таком далёком Востоке.

Похоронщик

Не знаю, как сейчас, а в моё время работы в крупном министерстве существовала такая общественная должность – похоронщик. То застойное время, в шутку ли, всерьёз, называли эпохой геронтократии, то есть власти стариков. И верно, по крайней мере, в моём заведении возраст до семидесяти лет называли средним, а свыше – второй молодостью.

Посему, естественно, общественные похороны были довольно частой процедурой, и заправлял всем этим делом у нас бодрый старичок-боровичок, Алексей Абрамович.

Похороны всегда предваряло, извините за невольный каламбур, немного суматошное оживление. Обсуждали возможные кадровые сдвиги, кто-то предвкушал сокращённый рабочий день в связи с массовым выездом на кладбище, а кто-то – богатое халявное застолье поминок.

Всё щедро оплачивал профсоюз, а Алексей Абрамович по каким-то своим каналам доставал прямо-таки невиданный закусон и остродефицитные сорта водок. Сдвинуть весь этот ритуальный механизм мог только он.

Ходили слухи, что эти его способности и другие несметные общественные нагрузки спасали его в восемьдесят с большим гаком лет от пенсии.

Грамотой он не отличался, зато прошёл всю войну старшиной, а уж что он там кончал, кроме ЦПШ (церковно-приходская школа), одному

Богу известно. Его главной служебной обязанностью было установление производственных связей между различными предприятиями нашей необъятной отрасли. Технология этих расчётов считалась чуть ли не святым таинством, но один дружок на ушко мне сообщил, что как-то подглядел это таинство. Мол, карточки с названиями предприятий

Абрамыч перетасовывал, как колоду карт, раскладывал пасьянсом, а полученный результат выпавшего соседства закреплялся потом министерским приказом. Голову на отсечение не дам, что это не враки, но что в производственных связях по стране царил немыслимый кавардак

– факт известный.

Зато как он был профессионально хорош в торжественной речи в морге! Начинал с пролетарского или крестьянского происхождения усопшего, коли факт оного на его счастье имел место. Рождение в интеллигентной семье стыдливо умалчивалось, и тогда биографическую часть открывал момент вступления в пионеры. Затем упоминалась пламенная вера нашего сослуживца, естественно, до его кончины, в светлое будущее коммунизма и заслуги перед великой Партией. Следом шёл рассказ о самоотверженном труде в министерстве до последнего вздоха на рабочем месте. Кстати, в большинстве случаев так оно и случалось, уход на пенсию считался постыдной слабостью.

Самым скорбным и потрясающим был артистически проработанный финал. Абрамыч доставал из глубин пиджака белизны небесной огромный носовой платок, ронял на него горькую слезу из левого глаза и с тихим всхлипом "Прощай, дорогой друг и товарищ!" отворачивался в судорожных рыданиях. Но уже через минуту его сухой командирский тенор звучал в разных концах погребального зала.

Надо упомянуть ещё одну его отличительную и действительно удивительную черту – он не болел. То есть в прямом, сермяжном смысле этот крестьянский сын не знал даже, что такое насморк или головная боль. Умер наш дорогой дедушка Алёша тоже в лучших традициях, видно, как хотел и у Бога вымаливал. Вернулся после сытного обеда, а поесть он, сердешный, ох, как любил, устроился в любимом кресле перед любимым своим канцелярским столом, потянулся со смаком… и отдал

Богу душу.

Потом уже в почти пустом ящике его стола нашли тоненькую школьную тетрадочку. То ли это была его рабочая шпаргалка, то ли приготовил для преемника по похоронным делам и в первую голову как программу прощания с ним самим, кто знает. Расписано там было всё: кому сколько заплатить, кого "подмазать" для облегчения дела, где, что и как достать и разные прочие секреты ремесла. Не забыт был и чисто выстиранный белый платок, и ещё одна маленькая деталька, о которой никто в жизни бы не догадался. Маленький комочек губки, смоченный в воде и скрытый между пальцами, и давал ту знаменитую слезу в конце надгробной речи.

Хоронили Абрамыча воистину всем миром, фокус с губочкой не понадобился, все и так плакали навзрыд. Оказалось, любили этого попрыгунчика все и всерьёз. Староверы

Рассказал эту историю мой старый друг, проработавший в своё время несколько лет в Канаде по линии Минвнешторга. По роду деятельности ему приходилось много разъезжать по стране, и вот как-то попал он в очень отдалённом от центра районе в село, как бы сказали у нас, городского типа и населённое преимущественно русскими по происхождению староверами. Переселились их предки сюда ещё в царское время, в пору гонений в России на старообрядцев. Однако, по словам сопровождавших друга канадских коллег, и по сию пору и веру свою блюдут, и русский быт и язык свято сохраняют.

Из любопытства друг не выдержал, напросился в гости в одну из таких семей. И был просто поражён тамошним домостроем. Встретили его с восторгом, как любимого соотечественника, по случаю такого события переоделись в праздничную одежду. А наряды точь в точь как в старинной опере из крестьянской жизни, косоворотки, сарафаны и всё такое. В горнице красный угол с иконой в обрамлении рушника, стол ломится от родной закуски: и селёдочка, и капустка кислая, огурчики солёные, грибочки. Даже водочка со слезой, но это только для гостей в виде исключения, сами живут по старой вере, ни вина, ни табака ни-ни.

Все, конечно, говорят на английском как на родном, но дома предпочитают общаться по-русски. И какой русский звучит, прямо музыка для современного русича. Видно, что хранили его трепетно чуть не с Пушкинской поры. Звучный, сочный, ярко образный. Но время всё же вносит свои коррективы, нет-нет да проскальзывают, если можно так сказать, англицизмы, и на ухо воспринимаются весьма уморительно. Вот образчик такого сочетания, приведённый в рассказе друга.

Голубоглазый хозяин с чисто русской окладистой бородой кричит отошедшей на кухню за горячим жене: "Машка! Прикрой фортку, а то чилдренята засикают". В переводе это русоподобная тарабарщина означает, что детки от сквозняка могут простудиться.

Хоть эти староверы и осовременились, но крестятся по-прежнему в два перста, бьют поклоны земные, церковь и священников не признают, считая их ненужным посредническим звеном между Богом и человеком, любят хоровое пение да как же ладно распевают псалмы, а хлеб едят только собственной выпечки. Телевизор для них – грех, предпочитают библейские имена, хоть и смешно звучащие в английской транскрипции, блюдут свою заповедь "Бегите и таитеся!", а потому, хоть и знают, что где-то на горном Алтае живут их единоверцы, но в Россию ни ногой.

И много чего ещё рассказал о канадских русских мой друг, а мы, затаив дыхание, слушали в умилении и с гордостью, что есть ещё где-то на краю света островки заповедного русского быта.

Огрех

Был я как-то очередной раз на праздничном застолье у своего старинного друга. Друг был из тех, кого сейчас называют лицом кавказской национальности. Хотя и родился, и всю жизнь прожил в

Москве, восточное гостеприимство и умение вести застолье к вящему удовольствию своих друзей он не утратил. Как только гости расселись за столом, накрытым с кавказским изобилием, хозяин объявил открытыми выборы тамады, подчеркнув всю важность сего акта, ибо от этой особы зависит не только праздничное настроение присутствующих. Главная задача тамады, как было подчёркнуто, это исключить саму возможность возникновения паузы в застольном общении, ибо в этот именно момент, по поверью, рождается милиционер.

Шутка была, надо сказать, с бородой, но всегда вызывала неизменное оживление в зале, предвещая обильное возлияние и заранее вооружая мужскую часть компании против возможных женских нареканий на частоту тостов дежурной отговоркой. Компания была давно сложившаяся, знали друг друга не первый год, правда, за единственным исключением. Лучшая подруга хозяйки, весёлая и взбалмошная блондинка в постоянном и затянувшемся поиске достойной её партии пришла с новой пассией, весьма интеллигентным на вид застенчивым скромнягой.

Выборы были чистой формальностью и частью известной всем игры.

Тамадой стал тот, кто уже не раз завоёвывал это право своим профессионализмом, наработанным в основном за тем же нашим столом.

Начал он, развивая глубокую мысль хозяина, с необходимости соблюдения жёсткой дисциплины застолья, дабы не дай бог не допустить ни малейшей паузы в силу уже указанных катастрофических последствий.

Каждый тостующий, неумолимо призываемый к священнодейству тамадой, который как всегда умело плёл паутину тематики заведённого застолья, считал своим долгом помянуть задачу противодействия размножению милицейского сословия.

Дошла очередь и до нового члена нашего сплочённого коллектива. В силу проявленного оным молчаливого характера никто особо не ожидал от него искромётной фантазии в произнесении тоста. Начал он в полном соответствии с канонами тостующего, поблагодарив хозяйку за великолепный стол, а хозяина – за радушие и гостеприимство. А затем, с малой паузой, сказал следующее: "Разрешите и от всего сердца поблагодарить тамаду, великолепно выполняющего свои обязанности. Но один огрех в его работе всё же хотел бы отметить к превеликому удовольствию для себя. Не заметил, в какой момент, но пауза всё же имела место быть. Разрешите представиться, майор следственного отдела, а попросту мент Константин".

Вот тогда и возникла великая пауза, почище чем у Гоголя в

"Ревизоре". В конце концов обстановку разрядил умница-тамада

(кстати, с этого момента получивший кличку "огрех"), театрально изобразивший сердечный приступ и потребовавший налить себе штрафной фужер. Это был единственный раз, когда кто-то выпил единолично и без всякого тоста.

Супермаркет

Суматошная жизнь пошла, всё мельтешит, меняется, сегодня здесь одно, завтра другое. Вот шёл я давеча по Дорогомиловке мимо знакомого магазина. Глядь, а магазинчик-то тю-тю, нетушки, ремонт вовсю идёт. Стою я, размышляю, что будет на этом месте. Поднял глаза к вывеске. Батюшки-светы, что я вижу? Из первой части слова

"супермаркет" "у" выпала, а от маркета только "ма" осталось. Чую, кто-то сзади тусуется. Обернулся, вижу мужичонку бомжеватой наружности.

– Чё, тоже сдавать подался? – с хитроватым прищуром спросил он меня.

– Что сдавать? – обалдел я.

– Чё написано, то и сдавать. Я ужо насдавал, выгодное дело, пробирку нацедишь – тебе на бутылку.

– Да кому это надо?

– А леший его знает. Слыхал, богатенькие бабы по утрам принимают, а, могёт быть, в себя спринцуют. Коли так, я уж целую футбольную команду нарожал. Было бы и больше, да переехала контора. Думаю, сюда, вишь, вывеску уже налаживают.

Тут я очумел окончательно, пожелал торопко мужичку удачи и пошёл дале. А тот, видать, ещё долго стоял, лаская взглядом получившуюся ненароком вывеску.

Подружка

Прежде чем поведать быличку, рассказанную мне старым другом-выпускником Университета дружбы народов, и понять её изюминку, следует сказать, что по-арабски слово «родина» звучит на наше ухо как нечто похожее на «билять». Так вот, в его студенческие годы подселили к нему в комнату общежития иракца по имени Ахмед. Тот оказался общительным парнем, весёлым и любознательным. На первых порах общению, правда, мешало его полное незнание русского языка, но очень скоро он начал довольно активно на нём изъясняться, чему немало способствовала его удивительно цепкая память. Естественно, он постоянно мучил моего друга вопросами: «А как это по-русски? А что значит это, а что значит то?».

Как-то он пристал к другу с вопросом, а что означает русское слово, очень похожее на арабское слово "родина", которое он слышит часто и повсеместно. Друг несколько смутился, но объяснил, что это означает свою в доску девушку. На большее, в силу своей интеллигентности, он не решился. Буквально через несколько дней был устроен вечер советско-иракской дружбы, на который, естественно, был приглашён и уже полюбившийся всем Ахмед. У дверей зала гостей встречал декан, который, завидев его входящим с однокурсницей, воскликнул с радушной улыбкой: "А вот и наш Ахмед с подружкой!". В ответ тот, с еще более широкой улыбкой и оттенком гордости за тонкое знание языка, сказал: "Да, она своя в доску билять". Последовавшая за этим немая сцена сравнима с финальной из "Ревизора".

Калаш

В областном театре драмы и комедии города N. (название скрыто в интересах следствия) в заключительной сцене третьего акта всемирно известной чеховской пьесы «Чайка» ружьё, висевшее на гвоздике, вбитом в декорацию, наконец выстрелило. Притом, как оказалось при ближайшем рассмотрении, это было вовсе и не ружьё, а видавший виды автомат Калашникова, любовно называемый в народе «калашом». Сам подлинный реквизит был временно заменён на принадлежащее театральному охраннику оружие для использования в местном Тамбовском лесу против появившегося там серого волка.

Итак, автомат, к вящему удивлению публики, открыл огонь на поражение. В ответ раздались выстрелы из почётной ложи, где восседал весьма авторитетный в городе мелкий бизнесмен Убаюкин. Упомянутый авторитет успел произвести из незарегистрированного антикварного пистолета системы наган лишь пару выстрелов и замертво упал сражённый наповал в лоб пулей из калаша. К счастью для бизнесмена, его лоб выдержал удар. Уже через несколько минут, при задержании за незаконное ношение огнестрельного оружия, Убаюкин громко и нецензурно выражал свои чувства, что говорило о его полном физическом здравии. Оперативно-розыскные мероприятия, проведённые в лесном массиве, не привели к поимке злосчастного охранника, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. По слухам, он по сию пору скрывается в означенном выше лесу с так и не выстрелившим ружьём и серым волком, с которым вступил в преступный контакт.

Танк

Историю эту слышал в далёкие уже советские времена прошлого столетия от людей, доверия достойных. А приключилось вот что.

Выделили очередному дачному кооперативу землицу в Подмосковье для застройки. Да вот незадача, на отведённом участке оказалось незарегистрированное строение, а попросту сарай, от старости в землю вросший. Хозяина не нашли, да особо и не искали, а сараюшко решено было снести к чёртовой бабушке. Каково же было удивление строителей, когда подогнанный бульдозер, упёршись в стенку, ни на йоту сарай сдвинуть не смог. И так, и сяк упирался, а тот ни с места.

А ларчик просто открывался: внутри к стене был аккуратно припаркован танк Т-34, весь из себя смазанный и с полным боекомплектом. Тут уж милиция напряглась, и вскоре владелец этой чудо-бронетехники был найден. Им оказался местный весьма уважаемый дедок, провоевавший Великую Отечественную от звонка до звонка.

Машину, как оказалось, он пригнал с войны как сувенир и на случай нового вторжения в родную державу. Ухаживал за ней втихаря как за собственным дитём и со знанием дела, благо на ней и провоевал чуть не всю войну.

Деда, из уважения к преклонным годам и заслугам перед Отечеством, не тронули, танк сдали в музей, а сарай к всеобщему облегчению свалили под корень.

Елда

В конце семидесятых пришлось мне работать в Таиланде.

Чудо-страна, надо сказать. И вот как-то оповестили нас, что прибудет замминистра. Я на тот момент временно возглавлял представительство за отсутствием торгпреда, вот мне и выпало его встречать. Система подобных встреч была отработана. Вызвал я местного богатея, лицо китайской национальности, и поручил организовать развлекательную программу. Этот китаец сделал свои миллионы на импорте наших товаров тибетской медицины. Фирма его считалась "дружественной", что выражалось в ношении им значка Ленина на отвороте пиджака и посещении политических мероприятий в нашем Посольстве. Мы ему всячески за это потакали, так что за ним был должок.

Встретил я своего начальника, обсудили программу пребывания. Тот был вроде доволен, только по поводу культурной части программы сказал: "Чтобы никакой порнухи, сам знаешь, у нас строго". Я ему, конечно, ответил, мол, ни боже мой, знамо дело, но на всякий случай тут же перезвонил своему китайцу. Тот мне так же ответил, мол, ни боже мой, знамо дело, но только по-английски.

Тем же вечерком, после деловых переговоров, отправились мы в кафешантан "Пляс Вандом", так сказать узким кругом, я, замминистра и

"дружественный" китаец со значком на лацкане. Подзакусили под хороший вискарь, а тут и представление начинается. Сценка там небольшая, а от неё в зал узкий подиум с пятачком, у которого мы в качестве почётных гостей и разместились.

Грянула музыка, и выходит на пятачок без всякого предварительного представления баскетбольного роста факир, ну, чалма с рубином, халат до пят и всё такое. Публика затихла, ждёт, а тот руки на груди скрестил, глаза закатил и замер, паузу держит. И тут, вот-те фокус, полы халата зашевелились и выползает из щёлочки устрашающих размеров елда, другим словом и не назовёшь. Да такая, что сам Лука Мудищев позавидовал бы. Растёт, вздымается да кровью наливается, ужас просто. А в зале тишина и у всех рты пораскрыты.

И тут ба-бах прямо фонтан к потолку, выражаясь по научному, бурное семяизвержение, а сверху мелкими капельками на нас. Факир-то, поклонившись, гордо удалился под долгие аплодисменты, а замминистра, отряхиваясь, зверем смотрит на меня. Я – на китайца, а тот своё бормочет, мол, не порно это, а физиология. Я так и перевёл, а замминистра мне кулак кажет. Ну, слава богу тут кордебалет пристойный пошёл, выпили по бокалу, расслабились. Как оказалось, рано.

В конце представления выходит на тот же пятачок девчушка миленькая такая, из местных. Танцует вокруг какой-то корзины, а сама постепенно с себя всё стаскивает, в общем стриптиз. И тут из корзины вдруг выползает питон, не большой, не маленький, а так, с руку

Шварценеггера будет. Выполз, огляделся и – к девочке голенькой.

Забрался на неё, обвил у талии, а голова – глаза в глаза, и глазки такие холодные-холодные. Публика опять вся замерла, а этот гад открывает пасть и ну длинным своим язычком раздвоенным вылизывать у партнёрши грудь, там где самая эрогенная зона.

А та всё танцует и змеюку вниз тянет, потом и вовсе легла. А питон, не поверите, стал ей голову в вагину совать, туда-сюда. Ну, прямо половой акт на глазах у изумлённой публики. Благо, не долго это продолжалось. Девица в изнеможении откинулась, а питон-похабник напоследок голову вытянул и на пол уронил. Тут затемнение, туш музыкальный, опять бурные, долго не смолкающие аплодисменты. А как свет зажёгся, глянул я в страхе на начальника, сидит он туча-тучей и личико аж багровое. А китайский мой дружбан одно слово только и сказал: "Дрессировка".

Думал я, конец моей карьере, но, к счастью, обошлось, кое-как оправдался, сославшись на местные нравы. А вот китайцу это обошлось в ящик виски и кучу сувениров для подобревшего в конце концов замминистра. Иваном Тимофеевичем его звали, царствие ему небесное.

Спецназ

Вот наслышаны мы о спецназе и по телеку про него насмотрелись, а всё кажется, что это из другого мира и парни те из другого теста. И я так думал до той поры, как приобщился к этому миру. Давно это было, выдернули меня на страшно секретные сборы по линии ГРУ, то есть военной разведки. Был уже кое-какой опыт за плечами, пять лет работы в условиях военного времени во Вьетнаме и даже орденок с медалькой за это дело. За него, видно, и приобщили.

Собрали в основном бывших выпускников МГИМО и Института стран

Азии и Африки (я из последних). Все – офицеры запаса после военной кафедры, да вы сами знаете, какая там подготовка. Погрузили в вагончик и – в Литву, на лесную базу под городком Шяуляй. Нарядили нас там в солдатскую форму с офицерскими погонами и разбили на отделения с рычащим названием ГГР (группа глубокой разведки), а меня командиром взвода определили.

Быстро перезнакомились, оказалось, что в других группах – усатые и бородатые курды, бывшие боевики, нашедшие у нас в стране убежище, и "возвращенцы", дети русских реэмигрантов из Франции, приехавших в

Хрущёвскую "оттепель" на родину. Эти нашего быта не вытерпели и опять сбежали, но уже недалеко – в Прибалтику, дальше не пустили.

Каждому такому командиру, как я, приставили "наблюдателя" из кадровых офицеров, и началось.

Подготовка оказалась воздушно-десантная и диверсионная, проводилась на базе ВДВ. Народ там оказался серьёзный и тёртый. В

1968 г., когда наши партия и правительство решили несколько подправить ошибочный курс руководства братской Чехословакии, именно эти десантники первыми выбросились на пражский аэродром и обеспечили приём самолётов с основным военным контингентом.

Руководил нашей подготовкой по парашютному делу бравый майор.

Этот герой в одночасье сменил лейтенантские погоны на майорские после того, как его в ходе воздушного шоу на канате стравили из самолёта, а он, вытянувшись в воздухе во фрунт, отдал честь стоящему на трибуне министру обороны и своему начальнику, командующему ВДВ генералу Маргелову. А потом ещё, отцепившись от каната, приземлился с парашютом метров с 30, повторив воинское приветствие уже с земли.

А вот ас-пилот первого самолёта, с которого нас десантировали, наоборот, был понижен в звании за то, что на свой день рождения поднялся в воздух с друзьями-однополчанами и пока не был допит ящик с алкогольными напитками, не приземлился, несмотря на матерный рёв по рации комполка.

Да, так вот, стали нас, подучив маленько, сбрасывать и с малых самолётов, и с больших, и днём, и ночью, и во поле, и в лес. Страху натерпелись с этим парашютом, не передать. А меж прыжками учили, как мочить противника голыми руками, ножики метать, взрывать, что ни попадя, ну, и конечно, стрельбе из разного оружия. Но всё это воспринималось нами несерьёзно, как игра, детская забава, в общем хихоньки-хаханьки.

Но вот настал день заключительных учений. Объяснили задание: уничтожить ракетную установку в тылу предполагаемого противника и самостоятельно, любыми средствами, вернуться на базу. Это и была конечная цель подготовки. Короче, сбросили нас ночью с полным боевым снаряжением в чащу непроходимую, и потопали мы по карте, что мне одному как командиру выдали.

Долго не прошли, стал народ уставать, а иные ноги в кровь разбили, ботиночки-то выдали новые. Я – к "наблюдателю", мол, потеряем людей, надо темп умерить, а он "Вперёд, вперёд!" и дальше чуть не вприпрыжку, привычный, чёрт. А за ним и несколько из моих ребят увязались. Остальные – вповалку. Я им объясняю, что надо идти, никуда не денешься, а они меня хором – по известному адресу.

Ну, думаю, хана нам пришла, и вдруг, для себя неожиданно, как гаркну: "Встать, ёжкин корень!". Сам перепугался, но и других пуганул, да так, что подчинились ошарашенно мои бойцы. Построил всех, тех кто посильнее – в передовое охранение, слабых в середину, двоих поумнее, кандидатов наук на гражданке, в штаб назначил, мне в помощь с картой разбираться, одного, самого ершистого – главным разведчиком. Народ как-то взбодрился, меня даже не Сашкой, а командиром стали величать. По команде тронулись и в путь.

Всю ночь шли, на полпути наткнулись на штабную палатку с отцами-командирами сборов, что и полагалось по заданию. Те, естественно, бухали ханку, нас поджидаючись, но встретили нас ни в одном глазу и на полном серьёзе. Сказали, что курды уже отметились, но и мы хороши. Пожурили лишь за один недочёт. Знаком оповещения у нас был вороний "ка-р-р", а, как со знанием дела подсказало начальство, птички ночью не каркают, но что с горожан возьмёшь.

Нацедили мне, как командиру, стакашек и благословили в дальнейший путь.

Шли до утра, днём укромно подкормились десантным пайком и выспались, а как солнце село, опять вереницей к уже близкой цели.

Шли, шли, подустали зверски, и тут чувствую, бунт назревает. Бурчит народ, недовольство выказывает и, вот-те здрасьте, мой же друг и однокашник, тоже Сашка, аж засипел, мол, пора у командира карту отнять, завёл к чёрту на кулички, спасайся, кто может… Но номер не прошёл.

Я его перво-наперво обложил откуда-то взявшимся уже командирским баском, потом на поляне к какому-то дубу подтащил, а рядом двух ребят самых нахалистых с калашами поставил и завопил: "Расстреляю к чёртовой бабушке! Оружие наизготовку, по счёту три – пли!

Ответственность беру на себя". Патроны-то холостые были, но знал

Сашка, что обжечь вблизи можно мало не покажется. Бухнулся на колени, мямлит, мол, простите, товарищ командир. Ну, тут уж полная лафа пошла в смысле дисциплины, ребятки поутихли, подтянулись, благо, и на цель вскоре вышли.

Выслал вперёд разведчиков, те, на удивление профессионально, на пузе метров пятьдесят проползли и выведали, где наши же ребята, противника изображавшие, покуривали да дремали у костра при фанерной ракете. Даже одного "языка", спеленав и рот закляпив, притащили. Ну тут мы страшный тарарам из калашей устроили, опять же взрывпакет хлопнули по всем правилам искусства и разнесли "ракету" к едрёной фене в щепу, в общем задание командования выполнили. А наставника, лихого капитана, что увёл часть моих ребят, только через двое суток выловили в болотах и благополучно эвакуировали.

Не буду рассказывать как возвращались, как, выйдя из леса, реквизировали рейсовый автобус с перепуганными латышами, который и доставил нас почти до базы. Оказалось, из всех групп задание выполнили только, естественно, курды да мы, несмышлёныши. Автобус нам простили, а мне, как командиру ГГР, торжественно вручили латышский керамический набор из кувшинчика и стаканчиков.

А ещё вручили, уже неофициально, самый почитаемый в воздушно-десантных войсках оберег, значок парашютиста с груди разбившегося до состояния мешка с желеобразной массой внутри солдатика. У него это был всего второй прыжок, да вот песчинка попала в прибор для выдёргивания парашютного кольца на случай отключки в воздухе пужливого парашютиста, а он на свою беду таким отказался.

Вот тогда я и понял, что даже из сопливой интеллигенции, если с ножом к горлу магическое "Надо, Федя, надо", какие-никакие, а спецназовцы могут получиться. А меня ещё через несколько лет те же гэрэушники, повысив в звании, опять забрили на сборы, но уже на базу где-то под Кировоканом в Армении и для прохождения военно-альпинисткой подготовки. Вот уж где я натерпелся страху поболе того, что испытал в прыжках с парашютом.

Там-то мандраж охватывает только перед шагом из самолёта в воздушное пространство, а я такое уже пережил во время студенческих сборов. К тому ж в Литве я был уже командиром и, если и тряслись поджилки, вида подавать права не имел. А в армянских горах испытал мучительное ощущение мухи, ползущей по стене в убийственной близости к полу. А ведь были ещё и так называемые "отрицалки". Это когда оказываешься подвешенным на крючьях под потолком нависающего каменного козырька. И уж до полного глазного остекленения доходишь, когда перебираешься на карабине по тонкой ниточке троса через бездонную пропасть.

База с изуверской хитростью была расположена на трёх уровнях крутой горы, внизу столовая, посерёдке палатки, а ещё выше – туалет.

Так что, хошь не хошь, а карабкайся весь день-деньской, укрепляй мышцы ноженек. Поначалу кое-кто и не доносил заложенное в себя в столовке до высшего уровня, но скоро все пообвыкли и шустрили вверх-вниз не хуже мушек.

В середине месячных сборов меня выдернул оттуда на воскресенье сосед по дому в Москве и друг закадычный Грачик, проводивший неподалёку (а в Армении всё неподалёку) с семьёй отпуск на родине.

Это было сделано вопреки всем правилам и обошлось в ящик лучшего армянского коньяка его двоюродному брату, Самвелу, местному

"князьку" (директору треста общепита).

И был выезд на горную речку с барашком в багажнике машины, и ещё один ящик, но уже водки, охлаждённый в ледяной речной водичке, и