Текст книги "Мёртвая дорога"
Автор книги: Александр Побожий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Мёртвая дорога
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
notes
Мёртвая дорога
из записок инженера-изыскателя
Газета «Известия» 14 июля 1960 года напечатала заметку под названием «Мёртвая дорога»:
«На севере Тюменской области несколько лет назад начали строить железную дорогу Салехард—Игарка. На сотни километров уложили рельсы, построили посёлки железнодорожников, железнодорожные станции, мосты. Стройку прекратили из-за ненадобности дороги. Увезли технику, ушли люди... Сотни километров рельсов ржавеют...»
Вот об этом строительстве, как участник его, я хочу рассказать.
От Свердловска до Новосибирска и от степей Казахстана до Ледовитого океана раскинулась на миллионы квадратных километров Западно-Сибирская низменность. Южная часть её пестреет на карте городами, посёлками, деревнями на плодородных полях. К северу от Транссибирской железной дороги – пустынная низменность, покрытая лесами и непроходимыми болотами.
Чем дальше на север, тем реже встречаются посёлки. Они ютятся на небольших клочках земли, отвоёванных у природы. А ещё дальше, к Полярному кругу, начинается тундра со множеством больших и малых озёр. Широкие реки Надым, Пур и Таз тихо текут на север, сбрасывая воду в Ледовитый океан. Здесь совсем нет полей и дорог. Небольшие фактории и посёлки разделены сотнями километров плоского пространства. Кое-где среди тундры стоят чумы ненцев да рядом с ними пасутся стада оленей. Но если посмотреть с птичьего полёта на эту землю, изрытую, как оспой, торфяными буграми и лишайниками, то увидишь железную дорогу. Она тянется от города Салехарда на восток вдоль Полярного круга к Енисею. Через каждые пятнадцать—двадцать километров – разъезды, станции с полуразвалившимися вокзалами и посёлками. Во многих местах полотно дороги размыто, провалились насыпи, повисли рельсы. Не бегут по ним поезда, не дымятся ни паровозы, ни посёлки – нигде ни одной живой души. И так одна сотня километров за другой.
За рекой Надым, на четырёхсотом километре, рельсовый путь обрывается, и дальше на восток стоят одни телеграфные столбы с проводами. За рекой Таз опять лежат рельсы, но потом – новый разрыв; а уже от реки Турухан до самого Енисея железная дорога тянется без перерыва. На левом берегу его раскинулись большой полусгоревший пустой посёлок, станция, депо. Накренившись, стоят брошенные паровозы, вагоны. За Енисеем, по правому его берегу, до самой Игарки, та же унылая картина – ржавые рельсы, полуразрушенные дома, покосившиеся семафоры и нигде ни одного человека.
Что же это за дорога, проложенная через самое сердце бесплодной земли? Почему её нет на карте? Зачем строили её в этом крае северных сияний, метелей и шестидесятиградусных морозов?
Она брошена и представляет унылую картину запустения среди однообразной суровой природы необжитого северного края. Лежит она в тундре, скованная вечной мерзлотой. Там каждый полуразвалившийся дом, покосившийся мост, ржавые рельсы, сгнившие шпалы – безмолвные свидетели забытого и незабываемого.
Стоя у географической карты, я много раз ловил себя на том, что мой взгляд невольно поднимался вверх – туда, к Полярному кругу, где пролегла эта мёртвая дорога...
1
Чтобы доехать до Салехарда, пришлось делать пересадку. Поезд, с которого мы только что сошли, отправился дальше на север, в Воркуту. Слушая затухающий стук его колёс, мы словно расставались с цивилизованным миром, оставаясь среди непривычной тишины снежной равнины.
Покрытая снегом тундра незаметно сливалась на горизонте с серым северным небом. Стоящий у путей, среди снежных сугробов, небольшой барак да вагон-теплушка с огромной вывеской «Станция Чум» не могли оживить унылой картины.
Только вдали, на востоке, тундра упиралась в высокую гряду альпийских гор Полярного Урала. Его хребты и отроги с острыми гребнями, разбросанные в беспорядке, были закованы вечным льдом и покрыты снегом. Узкие долины, похожие на ущелья, заканчивались в горах огромными цирками. Казалось, нет ничего живого в этой горной стране.
Всматриваясь, я пытался отыскать Собь-Елецкую ледниковую долину, прорезавшую насквозь Полярный Урал. Ведь по этой долине, минуя неприступные скалы, и проложена железная дорога на Салехард. Люди давно знали этот свободный проход в горах. По нему с незапамятных времён проходила «ворга» – старинная скотопрогонная тропа оленеводов. Мне не удалось отыскать долину в складках гор, но я надеялся увидеть её по пути.
После душного, старого вагона, пропитанного запахом многих дезинфекций, табака и пота, морозный воздух казался особенно чистым и прозрачным. Уже затихли далёкие звуки поезда, скрывшегося за пеленой позёмки, а мы всё ещё стояли у путей, рассматривая непривычную для нас картину Севера.
– Насчёт поезда на Салехард не мешало бы узнать, – сказал начальник изыскательской партии Рогожин.
– Идёмте, – ответил я, выбираясь из снега на тропинку.
Крохотная теплушка едва вмещала желающих погреться: в ней стоял жезловый аппарат, висели телефоны – всё как на настоящей станции.
Дежурный по станции, худощавый, давно небритый мужчина лет сорока, по селектору вызывал диспетчера. Ему отвечал хриплый, простуженный голос.
Это было в марте 1949 года. Заполярная дорога от Печоры до Воркуты и дорога от Чума на Салехард, куда мы ехали, ещё не были тогда сданы в постоянную эксплуатацию и находились в ведении строительства. Пассажирские поезда из-за плохого состояния пути и вагонов часто опаздывали, да и предпочтение на дороге отдавалось грузовым поездам, идущим с углём из Воркуты.
– Скоро на Салехард поедем? – спросил я у дежурного, когда он закончил разговор с диспетчером.
– Наверно, через часок, а может, через два, – неуверенно ответил он и добавил: – Вам, кажется, повезло. В Абези к поезду прицепили два классных вагона, постараюсь посадить.
Поезда мы прождали до ночи: машинист с помощниками обедали на соседней станции, где была столовая, а потом пропускали поезда с углём и порожняк в Воркуту.
Когда наконец наш поезд пришёл, помощи дежурного нам не потребовалось. Лётчики нашей экспедиции, Волохович и Юркин, с ходу покорили проводниц, и нас пустили в классный вагон.
Видавший виды и переживший три войны двухосный вагончик раскачивался, скрипел, стучал и громыхал всеми своими частями, подпрыгивая на стыках. На кривых его так швыряло в разные стороны, что, казалось, он вот-вот рассыплется. Крохотные оконца обледенели, у дверей клубился пар. Два закопчённых фонаря тускло освещали вагон.
На тяжёлой и чёрной работе люди одеваются в старую, потрёпанную одежду, и чем работа грязнее, тем хуже одежда. Так и здесь. Сквозь пургу, в пятидесятиградусные морозы, по недостроенной железной дороге ходят растрёпанные вагончики, чтобы потом, когда дорога будет совсем готова, уступить место скорым поездам с мягкими и купированными вагонами. А эти вагончики, свидетели многих человеческих трудов и надежд, ещё долго будут стучать колёсами на других недостроенных дорогах, пока их не выбросят на слом.
Взявшие при посадке обязательства перед проводницами Волохович и Юркин усиленно шуровали чугунную печку.
Мне даже нравилось, что с каждым днём всё становится труднее и труднее. Ведь нам нужно надолго отвыкнуть от многого, чем балует человека цивилизация. И хотя мы почти все уже и прежде расставались с нею и без особого сожаления уезжали на Дальний Восток, в Забайкалье, на Сахалин и Камчатку, всё же всякий раз нам снова нужно привыкать к обстановке – так или иначе всегда новой. Сейчас условия, в которых предстоит работать нашей экспедиции, будут совсем непривычные: нам предстоят трудные изыскания для прокладки железной дороги через необъятную полярную тундру от Салехарда до Игарки.
Лёжа на нижней полке, я пытался представить себе местность, но совсем неведомое вообразить трудно, а в Заполярье я ехал впервые.
Рядом со мной, закутавшись в полушубок и положив под голову небольшой чемодан, лежал Рогожин.
– Как думаете, Александр Петрович, доедем к утру? – спросил я его.
Он стал соображать вслух:
– Скорость нашего экспресса километров двадцать. Это значит девять часов езды. Да на остановки три часа. Потом – непредвиденные задержки... Так что утром вряд ли. А днём обязательно доедем, если пурга не застанет.
Расчёты Рогожина были правдоподобными. Возможно, завтра закончится наконец наше длительное путешествие по многим железным дорогам от Иркутска до Салехарда.
Неделю тому назад, проезжая по мосту через Обь у Новосибирска, я вспоминал детство и юность, проведённые на берегах этой реки. У города Камня на Оби, где я вырос, её гладь бороздили большие, двухпалубные пароходы, накатывая на песчаные берега высокие волны. Затаив дыхание, с детским страхом я смотрел тогда на просторы реки, прислушивался к плеску волн, гудкам пароходов, крику в жестяные рупоры лоцманов, гнавших длинные плоты по реке, к перебранке грузчиков на пристани. Моё воображение не могло тогда представить ничего более величественного. Завтра я снова увижу Обь, но уже на широте Полярного круга, закованную толстым льдом, преодолевшую тысячи километров с юга, чтобы сбросить воды алтайских гор в Ледовитый океан.
Наш вагончик по-прежнему подбрасывало, паровоз временами надрывно гудел, то замедляя, то убыстряя бег. Мне очень хотелось посмотреть Полярный Урал, я боялся проспать и решил попросить Рогожина, чтобы он, если проснётся первым, разбудил меня. Но он уже крепко спал.
С Рогожиным мы были товарищами ещё до войны. Дальневосточная тайга и Забайкалье, где мы вместе работали, сблизили нас. Теперь, после трёхлетнего перерыва, судьба вновь нас свела. Нас обоих почему-то считали «старыми изыскателями», хотя обоим нам недавно исполнилось по тридцать три года.
Рогожин всегда был хорошим товарищем, особенно для тех, кто надолго уходил с ним в глухие края, куда забрасывает судьба изыскателей железных дорог. Рогожин понимал, что такое взаимная выручка, и нетерпимо относился ко всякому, кто прятался за спины в минуту опасности. Он сумел за короткий срок подобрать хороший коллектив, и уже несколько лет его партия ездила с одной линии на другую. Но, как часто случается у людей с добрым и сильным характером, семейная жизнь у Рогожина не клеилась. Когда он возвращался в Москву, к семье, его словно подменяли. Вместо весёлого, энергичного и общительного Рогожина мы видели унылого, замкнутого и хмурого нелюдима. О его разрыве с женой мы узнали только месяц назад, когда ему за это объявили по партийной линии строгий выговор. Но нелады в семье начались давно.
С первых же дней Рогожин не был счастлив в браке. Жена его была дамой с большими претензиями, хотя родилась и выросла в простой трудовой семье. Рогожин на себе испытал все её представления о «воспитанности». Она просто дрессировала его.
– Не так держишь вилку, – наставляла она. – Что у тебя за мужицкая походка – ходишь вразвалку! Голову держи выше да по сторонам не смотри.
Рогожин всегда просил начальство послать его в самые отдалённые места и бывал счастлив там, отдаваясь работе. Он с радостью сбрасывал с ног туфли и надевал сапоги, заменял шляпу и модный костюм накомарником и простой одеждой, чувствуя себя в них свободно и легко.
Ольге Ивановне так и не удалось сломить «упрямство» своего мужа. Они уже давно не терпели друг друга, и для обоих оставалось только одно – разойтись. Но после разрыва Ольга Ивановна не согласилась на развод: уже через месяц начала писать одно за другим заявления в партийную организацию Рогожина. И хотя многие товарищи сочувствовали Рогожину, ему всё же был объявлен строгий выговор – за то, что он «не сумел перевоспитать жену и, как трус, сбежал от семьи».
Сейчас он был рад, что едет в неведомые края, где можно как-то забыть о том, как разбирали его «персональное дело» на бюро, на собрании и в райкоме. Он мирно спал. Незаметно уснул и я.
На место мы прибыли только в середине дня и на противоположном, крутом берегу Оби увидели сквозь морозную дымку Салехард. Сложив вещи в старенький грузовик, мы поехали в сторону реки. Спустившись на пойму, дорога вначале шла по неширокой протоке с огромными штабелями сплавного леса по берегам. Вскоре протока соединилась с главным руслом шириной в несколько километров. По бокам дороги потянулись снежные валы, предохраняющие от заносов.
Не успели мы выехать на главное русло, как неожиданно с острова, из прибрежных кустов, выскочила упряжка оленей и понеслась по ворге, идущей параллельно дороге. Сидевший на нартах ненец подгонял оленей длинным хореем, и те неслись, не отставая от автомашины. Ненец махал нам, смеялся, а олени убыстряли бег. Минут пять шло состязание, потом олени стали обгонять грузовик, и ненец, торжествуя победу, придержал их. Он, смеясь, ещё раз помахал нам, а мы ему.
Проехав километра три по ледовой дороге, грузовик въехал в город. Его прямые и тихие одноэтажные улицы были занесены снегом. Деревянные опрятные дома с шапками снега на крышах были обнесены штакетниками и высокими заборами.
За всю дорогу навстречу нам попались один грузовик да три оленьи упряжки – вот и всё движение, если не считать редких пешеходов.
На небольшой площади стоял невысокий каменный столб; позднее мы узнали, что это знак Полярного круга и установлен он очень давно.
На десять дней раньше нас в Салехард приехали наши хозяйственники. Они заняли для экспедиции барак на берегу реки Полуй. В бараке было тепло, стояли топчаны, тумбочки, табуретки, на большом столе лежала клеёнка, на окнах висели марлевые занавески. Было уютно, а главное – не трясло и не стучали колёса.
Но сразу же в бараке стало шумно. Приходили уже обжившиеся в городе сотрудники экспедиции. Рогожин звал всех в баню, лётчики Волохович и Юркин – в ресторан «Голубой Дунай».
– Какой там «Голубой Дунай»! – вмешался начальник базы экспедиции Пономаренко. – Сейчас свой обед дома будет.
Через десять минут мы сидели за столом.
В алюминиевых мисках – копчёная и солёная рыба, в кастрюле – наваристая уха.
– Делайте пыжи из солёных муксунов – красотулечка! – угощал Пономаренко, разливая в кружки спирт.
– Может, после бани? – неуверенно возразил Рогожин.
– Конечно, после бани. А сейчас с прибытием, – отвечал расторопный хозяйственник.
– Не мешало бы спирт водой развести, – предложил Рогожин.
– Иван, воды! – крикнул Пономаренко.
В дверях появился здоровенный парень с ведром воды.
– Налей в графин и марш на кухню, – последовало новое распоряжение.
Иван, ни слова не говоря, наполнил графин и вышел, оставив ведро.
– Это что у тебя за холуй ещё? – спросил Волохович.
– Какой холуй? Рассыльный. По штату положено, – обиделся начальник базы.
– Уж больно здоров для рассыльного. Чего он только на такую должность пошёл... – засмеялся Рогожин. – А вода-то, видно, из капустной бочки? – поморщился он, понюхав воду.
– Здесь повсюду такая тухлая, что в Оби, что в Полуе, – пояснил Пономаренко и снова крикнул: – Иван!
Иван тихо втиснулся в комнату.
– Сколько тебе раз говорил, – зло закричал на него Пономаренко. – Для кухни воду из льда нужно вытаивать! А ты что!
– Не поспел, гражданин начальник...
– Не гражданин, а товарищ начальник, – перебил Пономаренко. – Всё путаешь. Забыл, что из лагеря уже вышел?
– Виноват, товарищ начальник. Исделаю.
– «Исделаю», – передразнил хозяйственник. – Забаловался совсем. Тащи с реки хоть ведро льду.
– Слушаюсь, товарищ начальник, – сказал Иван и вышел.
– Хватит вам на него кричать, – сказал я Пономаренко.
– Иначе нельзя, товарищ начальник, – пропел он.
– Можно. И запомните, что у меня есть фамилия и имя, – резко сказал я.
– Виноват, привычка, – оправдался он.
– Ладно. Но не насаждайте в экспедиции лагерных привычек.
– Слушаюсь, – чуть не козырнув, подтвердил он.
– Можно и без «слушаюсь». Довольно будет и «хорошо».
Настроение у Пономаренко не упало; он, правда, поджал губы, но выпил первым и лихо.
Свежесолёная рыба оказалась вкусной, а уха просто знатной.
– Оставляйте место в желудках для лебедятины, – предупредил снова повеселевший Пономаренко.
Мы переглянулись, а Рогожин сказал:
– Видно, вам красоты такой не жаль.
– Да её здесь в магазинах навалом, дешевле оленины. И что же я против красоты сказал? – оправдывался Пономаренко. – Красотулечка, а не мясо... Вот только подсоленное немного, лебедей ведь осенью бьют.
Из кастрюли торчали большие куски тёмно-красного мяса, но от жаркого все отказались, а я предупредил:
– Лебедей нам больше не покупайте.
– Слушаюсь! – гаркнул Пономаренко, поправляя ремень со звездой и одёргивая гимнастёрку военного образца.
Начальник базы хотел казаться военным «только что из армии». Но мы-то, конечно, знали, что после Отечественной войны он уже сидел в лагере за воровство. По его рассказам, в лагере ему жилось совсем неплохо. Ходил он там без конвоя и занимал пост «по своей специальности» – снабженца. Умел угождать начальству, вместо четырёх лет отсидел два и сумел даже получить направление на работу в нашу экспедицию с хорошей характеристикой. Поступив к нам, он быстро свёл знакомство со снабженцами многих организаций и обеспечивал экспедицию всем необходимым. Он доставал оборудование, горючее, снаряжение и продовольствие только одному ему ведомыми путями; но ни одна из строгих ревизий не уличила его в махинациях, и вот теперь он поехал с нами в Заполярье.
Приехав в Салехард на десять дней раньше нас, Пономаренко и здесь успел познакомиться с работниками торговой сети города и докладывал: помещение для склада выделили ему в старой церкви, муки пять тонн дали строители из лагерного фонда, они же дали тонну масла и тонну мясных консервов, рыбокомбинат отпустил пять бочек солёного муксуна и десять ящиков копчёного сырка. А завтра окрторготдел обещал дать распоряжение своей базе продать нам твёрдокопчёную колбасу, сыр и разные крупы.
Всё это он докладывал, небрежно загибая пальцы с видом большого дельца.
– А где деньги брали? – спросил я.
– Пока в долг верят, только вот окрторг деньги требует, – ответил он.
Пономаренко выложил фактуры, накладные, заявки с резолюциями и сказал:
– Если желаете, можно пройти в склад, всё это под крепким замком.
– Как же вам всё-таки без денег дали? – спросил главный бухгалтер Щеглов.
– Знакомство...
– По лагерю? – поинтересовался я.
– Да, они тоже сюда перебазируются. Одного кореша встретил, вместе на Баме сидели, а теперь он власть, в ООСе1 делами ворочает. Для них это капля в море, а для меня победа на моём узком фронте.
– Неужели таком уж узком? – удивился я.
– По сравнению с ними – да. Они вагонами, эшелонами ворочают, а я так, по мелочи, – вздохнул он.
Я распорядился, чтобы главный бухгалтер проверил наличие продуктов на складе и оплатил их. Я боялся слишком ретивого Пономаренко: ведь уже само получение продовольствия без денег было делом необычным. Нет ли здесь подвоха?.. Недавно конюх, прося не выдавать его, рассказал о махинациях начальника базы с сеном. Правда, в бухгалтерии расход сена и остаток сходились с заготовками, но, по сведениям почти достоверным, Пономаренко «сплавил» частным лицам через райпотребсоюз четыре стога... Однако проверка отчётности требовала длительного разбирательства, а мы спешили с выездом в Салехард, да к тому же свидетелей не было, а конюх, узнав, что он тоже поедет в Салехард, от своих слов отказался. Эта история с сеном ещё больше насторожила нас.
Два дня мы знакомились с городом и обсуждали, как пробраться дальше на свой участок, который начинался от реки Надым и простирался до реки Таз. До реки Надым от Салехарда триста шестьдесят километров, а до реки Таз восемьсот шестьдесят. Посредине участка протекает ещё река Пур, которая, как и река Таз, впадает в Тазовскую губу.
Сотрудники нашей экспедиции прибывали из Томска и Иркутска каждый день, и в Салехарде собралось уже более пятидесяти инженеров, техников и хозяйственников. Нужно было на что-то решаться, а зима, несмотря на март, становилась ещё злее. Мне казалось, что покрыть расстояние в восемьсот километров большого труда не представит – ведь мы видели, как олени обгоняют автомашину. Но мои иллюзии вскоре были развеяны. В окружкоме партии нас подробно ознакомили с дорогами: в нужном нам направлении ни одной ворги нет, а есть только на север, в сторону Обской губы, и на юг – в верховья реки Надым, что нам никак не подходило. Вторым препятствием был недостаток нарт и упряжи. Чтобы поднять нашу экспедицию со всеми людьми, снаряжением и продовольствием, требовалось триста нарт и более тысячи голов оленей. «Олени есть, – сказали нам в окружкоме. – А чтобы сделать нарты и упряжь, потребуется не менее двух месяцев». И это нас тоже никак не устраивало: к тому времени мы должны были, по приказу министра, уже начать изыскания. А когда опытные и бывалые в тундре люди сказали, что без дорог по целине олени с нагруженными нартами пройдут в день не более десяти—пятнадцати километров, а потом, после нескольких дней такого пути, им нужен длительный отдых, – мы, по правде сказать, совсем скисли.
– Можно на тракторах добраться, – предложил Рогожин.
Стали считать скорость трактора по глубокому снегу, расход горючего, грузоподъёмность саней, которые ещё нужно делать. В итоге получилось, что тракторы в лучшем случае могут увезти только горючее для себя на время пути, а если поломаются, то останутся навечно в тундре.
Чтобы окончательно решить вопрос о выборе транспорта, нужно было самим иметь хоть какое-то представление о тундре и оленях. Это-то и натолкнуло нас на мысль сделать вылазку из Салехарда в сторону фактории Надым, не ставя себе цели доехать до самой фактории. Намеченный маршрут совпадал с направлением, по которому нам предстояло двигаться всей экспедицией к далёкой фактории Уренгой на реке Пур и к Красноселькупу на реке Таз, и такая рекогносцировка должна была чему-то нас научить.
Подрядив две упряжки оленей, мы с Рогожиным выехали рано утром. Вначале мы должны были ехать вверх по реке Полуй, по которой проходила ворга, а затем, когда река и ворга будут не попутными, проехать по тундре без всякой дороги прямо на восток.
Пять оленей, запряжённых в каждую нарту, бежали легко. От самого города по реке Полуй была расчищена ледовая дорога. Во многих местах она совпадала с направлением ворги, и мы ехали по ней. Чтобы не вылететь из нарт, мне пришлось крепко держаться за поклажу, привязанную тонкой верёвкой. Ноги свисали, бороздили дорогу, и я вначале держал их вытянутыми горизонтально, но потом, устав, пристроил кое-как на нижний полоз. Езда на нартах показалась мне неудобной и утомительной: сидишь вроде как на кочке и ещё всё время боишься вылететь в снег. Но пожилой ненец Герасим сидел совершенно свободно, положив левую ногу вперёд, хотя и работал – управлял оленями при помощи хорея и единственной длинной вожжи, привязанной к головному оленю.
Ледовый путь расчистили совсем недавно строители железной дороги. Вскоре нас стали обгонять их грузовики с лесом, углём, ящиками, мешками и многим другим. В открытых грузовиках везли заключённых. Они сидели на дне кузовов, плотно прижавшись друг к другу, сливаясь в общую серую массу бушлатов и шапок из серого сукна, похожих на шлемы. У кабин стояли охранники, одетые в тулупы, с автоматами на плечах.
С наступлением дня, несмотря на ярко светившее солнце, подул холодный ветер, понесло позёмку.
Проехав километров пятнадцать от города, мы увидели на правом высоком берегу Полуя строящийся лагерь: стояли вышки для часовых, обносилась колючей проволокой зона, внутри которой поставлены были большие палатки, похожие на бараки. Заключённые вереницей шли туда от ледовой дороги, таща ящики, доски, бревна, мешки. Они, как муравьи, по узкой тропинке, проложенной в глубоком снегу, поднимались в гору, входили в ворота, сбрасывали тяжёлую ношу и возвращались к реке за новой. В зоне работали люди, устраивая своё новое жилище на необетованной земле. Проехав лагерь, мы остановились, чтобы дать оленям отдых.
– Вот и обживают тундру... – сказал Рогожин.
Ненцы, с опаской показывая друг другу на большой лагерь, переговаривались между собой.
– Наверно, там совсем плохой народ? – спросил меня сын Герасима.
– Всякий есть, – уклонился я.
Мне было тяжело смотреть на этих людей, копошившихся среди сугробов снега, окружённых колючей проволокой, мёрзнущих в тундре.
– Кто, по-вашему, они? – спросил я Рогожина.
– Думаю, работяги, – вздохнул он. – Видите, как стараются. Кто не вырос в труде, того никаким принуждением на такой труд не поднимешь.
Мы поехали дальше. Олени, отдохнув, бежали быстро, закинув на спину рога. От их копыт летел снег, засыпая лицо. Автоколонну вскоре догнали. Головная машина парила – мороз прихватил радиатор. Шофёры преградили нам путь.
– Продай оленя на мясо, – крикнул Герасиму здоровенный парень.
– Не терпит, – решительно возразил Герасим.
– Эх, и шашлычок был бы, – сокрушался шофёр.
– Продай, – поддержали его другие шофёры. – Муки, сахару дадим, бери сколько увезёшь, – уговаривали они. – Вот смотри, полные машины ящиков и мешков. Выбирай, что нравится.
Герасим растерялся и с опаской поглядывал на окруживших нас шофёров. Потом высоко поднял хорей и, крикнув «не терпит!», с силой ударил им головного оленя. Олени шарахнулись, сбили парня в снег и, вырвавшись из окружения, помчались по дороге.
Мы с Рогожиным не обратили особого внимания на шофёров, так как чувствовалось, что в их приставании никакого злого умысла не было. Но на ненцев этот небольшой инцидент произвёл большое впечатление.
– Какой плохой народ, – жаловался Герасим. – Думал совсем халмер2 будет.
Через десять километров мы увидели ещё один такой же лагерь. На дороге стояло много автомашин, а заключённые расчищали в стороне снег и таскали туда с дороги своё имущество.
Далеко не доезжая до них, Герасим круто свернул оленей с дороги в снег и поехал по целине.
– Зачем? – спросил я.
– Моя не терпит близко, надо шибко далеко ехать, – ответил он.
Олени шли тяжело, прыгали в глубоком снегу, от них повалил пар. Когда мы кое-как, с трудом выбрались на дорогу, они совсем выбились из сил. К обеду мы догнали головной отряд строителей, расчищавший ледяную дорогу. В отряде было три трактора. Два из них тащили тяжёлые клинья, раздвигая снега, а третий вёл сани, загруженные бочками с горючим, и вагончик-теплушку.
Не доехав метров сто, Герасим остановил оленей.
– Дальше не терпит, – твёрдо сказал он, соскакивая с нарт.
Мы с Рогожиным пошли пешком.
Тракторы стояли. У переднего лопнула гусеница. Заключённые – трактористы и механики, одетые в засаленные полушубки и валенки, с красными от ветра и снега глазами, – вытаскивали гусеницу. Они сквернословили и только изредка вставляли в свою ругань слова, относящиеся к делу. Прораб, оказавшийся вольнонаёмным, пригласил нас в вагончик. Там стояла чугунная печка. В углу, закутавшись в полушубок, спал стрелок; второй стрелок чистил винтовку. Прораб нам рассказал:
– Движемся медленно, много поломок у тракторов, да и снег толщиной около метра, так что в среднем километров шесть в сутки продвигаемся. А в тундру выедем – и того меньше будем проходить.
После этого скупого рассказа он стряхнул с шапки тающий снег и закурил.
– Сколько же до Надыма будете двигаться? – спросил я.
– Месяца два, а может, и больше. Правда, начальство требует, чтобы за месяц, да вряд ли, – добавил прораб. – Разве что новую технику дадут, тогда быстрее пойдём... Начальство, оно спешит, ведь по нашему зимнику наметили завезти людей, материалы, продукты. Да разве мало что нужно для строительства железной дороги? Посчитайте: одной рабочей силы здесь сколько будет, а всем нужно жильё строить, всех чем-то кормить, да чем-то им и работать нужно. Каждая колонна будет жить, как на острове, среди тундры, и особенно те, что будут за сотни километров от Полуя. Раньше следующей зимы к ним ничего ведь не завезёшь...
– А в тундре не заблудитесь? – поинтересовался Рогожин.
– Почему же? Нам Обская экспедиция дорогу покажет.
«Да, – подумал я, – трудновато и Обской экспедиции придётся». Правда, они уже свои партии и отряды выбросили в тундру на маленьких самолётах ПО-2, но трудно не ошибиться им с выбором направления трассы. А ошибаться нельзя: ведь колонны расставят именно там, где они укажут. В случае ошибки им всё равно не оправдаться – ни метелями, ни морозами, в которые пришлось работать, ни неимоверно малыми сроками на разведку и обдумывание. Если потом найдут лучшие варианты, то ведь поселения, построенные сейчас, окажутся в стороне...
Прощаясь с прорабом, мы просили его прокладывать зимник, минуя воргу, оставляя её для оленьего транспорта. Прораб обещал нашу просьбу исполнить.
– Метров пятьдесят—сто отступим. Хватит? – спросил он.
– Вполне, – ответил я, и мы с Рогожиным пошли к оленям.
Солнце склонялось уже к горизонту. Что делать? Нужно было или возвращаться, или подумать о ночлеге.
– Салехард олень не терпит, тундра чум каслать3 надо, – прервал наши размышления Герасим.
Он распутал оленей и стал объезжать тракторы по снежной целине, а обогнув, выехал на воргу и погнал. Несмотря на усталость, олени шли ходко, словно чувствуя, что впереди безмолвие тундры – их родная стихия.
Проехав километров пять по ворге, Герасим повернул оленей налево от неё и погнал целиной. Вскоре мы попали в тундру, где снегу было ещё больше, чем на Полуе. Олени, проваливаясь по брюхо, тащились медленно. Вскоре один олень из нашей упряжки упал и подниматься не захотел. Герасим отпряг его, и мы поехали дальше, оставив лежать оленя в снегу. Я волновался за него, но Герасим пояснил: отдохнёт, сам придёт. Минут через десять упал ещё один олень у нас и два во второй упряжке. Ненцы бросили и этих оленей. Глядя на измученных животных, мы с Рогожиным слезли с нарт и, утопая в снегу, поплелись сзади. Было уже почти совсем темно, когда мы увидели на опушке чахлого леса три чума.
Мы еле передвигали ноги, а олени ложились, их с большим трудом поднимали ненцы и, ругаясь, тащили вперёд. Только почуяв близость жилья, олени нашли в себе новые силы. У чумов залаяли собаки. Вышли оттуда люди, встречая нас. Вслед за нами в чум вползли собаки.
Пока ненцы разговаривали между собой, я внимательно рассмотрел незатейливую обстановку. Против двери была расставлена посуда, лежали продукты и всякая домашняя утварь. Весь «пол» чума, за исключением входной части, был застелен оленьими шкурами, на которых сидели дети и взрослые. Эти же шкуры служили и постелью. На натянутой через весь чум верёвке сохли свежие шкуры и древесная стружка. У входа лежала оленья упряжь. Но центром чума был очаг. К нему были устремлены взоры всех – даже собаки не сводили глаз с огня и котла, из которого так вкусно пахло мясом. Дым от него хоть и уходил в верхнее отверстие, но оставалось его много, и он ел глаза.
