Текст книги "Другой Ленин"

Автор книги: Александр Майсурян

Троцкий отказался и от портфеля наркома внутренних дел, сославшись на свое еврейство. Ленин возмутился:

– У нас великая международная революция, – какое значение могут иметь такие пустяки?

– Революция-то великая, – возразил Троцкий, – но и дураков осталось еще немало.

– Да разве ж мы по дуракам равняемся?

– Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых порах лишнее осложнение?..

Не прошло и недели после революции, как четыре наркома (Луначарский, Рыков и другие) подали в отставку. Луначарского потрясли кровопролитные бои в Москве, где белая гвардия (юнкера) отчаянно сражалась против красной и черной гвардии (большевиков и анархистов). «Я только что услышал от очевидцев, – писал Луначарский, – то, что произошло в Москве. Церковь Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль… бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из совета народных комиссаров». Нарком просвещения разрыдался прямо на заседании правительства:

– Не могу я выдержать этого! Не могу я вынести этого разрушения всей красоты и традиции…

Меньшевистская «Рабочая газета» после этих отставок печатала насмешливое объявление: «Ищут грамотных людей, желающих занять должность «народных комиссаров». Прошлым не интересуемся».

Одна из газетных карикатур тех дней изображала Ленина – он придавлен огромной царской короной и из-под нее жалобно стонет: «Да, тяжела ты, шапка Мономаха»!..

На многих большевиков отставки наркомов произвели удручающее впечатление. Но настоящий Ленин бодрости не терял: «Что же, революция пойдет мимо них… А я предпочитаю остаться с двадцатью стойкими рабочими и матросами, чем с тысячью мягкотелых интеллигентов».

«Снять с себя ответственность», – замечал он, – манера капризных барышень и глупеньких русских интеллигентов».

Эсеровская газета «Дело народа» шутила:

«Подслушанный разговор.

– Вы куда?

– В Смольный.

– А револьвер с вами есть? Запаслись?

– Нет…

– Ну, плохо ваше дело. Не отделаетесь. Вернетесь оттуда министром».

Сказка о добром красногвардейце.Для высших классов общества в 1917 году «человек с ружьем» – революционный матрос и красногвардеец – постепенно стал чем-то вроде навязчивого кошмара. В нем видели разновидность разбойника и грабителя. Шутка первых месяцев советской власти: «Когда рабочие-красногвардейцы проходят теперь по Москве, то московские буржуи кричат им:

– Довольно вы попили нашей кровушки! Будя!»

На одной из карикатур 1918 года обыватель, раздетый дошла вооруженным налетчиком, обращается к нему: «Вы еще не все взяли, о добрый налетчик! Вот золотая коронка с моего буржуазного зуба… Без коронки зуб будет демократичнее!»

Другой рисунок изображал вооруженных грабителей, раздевающих прохожих. Подпись гласила: «Большевики, пользуясь каждым удобным случаем, разоблачают контрреволюционеров»…

Ленин, напротив, радовался переходу «людей с ружьем» на сторону новой революции. Ведь еще в июле 1917 года верные правительству войска стреляли в демонстрацию большевиков… Но к октябрю все стало иначе. В ночь переворота Ленин с чувством говорил Троцкому: «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра! Свели, наконец, солдата с рабочим!..»

В январе 1918 года, выступая на III съезде Советов, Ленин отметил, что в народе теперь крепнет совсем иное отношение к «людям с ружьем». Он сказал: «Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай. Дело было в вагоне Финляндской железной дороги, где мне пришлось слышать разговор между несколькими финнами и одной старушкой…»

Владимир Ильич обратил внимание, что пассажиры улыбаются, слушая эту старушку, и попросил перевести ему, что она говорит.

«Я не мог принимать участия в разговоре, так как не знал финского языка, но ко мне обратился один финн и сказал: «Знаете, какую оригинальную вещь сказала эта старуха? Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне». «Раньше бедняк жестоко расплачивался за каждое взятое без спроса полено, а теперь, если встретишь в лесу, говорила старушка, солдата, так он еще поможет нести вязанку дров».

Оппозиционная печать не обошла вниманием это наблюдение Ленина. В ней в феврале 1918 года появились язвительные стихи Надежды Тэффи «Добрый красногвардеец»:

 
Вечер был, сверкали звезды,
На дворе мороз трещал,
Тихо лесом шла старушка,
Пробираясь на вокзал.
Жутко бедной! Кто жалеет
Старость, слабость, нищету?
Всяк зарежет и ограбит,
Боже правый, сироту.
Мимо шел красногвардеец.
«Что тут бродишь, женский пол?»
Но вгляделся и не тронул,
Только плюнул и пошел.
А старушка в умиленьи
Поплелася на вокзал…
Эту сказку папа-Ленин
Добрым деткам рассказал.
 

«Иначе Россию ждет судьба Турции».Чтобы понять эмоциональное отношение белогвардейцев к Ленину и большевикам, надо учитывать, что в них они видели прежде всего врагов «России» (как они ее понимали). Эта мысль звучала почти в каждом тексте либералов 1917–1918 годов (а затем и белогвардейцев). Характерный рисунок художника Ре-ми: «сознательный» революционер катит куда-то мусорную тачку. В ней сидит и безутешно рыдает молодая девушка в русском сарафане и кокошнике.

«Ради чистоты партийной программы, – гордо провозглашает «сознательный», – я даже России не пожалею!»

А на карикатуре Николая Раддова три «сознательных» революционера собираются сбросить ту же пассажирку в кокошнике с борта воздушного шара; она растерянно отбивается. Внизу, на земле, густо ощетинились солдатские штыки.

«А Россию можно выбросить, – рассуждают между собой воздухоплаватели, – тогда мы поднимемся еще выше!»

Вот (в декабре 1917 года) эта несчастная уже болтается на виселице. Мужик с бутылкой в руке и дезертир бодро обсуждают ее судьбу: «Повесили Россеюшку-то? Здорово… Спасибо, что сапожки-то оставили: поживимся…»

Наконец, эту мысль мы находим и на красочном белогвардейском плакате времен гражданской войны – «В жертву Интернационалу». На жертвеннике перед бюстом Карла Маркса распростерта все та же несчастная в белом сарафане и кокошнике с изображением двуглавого орла. Она связана по рукам и ногам. Вокруг толпятся вожди большевиков, радостно гогочут пьяные матросы, Иуда Искариот сжимает в руках свой мешок с 30 сребрениками. На происходящее с доброжелательным интересом взирает Керенский в своем неизменном френче. Главные действующие лица – Ленин и Троцкий. Владимир Ильич облачен в пурпурную императорскую тогу. А рядом Троцкий в испачканном кровью фартуке заносит над жертвой окровавленный нож…

Карикатурист Борис Ефимов вспоминал: «Когда началась революция, я жил в Киеве. За год там 12 раз сменилась власть. То белые, то красные, то Петлюра. И все заказывали карикатуры друг на друга. Первую карикатуру мне заказали белые. Против большевиков. Я ее отлично помню. Я нарисовал Ленина и Троцкого. Ленин спрашивает Троцкого: «Много у нас в стране преданных людей?». И Троцкий на это отвечает: «Все 150 миллионов». Игра слов такая…»

А что думали о судьбе России сами большевики? Как сложилось бы ее будущее, не случись революции? Большевики мечтали освободить весь мир, а не одну страну, поэтому они мало рассуждали на эту тему. Однако они давали свой ответ и на этот вопрос. «Было совершенно очевидно, что страна загнила бы надолго, если бы не октябрьский переворот», – замечал Троцкий. А Ленин еще в 1905 году предсказывал, что без революции «Россию ждет судьба Турции, долгое, мучительное падение и разложение…» «Старая Россия умирает», – уверенно писал он в начале века.

Глава 10
«Каша, а не диктатура»

Говорят, что во время его правления детей спрашивали на улице: «Кого ты больше любишь?» Если ребенок отвечал «родителей», то их расстреливали. Нужно было говорить: «Я люблю Ленина…»

Из школьных сочинений о Ленине

«Эпоха прекраснодушия».Первые месяцы после Октября можно назвать «эпохой прекраснодушия» новой власти. Из тюрем были освобождены видные сановники царского правительства, арестованные после Февраля. Бывший начальник царской охранки генерал А. Герасимов вспоминал: «Недели через две после большевицкого переворота к нам в тюрьму явился комиссар-большевик… Нас всех собрали в коридоре, и явившийся большевицкий комиссар начал опрашивать, кто за что сидит… Когда очередь дошла до нас, начальник тюрьмы сказал: «а это политические». Комиссар удивился: какие теперь у нас политические? Начальник разъяснил, что это деятели старого режима… Комиссар… заявил, что он считает наше содержание под стражей неправильным и несправедливым: «Они по-своему служили своему правительству и выполняли его приказания. За что же их держать?». Осенью 1917 года вышла на свободу фрейлина императрицы Анна Вырубова (известная своей дружбой с Григорием Распутиным). Ее доставили в Смольный, и Лев Каменев даже устроил небольшое застолье в честь ее освобождения…

Весьма ярким проявлением прекраснодушия большевиков стало их отношение к известному черносотенцу Владимиру Пуришкевичу. Его арестовали вскоре после Октября за создание подпольной монархической организации, о планах которой он сам писал: «Организация, во главе коей я стою, работает не покладая рук, над спайкой офицеров и… над их вооружением… Властвуют преступники и чернь, с которыми теперь нужно будет расправиться уже только публичными расстрелами и виселицами». На суде Пуришкевич оправдывался:

– Я считаю большевизм величайшим злом, для борьбы с которым должна объединиться вся страна… Но я никогда никого не убивал.

– А Распутина? – послышался укоризненный возглас со скамей для почетных гостей-большевиков…

Тем не менее приговор Пуришкевичу поражает своей «суровостью» – один год тюремного заключения! И уже 1 мая 1918 года черносотенца освободили по амнистии. Вскоре Пуришкевич уехал на Дон, где стал одним из идейных вождей белогвардейцев.

Через несколько дней после Октябрьского переворота под «честное офицерское слово» не воевать больше против революции был отпущен казачий генерал Петр Краснов.

– Даю честное слово офицера, – убеждал Краснов Ленина, – что не выступлю против Советов. Если же нужна моя помощь в чем-то, пожалуйста.

– Товарищ Крыленко разберется, – сухо ответил Владимир Ильич.

«Когда освобождали генерала Краснова под честное слово, – вспоминал Троцкий, – кажется, один Ильич был против освобождения, но, сдавшись перед другими, махнул рукой». Оказавшись на свободе, казачий атаман стойко сражался с большевиками всю гражданскую войну, а затем и всю Вторую мировую (на стороне Германии)…

Позднее, когда Краснов стал одним из главных вожаков белой гвардии, Ленин вспомнил этот случай: «На Дону Краснов, которого русские рабочие великодушно отпустили в Петрограде, когда он явился и отдал свою шпагу, ибо предрассудки интеллигенции еще сильны и интеллигенция протестовала против смертной казни…». «Он был арестован нашими войсками и освобожден, к сожалению, потому что петроградцы слишком добродушны». «Мы ведь, по существу, очень мирные, я бы сказал, совсем штатские люди… Мы ведь были против гражданской войны и даже атамана Краснова отпустили из плена под честное слово. Но, видно, нельзя было верить честному слову этого генерала. При первом удобном случае он удрал на Дон да такую кашу заварил…»

Тем не менее дань прекраснодушным настроениям сполна отдал и сам Ленин. Большевики после Октября переживали, по его выражению, «эпоху опьяняющего успеха». Ленин говорил о либералах: «Ну, что же, раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годок в Финляндию… Там одумаются…»

Глава революции и впрямь надеялся, что удастся обойтись подобными «архисуровыми» мерами – попросить противников Октября «выехать на годок»! А там, глядишь, они переменят свое отношение… В январе 1918 года он заявил: «Если теперь найдутся в России десятки людей, которые борются против Советской власти, то таких чудаков немного, а через несколько недель не будет и совсем…»

«Террор мы не будем применять».После Февральской революции публика постепенно привыкла к частым случаям уличных самосудов. Это привыкание хорошо прослеживается по тогдашней прессе: самосуды – одна из модных тем для юмора. Шутка из бульварной печати ноября 1917 года – кавалер объявляет даме:

– Я решил вас насильно поцеловать.

– На каком основании? – возмущается она. – Почему?

– На кушетке! И потому, что теперь «самосуды» в моде!

Другая шутка – состоятельный человек деловито спрашивает:

– Вы не знаете, скоро пролетариат будет резать буржуев?

– А вам зачем знать?

– Да у меня камни в печени. Так я уж и не знаю: стоит ли мне делать операцию или уж не возиться, подождать, что ли…

В ноябре 1917 года ушли в прошлое старые суды. Заметка Эмиля Кроткого в газете «Новая жизнь»: «Суд упразднен. Функционируют только самосуды. Обыватели недоумевают: как титуловать в прошениях это кочующее учреждение? Его Самоуправством, что ли?» Карикатура В. Лебедева (май 1918-го): светская дама, не прекращая музицировать на рояле, интересуется:

– Что это за шум на улице?

– Против нас сейчас расстреляли двух прохожих.

– А-а… А я думала – что-нибудь случилось!

С идеей судебных казней общество свыкалось сложнее. Введение смертной казни при Керенском одобрили либералы и часть правых социалистов. Писатель Леонид Андреев обращался с грозным воззванием к солдатам: «Взгляни дальше, солдат. Ты видишь нечто страшное, что строится в России? Это – эшафот. А для кого он? Для тебя, солдат. Для тебя, предатель и трус, предавший родину, изменивший свободе! Ты видишь, но ты еще не понимаешь. Ты еще не понимаешь всей скорби нашей». На рисунке А. Радакова в августе 1917 года гигантская Смерть с косой входила в зал, где столпилась растерянная образованная публика. Смущение переживала и сама Смерть. Она стыдливо признавалась: «Господа, мне даже как-то неловко появляться в роли усмирительницы там, где сейчас должна это делать сама свобода…»

Ленин высмеивал «сладеньких до приторности» деятелей, «которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом – улучшенное издание того «педагога» 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и порол не попросту, не по-обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой… подвергнутого порке обывательского сынка».

Как известно, самым первым декретом советской власти стала полная отмена смертной казни. Таким было всеобщее настроение среди левых социалистов, в том числе и большевиков. По свидетельству Троцкого, это решение вызвало у Ленина негодование: «Вздор. Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?.. Ошибка, недопустимая слабость, пацифистская иллюзия…»

Однако на рубеже 1917–1918 годов большевики уже сами заговорили о возможности восстановления казней. Целую бурю негодования вызвала оброненная Троцким фраза о гильотине. В декабре 1917 года Троцкий сказал, что противники большевиков напрасно обвиняют их в терроре: «Они забывают, что во Франции во времена революции действовала специальная машина, которая укорачивала человека ровно на одну голову». Характерная шутка из тогдашней либеральной печати:

«Рабочий:

– А теперь наш завод благодаря Троцкому демобилизуется. Переходит на мирное производство.

– Что же вы будете производить?

– Гильотины для провинции!»

Кадетская газета «Наш век» в статье Д. Коковцова сообщала: «Инженер Брюм представил в совет народных комиссаров проект «усовершенствованной гильотины». Если верить слухам, система Брюма имеет значительные преимущества перед старой, испытанной системою якобинцев. Его «машинка» приводится в действие электрическим током и обладает неслыханно-чудесным свойством: она укорачивает рост 500 человек (500 «врагов народа»!) сразу… на 500 голов!.. Стоило Троцкому заикнуться о гильотине, и вот уже какой-то бедный больной стучится в Смольный со своей усовершенствованной системой. Обезглавить одновременно 500 человек! Этого не было, конечно, в самой пылкой мечте у Троцкого-Робеспьера». «Гильотина – средство отчаяния, – замечала газета Максима Горького «Новая жизнь» и с тревогой вопрошала: – Разве Совет Народных Комиссаров уже дошел до этой грани?»

Ленин в одной из речей успокаивал эту волну возмущения такими словами: «Террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять».

Оппозиционная петроградская газета «Друг народа» высмеивала этот «попятный ход» большевиков – на карикатуре бородатый великан-крестьянин грозно спрашивал у низенького большевика-«маратика»:

– Ты, брат, что-то насчет гильотины болтал?

– Видите ли, – жалко оправдывался тот, – машинка такая есть… Сигары обрезывать… хи… хи… Ежели курите, так вот не угодно ли?

Хотя обстановка непрерывно обострялась, большевики еще несколько месяцев медлили с восстановлением судебных казней.

« У нас – каша, а не диктатура».Ленин одним из первых в 1918 году окончательно расстался с первоначальными розовыми надеждами и со всей энергией принялся их развенчивать в глазах товарищей. Выживание Советского государства требовало все более суровых мер в экономике и политике. Они вызывали растущее недовольство различных слоев населения. Но главное – сами большевики к таким мерам внутренне не были готовы. В то время Ленин часто с досадой повторял: «Да где у нас диктатура? Да покажите ее! У нас – каша, а не диктатура… Одна болтовня и каша».

«Слово «каша» он очень любил», – замечал Троцкий.

«Помню, – писала Крупская о 1918 годе, – как однажды мы подъехали к какому-то мосту весьма сомнительной прочности. Владимир Ильич спросил стоявшего около моста крестьянина, можно ли проехать по мосту на автомобиле. Крестьянин покачал головой и с усмешечкой сказал: «Не знаю уж, мост-то ведь, извините за выражение, советский». Слою «советский» прозвучало как обозначение крайней степени шаткости, непрочности, неустойчивости. «Ильич потом, смеясь, не раз повторял это выражение крестьянина». Через несколько лет паркетный пол в усадьбе Горки (где тогда жил Ленин) сильно трещал. Владимир Ильич смеялся: «Как пол-то трещит… Клей-то советский!..»

«Наша власть – непомерно мягкая, – писал Ленин весной 1918 года, – сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо». «Впрочем, – уточнял он, – правильнее было бы сравнить то общественное состояние, в каком мы находимся, не с киселем, а с переплавкой металла при выработке более прочного сплава». Глава Совнаркома не уставал обличать прекраснодушно, «по-маниловски» настроенных товарищей. Ленин разъяснял: «Им [врагам] грозит опасность лишиться всего. И в то же время у них есть сотни тысяч людей, прошедших школу войны, сытых, отважных, готовых на все офицеров, юнкеров, буржуазных и помещичьих сынков, полицейских, кулаков. А вот эти, извините за выражение, «революционеры» воображают, что мы сможем совершить революцию по-доброму да по-хорошему. Да где они учились? Да что они понимают под диктатурой? Да какая у него выйдет диктатура, если он сам тютя?»

Троцкий, передавая эти настроения Ленина, замечал: «Революции уже не раз погибали из-за мягкотелости, нерешительности, добродушия трудящихся масс… Ленин… на каждом шагу учил своих сотрудников тому, что революция может спастись, лишь перестроив самый характер свой на иной, более суровый лад и вооружившись мечом красного террора…» «Главная опасность в том, что добер русский человек, – повторял он. – Русский человек рохля, тютя…»

Владимир Ильич хмурился и с досадой спрашивал: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля (обвинителя Революционного трибунала. – А.М.), который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?..»

«Нам могут служить примером якобинцы, – говорил он. – Комиссары периода якобинской диктатуры действовали смело и решительно. Так должны действовать и мы. Отставание от революции опасно…»

Оппозиция смеялась, сравнивая нерешительных русских «маратиков» с грозными французскими якобинцами. Стихи А. Радакова:

 
Опытной рукой шулера-премьера
На глупые рожи наведен грим.
И Дантона, и Марата, и Робеспьера,
И великие роли розданы им…
 

В первой половине 1918 года между двумя правящими партиями – большевиками и левыми эсерами – то вспыхивая, то угасая, шла острая дискуссия по вопросу о смертной казни. Левоэсеровский нарком юстиции Исаак Штейнберг позднее вспоминал: «Правительство объявило тогда «социалистическое отечество в опасности»… Только к лучшим и возвышенным чувствам трудовых масс, только к самым тонким социально-интимным струнам должен был апеллировать манифест, стремившийся повторить дни французского 93 года. Ибо манифест ведь звал не к чему иному, как к жертве, к подвигу, к утверждению жизнью и смертью великих слов октябрьской революции… И вот в это самое время в этот самый документ большевиками были брошены ядовитые слова о смерти, о казни, о расстрелах!.. Все дремлющие в массовом человеке инстинкты зла и разнузданности, не переплавленные культурой, не облагороженные моральным подъемом революции, изредка проявлявшиеся в фактах самосудов, – были узаконены, выпущены наружу… Мы не заметили, что этими, вначале узкими, воротами к нам вернулся с своими чувствами и орудиями тот же самый старый мир… Так смертная казнь поселилась вновь среди нас». При обсуждении воззвания Штейнберг заявил, что угроза расстрелами нарушает высокий «пафос воззвания». Ленин возразил:

– Наоборот! Именно в этом настоящий революционный пафос и заключается.

Владимир Ильич иронически передвинул ударение в слове «пафос» и вновь высказал свою излюбленную в это время мысль:

– Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?

– Зачем мы возимся с наркоматом юстиции? – насмешливо поинтересовался Штейнберг. – Давайте честно назовем его комиссариатом общественного уничтожения и будем этим заниматься.

– Хорошо сказано… – согласился Ленин, – именно так и должно быть… но мы не можем сказать это.

4 июля, во время V съезда Советов, левые эсеры устроили демонстрацию на Театральной площади в Москве, причем одним из главных лозунгов, который они выкрикивали, был: «Долой смертную казнь!» На следующий день, продолжая на съезде спор с левыми эсерами, Ленин говорил: «Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Впрочем, на прямо поставленный вопрос, что лучше: террор или поражение революции? – многие тогда отвечали не так, как Ленин. Тот же Штейнберг писал: «Там, где революция действительно доходит до такого рокового распутья, что только два есть выхода – либо террор, либо отступление, – там она должна для себя избрать последнее…» «Я пойду с товарищами по правительству до конца, – писал своей жене Анатолий Луначарский. – Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать… Лучше самая большая беда, чем малая вина». Вероятно, так рассуждал тогда не один Луначарский.

«Только мертвые «человеки в футляре», – писал Ленин о насилии, – способны отстраняться из-за этого от революции…» «Они слыхали… что революцию следует сравнивать с актом родов, но, когда дошло до дела, они позорно струсили… Возьмем описание акта родов в литературе, – те описания, когда целью авторов было правдивое восстановление всей тяжести, всех мук, всех ужасов этого акта, например, Эмиля Золя «La joie de vivre» («Радость жизни») или «Записки врача» Вересаева. Рождение человека связано с таким актом, который превращает женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса… Кто на этом основании зарекался бы от любви и от деторождения?»

Но в 1918 году точка зрения Ленина не находила поддержки даже в рядах самих большевиков. Он с горечью замечал: «Если повести дело круто (что абсолютно необходимо), – собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты, помешают. Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало… Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает». «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, – писал Ленин, – если она умеет защищаться, но не сразу революция научается защищаться». И в этом случае за перелом настроений своих соратников Ленину пришлось заплатить весьма дорогой ценой: собственной кровью.

«Коли воевать, так по-военному».По письмам и телеграммам Ленина лета 1918 года видно, что он буквально изо всех сил раскачивал, подстегивал, тормошил товарищей, чтобы они действовали «на войне, как на войне». (Сам Ленин эту французскую поговорку очень любил, но переводил иначе: «Коли воевать, так по-военному».) Правда, вплоть до сентября 1918 года все равно ничто не помогало.

Ленин не боялся «перегнуть палку», понукая коллег в самых решительных выражениях. «Говоря о борьбе с врагами, – замечала Крупская, – Ильич всегда, что называется, «закручивал», боясь излишней мягкости масс и своей собственной».

20 июня 1918 года в Петрограде эсер-террорист застрелил видного большевика Моисея Володарского. Это успешное покушение вселило надежду во всех противников большевиков, и правых, и левых. Казалось, власть так слаба и беспомощна, что дни ее сочтены. Московская газета «Анархия» отозвалась на убийство Володарского статьей Виктора Орленка «Memento mori» («Помни о смерти»). «В воздухе, – писал Орленок, – как после сильной жары, внезапно запахло грозой, ждут сильных громовых раскатов, после того, как человек в рабочей куртке выпустил из браунинга шесть пуль, направленных в представителя власти, Володарского». Орленок предупреждал большевиков о приближении «черного террора»: «Вы не будете знать покоя ни днем, ни ночью; власть, которою вы опьянены, будет вам в тягость. Вы будете не уверены в том, что ложась спать – вы проснетесь, а уйдя гулять… вернетесь, к пище, питью и табаку вы будете относиться также с осторожностью. В каждом приближающемся к вам человеке вы будете видеть Каляевых. Каждый незнакомый человек будет вашим memento mori».

Как раз в эти дни Владимир Ильич направил в Петроград знаменитое «террористическое» письмо:

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.

Протестую решительно!..

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает».

В. Молотов вспоминал такой эпизод: «Как-то вечером после работы он [Ленин] говорит мне: «Зайдем ко мне, товарищ Молотов». Пили чай с черносмородиновым вареньем. «У нас такой характер народный, – говорил Ленин, – что для того, чтобы что-то провести в жизнь, надо сперва сильно перегнуть в одну сторону, а потом постепенно выправлять. А чтобы сразу все правильно было, мы еще долго так не научимся. Но, если бы мы партию большевиков заменили, скажем, партией Льва Николаевича Толстого, то мы бы на целый век могли запоздать». Троцкий называл эту тактику Ленина «методом перегибания палки».

«Нельзя оставлять им живого знамени».Эмоциональной вершиной английской, французской революций была казнь бывших монархов – Карла I, Людовика XVI. Это был разрыв со всем прежним миром, объявление ему окончательной войны. Такую «вершину» предстояло пройти и русской революции. Хотя вначале казалось, что без этого обойдется.

В 1917–1918 годах печать довольно много внимания Уделяла отрекшемуся императору и его супруге. Первоначально по отношению к ним сохранялся снисходительно-насмешливый тон. Выходила даже бульварная газета под названием «Известия совета безработных царей»… Шутки весны 1917 года: «Скверно иметь громадное генеалогическое дерево только для того, чтобы думать: нельзя ли на нем повеситься?»

«– О, знаешь, этот человек с царем в голове!

– Вот несчастный-то!»

Летом, с усилением большевиков, либералы уверенно «зачислили» бывших царя и царицу в их ряды. Вот на рисунке бывшая царица вызывает дух Григория Распутина.

– А к какой партии ты принадлежишь, Гришенька? – спрашивает она.

– Большевиком здесь считаюсь! – уверенно отвечает призрак.

После июльских событий нарисованный Николай облачается в революционный наряд (мексиканское сомбреро и рваный плащ-пончо – в Мексике в то время тоже бурлила революция) и размахивает флагом с надписью «Анархия». «Не удастся ли под этим флагом, – рассуждает он, – чего-нибудь достигнуть и вернуть потерянное?..»

На карикатуре В. Лебедева царственные супруги удят рыбу. «Читала, Сашенька, сегодняшние газеты? – говорит Николай. – Здорово поправела публика! Глядишь, этак пройдет месяца два-три, мы опять корону себе и выудим».

После Октября газета «День» напечатала шуточный манифест от имени Николая II, где он призывал на выборах голосовать за партию большевиков. А эсеровское «Дело народа» поместило «водевиль» Диеза – воображаемую беседу Николая Романова и Николая Ленина.

Николай III (грациозно раскланиваясь):

 
Бонжур, товарищ большевик…
Ты был Второй, а я стал Третий, —
Ты власть разрушил, – я воздвиг…
 

Николай II (угодливо):

 
Прошу присесть… Алиса!.. Дети!..
 

Николай III (важно разваливаясь в креслах):

 
О, я превознесен судьбой,
И, как монарху, мне прилично
Держать совет с одним тобой…
 

Николай II (любезно):

 
Что ж, побеседуем… Отлично…
 

В ходе беседы выясняется, что взгляды двух Николаев полностью совпадают. Например, Ленин говорит:

 
Хочу всех грамотных сослать,
Чтоб править только тот остался,
Кто пишет «лошадь» через ять…
 

Николай II (хлопая себя по лбу):

 
А я, дурак, не догадался…
 

На рисунках бывший царь еще больше приободрился: вот он (весной 1918 года) в Тобольске любуется своим генеалогическим древом, на котором распускаются молодые зеленые листочки: «Ого, кажется, уже свежие листки начинают пробиваться…» В июне сатирический журнал «Бич» шутил: «Б. царь упражняется в старом своем занятии – пишет без конца: «прочел с удовольствием». Этой подписью испещрены поля всех газет, особенно «Правда»…

Летом 1918 года на Екатеринбург, где находилась царская семья, двигались белогвардейцы. Падение города было неизбежным. Ленин оценил, что если царская семья достанется белым, то этот «трофей» создаст у них ощущение крупной моральной победы. А в красные войска это событие, наоборот, вселит неуверенность и колебания, возможно фатальные. И вопрос был решен им с поистине якобинской беспощадностью.