Текст книги "Были и былички"

Автор книги: Александр Арефьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

В церковь всё же ходила, но только в одну, в храм Косьмы и

Дамиана, что на углу Столешникова переулка и Тверской, недалеко от её дома. Да и ходила по поводу излечения от своих болячек, ибо считала что братья-бессребреники, покровители врачей, и святыми ставши, помогают страждущим. Богу поклонялась и привычно молилась, но как олицетворению верховного разума. И, вы знаете, на таком же перепутье, видимо, к истинной вере, нахожусь и я.

Тогда же под страшным секретом узнал я от своей бабушки, что бабушкой Ульянова была еврейка, а духовным отцом и революционным вдохновителем – еврейский банкир Парвус. И что революционный символ звезда (пентакль) есть не что иное как магендавид (звезда царя

Давида), только без одного луча, символизирующего ум гоев

(неевреев). Оставшиеся лучи означают ум евреев (верхний луч), энергию и физическую массу гоев (левый и правый лучи) и энергию и массу евреев (внизу в силу относительной малочисленности еврейской нации).

По красным дням календаря собирались у бабушки подруги, числом всегда два. Одна, как моя бабушка графское, скрывавшая своё княжеское происхождение, а вторая – просто бывшая столбовая дворянка, к тому же плохо владевшая французским. А потому к ней отношение было несколько снисходительное, ведь общение происходило почти исключительно на этом старорежимном языке. Первое, что я услышал от них, совершив какую-то бестактность (что взять с ходящего под стол малыша?) было уже известное от бабушки "Fi, fi donc, Саша!"

(с ударением, конечно, на вторую "а").

Обе, как и бабушка, доживали свой срок в одиночестве, просто дворяночка – в комнатушке бывшего доходного дома, которым её семья до революции владела, в двух шагах от нашего. Регулярные посиделки у нас были для них светом в окошке и, возможно, единственной возможностью отвести душу. Довольно скоро я начал их понимать и общаться на французском, а потому чуть не каждые пять минут кто-нибудь из старушек (только на мой детский взгляд, ведь не так уж и стары они были) подносил палец к губам и говорил: "Только тс-с-с,

Саша!".

Действительно, часто вещи говорились крамольные, и я даже в какой-то момент подумал, что дамы принадлежат к закрытому масонскому обществу, ну то есть к врагам народа. Посудите сами, у них были слова-пароли для распознания "своих-чужих" (похоже на устройство современных военных самолётов). Это были "класть-ложить",

"туфель-туфлей", "кофе в мужском или женском роде",

"коне ш но-конечно", "крас и вее-красив е е", "фен о мен-феном е н",

"нач а ть-н а чать" и ряд других. Чужак и тот, кто говорит "на сегодняшний день" – это тоже "Fi donc" и масло масляное. Везде у них были свои люди, к примеру, божественная актриса Любовь Орлова, которая оказалась хороших "голубых кровей" (Тс-с-с, Саша!), жёны известных всей стране людей, даже из самых высоких эшелонов власти.

Я и сейчас считаю, что это был широко разветвлённый, глубоко законспирированный антисоветский заговор. Заговор по спасению драгоценной части генетического фонда России. И эти заговорщицы, хоть и в горящую избу, может, и не входили, и коней на скаку не останавливали, но делали нечто большее – противостояли вселенскому хаму в лице Ленина, Сталина, Хрущёва и иже с ними, спасая великий русский дух чуть не полностью истреблённой интеллигентной массы страны.

И при том при всём, когда по чёрной тарелке нашего громкоговорителя мы услышали замогильный голос диктора с сообщением о кончине генералиссимуса Сталина, я увидел на глазах бабушки (и это было единственный раз в жизни) крупные слёзы. "Мне страшно,

Александр, – сказала она, – теперь Америка не побоится пойти на нас войной, а кто нас ныне, сирых, защитит?".

Дожила моя любимая бабушка до весьма преклонного возраста, оставаясь подвижной и сохраняя ясность ума, а умерла в одночасье, присев перед телевизором посмотреть последние известия (мне бы так).

Но такое ощущение, что и поныне не оставляет она меня своими заботами. А как ещё объяснить, что пару лет назад перевернулся я в гололёд на своём Опеле, возвращаясь с поминок самого близкого друга, а выбрался из-под машины без единой царапины и протрезвевшим как стёклышко?

Школа

В первый класс я пошёл в школу N586 в Хлыновском тупике на Б.

Никитской, рядом с Тверской и Брюсовым переулком, где я жил у бабушки. Но во второй класс я уже ходил в школу N24, что стоит впритык к зданию станции метро "Парк культуры", где в то время работала училкой русского языка и литературы моя мать. Хошь, не хошь, приходилось быть круглым отличником, ибо любая моя "четвёрка" считалась кошмаром и оскорблением её учительской чести. А перебрался я в эту школу, потому что родители всё-таки отобрали меня у бабушки и взяли к себе. Правда, та не оставила внука своим вниманием и ездила воспитывать меня, а заодно и дочь с зятем, в родительскую квартиру в Хользуновом переулке на Пироговке как на работу.

В четвёртый класс я перешёл на волне слияния "мальчукового" и

"девочкинова" образования в смешанную школу N39, рядом с метро

"Фрунзенская" и ближе к дому. Надо сказать, что дом был весьма своеобразным и прозывался народом "генеральским". Действительно, там проживал высший генералитет Москвы в шикарных по тем временам квартирах. Они были однокомнатные, но размером метров в семьдесят, с огромным окном во всю стену.

Для удобства проживания комната была разбита на секторы

(гостиная, спальня, детский закуток) массивными шкафами, трельяжами и комодами, как и кожаный диван с креслами, видимо, реквизированными в своё время у буржуинов. На каждом предмете мебели в укромном месте был прибит овальный ярлычок с инвентарным номером, и время от времени комендант дома с помощницей проводил инвентаризацию этого общественного имущества.

Моим любимым было обитое голубым шёлком и с ножками и подлокотниками в форме львиных лап величественное креслище, стоявшее в прихожей. Оно вскоре уступило место газовой плите, а до того все готовили в общественных кухнях (по две на этаж). В эти кухни мы, малышня, любили забегать в расчёте получить что-нибудь вкусненькое от кухарок. Бывали там, правда, и шумные скандалы, доходившие до брошенного в кастрюлю борща мстительной женской рукой куска хозяйственного мыла.

Почти во всех семьях были домработницы (так из соображений политкорректности называли прислугу из деревенских девушек). Наша

Клаша была известна всему дому справкой, представленной моей матери при найме. Справка была из сельсовета и подтверждала, что "Клавдия под немцем была, но связи с ним не имела".

В большой мансарде дома располагался свой клуб с кинотеатром, потом, правда, переделанный в общежитие военной академии им. Фрунзе, расположенной неподалёку. Во дворе был свой магазинчик, из которого в любое время по телефонному звонку приносились в огромной корзине заказанные продукты.

В вестибюле налево располагался кабинет домоуправления, где проводились общие собрания жильцов и лекции на тему политического момента. С появлением телевизоров там был установлен этот чудесный аппарат со сферической линзой, наполненной дистиллированной водой, для увеличения малюсенького экрана, и кабинет стал ещё и общественной телевизионной.

А напротив через вестибюль располагались кружок "Умелые руки" для детей и "Курсы кройки и шитья" для их мам, жён военоначальников. Так что все в доме поголовно были охвачены общественно-политической работой и системой культурного проведения досуга. Вторым таким домом

"коммунистического быта", более известным, чем наш, был только Дом правительства на набережной Москвы-реки.

Один этаж, четвёртый, был полностью занят семьями бывших военоначальников республиканской армии Испании, которые после поражения от войск генералиссимуса Франко бежали в СССР, получив на родине смертные приговоры. Жили они шумно бурлящей коллективной жизнью, часто приезжала к ним "Пассионария" Долорес Ибаррури, и тогда страсти политических дискуссий зашкаливали. Когда "открылась"

Куба, т. е. к власти пришёл Фидель Кастро, почти все наши испанцы перебрались к нему под крылышко, как они говорили, ближе к дому.

В школе N39 проучился я до конца, правда, с перерывом на 7 и 8 классы, когда родители отправились в загранкомандировку в ГДР и отдали меня в интернат. На моих глазах рядом со школой был пробит

Комсомольский проспект, а раньше там располагался ипподром, на котором по праздникам проводилась торжественная выездка и конно-спортивное представление. Регулярным и самым почётным гостем на трибуне был герой Гражданской войны пышноусый Будённый.

По заданию фотокружка районного Дворца пионеров бегал я снимать старенькой камерой, доставшейся от деда, строительство на месте заболоченной поймы Москвы-реки стадиона в Лужниках. Купаться ходили мы с ребятами на покрытый ряской и кишащий пиявками пруд у

Новодевичьего монастыря (там же ловили заморышей-карасей на удочку), на "Бродягу" с Раджем Капуром и "Тарзана" с Вестмюллером – в клуб завода "Каучук", в спортивные секции – на рядом с ним расположенный стадион "Труд".

Два интернатских года послужили мне хорошей жизненной школой.

Интернат принадлежал ГРУ (главное разведывательное управление МО) и располагался на Петровско-Разумовской аллее, рядом со стадионом

"Динамо". Директором был полковник, бывший шпион-резидент в двух странах, свободно говоривший на трёх языках. Заведение было богатое, кормили нас от пуза да так, что до сих пор смотреть не могу на чёрную икру. Был свой спортзал с физруком, актовая зала и классные комнаты для подготовки домашних заданий (в школу мы ходили общую).

На воскресенье интернатские старших классов отпускались на свободу и получали по трёшнику на мороженое и другие карманные расходы, которыми часто являлись курево и бутылка на десятерых полюбившегося нам своей дешевизной портвейна "777". Была в интернате и "падшая женщина", десятиклассница, дочь резидента в Финляндии, так что интернатское образование отличалось расширенным профилем.

Нравы здесь царили казарменные. Мне сразу объяснили, что есть патриции и есть плебс, смерды, рабы (я слава богу сразу попал в первую категорию, проявив себя на спортивной ниве и в способностях на разные хохмы), но патриции младшего класса были рабами по отношению к "дедам" старших классов. Кодекс поведения был расписан на задней стенке шкафа дортуара, а шкаф отодвигали только на время инициации новичка.

Там же хранилась и священная, зачитанная до дыр книга -

"Республика Шкид" Пантелеева. Описанные в ней шкоды бывших беспризорников в интернате служили нам модусом вивенди и рецептом для подражания. Мы даже развили опыт своих собратьев. Разве додумались бы они привязать за рыболовный крючок на леске наполненный водой презик (тогда он назывался гондоном от испорченного слова "кондом" и служил популярным ругательством) и прицепить ненавистной воспитательнице сзади на юбку?

Или оп и сать в пять струй из окна школьного туалета проходящую внизу директрису (фу, даже стыдно сейчас вспоминать). Надо сказать, что в школе и вообще вне стен интерната все различия между интернатскими сглаживались и мы держались одной шайкой-лейкой. Этого требовал закон выживания – рядом был район Марьиной рощи и учившиеся с нами в школе ребята оттуда признавали лишь язык силы и уважали фантазию в борьбе с общим врагом – учителями.

Того требовал и кодекс, демократично оставляя плебеям возможность перехода в категорию патрициев в случае победы над одним из таковых в честной "стычке". "Стыкаться" ходили всем гамузом в спортзал ночью, под утро, чтобы не разбудить дежурного воспитателя, и бились до первой "кровянки". За порядком следили рефери и секунданты из числа патрициев старшего класса. Они же безоговорочно определяли и победителя, поэтому могли и подсудить "своему".

Внутрипатрицианские разборки происходили по той же ритуальной схеме, но без последствий в плане изменения статуса. Однажды я дрался со своим же лучшим другом и тоже патрицием, Игорем, задел его нос, пошла кровь, поединок тут же был остановлен и судейским вердиктом нам было предписано принародно обняться и забыть обиды. То есть победила дружба. Так что можно представить, каким резко повзрослевшим я вернулся через два года в родную школу и сколь возрос мой авторитет среди мальчиков да и девочек моего класса

(соотношение было семь к двадцати).

Через несколько лет после моего ухода из интерната я шел через парк от Михайловского дворца на встречу интернатских однокашников и был остановлен и окружён грозной стаей бандюг, потребовавших снять моё импортное пальтишко ярко-жёлтого цвета. Но, присмотревшись, мы бросились обниматься – это оказалась шайка моих однокашников по школе. Они и сопроводили меня до дверей интерната, чтобы я не дай бог не попал в лапы чужих.

А уж окончив родную школу, я самонадеянно без папиной поддержки сунулся поступать в МГИМО, но проскочил, как тогда шутили, МИМО.

Сдал-то экзамены хорошо, да вот беда, не оказался в списке блатняка, который чуть не открыто лежал под рукой экзаменаторов. Плюнув с досады, устроился через дорогу от дома в архивный комплекс, чтобы пересидеть год до следующих вступительных экзаменов.

Там я сделал головокружительную карьеру от чернорабочего до младшего архивного хранителя. Моя "чёрная" работа началась с крушения по заданию завхоза статуй и бюстов Сталина, натыканных по всей территории архивной территории, занимавшей целый квартал по

Большой Пироговке. Часто таскал тяжеленные портреты новых вождей для замены в кабинетах старых, погоревших. Один из таких павших ангелов,

"примкнувший к антиправительственной группировке" Шепилов, был сослан в наше Главное архивное управление и оказался приятным во всех отношениях мужиком.

Часто заходил в ЦГАОР (архив Октябрьской революции), где работала по той же причине, что и я, моя однокашница Наташа Калинина. Архив был интересен тем, что все сотрудники постоянно бродили меж стеллажей, тупо вытаскивая документы и просматривая их на предмет обнаружения любого Ленинского факсимиле, за что давали премию в 40 руб. (месячная зарплата архивариуса).

Мой завхоз полюбил меня за старательность и даже поделился страшной тайной. В подвале он держал бочку с каким-то клеем, и когда совал в неё работающую электродрель, на сверло наматывалась вязкая субстанция клея, а оставался чистый спирт. Коим мы и отметили со слезами на глазах мой переход на чистую работу в читальный зал. Там стояли громоздкие проекторы для просмотра плёнок с документами, а потому на месяц мне выдавался 400 гр. спирта для протирки оптики.

Линзы очень даже хорошо протирались ваткой, смоченной в водопроводной воде, а спирт шёл на благое дело поддержания в тонусе архивного техперсонала. Так что мой авторитет подскочил до небес.

Кстати, сдавая дела, поинтересовался я у главбуха, что означала фраза "для промывки ЖКТ" на спиртовых заявках. И древняя, как сам архив, бабуся шепнула мне на ушко, прижав сухонький пальчик к губам:

"Знай, деточка, ЖКТ – это желудочно-кишечный тракт".

В читальном зале я заведовал также выдачей документов из разных архивов. Публика была разношёрстная, запомнились двое учёных из постоянных клиентов. И тот, и другой отсидел по "десятке" в лагерях

ГУЛАГа и изучал свои же рукописные материалы из архива КГБ, реквизированные при аресте. Самое смешное (или грустное?), что, как признался мне один из них после принятия у меня за стойкой протирочной жидкости, оба и "накапали" друг на друга куда надо до отсидки.

Год в рабочей кутерьме пролетел быстро, я не успел и оглянуться, как пришла пора вновь засесть за учебники, освежая в памяти то, что должно было пригодиться на вступительных экзаменах в институт.

Альма-матер

В ту пору, когда я учился в Институте восточных языков при МГУ

(теперешний Институт стран Азии и Африки), а было это в шестидесятые годы, наше учебное заведение считалось идеологическим, а потому находилось под неусыпным оком соответствующих органов. По престижности институт, может, чуть-чуть уступал МГИМО, но по уровню подготовки ни в чём ему не уступал, а в некоторых аспектах был и на голову выше. Я имею в виду прежде всего языковые знания – кроме двух обязательных восточных и одного из европейских, можно было факультативно заниматься ещё любым другим языком, и у некоторых особо одарённых их число доходило до 5-6.

По соотношению душ преподавательского состава к бренным студенческим душонкам мы шли ноздря в ноздрю с Лондонским колледжем

Георга IV, а перед нами никого не маячило. Кроме профильных языковых дисциплин, нам вбивали в голову программы практически всех гуманитарных факультетов Московского университета, причём усилиями лучших профессоров. В попытке объять необъятное годовой курс, скажем, истфака, у нас проскакивал за семестр. Помню шутку одного преподавателя, который оповестил об очередном сокращении лекций по его дисциплине, предупредив, что в следующий раз его, видимо, просто вынесут, покажут нам, студентам, а на завтра назначат экзамен.

Престиж института был столь высок, что даже тех, кого выперли за неуспеваемость, с удовольствием брали на работу. Скажем, один из наших студентов-японистов, вылетевший из института скорее из-за головотяпства, был принят в отдел внешних церковных связей московского патриархата. Заходя к нам по старой дружбе, он хвастался отдельным кабинетом с сейфом, в котором всегда лежала нехилая пачка денег, часто возобновляемых руцей батюшки-начальника отдела без требования отчётности, на покрытие представительских расходов и обслуживание переданной ему в пользование чёрной "Волгой".

Рассказал как-то и о командировке с батюшкой в Японию для улаживания вопроса нашей церковной собственности. Оказалось, что ещё в царское время в центре Токио был за копейки куплен земельный участок под церковь, которую так и не построили, и сторожил его напрочь забытый там инок, кормившийся тем, что пускал за забор машины на парковку. Участок был продан (можете представить, с каким наваром), а инок в возрасте 90 с лишком лет был наконец вывезен в родные пенаты и получил благословение митрополита за долгое и тяжёлое послушание.

Попал я в ИВЯ без блата, не добрав по той же причине одного балла в МГИМО, просто отлично сдав вступительные экзамены. За это и поплатился – был зачислен в группу вьетнамского языка как одного из самых трудных (потом добавились тайский и кхмерский). Конечно, мечтал-то я о японском, на худой конец – арабском, но ничего не попишешь. Нас сразу предупредили, что не последнюю роль при решении нашей судьбы, т. е. выезда за бугор, будет играть оценка знаний идеологических дисциплин и активности участия в общественной работе.

Ну вот я и завертелся: в редколлегии стенной газеты, в

Научно-студенческом обществе и прочая, и прочая. Кстати, в НСО, будучи на 3-ем курсе, столкнулся с явлением по фамилии Жириновский, уже тогда привлекавшем всеобщее внимание своим неуёмным и взбалмошным характером. Среди прочих нагрузок был назначен в

Международный студенческий совет МГУ (МСС) курировать землячества студентов из ставшей мне уже родной Юго-Восточной Азии. Познакомился и даже подружился с сынком лаосского принца Суфанувонга, родственником камбоджийского принца Сианука и другими высокородными студентами вверенного мне региона.

Очень быстро я понял, под чьим колпаком и водительством функционирует наш МСС. Трёхбуквенная аббревиатура этого заведения

(для непонятливых – КГБ) высветилась, когда меня послали подсобить на какой-то международный симпозиум в Дом литераторов. Там всем заправлял одетый с иголочки парень, к которому бегали одетые тоже не по-нашему девушки докладывать об установленных с иностранными делегатами контактах, обращаясь к нему "товарищ капитан".

Как-то так получилось, что мы с ним сдружились, и даже в знак особого доверия он подарил мне пачку моих цветных фотографий: я вхожу в кафе "Москва" гостиницы "Россия", я сижу в баре, потягивая через соломинку коктейль, я выхожу и т. д. С широкой доброй улыбкой он посоветовал не мельтешить впредь в подобных заведениях. А однажды попросил послушать, что говорят на своём партсобрании вьетнамские студенты и отвёл в самую засекреченную комнатку МГУ, где перед пультом с номерами всех аудиторий и боксов общежития сидел дежурный слухач. Для меня это было прямо шоком.

Кончилось тем, что меня пригласили на Лубянку и предложили постоянную работу. Ну тут уж я озверел, срочно вызвал из Мурманска папашу, который служил там в должности начальника отделения главного разведуправления (ГРУ) в почётной ссылке из-за предыдущей совместной работы в одном отделе с Пеньковским, оказавшимся английским шпионом.

Отец благополучно отбил меня от КГБ за обещание моего добровольного сотрудничества и вернулся назад шпионить за финнами.

Скажу попутно, что я с детства был наслышан ненароком из разговоров отца с его сослуживцами о существовавшем соперничестве

ГРУ с внешней контрразведкой КГБ и чувствовал их, "белой кости" офицерства, лёгкое и чуть боязливое презрение к гэбэшникам, копающимся по роду службы в грязном белье. Только с приходом в КГБ

Андропова штат был несколько облагорожен и приодет, но к тому времени ГРУ было уже поглощено этой организацией. Современного молодого читателя, видимо, удивит и покоробит такое хитросплетение секретных служб, но в моё время это было в порядке вещей. Недаром ходила шутка, что половина нашего населения сидела на Колыме, а вторая половина их охраняла или "стучала" друг на друга.

Сказав "А", скажу уж и "Б". Данное отцом за меня обещание сотрудничества я отрабатывал, можно сказать, всю жизнь. За кордоном сполна делился с чекистами всей необходимой им информацией, а в

Москве даже сочинил пособие для школы КГБ о специфике менталитета, нравов и обычаев граждан стран Юго-Восточной Азии для профессиональной их вербовки в случае нужды. Восток ведь, как известно, дело тонкое. Но к чести своей, поклянусь, никогда друзей не предавал и ни на кого не "настучал", несмотря на присвоенный КГБ призыв из Писания "Стучите, и отворят вам!",

Но вернусь к моим делам в студенческом совете. Мне дали доступ к письмам бывших наших студентов и студенток, оказавшихся по разным причинам за рубежом. Для чего, скажу позднее, а для начала изложу несколько наиболее интересных дел. Со стыдом вспоминаю письмо нашего ивяшника на имя ректора, в котором он извещал о своём нахождении во

Франции, где, как ему кажется, больше возможностей проявить свои способности, в том числе в области ориенталистики.

Самое смешное, что никто и не подозревал об отсутствии этого студента, а в затребованных журналах посещаемости против его фамилии стояли крестики. Только вездесущему следователю всё того же КГБ старосты признались, что изменник Родины попросил их прикрыть его поездку в родной Саратов на свадьбу сестры, а соседи по общежитию вспомнили, что он что-то говорил о желании смотаться в Турцию, а под кроватью держал надувную лодку и мешок сухарей.

Другого студента, с филфака, нашла через наш совет международная адвокатская коллегия и вручила ему извещение о том, что в Канаде его дед помре и оставил ему в наследство обувную фабрику, дом,

"Кадиллак" и чёрт-те ещё что. Студент бил себя пяткой в грудь и кричал, что Родину не покинет ни за какие коврижки, но, побывав в нашем совете, утих, исчез с занятий месяца на два, а потом всё же оказался каким-то образом в Канаде, откуда и прислал письмо с сообщением, что вступил во владение фабрикой и уже организовал на ней ячейку компартии. Правда, это письмо оказалось единственным.

В основном письма приходили от наших девиц, которые повыскакивали за иностранных, большей частью чёрных студентов, уехали в их заморский рай и теперь верещали оттуда с лейтмотивом "мама, забери меня обратно". Вот эти письма и были моим основным аргументом уговоров наших студенток не лететь сломя голову за каждым заграничным принцем. Определённым диссонансом в этой кипе звучало письмо жён какого-то мусульманина с жалобой на старшую жену, хохлушку, вывезенную из нашего университета их благоверным мужем.

Они просили забрать её назад к чёртовой матери, ибо житья им не даёт и гоняет как пионерок, объявив себя секретарём домашней комсомольской организации.

Кстати о принце… Один выпускник аспирантуры, на сей раз жёлтенького цвета, сделал предложение руки и сердца второкурснице с юрфака. Тут я и подсуетился со своей пачечкой писем (конечно, без последнего, мной упомянутого). Долго уговаривать не пришлось, и понеслась она рысцой отказываться от партии. Аспирант, оказавшийся на поверку и вправду малайским принцем, пригорюнился, но всё же устроил пышные проводы, завалив неудавшуюся невесту подарками. Все перечислять не буду, но вот главные: торт метровой высоты в форме старинного замка с королевой, фрейлинами в креолине и вельможами в сахарных париках (на вкус все марципановые) и кольцо с брюликом, на вид карат в десять.

А теперь представьте лавину чувств, обрушенных на меня студенточкой в связи с таким обломом. Тем более что колечко у неё гэбэшники отобрали за обещание не выгонять её из университета (торт её прожорливые товарки успели оперативно слопать). В общем, сославшись на занятость по учёбе, ушёл из Международного студенческого совета, резко сократив тем самым свою общественную деятельность.

Польша

Случилось как-то в моей студенческой жизни, что предложили мне в

Международном студенческом совете МГУ, где я работал (такая была общественная нагрузка, как тогда выражались), поехать на Конгресс молодёжных прогрессивных организаций в Польшу. Я, конечно, с радостью согласился. Хоть и ходила в то время поговорка "Курица – не птица, Польша – не заграница", но всё же первый выезд за бугор это вам не фигли-мигли. Сформировали из студентов разных факультетов делегацию кандидатов на выезд, но в конце концов число их свелось к двум – я и чеченский старшекурсник из моего же Института восточных языков.

Остальные то ли не успели оформиться, то ли выездную комиссию не прошли и выпали в отсев. Надо сказать, что тогда не то, что сейчас, тогда загранка была чем-то вроде священной коровы и не каждому в руки давалась. Надо было получить кучу характеристик, рекомендаций да ещё "добро" недремлющих "органов". Но самым страшным стражем границ нашего отечества была как раз выездная комиссия, своего рода чистилище на пороге рая.

Заседали там старпёры из ветеранов Партии и гоняли безбожно по её, родимой, истории, а могли и каверзный вопрос задать типа "А кто у нас сейчас премьер-министром в Албании?" или "А сколько копеек стоит батончик хлеба у нас в булочной?". Я и сам чуть не погорел, когда задали вопрос "А что это, студент, у вас за колечко на пальце?". Пришлось объяснять, что кольцо – память о дедушке, который в чине полковника был тяжело ранен в первый месяц войны и перед смертью отдал кольцо с гравировкой двух переплетённых "А" своей дочке, а моей будущей маме.

Вензель – от первых букв его имени Александр и имени его жены, а моей бабушки – Анны. А колечко взято было на войну в качестве оберега, да вот не спасло. И попросил, мол, дедушка дочку, коли родит она сыночка, наречь в помин его тоже Александром и кольцо, когда повзрослеет, передать Сашеньке, т. е мне. Вот и ношу его, как завещано.

Довёл я стариков своим рассказом до слёз умиления и отпустили они меня с богом, наказав всё же на время командировки колечко снять – негоже комсомольцу перед иностранцами свою слабость идеологическую демонстрировать. Однокашник мой чеченец тоже прошёл комиссию без осложнений. Был он из "стариков", т. е. отслужил в армии и пришёл в институт уже партийным, так что, как говорится, без вопросов.

Вот и отправились мы с ним поездом с пересадкой в Варшаве в Нови

Сонч, городишко, где в здании техникума тот конгресс и проводился.

Студенты были на летних каникулах, так что здание было в полном распоряжении участников: первый этаж для рабочих заседаний, второй – женское общежитие, третий – мужское. Заправлял всем мужик явно не комсомольского возраста, представившийся партсекретарём техникума.

Правда, поляки и из официальной делегации, и из штата переводчиков называли его чуть не открыто секс-инспектором, ибо его основной функцией было блюсти моральную чистоту делегатов. Это ему не очень-то удавалось, так как уже с первых дней, вернее, ночей постояльцы второго и третьего этажей перемешались.

Хитрые поляки уже в первый день организовали экскурсию на городской ликёроводочный завод, который в духе интернациональной дружбы презентовал нам несколько ящиков образцов собственной продукции. Ну и дело пошло сразу веселее. Вечером состоялся торжественный ужин в честь открытия мероприятия, потом столы сдвинули, освободив место для танцев, а на них выставили халявные напитки. Танцевали тогда, помню, чуждый нам танец "серф" (от французского слова "олень"). То есть надо было трясти головой как рогами, а также другими частями тела в такт шумного студенческого джаз-банда.

Народ быстро разгорячился, стало душновато, польки рассупонились донельзя к неописуемому ужасу моего идеологического наставника по делегации. Кстати, наше слово "полячка" звучит для их уха оскорбительно, ибо суффикс "ячк", как, впрочем, и у нас, несёт унизительный оттенок. Но мой друг, по идеологическим соображениям, даже узнав это, по-другому их уже больше и не называл.

Горячительные напитки из импровизированного бара утекали с поразительной быстротой, и чтобы охладить пыл, поляки провели конкурс среди представителей делегаций на лучшее знание их страны.

Чеченец, естественно, вытолкнул из толпы меня и не прогадал – я занял второе (к его неудовольствию), но всё же почётное место).

Правда, немного сфальшивил, на предложение назвать трёх польских королей из глубин памяти выудив Ягелло, другими же двумя у меня были

Казимир I и Казимир II.

Потом танцы продолжились, а в конце уж трудно передать, что хозяева учудили… Объявили конкурс между польской и советской делегацией на кто больше выпьет. Излишне говорить, кто был выдвинут от нашей делегации, а от поляков – амбал на голову меня выше и с таким пузом, что я понял – шансы на победу у меня равны нулю.

Чеченец поддержал меня нервным шёпотком на ухо: "Держись, это явно политическая провокация". И я держался, тем более, что, усадив меня за торец стола, поставили передо мной флажок моей страны, тогда ещё красненький и с серпом-молотом.

Условием состязания было питие до отключки, т. е. до упаду, победитель – тот кто останется на стуле в сидячем положении. Пили водку, которую называли здесь "партейной" за ало-красную этикетку, из рюмок грамм на сто. Сначала дело шло быстро, мой противник, сидевший за противоположным торцом, нахально улыбался и по виду почти не пьянел. Я взмолился и попросил устроителей принести хоть какую закуску, ну хоть корочку хлеба. Они поняли меня буквально и принесли порцию хлебушка в размере выдаваемой в блокадном Ленинграде.