Текст книги "Мёртвая дорога"

Автор книги: Александр Побожий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Нина Петровна стала объяснять, что она ещё плохой врач и толку от неё будет мало, но он закричал:

– Что, трудностей испугались? Зачем тогда учились? Зачем государственные деньги на вас тратили, товарищ Орлова?

Она замолчала. Он подвёл её к карте и, ткнув пальцем в то место, где было написано «Фактория Ратта», сказал:

– Поедете сюда. Это наш самый отсталый и отдалённый участок, там ещё не организован медпункт, и вам будет над чем поработать и о чём подумать.

И вот она снова поплыла на той же барже ещё выше по Тазу, прожив в Красноселькупе всего два дня. Ей дали с собой медикаменты, марлю, вату, инструменты. Она даже толком не знала, что везёт, так торопилась на пароход, который, разгрузившись, спешил дальше, чтобы дойти до цели, не вмёрзнув по дороге в лёд. К концу пути река стала совсем узкой, в тёмных лесах по обоим берегам. Просветы были только над головой да по течению реки. Нигде ни признаков жилья, ни живой души. Стаи уток, гусей и лебедей летели на юг, спасаясь от полярной зимы.

Вот так она оказалась на Севере.

На фактории Ратта она прожила вместо двух шесть лет. Через два положенных года её не отпустили, а ещё через три года она вышла там замуж без любви, но за порядочного, как она думала, человека. Он стал пить, во хмелю был буен, пытался бить её. Через год она сбежала в Красноселькуп и потребовала перевода: она проработала шесть лет и закон был на её стороне. После длительной переписки с Салехардом она согласилась поехать сюда, в Пуровский район.

За столом Рогожин сидел рядом с Ниной Петровной и не сводил с неё глаз.

– Чего на докторшу уставился? – выпалила наконец Васса Андреевна.

– Нравится, – спокойно ответил Рогожин.

– А нравится, так и женился бы, ведь одного с ней поля ягода, тоже разведённый, – отрезала Васса Андреевна громко, но не зло.

Все засмеялись, а я подумал: «Вот это сваха! Рогожину бы и через год не сказать Нине Петровне, что сказала Васса Андреевна». Нина Петровна смутилась, а Рогожин ответил серьёзно:

– Если Нина Петровна согласна, хоть сейчас.

Та ничего не ответила, только махнула рукой и ещё больше покраснела.

– Больно прыток, – вступилась за неё Васса Андреевна. – Может, ты ещё не стоишь её. Сейчас всё обещаешь, а потом, знаю вашего брата, наденешь хомут и станешь командовать.

– Что-то на вас хомута не видно, – огрызнулся Александр Петрович.

– Меня в пример не бери, я бойкая...

Чтобы переменить разговор, я стал хвалить вкусно приготовленную дичь.

– Скажете ещё! – возразила Васса Андреевна. – Подождите, Данила уток набьёт, вот это дичь будет.

Всё было съедено, и мы вышли из-за стола, чтобы пройтись по воздуху. Я шёл с Мариной.

5

Двадцатого апреля я получил первое письмо от отца из Камня на Оби.

Отец писал: «У матери глаукома, страшно болят глаза и голова. Это, видно, всё оттого, что она много плакала после гибели на фронте дорогих наших сыновей, Коли и Володи. Да и ты давно дома не был. Всё где-то по белому свету мотаешься. И кому только нужна там железная дорога? У нас здесь, в Алтайском крае, и то дорог нет. Летом хоть ещё пароходы ходят, а сейчас, зимой, одна беда – за двести километров к железной дороге ездить надо. Летом тоже люди мучаются, за сто и больше километров хлеб к пристаням возят. А дороги какие? Ухабины да колдобины – горе, а не дороги, сколько зерна просыпят, пока везут, а которые машины и не доходят, днями и неделями сидят по колдобинам. Вы там в снегу пурхаетесь, видно, вам делать нечего, с жиру беситесь. А здесь хлеб, люди».

Я задумался над письмом отца, и мне вспомнились картины детства. Густая высокая пшеница – кажется, нет ей ни конца, ни края. Только небольшие околки берёз, как одинокие островки, служат маяками в этом безбрежном море. Между живой изгородью стеблей извивается тележная дорога. Медленно плетётся по ней старый мерин Семянька, единственная лошадь деда Фомы, на которой он пашет свою пашню. Я лежу на скрипучей, немазаной телеге, на пахучей траве и смотрю в голубое, безоблачное небо. Тихо кругом, только стрекочут кузнечики да иногда перепел просвистит.

– Но-о! Чтоб ты подох... – обругнёт дед Семяньку и ударит его хворостиной.

Семянька махнёт хвостом и, протрусив шагов десять, опять зашагает, склоня ещё ниже голову.

– Но, чтоб ты подох, на царя работал, а на меня не хочешь, – обозлится дед и снова ударит хворостиной мерина.

Семянька побежит шибче и дольше.

– Дедушка, зачем ты на него такими словами ругаешься? – спросил как-то я. – Хлестнул бы разок хворостиной, и ладно, а то и вправду умрёт ещё Семянька, тогда на ком мы будем поле пахать?

– Он к этому с малых лет приученный, – объяснил дед. – Вот смотри. – И дед ударил Семяньку так же, как и раньше, но без ругани.

Мерин только махнул хвостом и не побежал.

– А чем у меня длиннее ругань, тем он дольше бежит, – пояснил дед и тут же заругался: – Но-о! Чтоб ты подох – на царя работал, а на меня и советскую власть никак не хочешь!

Семянька побежал крупной рысью. Видимо, понял, что хозяин сердится сильно.

Мостов через ручьи не было, а Семянька, бывало, ступать в воду не хотел...

Видно, и сейчас там такие же дороги, только по ним спустя много лет не Семяньки плетутся, а идут, застревая и ломаясь, грузовики, комбайны и тракторы.

Эта мысль вернула меня к письму отца. Очнувшись от воспоминаний, я невольно посмотрел на сугробы снега вокруг палатки. Да, там скоро сев начнётся, а здесь только в конце июня растают эти сугробы. А ещё через два-три месяца пурга наметёт новые.

Потом я подумал: «Может, стар стал отец, не понимает большого размаха освоения Севера?.. А что даст это освоение?» – невольно поймал я себя на мысли.

– О чём задумались, уважаемый коллега? – спросил меня главный инженер экспедиции Мальков, только что прилетевший в Уренгой.

– Да так, ничего. Вот письмо от отца получил.

– А что, неприятности какие-нибудь дома? – поинтересовался он.

– Да нет, старик пишет, зря мы тут в снегу пурхаемся, лучше бы в Алтайский край к ним ехали дороги строить.

Мальков удивлённо посмотрел на меня.

– О чём же тут думать, уважаемый коллега? – пожал он плечами.

Мне не хотелось с ним откровенничать, я мало его знал, да к тому же я и сам ещё не понимал, почему так сильно задели меня слова отца: «здесь хлеб, люди, а вы там в снегу пурхаетесь...» Давая разговору другое направление, я спросил:

– Прикинули в Томске, сколько будет стоить строительство одного километра?

– Как же, как же, уважаемый, расчёты я привёз. Вот распакую канцелярию, покажу, – ответил он, как мне показалось, несколько суетливо.

– А так, на память, хотя бы примерно, не помните? – спросил я.

– У нас два варианта подсчёта. Вернее, считали две группы инженеров. У одной получилось около четырёх миллионов километр, у другой – шесть. Думаю, что и те и другие преувеличили стоимость, – ответил Мальков.

– А мне кажется, и шести миллионов мало, чтобы построить здесь километр дороги, – возразил я.

– На чём же вы основываетесь, коллега?

– На опыте, – ответил я.

– А именно? – настаивал главный инженер.

– Вы ехали по железной дороге от Чума до Лабытнанги через Полярный Урал? – спросил я, хотя сам знал, что он там ехал.

– Да.

– Так вот, на её строительство уже затрачено по четыре миллиона на километр. А для того, чтобы она была настоящей железной дорогой, по которой могут нормально ходить поезда, нужно вложить ещё половину того, что затрачено.

– Ну, а при чём же тут наша линия? – словно не понимая, вновь пожал плечами Мальков.

– А при том, Лазарь Тимофеевич, – ответил я, – что здесь из-за отдалённости района от жилых мест и от путей сообщения трассу будет ещё труднее осваивать.

Мальков не стал возражать, а только сказал:

– Мне кажется, уважаемый коллега, предварительные подсчёты стоимости не имеют значения. Ведь в постановлении правительства, подписанном самим товарищем Сталиным, сказано, чтобы строили её по фактическим затратам. Главное – построить дорогу в срок, а сколько она будет стоить, пять или десять миллиардов рублей, нам всё равно. Правильно, Александр Петрович? – обратился он к Рогожину, подошедшему к нам.

– Я слышал только конец разговора, – ответил Рогожин. – То, что вы сейчас сказали насчёт миллиардов. Думаю, вы не правы.

– Почему же? – удивился Мальков.

– Да потому, что если вам всё равно, то рабоче-крестьянской копейке это не всё равно, – грубовато ответил Рогожин.

– Не понимаю, коллега, – пожал плечами главный инженер.

– Странно. Впрочем, вам это, пожалуй, и простительно, вы с начала войны за Уралом и не видели развалин сёл и городов.

– Ну и что же, ведь их восстанавливают, – возразил Мальков.

– Только не по фактическим затратам, – вспылил Рогожин. – Вы и сами по-другому думали бы, если бы ваш дом немцы разрушили, а вы жили бы в землянке или в продуваемом бараке да на коровах землю пахали.

– Значит, уважаемый коллега, вы считаете, что дорогу эту не нужно строить? – спросил Мальков.

– Не мне решать такие вопросы, – уклонился Рогожин.

– Тогда в чём же дело? – приставал главный инженер.

Рогожин не выдержал:

– А в том, что, пока наши города, сёла и дороги в промышленных и сельскохозяйственных районах не восстановлены, бросать сейчас в тундру миллиарды рублей – не слишком ли большая роскошь?

– Они окупятся, – возразил Мальков.

– Там, в обжитых районах, где, кстати сказать, тоже много нетронутых богатств лежит на земле и под землёй, они окупятся быстрей. А здесь? Через сто лет, не раньше, – махнул рукой Рогожин.

– Ну, это уж вы хватили, коллега.

– Могу сбросить половину, но не больше, а это ни вас, ни меня и никого не устраивает. Так ведь, Лазарь Тимофеевич? – посмотрел Рогожин в лицо главному инженеру.

– Отчасти я с вами согласен. Освоение района действительно будет длиться, может быть, и десятки лет. Но мы не должны жить сегодняшним днём, – рассуждал Мальков. – Нельзя терять перспективу.

– Правильно, – согласился Рогожин. – Только перспектива перспективе рознь. Здесь она слишком далёкая.

– Значит, вы всё же против строительства этой дороги? – не унимался главный инженер.

– Не против – ведь строить её мы будем по личному заданию Сталина. И, конечно, эту дорогу построят, не считаясь с тем, сколько и каких будет затрат. И каждый из нас исполнит свой долг – я не хуже других. Но мне кажется, для освоения Севера достаточно пока водных и воздушных путей сообщения. Есть Обь, Енисей, Лена и много судоходных притоков к ним, Северный морской путь. А уж потом, когда в Заполярье произойдут большие экономические перемены и увеличится население, легче и дешевле будет строить железную дорогу. И вообще, прежде чем начинать строить такую дорогу, нужны глубокие экономические исследования. Как говорится, «семь раз отмерь, один раз отрежь».

– Однако, коллега, я вас понимаю не точно, – настаивал Мальков. – Может, вы считаете, что товарищ Сталин не прав?

– Эк вы куда хватили, Лазарь Тимофеевич! – вмешался я в спор, возмущённый явным желанием Малькова вырвать у Рогожина неосторожное слово. – Нам всем понятно, что в современных условиях постоянно действующая сухопутная дорога, дублирующая Великий морской северный путь, очень нужна. Почему же вы так спрашиваете?

– Да я это так, между прочим, – снова перешёл на любезный и суетливый тон главный инженер.

– Такими «между прочим» не шутят, – оборвал я его. – И если хотите продолжать технические споры, то лучше всего предварительные расчёты стоимости строительства дороги проверьте сами и дайте о них своё заключение. Я всё же их пошлю Татаринову, а там с ними что хотят пусть и делают. Сейчас идите, устраивайтесь с жильём. Видимо, придётся пока пожить в палатке.

– Ну что, чуть не поцапались? – сказал я Рогожину, выпроводив главного инженера.

– Да ну его, – отмахнулся Рогожин. – Зря вы согласились взять его сюда, толку от него ни на грош, только воду мутить будет.

– Моего согласия никто не спрашивал, – пояснил я.

Действительно, мне показали лишь в Салехарде приказ министра, где в перечень назначенных был вписан и Мальков.

Малькова я не знал, если не считать одной встречи на совещании в Братске, где их экспедиция прокладывала трассу для железной дороги от Тайшета до Усть-Кута на Лене. Я попросил Рогожина рассказать, что он знал о нём.

– Лазарь раньше был мужик ничего, – сказал Александр Петрович, – учился на рабфаке, потом окончил Томский институт инженеров путей сообщения. Правда, сдирал конспекты, курсовые работы. А экзаменовали тогда бригадами, он больше активно поддакивал, и ему вместе со всеми ставили зачёты. Почему он потом быстро продвинулся по службе – не знаю. Может быть, потому, что тогда много стало свободных должностей. А может, оттого, что хорошо усвоил куриную философию на насесте – клюй ближнего, марай нижнего, а сам лезь вверх. В Мамыре около Братска, где мы с ним вместе работали, его жена торговала на базаре сахаром, конфетами, селёдкой. Пайки у нас по карточкам там были хорошие, а местному сельскому населению в магазинах почти ничего не давали. Вот его жена и решила воспользоваться этим. Правда, он сам был как будто в стороне. Но вообще не совсем чистоплотный человек.

– Тогда нечего с ним пускаться в споры. А о нашей Заполярной железной магистрали вообще говорить подобным образом нельзя, – наставлял я Рогожина и добавил: – Татаринов был на заседании Совета Министров ещё в конце тысяча девятьсот сорок седьмого года, Сталин там сказал: «Русский народ давно мечтал иметь надёжный выход в Ледовитый океан из Оби». Вот тогда-то и решили строить порт в Обской губе, а к нему вести и железную дорогу через Полярный Урал. Ведь Великий северный морской путь не может обеспечить круглогодичного сообщения... Позднее, когда убедились, что порт в губе построить невозможно из-за отсутствия в ней глубокой гавани, перенесли его в Игарку, куда заходят с ледоколами океанские пароходы. Вот почему мы здесь.

– Я это всё понимаю, – проворчал Рогожин. – И неужели же мне не хочется быть участником строительства, равного Каракумскому каналу и другим великим стройкам? Но вести железную дорогу не только до Игарки, а ещё дальше на восток, к Якутску и Магадану, по совершенно необжитым местам с суровым полярным климатом...

– А раз понимаете, то и говорить не о чем, – строго сказал я. – Нужно выполнять решение правительства.

Хотя мне и не хотелось говорить так резко, но ведь надо было образумить не в меру пылкого друга.

– Дорога всё равно будет построена, – продолжал я, – и наша задача заключается в том, чтобы она обошлась государству как можно дешевле. А от нас в этом вопросе зависит многое.

6

К середине апреля были укомплектованы все шесть партий экспедиции, и они одна за другой отправлялись в тундру. Рабочих нам прислали. Их комендант, капитан Власов, был довольно тихий человек, угнетённый чрезмерным питьём. Его помощник, старшина Данилов – молодой, рослый, здоровенный блондин – по существу исполнял все обязанности коменданта.

В каждой партии было по сорок постоянных рабочих и по десять ненцев, каюров и пастухов, по сто – сто пятьдесят оленей. В Уренгое остались штаб экспедиции, центральная база и бригада рабочих в двадцать человек для строительства домов и землянок к зиме.

Последние дни я с начальниками партий делал рекогносцировочный облёт местности, выбирая направление трассы с воздуха.

Рогожин выпросил самый отдалённый участок на подходе к реке Таз.

В организации оленьего транспорта нам охотно помогал Николай Иванович Вануйта. Его совхоз выделил экспедиции четыреста оленей и семьдесят нарт для трёх партий.

Остальные три партии обеспечили оленями совхоз Тарко-Сале и колхоз в Уренгое.

Николай Иванович сам руководил отправкой оленьих аргишей, распределяя по партиям каюров, пастухов, комплектуя оленьи упряжки.

Волохович с Юркиным с утра до позднего вечера возили на самолётах людей и грузы, выбирая посадочные площадки на озёрах или на руслах рек.

С восходом солнца и до темноты Уренгой жил деятельной жизнью. Без конца садились и взлетали самолёты. Подходили оленьи аргиши и гружёные уходили в тундру.

Для штаба экспедиции оборудовали большую палатку. Здесь разместились бухгалтерия, камеральная группа, отдел кадров; два отгороженных фанерой «кабинета» были устроены для меня и Малькова. Вначале, когда земля только оттаивала, в палатке было грязно, а когда она подсохла, с пола стали подниматься столбы пыли. Застелить пол жердями не было времени, а досок у нас ещё не было.

Перед выездом в тундру состоялось партийное собрание, на котором была оформлена наша партийная организация. После недолгого обсуждения выбрали партбюро.

Словом, жизнь налаживалась, люди знали свои задачи, и к празднику Первого мая всё было готово, чтобы встретить его достойно вместе со всеми жителями Севера и Большой земли.

Я спешил закончить отчёт о проделанной работе, но меня очень часто отрывали.

Сейчас вошёл инспектор по кадрам Шевелёв и спросил:

– Что будем делать с инженером Метёлкиным?

– А что такое? – оторвался я от писанины.

– Да вот, не хочет с Рогожиным ехать, – пояснил Шевелёв,

– А какая причина?

– Говорит: трудно там, не справится.

– Пошлите его ко мне через часок, – попросил я.

Метёлкин пришёл ровно через час, когда я закончил писать отчёт (или, как мы его называли, «конъюнктурный обзор») о деятельности экспедиции, в котором освещались все вопросы, начиная с производства, описания края, климата, природных условий – всего, что пришлось видеть интересного и полезного для перспективы строительства дороги, кончая бытовыми условиями экспедиции. Обзор решили иллюстрировать фотографиями.

Такие отчёты отнимали много времени, но они были полезны. Их читали многие руководители в Москве и получали довольно полное и живое представление о том районе, где мы находимся.

– В чём дело, товарищ Метёлкин? – спросил я вошедшего инженера.

– У меня нет никакого дела к вам, – ответил он небрежно, стараясь, как я подумал, скрыть неловкость своего положения.

– Но ведь вы не хотите ехать с партией Рогожина, куда вас назначили? – сдержанно сказал я.

– Это верно, – согласился он.

– Почему?

– Там трудно будет, и туда нужны передовые товарищи. А какой я передовой? Мне больше подходит в штабе экспедиции сидеть, в камеральной группе, – пояснил он.

Я ничего не понимал. Передо мной стоял здоровенный молодой парень, недавно окончивший институт, и отказывался работать на трудном участке. Всё это никак не вязалось с тем подъёмом, которым, несомненно, был захвачен наш коллектив, не исключая Рогожина и меня, независимо от наших сомнений в экономической эффективности работы.

– А почему бы вам не попробовать быть передовым?

– А что это мне даст? – спросил он и сам же ответил: – Кроме усталости, ничего. Зарплата та же, питание здесь лучше будет.

«Откровенный разговор», – подумал я и спросил: – Может, обратно в Томск поедете? Там уже тепло, скоро черёмуха зацветёт. Здесь ещё зима, а лето придёт – комар поднимется.

– В Томск мне ехать невыгодно, я аванс большой получил, а здесь тройные оклады, – рассудил Метёлкин без тени смущения.

– Ну, вот что, – рассердился я наконец. – Вы поедете с Рогожиным – да, кстати, возьмёт ли он ещё теперь вас? – или сегодня же убирайтесь отсюда. Нам непередовые не нужны... Вот и Александр Петрович, – поклонился я вошедшему Рогожину, одетому уже по-дорожному: в меховых унтах, в ватных брюках, меховой куртке и новой пыжиковой шапке (подарок Вануйты).

– В чём дело? – спросил он, не глядя на Метёлкина.

– Ехать с вами Метёлкин отказывается, – пояснил я.

– А мне таких... и не надо, – отрезал Рогожин.

Метёлкин покраснел, но тут же, овладев собой, сказал:

– Вот и хорошо, он меня кстати и не берет. Мне можно идти?

– Куда?

– К Малькову, он обещал меня взять в камеральную группу.

– Нет. Мы ещё подумаем, куда вас девать, – жёстко сказал я. – Но отсюда во всяком случае можете уйти.

Метёлкин вышел.

– Не нужен он мне, – вскипел Александр Петрович, – я лучше сам за такого инженера отработаю.

– А с чего у вас началось? – спросил я.

– С пустяка. Я сказал ему, что надо помочь ребятам и каюрам подтащить вещи к нартам, а он заявил: «Это не обязанность инженера». Тогда я разъяснил, что на изысканиях, да ещё в Заполярье, трудно распределять мелкие обязанности, и повторил своё распоряжение уже в форме приказания. Ведь вы знаете, мы торопились с отправкой первого аргиша...

– И дальше что?

– Чихал, говорит, я на ваши приказы... Да не нужен он нам в партии!

Не успел Рогожин договорить, как вошёл главный инженер.

– Я слышал через фанерную стенку ваш разговор, – начал он.

– Ну и что? – угрюмо спросил Рогожин.

– Минуточку, минуточку, уважаемые, сейчас объясню. У Метёлкина в Томске есть отец, он там кто-то... В общем, начальство просило поберечь его.

– А разве мы на смерть его посылаем? – рассердился я и добавил: – Пить ему Александр Петрович много не даст, а если нужно, и курить отучит. Ведь в лучшую партию посылаем. Не понимаю, – махнул я рукой.

– Лучше не связываться, – тихо и вкрадчиво посоветовал Мальков. – Давайте его мне в камеральную группу. Будет работать, там тоже люди нужны.

– Да в конце концов берите, если вам так хочется, – решил я и подумал: «Защитить себя хочет с этой стороны наш главный инженер, видно, уж очень не уверен». Это было с моей стороны не очень умно: кто мог тогда «с этой точки зрения» быть уверенным?

– Вот и хорошо, договорились, – сказал, уходя, вполне довольный главный инженер.

– Значит, сегодня летишь, Александр Петрович? – спросил я Рогожина.

– Волохович обещал через час забросить нас с Петровым в верховье Варка-Сыль-Кы, в то место, куда в неё впадает речка Катараль.

– Если придётся быть близко от Мангазеи, взгляни, что от города осталось, – попросил я.

Первыми об обширном крае, населённом «самоядью» и богатом «мягкой рухлядью» (пушниной), проведали поморы и русские промышленники ещё в XIV веке. Они ходили на своих лёгких судах-кочах через Югорский Шар и Байдарскую губу к полуострову Ямал, проникали в Обскую губу и оттуда в Тазовскую губу или Мангазейское море. Сюда их тянули пушные богатства и торговля среди разрозненных туземных племён.

Впрочем, есть предположение, что новгородцы побывали там ещё в 1032 году. Нельзя установить, верно это или нет. Но можно сказать с уверенностью, что в течение XIV—XVI веков число предприимчивых русских людей, посещавших северное Зауралье, возросло настолько, что появились уже основанные мореплавателями-купцами городки. Княжеский и царский дворы в Москве умели ценить драгоценные меха, идущие с Севера; интересовались ими и иностранные купцы. Но московское правительство долгое время удовлетворялось тем, что получало меха из Архангельска и Вологды, мало что зная о крае, лежащем между Обью и Енисеем.

Так было до конца XVI века.

В 1598 году царь Фёдор Иоаннович отправил в низовья Оби и Енисея Фёдора Дьякова «с товарищами» для «проведывания» этих стран и для обложения тамошних жителей ясаком. К этому же времени относятся первые надёжные сведения о Мангазее: неизвестно только, называлась ли так вся местность или какой-либо из городков. Возвратившись, Дьяков сообщил, что торговые люди русских городов ещё до царского повеления наложили руку на Мангазейскую и Енисейскую «самоядь» и ясак собирают давно, но в свою пользу, а говорят, что берут для государя. Возмущённая этим Москва направила туда в 1600 году экспедицию из Тобольска на кочах и коломенках во главе с князем Мироном Шуховским и войском в двести человек, снабдив отряд достаточным боевым и продовольственным припасом. В Обской губе суда разбило штормом, и экспедиция, высадившись на берег, вынуждена была зимовать. Прикочевавшие зимой к их стоянке «самоеды» (то есть ненцы) с оленями предложили перевезти груз ближе к реке Тазу; войско шло на лыжах. В пути на русский отряд напали, по-видимому, какие-то другие ненецкие роды и разгромили его. Где случилось это – неизвестно; некоторые историки предполагают, что разгром был учинён по наущению русских торговых людей, не желавших попасть под контроль московских приказов. Предполагают также, что остатки экспедиции всё же добрались до места, на реку Таз.

В 1601 году новая экспедиция из Тобольска и Берёзова – триста человек с пищалями, запасами пороха, ядер и свинца – вышла водой на реку Таз. «Путь туда был труден и прискорбен и зело страшен от ветров». В двухстах километрах от устья был заложен город; название «Мангазея» стали относить к нему.

В 1625 году Мангазея была уже обнесена стеной в полторы сажени высотой, с пятью башнями высотой от трёх до четырёх саженей. На башнях были установлены пищали с запасом ядер. Внутри города находились две церкви, воеводский двор, съезжая изба, гостиный двор, торговые бани, амбары, лавки, тюрьма и хаты местного населения и гарнизона. В Мангазее ежегодно устраивалась ярмарка, после которой торговые и промышленные люди возвращались на Русь.

Основание на Дальнем Севере русского города имело целью не только подчинить центральной власти купцов, воспрепятствовать беспошлинной торговле, но и предотвратить возможность захвата торговли пушниной на Севере англичанами и голландцами. Город этот должен был также стать опорой дальнейшего освоения северо-востока. От Мангазеи русские казаки в 1610 году дошли до устья Енисея, проникли на реку Пясино и в 1632 году на Лене основали Якутский острог – нынешний город Якутск.

Но через сорок пять лет существование города Мангазеи прекратилось. С 1641 до 1644 года в Мангазею не пришло ни одной кочи с хлебом, все они были разбиты бурями в Обской губе, и в городе «настал великий голод». К довершению несчастья, в 1643 году он почти весь сгорел. Оставшиеся жители и мангазейский воевода переселились в Новую Мангазею или Туруханск (нынешний город Туруханск стоит в другом месте, в устье Нижней Тунгуски, где когда-то мангазейцы построили село Монастырское). Причина быстрого падения Мангазеи лежит в неудачном положении города относительно установившихся внутренних транспортных путей и в истощении пушных богатств края.

Так закончил своё существование самый древний город России за Полярным кругом.

Название города историки объясняют по-разному. Некоторые считают, что оно происходит от слова «магазин», то есть склад для пушнины и для русских привозных товаров, которыми торговали с племенами, живущими по рекам Пур и Таз. Другие утверждают, что по этим рекам и Енисею кочевало несколько родов «самояди», называемых Макасе – или, в русском произношении, Мангазея. Однако документы подтверждают, что, кроме родов Макасе, в ясачных книгах Мангазейского уезда встречается слово Мангазея, как наименование рода, к которому в 1629 году было причислено пятьдесят ясачных людей.

Но не так важно это, как то, что Крайний Север был известен русским гораздо раньше, чем средняя или южная часть этого края. Снаряжаемыми из Мангазеи группами уже в 1632 году были обследованы огромные пространства на восток. К этому времени русские люди уже прошли до устья Лены и до Нижней Тунгуски. Но историческая и экономическая роль Мангазеи, при всём её блеске, была слишком кратковременной. Мангазейская пушнина пополнила казну русских царей, помогла созданию на берегу Белого моря слоя богатых и зажиточных крестьянских и купеческих семей, – но на этом экономическое значение Мангазеи исчерпалось. Для дальнейшего открытия и освоения Западной Сибири путь на Мангазею послужил лишь временно; выйдя к верховьям Оби, к Енисею и Лене, русские землепроходцы и «промышленники» забросили мангазейский северный путь.

Мангазея давным-давно сошла с географических карт в той части Сибири, которая триста лет назад славилась своими неисчерпаемыми, как думали, богатствами. Не только до Октябрьской революции, но и в годы первых пятилеток, вызвавших неслыханную по масштабам и результатам исследовательскую деятельность в труднодоступных краях нашей родины, в этом отношении ничего не изменилось. Енисей с каждым годом раскрывал свои прежде неведомые богатства, а Таз и Пур, как в старину, оставались окружёнными никому не ведомыми землями.

После моего упоминания о Мангазее мы с Рогожиным долго молчали, каждый думая о своём, а вернее, об одном, хотя, может быть, и каждый по-своему. Сколько мужества, труда было затрачено тогда, сколько принесено жертв! И вот через сотни лет здесь снова требуются жертвы, труд и мужество. Что это даст нашему народу?

Уренгой с каждым днём пустел. Уходили олени, уезжали и улетали люди на трассу. Улетел и Рогожин в верховье Варка-Сыль-Кы. Оставалось отправить в тундру одну лишь партию Хмелькова.

Дел в Уренгое теперь было мало, и я решил поехать вместе с этой партией до её участка, а потом дальше, в партию Моргунова, которая уже находилась в верховьях реки Ево-Яха.

Выехать решили ранним утром, чтобы добраться до места и установить в этот же день палатки. С вечера мы загрузили нарты, а пастухи подогнали оленей с дальних пастбищ поближе к фактории.

Поднялись все с рассветом, но ненцы долго ловили и запрягали оленей, а потом долго пили чай, и мы отправились, когда над лесом уже поднялось яркое солнце.

Аргиш из тридцати нарт вытянулся через всю реку Пур, направляясь на левый берег. За рекой ехали поймой, поросшей лиственницей и берёзой. Но пойма вскоре кончилась, и мы попали в голую тундру, сверкающую белизной снега.

Мороз пощипывал щёки, хотя был конец апреля и ярко светило солнце.

Мы с Пяком ехали на легковой нарте, заряженной пятью крупными, сытыми оленями. Впереди нас шла тяжелогружёная нарта. Её тащили два оленя, привязанные верёвками за шею к нарте, идущей впереди с таким же грузом и тоже с двумя оленями, – а те были привязаны уже к легковой нарте с четырьмя оленями, управляемыми каюром. Так весь длинный обоз был разделен на звенья: легковая нарта с каюром, а за ней по две или по три грузовых нарты. Если олень грузовой нарты оступался или опаздывал бежать вслед за передним, верёвка натягивалась и передняя нарта тащила его за шею. Чтобы освободиться от душащей верёвки, оплошавший олень, выбиваясь из сил, старался догнать идущую впереди нарту, словно зная, что, если у него не хватит сил и он упадёт, его бросят одного в снежной пустыне – таков закон тундры. Я наблюдал за бежавшими впереди оленями. Вот оступился в глубокий снег олень справа и натянулась верёвка, таща его за шею. Вот другой олень не заметил, как передние перешли с шага на бег и верёвка неумолимо потащила его. Он захрипел и прыгнул вперёд, натягивая постромки, догоняя идущую впереди нарту, пристраиваясь к бегу всего аргиша.

Проехав километров десять по тундре, аргиш остановился. Мы сидели и ждали, когда же передние нарты двинутся в путь: но там уже собрались люди, и нам ничего не оставалось делать, как подъехать к ним.