Текст книги "Мёртвая дорога"
Автор книги: Александр Побожий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
– Ничего, буду на заводе работать, руки есть, не пропаду. Вот только жить теперь, наверно, разрешат в любом городе – минус шестьдесят городов.
– Эх, не тебе бы это терпеть, – вздохнул Вася, обнимая товарища.
– Помалкивай, а то опять напишут, – сказал громко Рогожин, уставившись на Метёлкина, который решился прийти на проводы без приглашения.
– Ну и хрен с ними, – махнул рукой Болотов.
Разошлись поздно ночью. Утром проводили Мишу в Салехард, а всех начальников партий на их участки, чтобы готовить эвакуацию партий в Уренгой.
После ледостава первыми прибыли в Уренгой на оленях ближние партии Хмелькова и Абрамовича. За ними – партии Амельянчина и Моргунова. В Уренгое стало тесно. Посреди посёлка стояло два десятка чумов, а вокруг них с полсотни нарт. Русская речь смешалась с ненецкой, всюду слышались крики и смех людей, непрерывный лай и грызня собак.
Ненцы спешили получить расчёт и осаждали Пономаренко. Он должен был снабдить их продовольствием и всем необходимым на зиму, как было предусмотрено договором. Ненцы торопились на охоту за пушным зверем или в свои оленьи стада. «Белка шапка!» – слышалось тысячи раз в день, и Пономаренко крутился с утра до ночи. В помощь ему и кладовщику Аладьин дал Пугону – самого грамотного ненца. Но, кроме помощи, нужно было ещё и присматривать за нашим бойким хозяйственником...
Первого ноября мороз дошёл до сорока, а партии Соколова и Рогожина были ещё в пути. Можно было бы послать за ними самолёты, но новые лётчики не знали местности и опасались садиться на мелкий и ещё рыхлый снег. Как я жалел, что нет Волоховича! Он в паре с Васей давно перевёз бы всех в Уренгой, нашёл бы площадки на замёрзших озёрах или в других местах.
Я послал Васю на рекогносцировку, чтобы узнать, где движутся партии. Холодный мотор долго не заводился, мёрзло масло. Днём стало немного теплее, и ПО-2 поднялся в воздух. Вася слетал на восток, потом на запад и, вернувшись, сообщил:
– Соколов уже в долине Ево-Яхи, а Рогожин ещё не перевалил водораздел от Таза к Пуру. Обе партии держатся телеграфной линии.
К вечеру температура поднялась и пошёл снег, ночью начался ветер, а утром на Уренгой налетел вихрь страшней силы. Он с шумом пронёсся над домами-полуземлянками и чумами. Всё содрогалось. Тучи снега поднялись вверх и закружились, словно небо стало тёмным омутом. Мы с Мариной прислушивались и ждали.
И вот всё затрещало, завыло. Я хотел выйти на улицу, но меня тут же закидало снегом. Ветер сбивал с ног. Кругом было только одно беснующееся белое и холодное месиво. Это не было похоже ни на снежные метели русской степи, ни на сибирские бураны. Ветер и снег как будто решили свести последние счёты с землёй.
Двое суток хозяйничала пурга. Но вот красная чёрточка на термометре поползла вниз, и пурга унеслась вслед за рваными тучами.
Люди рыли проходы в снегу, откапывая жильё и занесённые дрова.
Днём в штаб с радиостанции прибежала взволнованная Марина: тяжело заболел Рогожин. В радиограмме было указано место, где находилась его партия. Я вызвал нового командира звена Тамбовцева и рассказал ему о несчастье.
– А кто нам обеспечит там площадку для посадки? – неуверенно спросил пилот.
– Надо самим выбрать, поблизости от их чумов. Они после пурги ещё не двигались, – пояснил я и, усвоив опыт Волоховича, добавил: – Там озёр много, все они хорошо замёрзли. А может, присмотрите с воздуха другое место, сейчас ведь везде снег и на лыжах можно сесть.
– Попытаемся, – ответил Тамбовцев.
Но сесть он не рискнул, и Рогожина повезли в Уренгой на нартах.
Вася полетел в Тарко-Сале за Ниной Петровной, с ней должен был прибыть и фельдшер, чтобы постоянно остаться у нас в посёлке. Мы выделили им одну землянку под медицинский пункт, поставив там кровать для больного Рогожина. Но Нина Петровна не полетела прямо к нам, она уговорила пилота слетать с ней навстречу Рогожину и пересадить его с нарт на самолёт. Вася стал было сопротивляться, но Нина Петровна резко сказала ему: «Я врач и могу требовать. Везти тяжелобольного на нартах – преступление!» Вася завёл снова мотор, и через два часа они вернулись с Рогожиным.
Больной ещё бодрился. К вечеру ему стало хуже.
– Как дела? – спросил я Нину Петровну.
– Смотреть да смотреть за ним нужно, – ответила она и смотрела за ним днём и ночью.
Мы с Мариной помогали ей, чем могли. Когда её одолевал сон и она дремала, уронив голову на стол, мы следили за больным. Но через десять минут Нина Петровна испуганно вскакивала, кидалась к кровати, торопливо ища пульсирующую жилку на руке больного, ставила ему термометр. Ртутный столбик взлетал вверх: до предела человеческой жизни оставалось всего несколько чёрточек...
Иногда изо рта Рогожина вырывались бессвязные звуки.
– Что ты говоришь? – негромко спрашивала Нина Петровна.
Больной не отвечал. Только на четвёртый день мы впервые услышали:
– Пить...
Нина Петровна налила воды. Больной выпил немного и вздохнул глубоко, с таким облегчением, будто ради этого глубокого вздоха и шла борьба между жизнью и смертью все последние дни.
Рогожин стал быстро поправляться. Через десять дней он был уже на ногах. А ещё через неделю они с Ниной Петровной сидели в нашем доме, не спуская друг с друга глаз. Потом Нина Петровна уехала на нартах в Тарко-Сале, чтобы сдать свои дела, а Рогожин подгонял камералку, чтобы получить отпуск. Через месяц они встретились в Салехарде и вместе уехали на юг.
9
– Ну и термометр, хоть выбрось! – ворчал Аладьин, рассматривая ртутный столбик.
– Чем недоволен, помощник? – Я взглянул через его плечо на термометр.
– Да вот третий день как свернулась ртуть. Так и не определишь, какой мороз.
– А разве тебе пятидесяти пяти мало? – показал я на нижнюю чёрточку.
– А может, шестьдесят?..
Небо было ясное, как нержавеющая сталь, но дышать было трудно. В лёгкие словно врывались потоки льдинок.
За сотни шагов был слышен малейший шорох. Казалось, что для звуков больше нет расстояний, они могли бы смешаться в один хоровод. Но кругом было тихо. Люди сидели по домам, даже собаки не лаяли и, свернувшись, дрожали в своих конурах. Только, как пересохший пергамент, хрустел снег.
Зима торжествовала. Солнце показывалось на два-три часа и, проплыв над горизонтом, скрывалось.
– Что нового? – спросил я однажды Марину, войдя на радиостанцию.
– Телеграмма из Москвы, – подала она бланк с текстом.
«Обязываю главного инженера строительства Цвелодуба, начальника Северной экспедиции Татаринова, – стал я читать, – а также руководящих инженерно-технических работников строительства и Северной экспедиции проехать в январе по всей трассе железной дороги от Игарки до Салехарда и на месте наметить мероприятия по строительству дороги в зимних условиях. Начальникам экспедиций Енисейской, Надымской и Обской обеспечить передвижение группы оленьим транспортом и лично сопровождать по своим участкам. О поездке представить подробный отчёт. Исполнение доложить. Начальник главка Гвоздев».
– Вот это задал задачу генерал! – покачал я головой. Шутка сказать, пройти путь в полторы тысячи километров целиной, без дороги, по глубокому снегу, по всей полярной земле!
«Фантазия», – подумал я и отложил телеграмму.
Но через три дня Марина приняла ещё одну телеграмму из Игарки.
«Исполнение распоряжения товарища Гвоздева через десять дней предлагаем быть на Тазу. Сообщите, когда там будете сами тридцатью оленьими упряжками. Татаринов».
Сжавшаяся в термометре ртуть не поднималась, температура была ниже пятидесяти пяти по Цельсию. По-прежнему было тихо, над домами и землянками ни на минуту не опускались столбы дыма. Они свечой поднимались вверх и, растворившись в морозной дымке, не оставляли следа. Даже ненцы теперь редко появлялись на фактории. Они сидели в чумах и ожидали, когда потеплеет.
Но дело с поездкой принимало крутой оборот. Мне не хотелось подводить Татаринова, и в то же время я не верил, чтобы он в такой мороз рискнул ехать.
В середине дня пришёл Пяк, приехавший из тундры за продуктами. Я рассказал ему о предполагаемой поездке на Таз, но он твёрдо сказал:
– Не терпит, всем халмер будет.
– Кому халмер? – словно не поняв, попросил я разъяснить.
– Людям халмер, оленям халмер, всем халмер, – сердито подтвердил он.
Я стал уговаривать его поехать на Таз.
– Моя тоже халмер не хочет. А твоя разве хочет? – посмотрел он на меня.
– Тоже не хочет, – улыбнулся я.
– Тогда пиши: не терпит. – С этими словами он направился к выходу. У порога он ещё остановился и, хитро прищуря глаз, сказал: – Москва такой мороз нет, там всегда терпит.
Довольный своей остротой, он, засмеявшись, вышел на улицу. Через открытую дверь влетело морозное облако, разбегаясь по полу.
Я тут же написал телеграмму в Москву Гвоздеву и в Игарку Татаринову, что отправляться в такой далёкий путь на оленях при шестидесятиградусном морозе безрассудно. Ещё через два дня я получил из Москвы нахлобучку, а от Татаринова сообщение, что они уже выехали из Ермакова на автомашинах в Янов Стан. Нам ничего не оставалось делать, как готовиться в дорогу.
Пономаренко предложил построить на нартах кибитки и в них поставить маленькие железные печки. Хотя это было смешно и неизвестно было, как эти кибитки проедут по тундре, но пришлось согласиться. А мороз совсем рассвирепел.
Аладьин перечислял морозы, называя их. «Рождественские прошли, сейчас крещенские, а впереди ещё сретенские будут», – говорил он.
Татаринов с Цвелодубом и со всей свитой хоть и добрались с приключениями до Янова Стана, но, как сообщила нам Марина, узнавшая это от радиста Татаринова, дальше двигаться не собирались. Автомобильную дорогу дальше Янова Стана заключённые ещё не расчистили. До Таза им предстояло проехать на оленях по тундре ещё сто пятьдесят километров, а это займёт по меньшей мере две недели, если вообще они доберутся туда живыми...
Мне сшили необыкновенную по размерам доху из оленьих шкур и меховые чулки (которые я не раз примерял) с собачьими унтами, и я был готов окунуться в холодную пустыню, чтобы выполнить нелепый приказ высокого начальства.
Ежедневно я узнавал от Марины, что делается в Янове Стане и когда оттуда выедут, – хотя и знал, что никуда они не поедут, да и мне ехать было не на чем: ненцы по-прежнему отказывались отправляться в далёкий путь.
Марина узнала, что Татаринов шлёт через Игарку телеграммы в Москву министру об отмене поездки. Охотно делившийся с ней новостями радист передавал, что они жарят шашлыки из оленины.
Кибитка моя стояла на нартах. Приехавшие в Уренгой ненцы, глядя на неё, смеялись.
– Всё равно халмер будет, – говорили они. – Куропаткин чум, и то не поможет. Такой мороз надо с пучей в чуме лежать.
Ненцы уже успели обморозить щёки, носы, подбородки. Мороз был такой свирепый, что стоило побыть на улице десять минут, как незаметно прихватывало лицо.
Наконец Марина приняла приказ заместителя министра, отменяющий эту никому не понятную поездку.
Чего хотел добиться генерал Гвоздев, бросая нас надолго в объятия полярного холода? Может, хотел доказать, что на Севере, где строится эта дорога, не так сурова зима? А может, наоборот, начитавшись Джека Лондона, хотел сделать из нас «покорителей белого безмолвия»? Но мы уже были покорителями – в пределах разумного...
Маленький Уренгой окружала белая безмолвная тундра. Даже в самом посёлке ничто не нарушало тишины, нависшей над полярной землёй; только в лесу иногда трещали деревья, раздираемые холодом, да падали с них комья снега.
Когда на небе начинали мерцать звезды, огромные стрелы и полотнища северного сияния заслоняли их, трепеща и перемещаясь по небосводу жёлтыми, пурпурными и зелёными переливами. Временами оно затухало, но потом с новой силой и в ещё более ярких красках взвивалось от горизонта до зенита, прорезая холодный небосвод.
10
Пришла весна. За зиму мы успели закончить все камеральные работы и проверить правильность проложенной нами трассы. Оказалось, что на отдельных, наиболее трудных участках бугристой тундры можно найти новые, лучшие варианты. Найти их нам помогли летние работы. В изысканиях железных дорог это обычная история: чем больше вариантов, тем легче и экономичнее можно будет построить дорогу.
Изменения в трассе были продиктованы в некоторых местах наличием пригодного грунта для отсыпки насыпей. Мы теперь хорошо знали тундру. Геологи ещё летом обследовали огромные её пространства и могли сказать строителям, откуда брать грунт. Они страшно обрадовались, найдя в долине Ево-Яхи гравийно-песчаный материал, годный для балласта. Эти совсем редкостные в тех местах отложения, оставленные мощными потоками талых ледниковых вод, позволяли намного удешевить строительство дороги.
Надо сказать, что здесь, у Полярного круга, где вся земля скована вечной мерзлотой, в руслах рек мерзлота отсутствует, а на левом берегу реки Надым были встречены даже песчаные дюны – такие же, как в знойной пустыне: высота дюн нередко достигала пятнадцати метров и более. И не удивительно, что рядом с безжизненной, угрюмой тундрой в долинах рек живёт роскошный кедровый лес.
Итак, второе лето в Заполярье мы встречали уже старожилами, зная о тундре почти всё, что должны знать изыскатели. Партии заранее были оснащены, в тундре уже давно стояли изыскательские домики и склады, в которых хранилось заранее завезённое продовольствие. У нас не было спешки, как в первую весну: весь наш пятисоткилометровый участок строители разделили на два плеча – от Надыма до Уренгоя должно было строить Обское управление, а от Уренгоя до Таза – Енисейское. Оба управления вели пока работы за пределами участка нашей экспедиции, и мы могли спокойно заниматься изысканиями. Единственно, что нас беспокоило, это вода в тундре для снабжения паровозов и посёлков: озера и речки здесь зимой промерзают до дна, и задача водоснабжения была нелёгкой. Оставалась одна надежда на скважины; мы готовились к глубокому бурению в вечной мерзлоте и в руслах речек, имея смутные надежды на подрусловые потоки.
Читать подробное описание наших работ во втором году было бы мало интересно – это походило бы на технический отчёт. Скажу только, что работали мы с неменьшим подъёмом, чем в первое лето. У меня, Рогожина (который ещё до распутицы вернулся в Уренгой, оставив Нину Петровну в Томске учиться на курсах повышения квалификации), да и у всех окрепла вера в надобность дороги. Самый размах строительства укреплял эту веру. На западном и на восточном участках дороги оба строительные управления должны были в 1950 году проложить четыреста километров железной дороги, а это для Заполярья очень много. Страна посылала экскаваторы, автомашины, строительные материалы и много другого. Правда, когда мы читали газеты и журналы, слушали радио о великих стройках на юге страны, нам иногда было обидно, что про нашу не менее величественную стройку никто не пишет; но мы понимали, что, возможно, писать о ней ещё рано или что писать и говорить о ней в условиях начавшейся «холодной войны» вообще не стоит. Мы были уверены, что делаем для страны и народа ценное, доброе дело. У всех в памяти были походы «Седова», «Красина», «Челюскина», слава пролагателей Великого Северного морского пути, соединяющего европейский и азиатский Север нашей страны, делающий доступным Северный Ледовитый океан с его предполагаемыми природными богатствами. Но, при любом героизме и мастерстве мореплавателей, Северный морской путь не может быть круглогодично непрерывным; мы же своим трудом дадим то, чего нельзя получить от ледового моря... Так думали все – или почти все.
Благодаря столбовой линии связи у нас в штабе стоял селектор, и мы всегда знали, что происходит на строительстве. Передавались сводки выполненных работ за день, выработки экскаваторов, продвижение укладки, открытие движения по новым мостам и многое другое. Зимой, когда затихали работы, мы иногда слушали селекторные совещания, проводимые Антоновым. Начинал он их почти всегда поздно ночью. В это время на линии других разговоров уже не велось и слышимость была хорошая. Антонов любил именно по селектору – чтобы слышала вся линия от Ермаково до Уренгоя – делать «оттяжки» своим большим и маленьким подчинённым. Его разнос слушали одновременно сотни руководителей. Он часто повышал голос, перебивал оправдывающихся, требуя повиновения. В конце совещания он произносил примерно такие речи:
«Сколько раз я говорил вам держать нос по ветру – и тогда вы будете всё видеть вокруг себя. Нужно не замыкаться в своей скорлупе, а думать и обсуждать назревшие моменты. Надо вовремя преодолевать трудности, иначе они засосут вас в первом же болоте. Вы часто толчётесь на месте, не раскидываете умом, не мобилизуете своих подчинённых на выполнение задач сегодняшнего дня. Мои ежедневные установки остаются как глас вопиющего в пустыне. Товарищи, нужно действовать энергично, не щадя своих сил и возможностей. Я надеюсь...» и прочее.
Конец речи он произносил торжественно и выключал селектор.
Ещё зимой, побывав в Ермаково, я познакомился с распорядком рабочего дня Енисейского управления строительством. Начинался он, как везде, в девять утра, но заканчивался, когда начинались новые сутки. Сам Антонов, правда, имел вполне нормальный по продолжительности рабочий день, только растянутый с утра до утра. Днём он долго обедал, а вечером с шести до девяти спал. После отдыха он появлялся в управлении свежевыбритым и до глубокой ночи «разгонял пургу»: вызывал в свой кабинет усталых работников управления, проводил долгие и бесполезные заседания. Частые вечерние совещания для него были насущной потребностью, а для окружающих тратой времени, так как все вопросы с линией разрешались работниками управления ещё днём, без него.
Но, как ни плохо руководил строительством Антонов, аппарат управления работал: в нём было много хороших специалистов и организаторов производства, коммунистов, – и строительство велось успешно, как только возможно было в тех труднейших условиях.
Ещё зимой, когда солнце начало подниматься выше над горизонтом и ртутный столбик не опускался ниже сорока, люди выходили на трассу дороги расчищать снег, долбить крепкую, как бетон, мёрзлую землю, забивать сваи для мостов, пропаривая мерзлоту паровой иглой. В тундре раздавались взрывы аммонала, гудки первых паровозов и рокот сотен машин. И хотя пурга безжалостно издевалась над трудом тысяч людей, вновь и вновь занося всё снегом, рельсовый путь, хоть и медленно, продвигался и от Оби и от Енисея.
Летом руководство строительством было реорганизовано. Северное управление переехало из Игарки в Ермаково и непосредственно возглавило строительство восточного плеча дороги. Антонов и часть его управленческих работников получили новые назначения в других областях страны. Позднее в Ермаково переехала и экспедиция Татаринова, оставив в Игарке подразделение для изысканий железной дороги до Норильска.
Окончив свои изыскания в 1951 году, переехала в Ермаково и наша Надымская экспедиция; ей поручено было проектирование мостов, земляного полотна, жилых посёлков, станций, депо, вокзалов, причалов, паромных переправ через Обь и Енисей и других сооружений сложного железнодорожного хозяйства. Все проекты Татаринов утверждал на месте без санкции Москвы. Ему, как крупному специалисту, были даны большие полномочия. Всё проектирование велось в тесной увязке со строителями, учитывалось наличие у них строительных материалов. Строители часто просили упростить проектные решения, иногда требовали и перекладки трассы с более крутыми закруглениями дороги, в обход трудоёмких работ. Все наши разногласия обычно решались на самой трассе, куда нас часто посылал Татаринов, заставляя на месте производства работ оценивать реальное качество проектов. И надо сказать, что это было правильно: ведь проектирование в столь сложных условиях Заполярья похоже на странствование по нехоженым тропам.
Татаринов требовал от нас экономичных решений. Продольный профиль дороги тщательно «вылизывался», с тем чтобы не допустить ни сантиметра излишней высоты насыпи или глубины выемки. Татаринов и прежде нам говорил:
– Когда проектируете, думайте, что вам самим придётся строить и эксплуатировать дорогу. А ещё лучше – постарайтесь вообразить, что на эти насыпи вам самим придётся тачки с грунтом катать. И тогда вы не только тысячи кубометров сэкономите, а за каждой сотней с карандашом гоняться будете.
На строительстве заполярной дороги было много своеобразного. Приходилось бороться за сохранение вечной мерзлоты. Под низкими насыпями, для сохранения её, укладывался слой мха. В выемках грунт выбирали на метр глубже, после чего укладывали слой мха и снова засыпали его землёй.
Селиванов имел большой опыт в строительстве дорог на Севере, и я старался от него узнать как можно больше. «Главное, – говорил он, – нужно сохранить вечную мерзлоту, иначе в первое же лето всё расползётся, развалится». И действительно, стоило содрать с земли мох, как летом грунт превращался в жижу.
Нужно было уметь правильно прорывать даже водоотводные канавы, иначе вода, протекающая по ним, могла бы причинить много зла. В этом мы убедились на опыте Ермаково. Там, на склоне лога, построили городок, а выше городка вырыли водоотводную канаву; городок со всеми постройками сполз вниз. Дальше всех строений сползла баня – на сто метров от того места, где она стояла.
Всё усложнялось ещё тем, что мерзлота у Полярного круга имеет температуру всего один-два градуса ниже нуля. Малейшие изменения в тепловом режиме – и мерзлота с такой невысокой отрицательной температурой может быстро разрушить возлагаемые на неё надежды. Таков уж Север с его особенностями и капризами...
В конце мая мы с Селивановым приехали в Ермаково: он – «выколачивать ресурсы», я – на проектирование. И как я был рад, что не приехал неделей позднее! 29 мая на Енисее начался ледоход, и я не опоздал увидеть эту величественную картину.
Трёхкилометровое русло реки вздулось, затопив острова и пойму. Вода продолжала прибывать, и, не выдержав её напора, полутораметровый лёд треснул. Казалось, все воды юга устремились сюда, к Полярному кругу.
Ледовые поля со следами дорог, прорубей, чёрными пятнами нефти и угля становились на дыбы и с грохотом рушились, разлетаясь на куски. Горы льда лезли на крутой берег, словно ища там спасения от неминуемой гибели.
Вся тридцатиметровая толща воды была забита льдом, ему не хватало места в широком Енисее. Лёд вспахивал берега и на глубине тридцати пяти метров, как простую ниточку, перервал лежавший на дне толстый кабель. Связь с Игаркой прекратилась. А над рекой стоял грохот, и Енисей, разрывая заторы, убыстрял свой бег, чтобы преодолеть последнюю дистанцию и свободно вздохнуть на просторах холодного океана. Вслед за льдом с разноголосым гомоном летели стаи пернатых на свою полярную родину.
Пик паводка, достигнув своей предельной высоты – двадцати пяти метров над меженьим горизонтом, пополз вниз. Вода стала так же быстро убывать, как прибывала. А чуть не вплотную за последними льдинами вниз по реке спешили теплоходы и буксиры с караванами барж. Многие из них приставали к ермаковскому берегу для разгрузки. Через неделю-другую берег покрылся штабелями кирпича, ящиков, мешков; ни днём, ни ночью не прекращалась разгрузка. Привозили новые экскаваторы, думпкары, паровозы, рельсы, шпалы, цемент, железо, автомашины.
Строительство ещё с прошлого года начало механизировать трудоёмкие работы. И Селиванов, довольный такой установкой, постоянно поддерживаемый главным инженером строительства Цвелодубом, «выколачивал» всё, что мог, для своего головного участка. От него, как от назойливой мухи, хотели отделаться в отделе технического снабжения. Но это было не так-то просто: Селиванов действовал настойчиво, не боясь, что ему, бывшему зэку, могут припомнить прошлое. У него на участке было уложено десять километров рельсового пути по «зелёным отметкам», без насыпей и выемок; пока земля ещё не оттаяла, нужно было успеть развезти по ним десятки тысяч кубометров грунта из карьеров и поднять путь на насыпь – иначе он утонет в тундре. А для этого нужны были экскаваторы, думпкары и автосамосвалы, которые только что прибыли из Красноярска.
Получив нужное оборудование и перегрузив его на железнодорожные платформы и на мелкие баржи прямо с пароходов, мы выехали в устье Турухана, где пришвартовалось много плотов с ангарским лесом; отсюда этот лес шёл вверх по Турухану. Даже камень приходилось привозить издалека – его не было на всей тысячекилометровой трассе.
В августе Татаринов, уезжая надолго в Москву, оставил меня своим заместителем. Перед отъездом он знакомил меня со всей большой линией.
Перелетев с ним из Ермаково в Салехард, мы на другой день пошли к главному инженеру строительства Жогину, чтобы договориться об осмотре готового участка дороги.
– Лучше поедем сразу до Надыма испытывать мост, а на обратном пути дорогу осмотрим, – советовал Жогин.
– А почему бы нам по пути к Надыму не осмотреть дорогу, а доехав до моста, осмотреть и его? – возразил Татаринов.
– Почему? – повторил Жогин и, помедлив, сказал: – Начальник управления уже послал рапорт в Москву об открытии движения по мосту, и теперь не только на день, а и на час откладывать его приёмку нельзя.
– Зря торопитесь, – пробурчал Татаринов. – Там наверняка ещё куча недоделок.
– Я не хочу идти на осложнения с начальником, – нервно сказал Жогин и уже спокойнее добавил: – Сами понимаете...
Татаринов неопределённо махнул рукой и совсем хмуро спросил:
– С пассажирским поездом поедем?
– Нет, нам начальник управления свой салон-вагон даёт и приказал провести по зелёной улице, – не без гордости пояснил Жогин.
Слушая это краткое пререкание, я старался понять Жогина, с которым теперь придётся всё время иметь дело. Его непрерывно вызывали к телефонам, к селектору. Он отвечал, записывал в тетрадь, делал пометки в календаре и в то же время успевал бросать нам реплики, не теряя нити разговора. На его лбу часто появлялись глубокие морщины; он ерошил редкие седые волосы, сдерживая раздражение.
– Ну, раз мы обо всём договорились, то попрошу вас к двенадцати быть на вокзале, – сказал он и, пройдя по мягкому ковру к сейфу, сложил в него чертежи. – Провизией не запасайтесь, в салон-вагоне всё есть и с вами едет отличный повар.
Выйдя из управления, мы с Татариновым пошли сразу на станцию, решив по пути к вокзалу осмотреть недавно построенное депо и станционный посёлок.
– Богато живут, – кивнул Татаринов на два больших коттеджа за высокими заборами.
– Подходяще, – подтвердил я, разглядывай красивые двухэтажные здания.
– Вот этот – начальника управления, а тот – его заместителя, – пояснил Татаринов.
За восточной окраиной Салехарда, с небольшим разрывом от города, раскинулся станционный посёлок, а за ним была серая тундра.
Мы подошли к паровозному депо, рядом с которым строился колёсно-токарный цех. Жогин нам сегодня заявил, что под его основание не могут забить сваи, и обвинял изыскателей в том, что они неверно определили геологическое строение грунтов.
К нам подошёл прораб и стал объяснять:
– Мы вот и котлован для облегчения вырыли, думали – лучше сваи пойдут, а они всё равно не лезут...
На дне котлована, утопая по колено в грязи, заключённые перетаскивали паровую иглу. Молот копра обрушивался на сваю, под которой, по словам прораба, мерзлота уже оттаяла. Но свая только вздрагивала, трещала и действительно не погружалась.
По просьбе Татаринова, прораб сбегал в конторку и принёс геологический разрез. На чертеже был показан суглинок с прослойками песка и линзами льда. Немного подумав, Татаринов сказал:
– Видимо, здесь повторяется знакомая нам история. После пропаривания иглой грунт снова быстро замораживается. Советую вам пропаривать мерзлоту лучше и забивать сваи сразу, не медля ни минуты.
До отъезда у нас оставалось ещё время, и Татаринов попросил сделать опыт при нём. Установили паровую иглу на новом месте. Она, легко погружаясь, оттаивала мерзлоту. Пропарив хорошо грунт, на её место передвинули копёр и установили сваю.
– Теперь пробуйте забивать, – сказал Татаринов. – Должна пойти.
Свая действительно легко погружалась под каждым ударом молота.
– Ну, вот и всё, – кивнул довольный Татаринов, когда свая вошла в грунт до нужной отметки. – Теперь её снова скуёт вечная мерзлота, временно отступившая под напором горячего пара, и останется она там навеки.
Я окинул взглядом большой посёлок. Сколько же тысяч забито здесь свай, чтобы не развалились здания!
Время было уже ехать, мы пошли на вокзал.
На путях стоял паровоз с салон-вагоном. Комиссия была вся в сборе, и через несколько минут мы поехали на восток, к Надыму.
Я не отходил от окна и следил за поворотами реки Полуй. Вскоре показалась зона с вышками и бараками, которую я видел ещё зимой в 1949 году, проезжая по Полую на оленях. Бараки почернели, вышка покосилась. Видно, обитатели лагеря, построив свой участок, давно перебрались куда-нибудь за Надым, чтобы на новом месте отсыпать насыпи, строить мосты, укладывать рельсы. Больше трёх лет прошло с тех пор, когда сюда в пургу холодной зимой пришли эти люди. Их трудом проложена дорога, по которой мы едем.
Паровоз тащил наш единственный вагон довольно быстро, останавливаясь только для набора воды. Мы ехали действительно по «зелёной улице», обгоняя на станциях «вертушки» с балластом и поезда со строительными материалами. Встречных поездов, кроме порожняка, не было ни одного. Возить по этой дороге из тундры было нечего и некого...
Когда солнце стало склоняться к горизонту, мы спустились в широкую долину, и тундру сменил хвойный лес, смешанный с березняком. За плавным поворотом показался красивый посёлок. Невысокие свежерубленые дома с заборами и штакетниками прятались в кедровом лесу и берёзовых рощах. Здесь шло строительство деповской станции и большого железнодорожного посёлка. Паровоз замедлил ход, позволяя нам полюбоваться новыми строениями.
Но вот паровоз остановился у моста через реку Надым.
Нас встретили прорабы и начальник работ строительного отделения.
– Отлично, – сказал Жогин, когда они вошли в вагон. – Сейчас же и начнём испытание моста.
– Может, отложим на завтра? – возразил Татаринов. – Надо ведь все узлы просмотреть, пролётные строения проверить.
– Ещё долго будет светло, успеем и сегодня, – настаивал Жогин. – Надо использовать светлую полярную ночь.
– Для рапорта? – съязвил Татаринов.
Детально проверить мост времени в тот день, конечно, не было. Вагон отцепили, комиссия проехалась по мосту туда и обратно на паровозе.
Временный мост длиной в полкилометра был деревянный, на сваях, и так низко сидел над водой, что ясно было: в первую же весну, если не разобрать пролёты, он будет снесён водой. Он также был явно заужен, отчего вода под ним текла быстро, размывая на дне песок, подмывая сваи.
