Текст книги "Другой Ленин"

Автор книги: Александр Майсурян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Узнав о разыгравшихся в Петрограде событиях, Ленин (который в тот момент был не в городе) сказал: «Этим движением надо немедленно овладеть и, может быть, немедленно остановить его».

Утром 4 июля Ленин вернулся в столицу. «Бить вас всех надо», – сердито бросил он питерским товарищам (которые вовремя не погасили волнений). «Не удалось нам предупредить всю эту историю, – с огорчением замечал он. – Мы в июле наделали глупостей». Конечно, у многих большевиков возникало искушение опереться на непокорных солдат, чтобы немедленно взять власть. Г. Зиновьев вспоминал, что в буфете Таврического дворца состоялось маленькое военное совещание, в котором участвовали Ленин, Троцкий и он сам. Смеясь, Владимир Ильич говорил: «А не попробовать ли нам сейчас?» – Но тут же прибавил: «Нет, сейчас брать власть нельзя, сейчас не выйдет, потому что фронтовики еще не все наши. Сейчас обманутый Либерданами (Либер, Дан – вожди меньшевиков. – А.М.) фронтовик придет и перережет питерских рабочих».

Вся правая печать обвиняла большевиков в том, что они устроили волнения сознательно. Даже поведение Троцкого ставили ему в вину: какое право он имел своей властью «освобождать» министра? Сторонников большевиков изображали как темных, невежественных, обманутых людей. На карикатуре в июльском «Новом Сатириконе» какой-то человек несет плакат «Долой 10 министров».

– Послушайте, – спрашивает его прохожий, – ведь вы же полчаса тому назад в другой манифестации несли другой плакат с доверием Временному правительству, а теперь…

– Разве? – удивляется демонстрант. – А впрочем, может быть, – я же неграмотный.

Ленина очень беспокоил гром обвинений в адрес большевиков, он замечал: «Гораздо хуже и серьезней та травля, которая решительно во всех газетах предпринята сейчас против большевиков. Это прямая контрреволюция, которая нам временно может сильно повредить. С этим нам придется очень считаться…»

«Ленина и компанию – обратно в Германию!»После июльских событий власти арестовали Троцкого, Луначарского, Каменева, Коллонтай и других вождей большевиков и левых социал-демократов. Они угодили в тюрьму, которую Ленин предрекал им еще в первый день своего приезда… Казалось, что большевики окончательно разгромлены. «На наших глазах произошло политическое самоубийство большевизма, – писал эсер Н. Святицкий. – Ленин теперь конченый человек: в широких кругах населения его моральный авторитет подорван».

Противники большевиков торжествовали победу. «Атмосфера накаляется с каждым днем, – вспоминал эти дни Г. Зиновьев. – «Бей пораженцев» – вот главный лозунг дня… Мы пережили время, когда нам казалось, что все погибло». Правда, Ленин этого мнения не разделял. Его предположение о том, что большевиков ждет тюрьма, оправдалось – чему же тут огорчаться? Еще 4 июля он заметил: «Временное правительство роет нам яму, но само в нее угодит».

Тема о том, что «большевики – лучшие друзья Германии», звучала на страницах либеральной печати как постоянный припев. Так, на карикатуре А. Радакова русский медведь свирепо хватал немецкого воина. Вокруг суетился испуганный большевик: «Мишенька, милый! Ведь так ты ему можешь больно сделать!»

Другой сатирик вкладывал в уста германского кайзера реплику: «Если бы не было на свете русских большевиков – их надо бы было выдумать!»

Поэт А. д'Актиль посвящал истории «соблазнения» России большевиками такие стихи:

 
Повезло весьма уроду, —
Обольстил в единый миг
Деву юную – Свободу —
Распроклятый Большевик.
Чем пленил он сердце девы —
Грязен, худ, горбат и мал?
Иль пьянящие напевы
Деве в уши напевал?..
 

К счастью, все закончилось благополучно:

 
Разуверившись воочью
Кое в чем и кое в ком,
Дева знойной летней ночью
Убежала с казаком.
С сильным, стройным, статным, бравым,
Чернооким, кучерявым,
Бесшабашным молодцом —
Разухабистым донцом.
 

А за роман с «горбатым уродом» бравый донской казак наказал свою «раскрасавицу жену» по справедливости: хорошенько выдрал ее плеткой.

На уличных шествиях еще с апреля звучал лозунг: «Ленина и компанию – обратно в Германию!» Многие противники большевиков мечтали, чтобы этот лозунг претворился в жизнь. «Журнал журналов» даже поместил на обложке карикатуру В. Сварога «К отъезду Н. Ленина в Германию». На рисунке кайзер Вильгельм II в халате и Ленин с чемоданами, счастливо смеясь, бросаются друг другу в объятия. «Наконец мы одни!» – радостно восклицают они.

Либеральный «Новый Сатирикон» в сентябре возмущался мягкостью мер, принятых против большевиков: «Если бы тем, которым сейчас поручено бороться с большевизмом, поручили бы ловить грабителей и взломщиков, они делали бы это так: поймав грабителя на месте взлома, вынули бы деликатно из его рук отмычки и ломик, а его бы с поклоном отпустили на свободу. Пока нет под рукой грабителей, эти люди поступают точно так с большевиками: закрыта «Правда» и «Солдатская Правда», погубившие нашу армию. Что же сделано с мошенниками, которые изловлены на месте преступления? Да ничего. Их с поклоном отпустили. А они купили новые отмычки, новые фомки и стали выпускать «Окопную Правду». Закроют и «Окопную». Усмехнутся мошенники и приступят к изданию «Немецкой Правды»…»

Одна из карикатур Ре-ми изображала большевика как «грядущего Хама». С «Правдой» в руках, непринужденно развалясь, он провозглашает: «Вот все говорили: «грядущий» да «грядущий»!.. А вот я уже и «пришедший»!..»

Художник Дени нарисовал Ленина в журнале «Бич» в древнеиудейской одежде, с веревочной петлей на шее. Ленин принимает от некоего неизвестного лица мешок с серебрениками: «Благоволите получить и расписаться, херр Ленин… Тридцать сполна!» «Верная служба – честный счет», – иронизировал художник…

Владимира Ильича вся эта кампания в прессе нисколько не огорчала. Наоборот, даже радовала. Он не раз замечал: «В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся». «Если противник кого-либо из нас ругает, значит, на него действительно можно положиться». А в августе 1917 года, скрываясь в подполье, Ленин отвечал противникам известными строчками Некрасова: «Большевик вообще мог бы применить к себе известное изречение поэта:

 
Он слышит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья».
 

«Теперь они нас перестреляют».В первый момент после июльского поражения большевиков их вожди колебались: не сдаться ли властям? Обвинения в адрес Ленина множились: прошел слух, что он не только немецкий шпион, но и тайный сотрудник царской полиции – якобы в департаменте полиции нашлись документы об этом. «Эти слова на Ильича произвели невероятно сильное впечатление, – писал большевик Григорий Орджоникидзе. – Нервная дрожь перекосила его лицо, и он тоном, не допускающим возражения, заявил, что надо ему сесть в тюрьму». Он говорил упавшим голосом: «Да, да, могут доказать, что угодно, – в их руках власть и главным образом печать».

Г. Зиновьев вспоминал: «Сначала у нас были большие колебания: не дать ли себя арестовать?.. 7-го (а пожалуй, и 8-го) июля мы больше склонялись к тому, чтобы дать себя арестовать… Но уже через очень короткое время стало выясняться, что было бы безумием отдать Владимира Ильича в руки тогдашнего «правосудия». Вся обстановка говорила за то, что В.И., несомненно, подвергся бы тут же самосуду».

Действительно, многие офицеры в Петрограде были настроены на то, чтобы расправиться с вождем большевиков немедленно, без долгой волокиты. Командующий столичным военным округом генерал П. Половцев позднее вспоминал свой разговор с офицером, посланным арестовывать Ленина. Офицер спросил: «Как доставить этого господина – в целом виде или по кускам?»

«Я ответил ему с улыбкой, – писал генерал, – что люди, которых арестовывают, часто совершают попытку к бегству…»

И тем не менее вначале Ленин собирался сдаться властям. Анна Ульянова-Елизарова: «Одно время он думал, чтобы дать себя арестовать. Помню, он сказал тогда, что если арестуют, то очень вероятно, что с ним покончат, потом они, может быть, даже слезы прольют, крокодиловы слезы, скажут, как это нельзя было удержать, но все же постараются расправиться…» Поэт Демьян Бедный, заставший его в такой момент, говорил: «Прощаясь, мы расцеловались. Владимир Ильич был в каком-то восхищенном состоянии. Глаза его горели. Лицо его было одухотворенно, как никогда, и мне бросилось в глаза, что он удивительно похож на Христа, как его рисуют лучшие художники, в тот момент, когда шел на распятие, отдаваясь в руки врагов своих».

«Давай попрощаемся, – обратился Владимир Ильич к своей жене, – может, не увидимся уж». Они обнялись… Это было 7 июля.

Как опытный шахматист, Ленин привык просчитывать ходы не только за себя, но и за противника. 5 июля он хладнокровно заметил: «Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент».

Лев Троцкий писал по этому поводу: «Он 4–5 июля продумал обстановку не только за революцию, но и за противную сторону и пришел к выводу, что для «них» теперь в самый раз нас расстрелять. К счастью, нашим врагам не хватало еще ни такой последовательности, ни такой решимости».

В конце концов ЦК большевиков запретил Ленину добровольно сдаваться властям. «И через неделю, – вспоминал Зиновьев, – тов. Ленин говорил мне: как же мы могли быть так глупы, что хоть на одну секунду думали довериться и идти к этой банде арестовываться?»

«Пойдем лучше купаться».После июльских событий Ленин скрылся из Петрограда. Садясь на ночной поезд, Владимир Ильич сказал своему спутнику, рабочему Николаю Емельянову:

– Оставайтесь на площадке, а я присяду на ступеньки. Если понадобится, соскочу на ходу.

– Так опасно, – возразил тот, – вдруг сорветесь…

– Ничего, я цепкий.

«Он умостился на ступеньке, – вспоминал Емельянов, – и взялся за поручни… Вдруг из соседнего вагона вышел офицер и приблизился к нам. Он с подозрением оглядел меня и наклонился над Ильичем. Офицеру взбрело в голову заглянуть Ленину в лицо, но Ильич притворился охмелевшим. В такт ходу поезда он раскачивался из стороны в сторону, все ниже склоняя голову. Когда офицер заглядывал с правой стороны, Ильич почти валился вправо; офицер заглядывал с другой стороны – Ильич склонялся влево. Длилось это несколько минут, но напряжение было такое, что я еле сдержал себя, чтобы не сбросить наглого офицера с поезда. Наконец он махнул рукой и с раздражением сказал:

– Этот все равно свалится, – и ушел».

Ленин укрылся от властей в легендарном шалаше возле станции Разлив. Это жилище построил Емельянов из веток и покрыл сверху сеном. Один из гостей шалаша, фотограф Д. Лещенко, вспоминал: «Это было совершенно лысое место, какой-то заброшенный пустырь или болото; здесь не было ни деревца, ни куста, не было даже камня или ветки, на которую я бы мог усадить свою модель».

«Уж вы извините, пожалуйста, – сказал Ленин, – что у нас нет никаких культурных приспособлений вроде стульев, на которых можно было бы сидеть».

«Не только стоять, – продолжал Лещенко, – но даже, кажется, сидеть в этом низеньком сооружении из палок и соломы было невозможно и было настолько тесно, что нельзя было даже и повернуться»… Иногда это сооружение называли просто «стогом».

«В шалаше, – писал товарищ Ленина по этому последнему подполью Григорий Зиновьев, – мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала «налаживаться». Кругом версты на две ни одного человека… Усталый и измученный работой и передрягами, В.И. первую пару дней прямо наслаждался невольным отдыхом… Он делал прогулки, ходил купаться на Разлив, лежал на солнышке». По вечерам они пекли картошку в золе костра у шалаша.

«В вечернее время, – вспоминал Емельянов, – частенько ходили ловить рыбу бреднем с ребятишками… Ильич, по-моему, очень любил рыбную ловлю». Рыбачить помогал 13-летний Николай – сын Емельянова. «Наловили много плотвы, окуней, судаков, ершей. Неизвестно, кто больше радовался улову – Коля или Владимир Ильич. Они с таким удовольствием сидели вдвоем и перебирали рыбу, сортировали ее и приговаривали:

– Это для ухи, эту зажарим».

Очевидно, Владимир Ильич переживал волну расслабляющего, «обломовского» настроения. Зиновьев: «Первые дни В.И. не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в «Речи»… Такое море лжи и клеветы не выливалось ни на одного человека в мире. О «шпионстве» Ленина, об его связи с германским генеральным штабом, о полученных им деньгах и т. п. печаталось в прозе, в стихах, в рисунках и т. д.

– Не надо портить себе нервы, – говорил Ильич. – Не стоит читать этих газет, пойдем лучше купаться.

Я не выдерживал и время от времени все же заглядывал в приносившиеся нам газеты, затем рассказывал о содержавшемся в них фантастическом вранье Владимиру Ильичу. Он отвечал: чем больше вранья, чем гнуснее это вранье, тем хуже для них, тем меньше рабочие поверят клеветникам». «Они «пересолили», – замечал Ленин позднее. – Миллионы экземпляров буржуазных газет, на все лады кричащие против большевиков, помогли втянуть массы в оценку большевизма…» Людям поневоле пришлось задуматься и рассуждать, и скоро они пришли к выводу, что если их враги так ненавидят большевиков, значит, те умеют с ними бороться. «Они… заставили их думать, что если так травят большевиков, значит, это что-нибудь хорошее».

Большевик Александр Шотман, посещавший Ленина в шалаше, передал ему мнение одного товарища: «Вот посмотрите, Ленин в сентябре будет премьер-министром!» Шотман повторил эти слова как забавный курьез. Но Владимир Ильич спокойно ответил: «В этом ничего нет удивительного».

«От такого ответа, – писал Шотман, – я, признаться, немного опешил и поглядел на него с изумлением».

За головы обитателей шалаша объявили награду – по 100 тысяч рублей золотом за каждого. Говорили, что по их следам пущены лучшие полицейские силы, собаки-ищейки, включая знаменитую ищейку по кличке Треф…

Свои воспоминания Зиновьев опубликовал в 1927 году, когда он снова находился в оппозиции и стоял на грани исключения из партии. В его строках чувствуется почти любовная привязанность к Ленину и тоска по ушедшему времени. «Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике… Ложимся в узеньком шалашике. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом… Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла нетрудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича… Спим, тесно прижавшись друг к другу… Еще и теперь, через 10 лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнят это время, и иглой уколет сердце и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло быть по-иному…»

Конечно, советский фольклор 70-х годов не обошел вниманием ленинский шалаш. Он вспоминался во многих анекдотах. Вот только два из них:

«Надя остановилась перед вывеской и прочитала вслух: «Пиво в розлив». Тут же Ленину в шалаш были отправлены два ящика пива и вязанка воблы».

«С Лениным и в шалаше рай».

«Жаль, жаль Ленина!»Спустя какое-то время Ленину пришлось покинуть шалаш. «Дни становились все холоднее, – писал Зиновьев. – Особенно ночи. Надвигалась осень… При первых же осенних дождях «крыша» стала все больше и больше протекать. К тому же в наше «жилье» все чаше стали забредать охотники, предполагая найти приют в шалаше, переждать непогоду и т. д. Однажды ночью к нам забрел такой охотник. Мы были совершенно одни… Мы постарались незаметно для охотника спрятать под сено свою «библиотеку», т. е. несколько книжек и рукописей, которые успели у нас накопиться. На вопросы отвечали как можно более односложно. Владимир Ильич притворился спящим. В каждом таком охотнике мы, естественно, заподозревали шпиона. После этого случая стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно».

Переодевшись паровозным кочегаром, Владимир Ильич на локомотиве отправился в Финляндию. По пути он настолько вошел в роль, что и вправду стал подбрасывать дрова в топку… «Ленин работал, как заправский кочегар», – вспоминал машинист Гуго Ялава. Спустя несколько дней последовало очередное преображение. «Смастерили парик, – писал Фриц Платтен, – сделавший нашего Ильича неузнаваемым – финским пастором». Пришлось ли Ленину в обличье священника исполнять какие-то духовные обязанности (скажем, благословлять прохожих) – об этом история умалчивает…

Забавная сценка разыгралась при покупке парика. Финский социалист Густав Ровио рассказывал: «Парикмахер… спросил, какого цвета должен быть парик. Ленин ответил, что должно быть много седины в волосах, чтобы он казался шестидесятилетним. Беднягу мастера чуть было не хватил удар».

– Шестидесятилетним! – изумился он. – Ведь вы совсем молодой. Вам едва дашь сорок лет, зачем вам парик старика, у вас совсем еще нет седых волос.

– Да вам-то не все ли равно, какой парик я возьму?

– Нет, я хочу, чтобы вы сохранили свой молодой вид.

Но Владимир Ильич, конечно, настоял на своем, выбрал парик с длинными седыми волосами…

Скрываясь от ареста, Ленин однажды прочитал своим финским хозяевам статью из русской газеты. В ней говорилось, что сыщики напали на след Ленина, укрывающегося в Петрограде. «Арест Ленина является делом нескольких дней», – бодро завершалась статья.

«Жаль, жаль Ленина, – лукаво прищурившись, заметил Владимир Ильич. – Вот, оказывается, какие дела!..»

«Не понимаю, почему они не берут власть?!»Между тем обстановка в стране быстро менялась. Генерал Лавр Корнилов попытался навести в столице «порядок», покончить с Советами и двинул на Петроград свои войска. Его попытка потерпела неудачу, и сам он в итоге оказался в тюрьме. А ветер общественного настроения вновь подул влево…

Финский журналист Юкка Латукка, в доме которого Ленин скрывался некоторое время, вспоминал: «В какой-то газете… было сообщено… что из 17.000 солдат московского гарнизона 14.000 отдали свои голоса большевистскому списку». Это известие произвело на Ленина сильное впечатление. «Я не понимаю, почему при таких обстоятельствах они не берут власть в свои руки?!» – вырвалось у Ильича».

В сентябре Ленин направил товарищам одно за другим несколько писем, в которых страстно доказывал, что момент для вооруженного восстания назрел. Одно из писем так и называлось: «Большевики должны взять власть». «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь», – утверждал Ленин. «Ждать – преступление перед революцией». Ленин напоминал «великий завет» Дантона («смелость, смелость и еще раз смелость») и высмеивал противников восстания, которые говорят: «У нас вместо тройной смелости два достоинства: «У нас два-с: умеренность и аккуратность».

В одном из писем Ленин даже угрожал выйти из ЦК, если не будет принято решение о восстании. При этом он оставлял за собой «свободу агитации в низах партии и на съезде». Николай Бухарин вспоминал: «Письмо было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами. Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил». Письмо единогласно решили сжечь…

В начале октября, не считаясь с риском, Ленин вернулся в столицу, чтобы проповедовать немедленное восстание. «В парике, побрившись, он приходил к нам на тайные собрания», – вспоминал Лев Каменев. Наконец 10 октября ЦК партии принял решение о восстании. Против голосовали только двое – Зиновьев ж Каменев, за – десять человек. Это знаменитое тайное заседание происходило на квартире меньшевика Николая Суханова – в отсутствие хозяина, но при помощи его жены-большевички. О чем обманутый супруг позднее писал: «О, новые шутки веселой музы истории!.. Все это было без моего ведома».

Решая будущее страны, гости попутно пили чай и ужинали. Хозяйка квартиры подала им горячий самовар, купила немало разных угощений: сыр, масло, колбасу, ветчину, буженину, копчушки (небольшие рыбки), красную икру, соленую красную рыбу, печенье и кекс… Выходя из квартиры, Владимир Ильич все еще (уже заочно) метал громы и молнии в противников восстания.

«Чепуха несусветная!» – возмущался он их речами.

Порыв осеннего ветра сорвал с его головы кепку и седой парик и небрежно швырнул это прямо в лужу на тротуаре. Ленин поднял свой промокший парик, посмеялся, нахлобучил его обратно, но «холодный душ» не остудил его пыла: он продолжал яростно спорить… (По другим мемуарам эпизод с париком случился 16 октября.)

Прошло две недели. Ленин все сильнее беспокоился, не будет ли упущен момент. Вечером 24 октября, когда восстание уже началось, но он еще об этом не знал, Владимир Ильич направил своим соратникам последнее и, возможно, самое отчаянное письмо. «Нельзя ждать!! Можно потерять все!! – восклицал он и заключал, перефразируя слова Петра I: – Промедление в выступлении смерти подобно».

Позднее Ленин замечал: «Когда правительство Керенского… мы истрепали, можно сказать, по ниточке, испробовали, как их сажать на министерские места во всех комбинациях, заставили их проделать министерскую чехарду справа налево и слева направо, снизу вверх и сверху вниз, то оказалось, что, как они ни садились, они в музыканты не годились, и тогда они полетели, как пушинки».

«Es schwindelt».В ночь на 25 октября Владимир Ильич оставил конспиративную квартиру и отправился через весь город в штаб восстания – Смольный институт. Хозяйке квартиры он оставил записку: «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич». Предстояло ехать на трамвае, потом идти пешком.

Чтобы не быть узнанным по дороге, Владимир Ильич надел парик, огромные синие очки и надвинул на глаза картуз. Вдобавок он перевязал щеку грязным платком, как будто его мучила зубная боль, и поднял воротник пальто. «Вид был довольно странный», – вспоминал Троцкий. В таком обличье Ленина остановил вооруженный конный патруль. Однако седенький старичок с подвязанной щекой, в потертом пальто и старенькой кепочке не вызвал у патрульных юнкеров никаких подозрений.

«Я не думал, что у них все так гнило», – заметил после этого путешествия Владимир Ильич.

«Выходя из Смольного, – вспоминал социал-демократ А. Лозовский, – я столкнулся в дверях с бедно одетым рабочим в кепке. Я поднял на него глаза и остолбенел. «Это вы!» – воскликнул я. Ленин наскоро пожал мне руку, прищурил глаз и помчался на верхний этаж Смольного…»

Еще в этом маскараде застали явившегося в Смольный Владимира Ильича меньшевики. Один из них сразу толкнул своего спутника локтем и подмигнул. Ленин с досадой бросил Троцкому: «Узнали, подлецы».

Кадетская газета «Речь» сообщала на следующий день: «В институт 25 октября прибыли под усиленной охраной скрывавшиеся до сих пор от суда и следствия вожди большевизма Ленин и Зиновьев. Их не узнать. Ленин сбрил бороду и усы, а Зиновьев, наоборот, отрастил себе усы и бороду, но зато снял шевелюру».

Сняв парик, Ленин отдал его В. Бонч-Бруевичу, который сказал:

– Давайте спрячу… Еще может пригодиться! Почем знать?..

– Ну, положим, – хитро подмигнул в ответ Ленин. – Мы власть берем всерьез и надолго…

Узнав о том, что восстание уже в полном разгаре, Владимир Ильич пришел в прекрасное расположение духа. «Ленин был в восторге, – писал Троцкий, – выражавшемся в восклицаниях, смехе, потирании рук».

Вожди восстания – Ленин и Троцкий – расположились в одной из комнат Смольного. В этой комнате не было никакой мебели, она предназначалась для того, чтобы спать – вповалку, прямо на полу. «Потом уже, – писал Троцкий, – кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом». Заснуть при всем желании было невозможно – каждые 5–10 минут прибегали взбудораженные гонцы, которые доставляли свежие новости об успехах восстания. «Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина… Мы вполголоса беседовали… В его голосе были ноты редкой задушевности». Временами Ленин спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?..»

«Должно быть, – вспоминал Троцкий, – это было на другое утро, отделенное бессонной ночью от предшествовавшего дня. У Владимира Ильича вид был усталый. Улыбаясь, он сказал: «Слишком резкий переход от подполья и переверзевщины (то есть преследований министра юстиции Переверзева. – A.M.) – к власти. Es schwindelt (кружится голова)», – прибавил он почему-то по-немецки и сделал вращательное движение рукой возле головы». «Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость… Мы смотрим друг на друга и смеемся». За одни сутки из загримированного подпольщика Ленин превратился в первого человека в государстве. «История не знает ни одного примера такого перехода от подпольного революционера к государственному человеку», – замечал Карл Радек.

Днем 25 октября Ленин и Зиновьев впервые появились на трибуне перед депутатами Петросовета. Им устроили громовые овации, настоящий триумф.

«Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин!» – провозгласил Троцкий.

«Когда я вошел, – рассказывал меньшевик Н. Суханов, – на трибуне стоял и горячо говорил незнакомый лысый и бритый человек. Но говорил он странно знакомым хрипловато-зычным голосом, с горловым оттенком и очень характерными акцентами на концах фраз… Ба! Это – Ленин. Он появился в этот день после четырехмесячного пребывания в подземельях».

«Мы вас расстреляем!»Вопрос о скорейшем взятии Зимнего дворца стоял очень остро. То, что Временное правительство пока остается на свободе, могло заставить съезд Советов искать с ним какие-то соглашения.

Большевик Николай Подвойский вспоминал: «Владимир Ильич буквально засыпал нас всех записками. Он писал, что мы разрушаем всякие планы; съезд открывается, а у нас еще не взят Зимний и не арестовано Временное правительство». «Мне рассказывали потом, что Владимир Ильич, ожидая с минуты на минуту взятия Зимнего, не вышел на открытие Съезда. Он метался по маленькой комнатке Смольного, как лев, запертый в клетку. Ему нужен был во что бы то ни стало Зимний… Владимир Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять».

«Почему так долго? – негодовал Ленин. – Что делают наши военачальники? Затеяли настоящую войну! Зачем это? Окружение, переброски, цепи, перебежки, развертывание… Разве это война с достойным противником? Быстрей! В атаку! Хороший отряд матросов, роту пехоты – и все там!..»

А Подвойский, по его воспоминаниям, в какой-то момент борьбы с Керенским открыто отказался подчиняться Ленину. Тогда тот вскипел: «Я вас предам партийному суду, мы вас расстреляем!»

Угроза была явно неисполнимой – как раз в день переворота II съезд Советов торжественно отменил смертную казнь. Но на Подвойского эти слова произвели сильное впечатление и заставили его действовать.

«Это пахнет революцией».Большевик Николай Милютин вспоминал: «Возник вопрос, как назвать новое правительство, его членов?.. Название членов правительства «министрами»… отдавало бюрократической затхлостью».

– Только не министрами, – раздумывал вслух Ленин, – это гнусное, истрепанное название… Зачем эти старые названия? Они всем надоели.

– Можно бы – комиссарами, – заметил Троцкий, – но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары… Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?

– Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет. А правительство в целом?

– Совет, конечно, совет… Совет народных комиссаров, а?

– Совет народных комиссаров, – подхватил Ленин, – это превосходно: ужасно пахнет революцией!

Это название и закрепилось за советским правительством вплоть до 1946 года (когда его члены из наркомов вновь превратились в «обычных» министров).

Эсер Владимир Зензинов писал: «Конечно, смехом встретит страна опубликованный большевиками список министров». Сформировать первое революционное правительство было не так-то просто: все отказывались. «Каждый из нас, – объяснял причины этих отказов нарком Георгий Ломов, – мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима, который в них существовал. Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством…» Один из кандидатов прямо заявил, что у него нет опыта такой работы. Владимир Ильич расхохотался: «А вы думаете, у кого-нибудь из нас есть такой опыт?!»

У одного собеседника в ноябре 1917 года он прямо спросил: «А почему вы считаете, что я знаю, как управлять таким огромным государством, как наше? Тоже не знаю, опыта нет, а приходится…»

Меньшевик Александр Мартынов так передавал первую речь Ленина после победы большевиков: «Ну, вот мы берем власть, умеем ли мы управлять государством? Не умеем… Но мы на-у-чим-ся!..»

Ленин строго говорил: «Во время революции от назначений не отказываются». «Это не власть, а работа. Отказываться от комиссарства сейчас хуже, чем отказаться машинисткой стучать: худшая форма саботажа». «При рабоче-крестьянском правительстве отставок не просят, а дают».

В день переворота меньшевики отказались войти в новое правительство и громко «хлопнули дверью» – покинули съезд Советов. Многих соратников Ленина искренне расстроил такой поворот. Большевик Александр Спундэ вспоминал: «Было внутренне тяжело видеть, что люди, бывшие еще недавно нашими товарищами в борьбе с царизмом, искренне считающие себя защитниками народа, уходят из блещущего огнями Смольного в темный, скупо освещенный город». Ленин успокаивал огорченных товарищей: «Не смущайтесь этим. Это очень хорошо, что они, огласив свои декларации, покинули съезд. Тем самым они поставили себя на другую сторону баррикад и показали свое истинное лицо».

Поначалу отказались войти в правительство и левые эсеры. Хотя Ленин долго уговаривал их вождя Марию Спиридонову. Н. Крупская вспоминала обстановку этого разговора: «Какая-то комната в Смольном с мягкими темно-красными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее стоит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает».

«Милейшая Мария Александровна, – говорил он, – давайте все-таки договоримся. Вы и ваши соратники получаете реальный шанс стать у руля новой России. И будет замечательно, если на этом руле окажется также женская рука… Поверьте, история не простит позиции стороннего наблюдателя тем, кто обязан вертеть ее маховик…»

Забавно, но всеобщую неприязнь к профессии министра разделял и сам Владимир Ильич. На пост главы кабинета он предложил назначить Льва Троцкого. Но тот отклонил это предложение…

«Сначала Ленин, – рассказывал Луначарский, – не хотел войти в правительство. Я, говорит, буду работать в Ц.К. партии… Но мы говорим, – нет. Мы на это не согласились. Заставили его самого отвечать в первую голову. А то быть критиком всякому приятно…»