Текст книги "Другой Ленин"

Автор книги: Александр Майсурян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

По факту покушения началось следствие. Ленин, узнав об этом, заметил: «А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно… Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей…»

Вскоре по делу о покушении арестовали трех офицеров. Они не отрицали своей вины. «Я докладывал Владимиру Ильичу о ходе дела, – вспоминал Бонч-Бруевич, – и он, подвергавшийся смертельной опасности от пуль этих молодых людей, был самым трудным препятствием в деле расследования. Он, словно защитник этих подсудимых, ставил мне всевозможнейшие вопросы, – то сомневаясь в достоверности материала, то требуя новой проверки, казалось бы, совершенно ясных сведений, и все более и более заинтересовываясь личностью покушавшихся».

«Да так ли все это? Да верно ли? Смотрите, нельзя так… Нет, это надо доказать… Это может каждому показаться… Эти показания недостаточно достоверны…»

Спросил, получают ли арестованные газеты и посоветовал: «Вы им побольше литературы, книг давайте читать…»

Из газет подследственные узнали о начавшемся немецком наступлении. И – попросились добровольцами на фронт. Между Лениным и Бонч-Бруевичем состоялся последний разговор об их судьбе.

– Владимир Ильич, они просят бросить их на фронт, на немцев. Виновность их вполне доказана…

Ленин с полуслова понял, о ком идет речь.

– Освободить, сейчас же! Хотят на фронт – послать!..

– А дело?

– Дело кончено…

«Пускай поживут молодые юнцы, – весело заметил потом Ленин, – осмотрятся, поучатся и подумают…»

Возможно, преувеличенная «заботливость» и мягкость Ленина по отношению к своим несостоявшимся убийцам отразилась в одном из анекдотов 60-х годов. В этом анекдоте Ленин распоряжается:

– Расстреляйте этого товарища! Но сначала – чайку, чайку!

«Они с нами драться будут».Надо сказать, что Ленину вообще было свойственно определенное сочувствие своим врагам, даже вооруженным. Скажем, восставших в Кронштадте матросов в 1921 году он называл «несчастными кронштадтцами», в то же время решительно выступая за подавление мятежа.

Б. Волин в 1920 году стал описывать Ленину участников крестьянского восстания под Костромой. «Я рассказал… о том, что я увидел, войдя в избу, где содержались арестованные главари восстания.

– Представьте себе, Владимир Ильич, – говорил я, – мужики и бабы, очень рослые, кряжистые, черные, настоящие потомки стрельцов, как будто сами сошли с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни».

Ленин даже остановился:

– А разве там были стрельцы? Как они там очутились?

И я рассказал Владимиру Ильичу, что мне сообщили…

Предки восставших были стрельцами, сосланными Петром I в костромские леса»…

Иногда Ленин почти любовался своими врагами. Так, в 1918 году в Петрограде он с удовольствием наблюдал за парадом казаков. Мария Скрыпник вспоминала: «Ленин особенно любовался процессией казаков, хотя и добавил:

– А ведь они с нами драться будут».

«Ничего, со всяким революционером это может случиться».Самый запоминающийся, пожалуй, эпизод в биографии Рахметова – уже описанный случай с гвоздями: Рахметов провел всю ночь, лежа на гвоздях. Перепуганную его окровавленным видом хозяйку он успокаивал словами: «Ничего, Аграфена Антоновна». Однако она побежала за лекарем. «Какое, ничего! – восклицала она испуганно. – Спаси, батюшка-лекарь, боюсь смертного случаю. Ведь он такой до себя безжалостный…»

Нашему герою тоже пришлось пережить испытание, подобное случаю с рахметовскими гвоздями, даже еще более жестокое и не вполне добровольное.

30 августа 1918 года эсеры организовали покушение на Ленина. Вечером в этот день он выступал перед рабочими завода Михельсона. Свою речь он закончил горячим призывом: «У нас один выход: победа или смерть!»

Когда после этого председатель Совнаркома садился в свой автомобиль «Рено-40», прозвучали три выстрела. Глава правительства был ранен двумя пулями. Одна из них попала в плечо, раздробила плечевую кость и застряла под кожей. «Рука сразу повисла, – говорил Ленин, – как виснет крыло подстреленной птицы». Эта рана не угрожала жизни. Вторая пуля вошла со стороны лопатки, пробила насквозь левое легкое и прошла через шею, тоже засев под кожей. Каким-то чудом она не задела ни один из находящихся рядом шести крупных нервов и кровеносных сосудов. «Точно змейка пробежала», – описывал Владимир Ильич свои ощущения от полета этой пули. Врач Владимир Розанов писал: «Уклонись эта пуля на один миллиметр в ту или иную сторону, Владимира Ильича, конечно, уже не было бы в живых». Другой врач, Мамонов, осмотрев раненого, заметил: «Только отмеченные судьбой могут избежать смерти после такого ранения… Ранение безусловно смертельное, таких случаев я не видел и не слыхал».

После покушения Ленина хотели везти в больницу, но он распорядился:

– Домой, домой… Нигде не останавливаться. Ехать прямо в Кремль.

Кто-то спросил, нет ли в машине бинтов для перевязки. Ленин ответил, что воевать не собирался. Когда машина мчалась по тряской мостовой, он кашлял и сплевывал кровь. По дороге пожаловался:

– Страшно горит рука, нельзя ли посмотреть, что с рукой?..

Прибыв на место, Владимир Ильич попросил остановить машину у черного хода, чтобы его не видели в таком состоянии. Он сам поднялся к себе на третий этаж. Когда ему предложили: «Мы вас внесем…», он наотрез отказался:

– Я пойду сам… Снимите пиджак, мне так будет легче идти. Потихоньку дойдем.

Дверь открыла Мария Ульянова и спросила испуганно:

– Что случилось?

Он с трудом улыбнулся ей:

– Успокойся, Маняша, ничего особенного. Ранен легко, только в руку…

«Когда я пришел в спальню Владимира Ильича, – вспоминал врач Александр Винокуров, – я нашел его раздевающимся у кровати. Он имел столько сил и выдержки, что сам поднялся на третий этаж, дошел до кровати и стал сам раздеваться. Он был бледен как полотно…» Врача Ленин приветствовал шутливыми словами:

– Подкузьмили мне руку…

Раненый старался успокоить окружающих и – характерно – делал это почти рахметовскими словами. Он сказал врачу:

– Да ничего, они зря беспокоятся.

– Молчите, молчите, – отвечал тот, – не надо говорить.

«Ищу пульс, – писал В. Розанов, – и, к своему ужасу, не нахожу его, порой он попадается, как нитевидный».

– Ничего, ничего, – продолжал Ленин, улыбаясь, – хорошо, со всяким революционером это может случиться.

«А пульса все нет и нет», – добавлял Розанов…

Пришедший к раненому Луначарский смотрел на него испуганно и с жалостью.

– Что же, любоваться нечем, – сказал ему Ленин. – Штука неприятная.

Увидев жену, Ленин неловко попытался успокоить ее:

– Ты приехала, устала. Поди ляг.

«Слова были несуразны, – вспоминала она, – глаза говорили совсем другое: «Конец».

Потом он попросил:

– Вот что, принеси-ка мне стакан чаю.

– Ты знаешь ведь, – отвечала Крупская, – доктора запретили тебе пить.

«Хитрость не удалась. Ильич закрыл глаза: «Ну иди»».

Ленин попросил оставить его наедине с врачом и спросил напрямик:

– Скоро ли конец? Если скоро, то скажите мне прямо, чтобы кое-какие делишки не оставить… Нужно смотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни была.

Раненое легкое целиком заполнилось кровью. «Нужно сознаться, – писал потом Розанов, – что в этом кровоизлиянии и в этом упадке сердечной деятельности виноват был во многом и сам Владимир Ильич, который, может быть, желая поднять настроение у окружающих, может быть, немного бравируя своим крепким организмом, после ранения не позволил себя внести, а сам поднялся к себе наверх, на 3-й этаж, и здесь уже свалился».

Крупская сама зашивала простреленное в нескольких местах пальто мужа. «Я сама штопала эти дырочки, – вспоминала она. – Ведь пальто было одно у Ильича. Я штопала в те дни, когда Ильич был очень болен и никто не мог сказать, придется ли ему снова надевать это пальто… Я штопала ночью. Не знаю, чего было больше на этих штопках, стежков или моих слез, которые все капали и капали…». Потом Ленин с улыбкой спросил у жены, плакала ли она. «Все отнекивалась, а потом как-то созналась, что плакала… Ильич тогда громко рассмеялся и в первый раз попробовал запеть. Врачи были в ужасе. С этого дня он начал серьезно выздоравливать…» А пальто Ленина, простреленное и зашитое, приобрело теперь совсем убогий вид. «Пальто его обращало, – вспоминал 1920 год большевик Николай Угланов, – действительно на себя внимание. Старое, изношенное, разорванное около воротника и вдобавок ватное, а ведь дело-то было в июле, стояла жара».

«Зачем мучают, убивали бы сразу».Большевик Владимир Бонч-Бруевич вспоминал Ленина сразу после покушения несколько иначе: «Он открыл глаза, скорбно посмотрел на меня и сказал:

– Больно, сердце больно… Очень сердце больно…»

Очевидно, заполненное кровью левое легкое давило на сердце, вызывая боль.

– Сердце ваше не затронуто, – попытался успокоить раненого Бонч-Бруевич. – Я вижу раны… они в руке, и только… это отражательная нервная боль…

– Раны видны?.. В руке?..

– Да…

– А сердце?.. Далеко от сердца… Сердце не может быть затронуто…

«И он затих, закрыв глаза. Через минуту застонал тихонько, сдержанно, точно боясь кого-то обеспокоить.

– И зачем мучают, убивали бы сразу… – сказал он тихо и смолк, словно заснул. Лицо стало еще бледней, и на лбу появился желтоватый восковой оттенок…

Худенькое обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати, – он лежал навзничь, чуть прикрытый, – склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, – вдруг напомнили мне какую-то знаменитую европейскую картину снятия с креста Иисуса, распятого попами, первосвященниками и богачами… Я невольно подумал… не являемся ли и мы счастливыми современниками нового явления народу того, кого так долго ожидало исстрадавшееся человечество…

Дыхание становилось тяжелым, прерывистым… Он чуть-чуть кашлянул, и алая кровь тихой струйкой залила его лицо и шею… Почти безжизненное тело его прикрыли белой простыней».

А. Винокуров вспоминал: «Несколько дней Владимир Ильич был между жизнью и смертью. Но вскоре он стал быстро поправляться…» Своему племяннику через пару дней после выстрелов Ленин отвечал на вопрос, очень ли ему больно:

– Да сейчас уже ничего, не то что в первый день, но болеть-то болит, конечно: еще бы, ведь две пули во мне сидят. В общем, более или менее благополучно все обошлось. Как видишь, живой остался!

Вскоре Владимир Ильич уже нетерпеливо спрашивал у врачей:

– Что вы сидите около меня, разве у вас нет дела в больнице?

В конце концов Ленин решительно заявил, что «не желает больше болеть, а желает работать, что ему скучно, что он так без дела хуже еще заболеет».

– А там, в Совнаркоме, – заявил он, – сам воздух меня лечит.

Прощаясь с врачами, Владимир Ильич протянул им конверты с гонораром:

– Это – за лечение, я глубоко вам благодарен, вы так много на меня тратили времени.

Смущенные врачи стали отказываться. Ленин прищурился, пристально поглядел на них, потом отложил конверты и произнес:

– Бросим это, спасибо, еще раз благодарю… Если что-либо нужно будет – скажите.

Спустя несколько недель после ранения Владимир Ильич уже, как обычно, взбегал по лестнице, шагая через ступеньку.

– Пожалуй, – заметил Бонч-Бруевич, – вам не следует так торопиться.

– Почему? – возразил Ленин. – Я не инвалид и никакой слабости не чувствую.

«Вынимать пули будем, когда с Вильсоном справимся».Пуля, пробившая Ленину шею, оставалась в его теле до 23 апреля 1922 года, когда ее удалили хирургическим путем. Эта пуля легко прощупывалась под кожей на шее. После выздоровления в ответ на вопросы врачей, не беспокоят ли его засевшие в теле пули, Владимир Ильич шутил: «А вынимать мы с вами их будем в 1920 году, когда с Вильсоном (президентом США. – А.М.) справимся». «Это все пустяки, легко сошло, – говорил он. – Рукой только двигать не очень удобно…»

В 1922 году Ленин согласился удалить пулю, поскольку наличием свинца в организме врачи стали объяснять ухудшение его самочувствия: «Ну, одну-то давайте удалим… Чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось».

Что же касается второй пули, то она осталась в теле Ленина до конца жизни.

«Нужно иметь мужество, чтобы прослыть трусом…».19 января 1919 года Ленин, как и множество простых москвичей в те времена, стал жертвой ограбления. Вместе с сестрой Марией Владимир Ильич направлялся на автомобиле в Сокольники, на детский праздник «Рождественской елки». На улице машину остановили четыре вооруженных человека.

– Выходи! – скомандовали они, резко распахнув дверцы.

– В чем дело, товарищи? – спросил у них Владимир Ильич.

– Не разговаривать! – рявкнули в ответ. – Живей выходи!

Один из нападавших, громадного роста (как позднее выяснилось, предводитель налетчиков Яков Кошельков по прозвищу Кошелек), схватил Ленина за рукав пальто и силой выволок его наружу. Два налетчика направили свои маузеры Ленину в виски и потребовали отдать все ценности. Шофер Степан Гиль описывал эту сценку: «Он [Ленин] стоит, держа в руках пропуск. По бокам него стоят бандиты и оба, целясь в голову, говорят:

– Не шевелись!..

– Что вы делаете, – говорит Владимир Ильич. – Это недоразумение. Я – Ленин…

Как сказал это Владимир Ильич, так у меня сердце и замерло. «Ну, – думаю, – погиб Владимир Ильич».

Однако Кошелек не расслышал и грубо бросил в ответ:

– А нам наплевать, что ты Левин, давай, что спрашивают.

Мария Ульянова позднее говорила: «Ужасно было смотреть, когда на Владимира Ильича приставили два дула револьверов к обоим вискам. А он хоть бы что: стоит и не дрогнет, лицо не переменилось, как будто бы ничего не случилось…»

Мария Ильинична выкрикнула, обращаясь к главарю:

– Вы-то кто? Покажите ваши мандаты!

«Это был высокий блондин в короткой теплой куртке, – вспоминала она, – с серой меховой папахой на голове, с очень спокойным и невозмутимым лицом…

– Уголовным никаких мандатов не надо, – спокойно ответил он мне с усмешкой». И добавил: «У нас на все право есть».

Кошелек схватил Ленина за лацканы пальто, расстегнул пуговицы, едва не оторвав их, и обшарил боковой карман. Вытащил оттуда заряженный браунинг, бумажник с деньгами, отобрал пропуск и положил все это к себе в карман. После этого бандиты преспокойно уселись в ленинский «Делонэ-Белльвиль» и уехали, оставив главу правительства и его спутников стоять на пустынной, заснеженной улице. Минуту среди них царило ошеломленное молчание. «Мы остались на дороге… а потом громко расхохотались, – рассказывала М. Ульянова, – увидав, что товарищ Чебанов стоит с бидоном молока (мы везли молоко Надежде Константиновне)». Владимир Ильич заметил:

– Да, ловко! Вооруженные люди – и отдали машину. Стыдно!

Вечером того же дня, прибыв все-таки на детский праздник, Ленин сказал Бонч-Бруевичу:

– На нас напали какие-то хулиганы с револьверами и отняли машину, я приехал на чужой… Ничего не говорите Наде… Жаль машины… И мы-то хороши! – Ленин засмеялся. – Все вооружены, а машину отдали… И револьверы отняли!..

В момент нападения Ленина сопровождали двое вооруженных людей – шофер и его помощник. Но они опешили от неожиданности и тоже безропотно подчинились всем требованиям бандитов. Ленин потом одобрил их действия: «Тут силой ничего мы бы не сделали. Только благодаря тому, что мы не сопротивлялись, мы уцелели». И шутил: «Вообще, когда стоит выбор: кошелек или жизнь, и сила на стороне напавших разбойников, надо быть окончательным идиотом, чтобы выбрать кошелек!»

Когда позднее главарь налетчиков все-таки попался властям, он признался, что после этого случая, разобравшись, кто был у него в руках, страшно жалел, что не увез Владимира Ильича с собой.

«Взяли бы мы его в плен, – мечтал Кошелек, – вот бы нам деньжищ отвалили за него!»

Перед арестом он писал своей невесте: «За мной охотятся, как за зверем… Что же они хотят от меня. Я дал жизнь Ленину».

А как восприняли происшедшее соратники Ленина? Об этом рассказывал Н. Вольский: «Товарищи Ленина, из его же рассказов видевшие, что он имел полную возможность стрелять и одним выстрелом разогнать нападающих, удивлялись, почему же он не стрелял? Ленину эти вопросы и удивления так надоели, что в одну из своих статей он вставил следующий пассаж: «Представьте себе, что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым». (В рукописи статьи Ленин указывал, что такой случай произошел с ним самим.)

Позднее Ленин советовал итальянскому коммунисту Франческо Мизиано: «Посмотрите, что случилось в Германии. Карл Либкнехт, Роза Люксембург и другие лучшие пали. Германская партия, оставшись без вождей, не способна к действию. Сохраняйте вождей. Не обращайте внимания на мнение врагов. Часто нужно иметь больше мужества, чтобы прослыть трусом в глазах врага и даже товарищей, чем бесцельно жертвовать собой».

«Дальше жить так немыслимо».В следующий раз смерть явилась к Ленину в 1922 году, уже в виде болезни, которая мало-помалу лишала его возможности писать, ходить, говорить. Лев Троцкий замечал: «Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы. Недаром он в свое время одобрял Лафарга, который предпочел добровольно «join the majority» («присоединиться к большинству». – А.М.), чем жить инвалидом».

В самом начале болезни Ленин, как писала Мария Ульянова, «сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Сталин обещал. Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой». Примечательно, что Ленин просил именно цианистый калий – тот самый яд, которым воспользовались Лафарги. Ленин и Сталин даже скрепили свой договор поцелуем…

22 декабря 1922 года Владимир Ильич продиктовал записку: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуманности и как подражание Лафаргам…»

Дальнейшее описывал сам Сталин. В секретной записке в Политбюро он писал: «17 марта (1923 года. – A.M.) т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прервать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился».

«В феврале 1923 года, – вспоминал Вячеслав Молотов, – Ленину стало совсем плохо, и он попросил Сталина принести ему яд. Сталин обещал, но не принес. Потом он говорил, что, наверное, Ленин обиделся на него за это. «Как хотите, я не могу это сделать», – сказал Сталин. На Политбюро обсуждался этот вопрос». Секретная записка Сталина завершается словами: «Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК».

Троцкий излагал эту историю так: «Во время второго заболевания Ленина, видимо, в феврале 1923 года, Сталин на собрании членов Политбюро… сообщил, что Ильич вызвал его неожиданно к себе и потребовал доставить ему яду. Он снова терял способность речи, считал свое положение безнадежным, предвидел близость нового удара, не верил врачам, которых без труда уловил на противоречиях, сохранял полную ясность мысли и невыносимо мучился…

– Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! – воскликнул я. – Гетье не теряет надежды. Ленин может поправиться.

– Я говорил ему все это, – не без досады возразил Сталин, – но он только отмахивается. Мучается старик. Хочет, говорит, иметь яд при себе… прибегнет к нему, если убедится в безнадежности своего положения… Мучается старик…»

Слова Сталина, вероятно, правильнее было бы записать несколько иначе – «мучается Старик». Старик – то была старая подпольная кличка Владимира Ильича, широко известная. Повторяя это слово, Сталин как бы сдержанно напоминал соратникам о временах подполья, о товариществе тех лет. Тогда многие одобряли самоубийство Лафаргов, смотрели на вещи проще и, скорее всего, не отказали бы Ленину в его просьбе. Но теперь все было иначе.

Увы, Владимиру Ильичу не вполне удалось исполнить свое желание умереть достойно – «как следует… так, как умерли Лафарги», – но не по его собственной воле.