Текст книги "Другой Ленин"

Автор книги: Александр Майсурян

 
К оружью, граждане!
Равняй военный строй!
Вперед, вперед, чтоб вражья кровь
Была в земле сырой.
Вперед, плечом к плечу шагая,
Священна к родине любовь.
Вперед, свобода дорогая,
Одушевляй нас вновь и вновь…
 

Когда той же ночью товарищи запели «Марсельезу», Ленин прервал их. «Владимир Ильич сморщился, – вспоминала большевичка Елена Стасова, – и говорит: «Нет, не надо петь эту буржуазную песню, споемте «Интернационал»… Но это предложение обернулось для большевиков изрядным конфузом: выяснилось, что почти никто из них не знает слов. Владимир Ильич стал стыдить товарищей, которые умеют распевать чужую «Марсельезу», а собственного гимна не знают…

«Прожекторы полосовали небо своими загадочными, скоробегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь… еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то таинственный, волшебный… вид» (В. Бонч-Бруевич).

«О, это была встреча, достойная… не моей жалкой кисти!» (меньшевик Н. Суханов).

«Тот, кто не пережил революции, не представляет себе ее величественной, торжественной красоты» (Н. Крупская).

Позднее эта яркая сцена на полуночной площади у Финляндского вокзала – «явление революционного мессии» – стала одним из символических образов XX века. Закованный в сталь броневик сменил собой мирного евангельского ослика. Кто только не повторял позднее эту сцену, вплоть до Бориса Ельцина! К концу века броневик преобразился в еще более грозное орудие разрушения – танк.

А в советском фольклоре 70-х годов произошло любопытное наложение двух ночных событий, 3 апреля и 26 октября. Именно с броневика Ленин объявляет о свержении Временного правительства. Вот только три известных анекдота на эту тему:

«Ленин выступает на броневике:

– Товарищи, революция, о которой так долго говорили большевики, наконец свершилась! Что глаза выпучили? Мы сами обалдели, когда узнали!»

«Стоит Ленин на броневике. Внизу ревет толпа:

– Леннон! Леннон!

– Товарищи! Я – Ленин!!!

– Лен-нон! Лен-нон!

– Товарищи!.. Ну ладно, Леннон так Леннон… Yesterday…»

«К столетнему юбилею Ленина часовой завод выпустил новые часы с кукушкой. Вместо кукушки каждый час из часов выезжает Ленин на броневике, простирает вперед руку и говорит: «Товарищи! Революция, о необходимости которой все время говорили большевики… ку-ку!».

«Троянский конь в виде поезда, начиненного Лениным».В самой России на предстоящий приезд Ленина смотрели по-разному. Некоторые считали, что по возвращении он займет умеренную позицию (как это сделали Плеханов, Засулич, Кропоткин и другие старые революционеры), поддержит правительство. Старый, умудренный опытом, трезвый вождь остудит «горячие головы» в собственной партии. Правда, земляк Ленина в правительстве – Александр Керенский – подобных надежд не разделял. На одном из заседаний правительства в марте он заметил со смешком: «А вот погодите, сам Ленин едет… Вот когда начнется по-настоящему!»

Среди министров разгорелся спор, можно ли впускать в страну Ленина, едущего через Германию.

«Господа, – спросил Павел Милюков, – неужели мы их впустим при таких условиях?»

«На это довольно единодушно отвечали, – вспоминал Владимир Набоков, – что формальных оснований воспрепятствовать въезду Ленина не имеется, что, наоборот, Ленин имеет право вернуться, так как он амнистирован, – что способ, к которому он прибегает для совершения путешествия, не является формально преступным. К этому прибавляли… что самый факт обращения к услугам Германии в такой мере подорвет авторитет Ленина, что его не придется бояться».

И действительно, в печати тех дней можно найти целые моря иронии по поводу способа возвращения на родину вождя большевиков. Сатирик Волк (Аркадий Аверченко) в апреле 1917 года посвятил приезду Ленина фельетон «Дар данайцев». Отрывки из фельетона:

«Кайзер поднял усталые глаза на запыхавшегося адъютанта и удивленно спросил:

– Что такое случилось, что вы вбегаете без доклада и дышите, как опоенная лошадь.

– Поздравляю, ваше величество! Ленин едет в Россию!

– Быть не может! Молодец Пляттер! (Платтен. – А.М.). Только нужно дать приказ нашим подводным лодкам… Чтобы они не вздумали сдуру потопить тот пароход, на котором поедет Ленин.

– Я вас обрадую еще больше! Он едет в Россию сухим путем!

– ?!!??

– Через Германию!

Вильгельм взял карандаш, прикусил его зубами и смог произнести только одно слово:

– Од… нако!

– Да-с. Хи-хи.

– Только вы уж озаботьтесь, чтобы он проехал, как король – со всеми удобствами.

– Еще бы! Такой человек едет в Россию!!»

«– Пожалуйте, герр Ленин. Поезд уже подан, герр Ленин! Осторожнее, тут ступенька, герр Ленин!

– Эх, хорошо, если бы мне нашлось спальное местечко…

– Спальное местечко?! Вы нас, право, обижаете, герр Ленин! Целое купе к вашим услугам! Да что купе – целый вагон!! Поезд целый вам даем – вот что-с.

– Странно, – прошептал польщенный Ленин. – И об этих людях говорят, как об «озверевших тевтонах». Да я не встречал более милого, обязательного народа!»

«Интервью с Лениным в России.

– Скажите, господин Ленин, чем вы объясняете такое исключительное к вам внимание со стороны немцев?

– Хороший я – очень просто. И немцы тоже хорошие. А иначе чего бы им так за мной ухаживать?

Смеялось небо»…

Среди многочисленных шуток на тему «Ленин – купленный германский шпион» попадались и неожиданные. Заметка (подписанная псевдонимом «Три А») из апрельского номера журнала «Бич»:

«– У Лены есть жених… Так она – поверите ли – запрещает ему даже смотреть на других женщин…

– Ну, а он?

– Он ничего, смеется. Я, – говорит, – купленный человек. Я – Ленин».

От писателей-сатириков не отставали и художники. Карикатурист Ре-ми откликнулся на путешествие Ленина двумя рисунками под общим заголовком «Все совершенствуется». На первом рисунке изображен деревянный троянский конь, в туловище которого забираются античные воины. Подпись гласила: «Раньше «троянский конь» изготовлялся в виде деревянной лошади, в которую засовывали нескольких воинов, и, бросив это нехитрое сооружение у неприятельских городских стен, выжидали, пока осажденные враги сами втянут к себе в город загадочного коня». Второй рисунок изображал железнодорожный вагон, в который по ковровой дорожке шествует Ленин. Вокруг восторженно приветствующие его немецкие бюргеры, у дверей, вытянувшись в струнку и отдавая честь, стоит военный в кайзеровском шлеме и с саблей на поясе. Подпись: «Теперь «троянский конь» делается германцами в виде поезда, начиненного Лениным. Поезд подвозится к самой русской границе, – последующее (смотри в античном мифе о Троянской войне) – все делается, как по писаному».

Сам Ленин отвечал на подобные насмешки и упреки спокойно: «Пусть наши враги пишут об этом, сколько им угодно, а мне необходимо было как можно скорее попасть в Петроград… Другого пути у меня не было».

«Никакой поддержки Временному правительству!»С первой же минуты встречи Ленин не скрывал своего несогласия с большинством товарищей. Ведь они, по существу, призывали поддержать Временное правительство! Еще в поезде Ленин, дружески поприветствовав Льва Каменева, накинулся на него с упреками: «Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали…»

Сразу после возвращения, в ночь на 4 апреля, Ленин выступил перед большевиками со своими «Апрельскими тезисами». На следующий день он повторил их перед более широкой аудиторией в Таврическом дворце. Тезисы производили впечатление разорвавшейся бомбы. Ленин требовал крутого поворота в политике большевиков. «Никакой поддержки Временному правительству!» – провозгласил он. Вместо этого – борьба за углубление революции, за республику Советов.

Меньшевик Николай Суханов, слушавший «Апрельские тезисы» еще ночью, во дворце Кшесинской, писал: «Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений, ни людских трудностей, ни людских расчетов, – носится по зале Кшесинской над головами зачарованных учеников. Ленин вообще очень хороший оратор – не оратор законченной, круглой фразы, или яркого образа, или захватывающего пафоса, или острого словца, – но оратор огромного напора, силы, разлагающий тут же, на глазах слушателя, сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящий ими, долбящий, долбящий по головам слушателей – «до бесчувствия», до приведения их к покорности, до взятия в плен». Как выражался сам Ленин, он старался «втолковывать до чертиков».

Первыми же словами Ленин вылил на головы восторженных соратников ушат холодной воды.

«Я полагаю, товарищи, – сурово заметил он, – что довольно уже нам поздравлять друг друга с революцией».

Слушатели стали смущенно переглядываться.

«Когда я с товарищами ехал сюда, – говорил Ленин, – я думал, что нас с вокзала прямо повезут в Петропавловку. Мы оказались, как видим, очень далеки от этого. Но не будем терять надежды, что это еще нас не минует, что этого нам не избежать…»

Двухчасовой речи, конечно, поаплодировали, но как-то смущенно. По словам Суханова, соратники Владимира Ильича «долго и дружно аплодируя, как-то странно смотрели в одну точку или блуждали невидящими глазами, демонстрируя полную растерянность».

«Я вышел на улицу, – вспоминал Суханов. – Ощущение было такое, будто бы в эту ночь меня колотили по голове цепами. Ясно было только одно: нет, с Лениным мне, дикому, не по дороге…».

«Даже наши большевики обнаруживают доверчивость к правительству, – заявил Ленин 4 апреля. – Объяснить это можно только угаром революции. Это – гибель социализма. Вы, товарищи, относитесь доверчиво к правительству. Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве».

И тогда, и позднее Ленин яростно высмеивал социалистов, которые «добровольно уступают свое влияние» либералам: «Может быть, в детской «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко»… В политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что… кто добровольно уступит влияние, тот «достоин», чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование». «Нельзя быть мягкотелыми», – говорил Ленин весной 1917 года.

Г. Зиновьев рассказывал: «Я помню беседу с одним из тогдашних оборонцев, с Н. Д. Соколовым, который подвез в своем автомобиле Владимира Ильича и меня. (У нас тогда не было, конечно, никаких автомобилей.) В тот самый день, когда Керенский был назначен военным министром, Н. Д. Соколов сказал нам: «Ну, чего нам еще нужно, раз у нас военный министр – социалист». А Владимир Ильич, посмеиваясь в бороду и не отвечая на эти слова, только попросил его: «Скажите, чтобы шофер вез поскорее, – нам некогда». (Кстати, Ленин вообще любил ездить быстро, и позднее, когда у него уже появился собственный водитель, тоже замечал: «Чего он каждой курице реверанс делает, скажи, чтобы он ехал скорее».)

Г. Плеханов назвал тезисы Ленина «бредом» и сравнил их с «Записками сумасшедшего» гоголевского титулярного советника Поприщина: «Думается мне, что тезисы эти написаны как раз при той обстановке, при которой набросал одну свою страницу Авксентий Иванович Поприщин… «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое».

Дворец балерины Кшесинской, штаб большевиков, теперь иронически именовали «палатой номер шесть». Даже большевики восприняли идеи Ленина с недоумением. Вячеслав Молотов вспоминал: «Я никогда не был против Ленина, но ни я, никто из тех, кто был всегда с Лениным, сразу толком его не поняли. Все большевики говорили о демократической революции, а тут – социалистическая!» А. Коллонтай с гордостью вспоминала, что 4 апреля точку зрения Ленина поддержала она одна. «Эта поддержка, – замечал Суханов, – не вызвала ничего, кроме издевательств, смеха и шума». Среди большевиков появилась ироническая частушка:

 
Ленин что там ни болтай,
Согласна с ним лишь Коллонтай.
 

Но своим натиском и непоколебимой убежденностью Ленин завоевывал колеблющихся на свою сторону. «Это было именно то, что нужно было революции», – писал Троцкий о его тезисах. В конце апреля большевики уже почти единодушно поддерживали Ленина. Правда, в масштабах всей страны они оставались незначительным меньшинством. Однако Ленина это не смущало. Он не сомневался, что верно угадал логику развития событий и теперь время на его стороне.

– Да, это бывает, – говорил он, – многие не всегда сразу умеют охватить то, что именно нужно сделать в данный момент… Позднее это всем станет ясно…

Но нарастала и враждебность к Ленину. «Идешь по Петербургской стороне, – вспоминала Крупская, – и слышишь, как какие-то домохозяйки толкуют: «И что с этим Лениным, приехавшим из Германии, делать? в колодези его, что ли, утопить?».

Вождя либералов Павла Милюкова 11 июня спросили на одном из митингов:

– Что делать с Лениным и его единомышленниками?

– Этот вопрос мне задавали не раз, – твердо отвечал он, – и всегда я отвечал на него одним словом: арестовать!

Владимир Ильич не сомневался, что рано или поздно большевиков действительно станут арестовывать. «Почти каждый вечер, – замечал Зиновьев, – он говорил: «Ну, сегодня нас не посадили, – значит, посадят завтра». Он не уставал окатывать товарищей «холодным душем»:

«Зачем мы приехали в Россию? Чтобы принять участие в революции? И это наша высшая обязанность. Не одному из здесь присутствующих придется кончить жизнь свою в период этой революции. Но пока мы еще разговариваем и газету выпускаем…»

Вообще же отклики на проповедь Ленина были самыми разнообразными и часто неожиданными. Например, в майской печати 1917 года можно прочитать такую заметку Исидора Гуревича:

«Широкая платформа. Один отставной чиновник признавался:

– Я согласен на все строи от монархии до анархии, я согласен даже на такое смешение строев: чтобы вместо династии Романовых воцарился на престоле Ленин и открыл бы собой новую династию, Лениных, но при условии: я сохраняю мою пенсию, и если будет раздел имущества, то мое не делится, но умножается при дележе чужого!»

«Его все время жестоко обманывали…»Когда Ленин 4 апреля выступал в Таврическом дворце со своими сенсационными тезисами, его речь прервал скандальный случай. Владимир Ильич отрывисто произнес слово «братание». Это был один из наиболее шокирующих моментов его новой программы – братание с неприятелем на фронте! Не выдержав, с места вскочил один из депутатов-фронтовиков, подошел к трибуне и обрушил на оратора целый шквал площадной ругани.

В. Бонч-Бруевич вспоминал: «В зале зашумели… Владимир Ильич примолк и спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся». Наконец возмутитель спокойствия истощил свой запас ругательств и замолчал. Не всякий оратор сумел бы обратить такое досадное происшествие в свою пользу. Ленин сделал это с блеском.

«Товарищи, – заговорил он снова, – сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я, прежде всего, думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, – а я думаю, что он искренен, – заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение?.. Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, – там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос – самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы… Как же ему не высказать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти!..»

Пораженцы и оборонцы.Вся политическая борьба 1917–1918 годов кипела вокруг этих слов – пораженцы и оборонцы. Оборонцы – сторонники обороны России. Пораженцы – соответственно сторонники ее поражения. Это новое разделение смяло и перемешало все прежние привычные карты.

Например, еще вчера социал-демократ Плеханов и черносотенец Пуришкевич считались политическими антиподами, непримиримыми врагами. И вдруг они оказались по одну сторону баррикады – в числе оборонцев, союзников поневоле! Когда в июне 1918 года в Петрограде торжественно хоронили отца русской социал-демократии, вождь русского черносотенства прислал на его могилу траурный венок с уважительной надписью: «Русь диктовала бы мир в Берлине, если бы русский социалист в дни бранных бурь шел по путям, указанным тобой».

Оборонческий «Новый Сатирикон» в 1917 году высмеивал новомодные словечки, публикуя такой диалог:

«– Товарищ! Вы пораженец или оборонец?

– Пораженец. Я каждый день поражаюсь, сколько у нас в России идиотов!»

В ряды крайних пораженцев попали анархисты и большевики. Но анархисты были разрознены, и большевики оказались единственной крупной силой в этом лагере. Еще до приезда Ленина большевиков и газету «Правда» подозревали в скрытом пораженчестве. По страницам либеральной печати гуляла шутка: «Хлеб-соль ешь, а «Правду» режь. Или рви на мелкие кусочки. По желанию»…

Но Ленин сделал пораженчество настоящим знаменем партии, ее главным лозунгом, символом. Многим это казалось политическим самоубийством. Однако Ленин именно в этом лозунге видел ключ к победе большевиков. «Не на верхи, не на правительство надо смотреть, – писал он еще в 1907 году, – а на низы, на народ».

Лев Троцкий так объяснял поведение Ленина: «Он чувствовал солдата, оглушенного тремя годами дьявольской бойни – без смысла и без цели, – пробужденного грохотом революции и собиравшегося за все бессмысленные жертвы, унижения и заушения расплатиться взрывом бешеной, ничего не щадящей ненависти… Все клокотало и бурлило, все обиды прошлого искали выхода, ненависть к стражнику, квартальному, исправнику, табельщику, городовому, фабриканту, ростовщику, помещику, к паразиту, белоручке, ругателю и заушителю – готовила величайшее в истории революционное извержение. Вот что слышал и видел Ленин, вот что он физически чувствовал… История делается в окопах, где охваченный кошмаром военного похмелья солдат всаживает штык в живот офицеру и затем на буфере бежит в родную деревню, чтобы там поднести красного петуха к помещичьей кровле. Вам не по душе это варварство? Не прогневайтесь, – отвечает вам история: чем богата – тем и рада. Это только выводы из всего, что предшествовало».

Земля также была больным вопросом революции. Крестьяне мечтали забрать себе землю, остававшуюся у помещиков. Временное правительство медлило и не решалось на этот шаг. Еще в поезде, при подъезде к Петрограду, один из солдат обратился к Владимиру Ильичу:

– Ты, революционер, едешь в Россию, нам хоть немного земли дали бы.

– Бери! – ответил Ленин. – Ведь земля твоя.

Спустя пять лет, выступая с речью, сам Ленин поделился секретом своего успеха в 1917 году: «Политические события всегда очень запутаны и сложны. Их можно сравнить с цепью. Чтобы удержать всю цепь, надо уцепиться за основное звено. Нельзя искусственно выбрать себе то звено, за которое хочешь уцепиться. В 1917 году в чем был весь гвоздь? В выходе из войны, чего требовал весь народ, и это покрывало все… Основная потребность народа была учтена, и это дало нам победу на много лет». В другой раз Ленин выражал ту же мысль – но с обратной стороны: «Если нужна железная цепь, чтобы удержать тяжесть, скажем, в 100 пудов, – то что получится от замены одного звена этой цепи деревянным? Цепь порвется. Крепость или целость всех остальных звеньев цепи, кроме одного, не спасет дела. Сломается деревянное звено – лопнет вся цепь. В политике то же самое».

«Ленин, – замечал Троцкий, – не раз возвращался к этой мысли, а нередко и к самому образу цепи и кольца. Этот метод из сферы сознания как бы перешел у него в подсознательное, став, в конце концов, второй природой его… Ленин как бы отметал все остальное, второстепенное или терпящее отлагательство… В наиболее острые моменты он как бы становился глухим и слепым по отношению ко всему, что выходило за пределы поглощавшего его интереса». Потом, по свидетельству Троцкого, порой случались диалоги:

– А ведь мы тут дали маху, – досадовал Ленин, – занятые главным вопросом…

– Да ведь этот же вопрос ставился, – возражали ему, – и это самое предложение вносилось, только вы тогда и слушать не хотели.

– Да неужели? – отвечал он, – что-то я не помню.

И, по словам Троцкого, разражался при этом «лукавым, немножко «виноватым» смехом… делая особый, свойственный ему, жест рукою сверху вниз, который должен был означать: всех дел, видно, никак не переделаешь. Этот его «недочет» был только оборотной стороной его способности к величайшей внутренней мобилизации всех сил, а именно эта способность сделала его величайшим революционером в истории».

Сам Владимир Ильич в одной из речей замечал: «Я приведу вам одну французскую поговорку, которая говорит, что обыкновенно у людей недостатки имеют связь с их достоинствами. Недостатки у человека являются как бы продолжением его достоинств…»

«Есть такая партия!»Характерный случай произошел в июне 1917 года, на I съезде Советов. Меньшевик Ираклий Церетели защищал с трибуны политику союза с либералами («буржуазией»). Он заявил, что «в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место. Такой партии в России нет». Его перебил громкий голос Ленина из зала: «Есть!» Потом, поднявшись на трибуну, Ленин пояснил: «Я отвечаю: есть!.. Наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком».

Известная картина художника Е. Кибрика «Есть такая партия!» запечатлела этот хрестоматийный момент российской истории (как его представляли в 30-е и 40-е годы). Владимир Ильич, привстав и по-боевому сжав кулаки, задорно выкрикивает: «Есть!» Рядом, конечно, одобрительно усмехается в усы сидящий на соседнем стуле Иосиф Сталин… На смутьяна с негодованием оборачиваются со всех сторон: особенно выразителен какой-то бородач, похожий на лавочника, – должно быть, меньшевик или эсер. Вокруг видны только возмущенные или, наоборот, восторженные лица…

В действительности все было несколько иначе. Ответом на задиристую реплику Ленина был общий смех всего зала, кроме горстки большевиков (они составляли около седьмой части делегатов). «Керенщина казалась в те дни всемогущей, – замечал Троцкий. – Большевизм представлялся «ничтожной кучкой»… «Вы можете смеяться сколько угодно», – сказал Ленин. Он знал: «Хорошо посмеется тот, кто смеется последним». Ленин любил эту французскую пословицу, ибо твердо готовился смеяться последним».

Правда, в более спокойной обстановке Ленин признавал, что большевикам рано поднимать восстание. Он говорил в июне: «Наивно думать, что взять сейчас власть сумеем, а взявши, сможем ее удержать… Не нужно предупреждать событий… Выжидательная тактика – наилучшая сейчас. Время работает на нас…»

«Страна… раз в сто левее нас».Одна из постоянных тем печатных дискуссий 1917–1918 годов – отношение к народу. Народ в дни революции неожиданно открыл свое новое, непривычное лицо. Ленин такому превращению неизменно радовался: «Одна за другой разрушаются те иллюзии, один за другим падают те предрассудки, которые делали русский народ доверчивым, терпеливым, простодушным, покорным, всевыносящим и всепрощающим». «Посмотрите, – писал он еще в годы первой революции, как быстро выпрямляется вчерашний раб, как сверкает огонек свободы даже в полупотухших глазах».

Однако значительная часть интеллигенции переживала глубокое разочарование в народе. Либеральный публицист А. Дикгоф-Деренталь сокрушался в 1918 году в газете «Русские ведомости»: «Мы все ждали, все надеялись, – вот пробьет слушный час, и прекрасная фея выйдет из тайных недр народных… Час пробил… Безмолвный сфинкс зашевелился. Разверзлись веками молчавшие каменные уста. Но что услышали мы из них! Какое косматое чудовище вылезло вместо прекрасной феи!..» А поэт-сатирик Василий Князев в стихах «Народ и интеллигенция» так описывал произошедший перелом:

 
Познанья черпая из книжек,
Творили собственный народ,
И был приятен им, как рыжик,
Духами вспрыснутый Федот.
Опрятен, мягок, добр, воспитан,
Любил царя, был тих, учтив,
Гостеприимен, трезв, начитан
И набожно-благочестив…
И вдруг – ужасная картина:
Под топорами стонет дверь!..
Заместо ангела – скотина,
Заместо брата – лютый зверь!
«Ах!., ах!.. Какое превращенье!
Где ж добрый русский наш народ?!»
И вот уж полон отвращенья
Интеллигентный жалкий крот.
 

Либеральный журнал «Новый Сатирикон» изображал произошедший раскол так: на карикатуре нарком просвещения Луначарский, облаченный во фрак, в пенсне, тщетно пытается засыпать «пропасть между народом и интеллигенцией». Он мечет в эту пропасть книги и всевозможные предметы высокого искусства: картины, бюсты, античную женскую скульптуру… На другом берегу пропасти возвышается мрачный бородатый детина с топором. И пропасть между ними бездонна…

На рисунке Алексея Радакова тот же бородатый мужик (только пока без топора) беспробудно спит, держа в руке огромную бутылку водки. Из-под его туши пытается выползти придавленный им хлипкий интеллигент в очках. Подпись гласила: «Народ – это большой ребенок, и долг интеллигенции вынянчить этого ребенка» (Из речей на митингах)»…

Отвечая на подобные мнения, Ленин писал в мае 1917 года: «Боязнь народа – вот что руководит этими руководителями страхов и ужасов. Бояться народа нечего». Тогда же он объяснял одному из вождей либералов Василию Маклакову: «страна» рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000 левее Черновых и Церетели, раз в 100 левее нас. Поживете – увидите». Слова Ленина звучали почти как оправдание: получалось, что большевики не торопят историю, а только стараются не отстать от ее бешеного темпа. «Volentem ducunt fata, nolentem trahunt, – писал он, – по-русски это значит, примерно: сознательный политик идет впереди событий, несознательного они волокут за собой».

Этот же довод он использовал и позднее. По воспоминаниям М. Горького, глава советского правительства однажды, доверительно понизив голос, сказал ему: «Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много – и правильно! – шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто».

«Разве я спорю против того, что интеллигенция необходима нам? – риторически спрашивал Ленин. – Но вы же видите, как враждебно она настроена, как плохо понимает требования момента? И не видит, что без нас она бессильна, не дойдет к массам. Это – ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков».

Известно афористичное изречение Ленина о дворянах-декабристах 1825 года: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». А в течение всего XIX века, по Ленину, русские революционеры становились все ближе и ближе к народу, пока в 1917 году наконец не слились с ним воедино…

Владимир Ильич очень любил ловить с уст простых людей или в толпе какие-то случайно слетевшие меткие реплики. Так он замерял настроения в обществе и очень доверял этому своему «барометру». Ленин объяснял: «Подслушивать – это одно, а прислушиваться – совсем другое. Подслушивание некрасиво, и недостойно порядочного человека, а прислушиваться необходимо всегда и всюду… Часто бывает так: прослушаешь несколько ораторов и не можешь ни с одним согласиться, а сбоку услышишь только одну фразу и убедишься, что ораторы напрасно занимали время, доказывая свою правоту. Учитесь слушать, прислушиваться и тут же делать выводы…»

Прислушиваясь к репликам простых людей, Ленин старался расслышать в них «голос истории». И ему хватало смелости записывать «выводы» из того, что он слышал, хотя у некоторых от ужаса перо выпадало из рук…

«Грабь награбленное!»Один из самых ярких лозунгов, подхваченных Лениным со слов простых людей, – его знаменитый призыв «Грабь награбленное!». В январе 1918 года Ленин говорил: «Прав был старик-большевик, объяснивший казаку, в чем большевизм. На вопрос казака: А правда ли, что вы, большевики, грабите? – старик ответил: Да, мы грабим награбленное».

Разумеется, в печати эти крылатые слова немедленно стали мишенью для ядовитейших насмешек. Лев Троцкий замечал:. «Газеты особенно ухватились за слова «грабь награбленное» и ворочали их на все лады: и в передовицах, и в стихах, и в фельетонах». Ленин как-то пожаловался ему с шутливым отчаянием:

– И далось им это «грабь награбленное».

– Да чьи это слова? – поинтересовался Троцкий. – Или это выдумка?

– Да нет же, я как-то действительно это сказал, – признался Ленин, – сказал да и позабыл, а они из этого сделали целую программу.

Владимир Ильич юмористически замахал рукой.

«Сейчас брать власть нельзя».3 июля 1917 года в Петрограде вспыхнули волнения против Временного правительства. Солдаты и рабочие требовали от социалистов взять всю власть в свои руки, перестать делиться ею с либералами («буржуазией»). Красочная сценка разыгралась вокруг министра земледелия Виктора Чернова, вождя эсеров. Его окружила возмущенная толпа, причем какой-то дюжий рабочий подносил к лицу министра-социалиста увесистый кулак и с негодованием кричал: «Принимай власть, сукин сын, коли дают!»

«На министре был изорван пиджак», – отмечала газета «Речь». Освободил «селянского министра» из народного плена Лев Троцкий. Сначала он попытался утихомирить толпу и обратился к самому буйному из матросов:

– Дай мне руку, товарищ! Дай руку, брат мой!..

Матрос упрямо отводил свою руку в сторону… Когда волнение немного стихло, Троцкий громогласно задал толпе вопрос:

– Кто за насилие над Черновым, пусть поднимет руку?

Таковых не оказалось.

– Товарищ Чернов, вы свободны, – торжественно заключил Троцкий и сам, за руку, отвел министра обратно во дворец.

Позднее Ленин писал оппозиции эсеров в 1917 году: «Прошло семь месяцев революции. Народ бесчисленное количество раз выражал свое доверие эсерам, давал им большинство на выборах, говорил партии эсеров: веди нас, мы вручаем тебе руководство!» Но эсеры так и не решились порвать с либералами и взять власть в свои руки…