Текст книги "БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ"
Автор книги: Александр Котов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
Эйве блестяще проводит матчи. Самообладание, уверенность в себе, спокойствие и крепкие нервы принесли голландскому математику отличные результаты в матчах с выдающимися шахматистами двадцатых-тридцатых годов. «Сам» Капабланка с трудом выиграл матч у Эйве; Алехину и Боголюбову победа над голландцем в тренировочных матчах давалась с большим трудом.
Теоретик, отличный тактик, блестящий знаток шахматных начал – вот кто будет противником Алехина в предстоящей битве. Человек железных нервов, выдержки и спокойствия. Он будет отлично подготовлен к матчу: до Алехина уже дошли сведения о том, что голландцы пригласили виднейших теоретиков мира помочь Эйве в дебютной подготовке. Грюнфельд, Кмох, Маро'ци, Флор – очень опасный будет штаб у Эйве! Алехину нужно обратить внимание на дебюты, иначе окажешься беспомощным.
Таков Эйве. А что сам Алехин? Какова его форма, насколько готов он к предстоящему сражению? Дойдя до оценки собственных слабостей, Алехин поморщился и невольно потянулся к полке. Но тут же вспомнил, что бутылка пуста.
Открыв дверь и подойдя к лестнице, он позвал Мадлен.
– Что вы хотите? – спросила горничная, появившись внизу лестницы.
– Принесите мне, пожалуйста, виски.
Горничная смутилась, на миг отвела глаза от Алехина, затем, собравшись с духом, ответила:
– Виски подается только к обеду. Так распорядилась мадам. Алехин с трудом сдержал порыв бешенства. Как она смеет!
Безобразие! Ну и жизнь ему создали! Но не устраивать же сцену прислуге. Алехин промолчал и, буркнув: «Хорошо!», – отправился обратно в кабинет.
Руки Алехина дрожали от волнения и негодования, фигурки трясллсь в его руках, когда он вновь принялся за партию. Но постепенно он успокоился и мысли его вернулись к предстоящему матчу. «Так не пойдет, – осуждал он сам себя. – Нужно заняться нервами, отдохнуть». Когда он говорил Грейс, что матч с Эйве – труднейшее испытание в его карьере, он имел в виду не только то, что сражаться придется против целой страны.
События последнего времени подорвали здоровье Алехина, расшатали нервы. Необходимость гнаться за каждым франком заставляла его играть во всех турнирах, не упускать ни одного сеанса. А что было делать? Как иначе жить? У него же нет специальных «комитетов помощи», как у Эйве, за его спиной не стоят миллионы любителей, правительство, готовое прийти на помощь.
Говорят, человек к сорока годам подводит первый итог прожитой жизни, суммирует достижения, вскрывает допущенные ошибки. В последнее время мысли Алехина все чаще обращались к собственной судьбе. «Что принесли мне шахматы? – спрашивал сам себя Алехин. – Что дали изнурительные ночные анализы, бесконечные сражения в турнирах, утомительные гастроли по всему свету с сеансами одновременной игры? Двадцать лет стремился к шахматной короне, затем пять лет утверждал свой беспрекословный авторитет сильнейшего шахматиста в мире. Добился всеобщего признания, стали именовать гением комбинаций. Казалось, все достигнуто, идти дальше некуда. О каком еще счастье ты мечтаешь?! Шахматный король, властелин мира!»
После триумфа Алехина в Буэнос– Айресе люди скоро привыкли к регулярным его победам. Имя победителя – Алехина примелькалось в газетных отчетах, постепенно стало надоедать. Наоборот, каждое его поражение становилось долгожданной сенсацией. В то же время что дали ему шахматные успехи? Все та же неуверенность в завтрашнем дне, осточертевшая необходимость драться за каждые пол-очка в турнире. Слава, почет, похвала – что принесли они утомленному чемпиону? Все оказалось мифом! Как в старинной сказке, шахматный король-то оказался голым!
«Сам говоришь, что для успеха нужен стимул, – рассуждал Алехин, механически передвигая фигурки по доске. Раздумье не мешало Алехину понимать ход партии – раздвоенность, выработанная долгой практикой. – Нужна высокая цель, способная вдохновить, вселить новые силы. А какой стимул у тебя? В чем у тебя эта высокая цель, что вдохновляет на творческие подвиги? Красивая шахматная партия дает людям наслаждение, радость. Это правда. Но ты уже давно начал опрашивать сам себя: кому ты даешь радость? Где эти люди, восторгающиеся твоим творчеством? Кому ты доставляешь наслаждение своими эффектными шахматными комбинациями? Французам? Хм! В этой стране внешнего блеска и чувственности не нужен ни ты сам, ни твои шахматные комбинации. Разве что единицам отверженных, убежавших в шахматы от тягот жизни».
И еще одно волновало Алехина, заставляло злиться, нервничать. Неотвязные мысли терзали его последнее время и сейчас, за письменным столом, где-то на севере Франции, он вновь вернулся к этим привязчивым мыслям. Оказывается, имеется место, где его партии нужны, где жадно ловят каждое слово Алехина, досконально анализируют любую его новинку. И делают это не единицы, не отдельные знатоки, а сотни тысяч, миллионы, ценящие шахматы, как народное искусство. Вся страна признала там шахматы, окружила их вниманием, заботой наравне со скрипкой, палитрой художника, палочкой дирижера. Какие удивительные картины рисовали ему Эйве, Флор, побывавшие в этом шахматном Эльдорадо. Какой подлинной популярностью и почетом пользуются там корифеи шахматного искусства! И это в его родной стране, в стране, которую он оставил. Все сильнейшие гроссмейстеры рвутся туда, а ему – увы! – дорога закрыта.
Алехин опять посмотрел на полку и недовольно поморщился. «Пойду в кафе», – решил он, закончив смотреть партию Эйве. Он спустился вниз, Мадлен все еще убирала в столовой. Вдруг Алехин заметил на креденсе пузырек и рядом с ним зеленый огурец.
– Это что? – спросил он горничную.
– Спирт, – ответила Мадлен.
– Спирт? Зачем?
Мадам делает лосьон, – ответила Мадлен.
– А это что такое?
– Спирт настаивается огурцом, получается лосьон. Женская красота, косметика.
Мадлен, улыбаясь, потерла пальцем щеку у себя под глазами, показывая, как употребляют лосьон. Хитрые огоньки загорелись в глазах Алехина.
– Да…– протянул он. – Значит, виски только к обеду. А воду можно сейчас?
– Воду можно.
– Тогда принесите мне стакан воды.
Горничная вышла, Алехин с улыбкой ждал ее возвращения. Веселья его отнюдь не разделял предок Грейс, важно и высокомерно взиравший из черной рамы. Строгий портрет строгого человека: величавая надменность, благообразие на лице, презрение ко всему окружающему.
Через минуту Мадлен вернулась с полным стаканом воды. Дождавшись, когда горничная ушла, Алехин вылил часть воды в какую-то вазу, открыл пузырек и опрокинул все его содержимое в стакан. Разом выпив обжегшую горло смесь, он содрогнулся и в два приема отправил в рот огурец.
Крепкий напиток вскоре вызвал опьянение. В таком состоянии работать было невозможно. Алехин вышел в сад. Теплое солнышко приятно согревало, слабый ветерок ласкал лицо, разгоряченное алкоголем. Алехин прошелся по дорожкам, потом в самом углу сада лег на шину, подложив под голову руки. «Как когда-то в Подмосковье, среди берез», – мелькнуло на миг воспоминание. Странный, перевернутый мир слегка покачивался над ним. Деревья, устремившиеся далеко-далеко в небо, бездонная голубая пропасть и легкие белесые облачка, плывущие но вогнутому своду. Все это временами уходило в сторону, Алехин в эти мгновения будто терял точку опоры, почва ускользала из-под его ног.
«Виски только к обеду. Так приказала мадам», – вспомнил Алехин слова Мадлен. Мадам! Вот уже два месяца живет он в доме Грейс. Что шшнесли они? Счастье, огорчения, обиды? Алехин сам не мог разобраться в этом. Близость с красивой женщиной дала ему не испытанное прежде блаженство. Он и сейчас вспоминал Грейс, видел ее глаза, обладавшие притягательной силой, губы, способные выразить презрение и сразу же вслед искренний восторг. Много радости дали ему месяцы совместной жизни с Грейс!
Но вот что интересно: иногда, даже в самые счастливые минуты, у Алехина вдруг возникала твердая уверенность в том, что все это не настоящее, не искреннее, что он чужой для этой красивой женщины. Страстная и пылкая Грейс вдруг становилась далекой для него и совсем чужой. Незначительное замечание, неосторожный жест, невзначай сказанное слово в самые блаженные минуты вдруг открывало Алехину всю глубину пропасти, лежащей между ними. И Алехину становилось жутко. «Любит ли тебя Грейс?» – задавал он тогда вопрос себе и отвечал: если любит, то по-особому, как может любить капризная, избалованная женщина, привыкшая к комфорту и удобствам, окруженная всеобщим поклонением. В любви Грейс искала одних наслаждений, только наслаждения являлись целью ее жизни.
«Мы договорились не вмешиваться в дела друг друга» – какую удобную формулу придумала Грейс! Хороша договоренность! Грейс с радостью уходила от всего, что касалось шахмат. Какая ирония: они начали знакомство с шахмат, с тех пор Грейс скорее презирала их, чем любила. Нет, она, конечно, не прочь была покрасоваться рядом с чемпионом мира на фотографиях или блистать нарядами и красотой на банкетах. Это ей нравилось. Но проявлять заботу об Алехине, создавать ему условия для занятий, ограждать от неприятностей – это было просто скучно.
Пусть он занимается, Грейс не против. Она даже согласна не мешать ему, уехать на несколько дней из дома. Какие могут быть к ней претензии? Она точно выполняет договоренность – не вмешивается в дела Алехина.
«В браке все происходит, как в шахматной партии, – с усмешкой подумал Алехин. – Положение и права партнеров во многом зависят от первых ходов и поступков, короче, от дебюта. Если удастся провести начальную стадию игры энергично и решительно, можно обеспечить себе много преимуществ в дальнейшем. Если ты захватишь центральные рубежи, укрепишься на ключевых пунктах, тебе будет легко жить, и только тебе будет принадлежать инициатива. Не страшны будут тогда ни острые тактические выпады, ни загадочные комбинации, ни хитрейшие ловушки, которые будет ставить противная сторона. Можно даже позволить себе снисходительность к партнеру, простить ему прегрешения, ибо снисходительность безопасна для человека сильного, имеющего власть. Но все-таки и в этом случае уступки не должны вести к потере главных позиционных преимуществ».
«Брак – это скучный обед с десертом на первое», – вспомнил Алехин Сомерсета Моэма. Он признавался сам себе, что его жизненная «партия» с Грейс, начавшись праздником, теперь тоже стала скучной. Чемпион мира в шахматах, несравненный знаток стратегии и тактики шахматного боя, в «игре» с Грейс Алехин уже вначале допустил много неточностей и просто грубых ошибок. Ослепленный любовью, он не заметил, как попал под власть ее чар, а затем вынужден был целиком подчиниться ее воле. В чужом доме, в чужой для себя обстановке он полностью лишился инициативы, его поступками управляла капризная, властная и не всегда рассудительная женщина. Когда-то Алехина радовала мысль, что он будет жить с красивой любимой женщиной в большом удобном доме, но вскоре он убедился, что не получил ни уюта родного угла, ни счастья жизни с любящей женой.
Властная, сильная натура Алехина пробовала протестовать. Зачем, в конце концов, нужен ему этот дом, если он не стал родным и приветливым; зачем нужна эта жизнь с безучастной к нему женщиной? Стремился к любви, а получил лишь снисхождение, мечтал о собственном доме, семье, а стал бесправным сожителем своенравной управительницы. Когда-то грезилось безоблачное светлое счастье, на самом деле попал в плен, мрачный, безрадостный плен.
«Бежать отсюда! – решил Алехин. – Подальше от этого холодного дома, бесстрастного сада, скучного уклада жизни! Прочь от этих леденящих душу традиций, однообразных и изнуряющих привычек. Уйти от этой капризной женщины, властно овладевшей моим сердцем, подчинившей себе мою волю. Не видеть улыбок снисхождения и презрения на чувственных, подвижных губах, не замечать колких, изучающих взглядов. Прочь из плена, освободиться от всего, облегченно вздохнуть. Быть снова вольным в своих поступках, привычках, действиях. Как хороша ты, свобода!»
Но уже в следующее мгновение Алехин вновь вспомнил Грейс во всей ее обворожительной власти. Как не видеть больше женщины, которую любишь так горячо и страстно, женщины, дающей тебе блаженные минуты счастья? Не смотреть близко-близко в ее зеленые глаза, не касаться губами ее трепещущих губ. Не гладить больше мягких, нежных волос, не обнимать волнующее тело. Добровольно убежать, не быть больше рядом с ней?
Нет! Он не в силах покинуть Грейс, готов переносить невзгоды, обиды, унижения, лишь бы оставаться рядом с ней, упиваться ее пусть мимолетными, но восхитительными милостями.
Терзаемый тяжелыми мыслями, лежал русский скиталец на ровно подстриженной траве маленького французского сада со строгими английскими традициями. Его умные голубые глаза неподвижно смотрели в небо. Там, высоко-высоко, в бескрайнем синем просторе, куда-то неслась прозрачное белое облачко. Куда летит оно: навстречу счастью или собственной гибели? Где оно будет через час, вечером, завтра? Может быть, вольется в черную тучу над океаном или, светлое и жизнерадостное, пронесется над Москвой? Может, ему суждено увидеть Плотников переулок, дом Алехиных, уютный садик? Может, промчится оно над Волхонкой, где сотни москвичей ждут выхода шахматных корифеев из Музея изящных искусств? Свободно и легко летит облачко, купаясь в лучах солнца, в бескрайнем синем просторе. Счастливого тебе пути!
Вдруг что-то черное, страшное нависло над лицом Алехина, закрыло солнце. От неожиданности он на мгновение зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел прямо над собой что-то мокрое и волосатое. Приглядевшись, он различил мощный подбородок дога, лилово-красные губы, белые клыки. Дальше гладкая, сверкающая на солнце шея, черная волосатая грудь, сильные ноги. Голова дога слегка склонилась набок, его мутный, серо-голубой глаз внимательно изучал непонятного человека, улегшегося прямо на траве, куда ему было запрещено даже ступать. Форчун искренне удивился столь грубому нарушению традиций.
10
Скрипач играл так не в лад с остальными, что это стало заметно даже Алехину, хотя он и не имел специально музыкального образования.
«Врет же, врет! – чуть не крикнул Алехин. – И чего это люди лезут заниматься тем, о чем понятия не имеют! «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник», – вспомнилась ему басня Крылова. На минуту звуки внизу прекратились– видимо/ играющие совещались, потам вновь послышался высокий звук скрипки. Его сопровождали ворчливое завывание виолончели и ритмичные аккорды рояля. Первые ноты незадачливого трио прозвучали верно и слаженно, затем скрипач вновь пошел своей дорогой, далеко в сторону и от нот Генделя и от своих компаньонов.
– Идиот! – обругал скрипача Алехин. Как будто именно от этого ругательства звуки внизу сразу вдруг прекратились.
Но вскоре тот же мотив сыграли на рояле: очевидно, Грейс показывала, как нужно играть. Скрипач несколько раз повторил неподдающуюся мелодию, на этот раз один. В конце концов, он осилил мотив, и вскоре подхваченная остальными инструментами музыка зазвучала сыграннее.
«Как можно заниматься в такой обстановке?! – возмутился Алехин. – Сколько раз говорил ей: мешают работать. Разве она слушает! Это мои друзья, говорит, я должна принимать их, как полагается. Полагается! Ну и сидели бы молча. Неужто нельзя провести хоть один вечер без пиликания?! Хотя бы играли как следует. Бедные Гендель и Бах, что они из них делают!»
Алехин несколько раз передвинул фигурки по шахматной доске и задумался. Уже несколько дней его занимала новая идея в славянской защите. Очень интересная мысль! Весь вариант изучен вдоль и поперек, все учебники пишут: у черных равная игра. А тут неожиданная жертва центральной пешки и опаснейшая атака на неприятельского короля. Блестящая идея, только бы она оказалась верной!
Чемпион мира уже разобрал все возможности защиты, самые лучшие ответы. Во всех случаях дело кончалось разгромом черных. И вот сегодня совсем неожиданно выяснилось, что в варианте с выпадом коня на е-четыре черные могут успешно защищаться. Как же все-таки найти выигрыш? Неужели придется отказаться от заманчивой жертвы? Опыт подсказывал Алехину: нужно искать. Только многочасовой анализ решает судьбу варианта. Такая идея заслуживает затраты времени, сил; в матче это верное очко. Эйве любит славянскую, всегда играет эту защиту черными. Вот будет для него сюрприз! Алехин глубоко задумался, отыскивая решение трудной проблемы.
Вдруг рояль издал отрывистый, мощный аккорд; вслед ему взвизгнула скрипка, сердито проворчала виолончель. «Крещендо, – подумал Алехин, – а мне, наоборот, нужно пианиссимо. Так больше невозможно! – Алехин откинулся от стола. – Шахматист не может сосредоточиться при шуме. Кстати, как играют в Москве? У нас здесь мало зрителей, десяток, полсотни, сотня! А там полторы тысячи! Зрители разговаривают между собой в зале, делятся впечатлениями. Понятно: кто может просидеть пять часов молча? Недаром Ботвинник проводил специальную тренировку. Включал на полную мощность радиоприемник, его тренер Рагозин курил самые крепкие, самые вонючие сигареты.
Целый матч сыграл таким образом, теперь ему не страшен шум, а кстати, и папиросный дым. Может, и мне тренироваться под радио?»
Прерванная, было, музыка возобновилась вновь. Проклятье, хоть прекращай заниматься! Вдруг смешная мысль озарила чемпиона. Взяв две белые пешки, он вставил их полированными головками в уши. Плотно войдя в ушные отверстия, пешки надежно изолировали его от всех внешних шумов. Ни звука: тишина, блаженная тишина! Алехин посмотрелся в зеркало. Пешки забавно торчали в ушах. Не слышно ни музыки, ни шорохов, даже собственного голоса. Благодать! Как он раньше не догадался? Плевать теперь на их пиликание!
Алехин вновь уткнулся в шахматную доску. Задача простая – опровергнуть ход конем на е-четыре, найти выигрыш за белых. Опыт, интуиция подсказывали ему, что позиция и в этом случае выгодна белым, но этого было далеко не достаточно. Острый дебютный вариант, да еще с жертвой пешки, нужно решать до конца, до мата или очевидного решающего преимущества. Иначе один незаметный ответ неприятеля, одна непредвиденная тонкость может привести за доской к немедленной катастрофе.
Но как выиграть? Ничего конкретного не видно. Нужно искать, искать, подстегивал сам себя упорный аналитик. Это очень важный вариант. Найдешь выигрыш, – сделаешь большой шаг в дебютной подготовке к матчу. Эйве обязательно применит славянскую защиту, он всю жизнь ее играет. А тут его и ждет сюрприз! Там, где десятки гроссмейстеров играли, не задумываясь, ладьей на дэ-один, Алехин вдруг пожертвует пешку. И… черным капут! Только бы найти выигрыш!
Глаза пытливого шахматного исследователя перебегали с одной фигурки на другую. В его мозгу, заполненном идеями, вариантами, планами, зрели новые мысли, способные восхитить и поразить шахматный мир. Изредка он передвигал на доске ту или иную фигуру. А нужна ли ему была доска? Нет, конечно! Доска была для него лишь небольшим облегчением, своеобразным контролем. Тренированный мозг чемпиона ясно видел все шахматное поле битвы, мог по памяти решить любую задачу или рассчитать самый запутанный вариант. Сложнейший механизм мозга гроссмейстера работал на полную мощность: вспоминал партии, игранные двадцать лет назад, отыскивал новые пути, проводил аналогии, обобщал выводы. Шла работа высшего творческого накала, лишь слегка прищуренные глаза да сдвинутые брови выдавали напряжение шахматного гиганта.
Вдруг уголком глаз Алехин увидел где-то у пола зеленую юбку жены. Он поднял голову от шахматной доски. Около письменного стола стояла Грейс. Ничего не понимая, удивленно смотрела она то в глаза Алехина, то на пешки, нелепо торчащие из его ушей. Грейс, очевидно, что-то говорила – губы ее беззвучно шевелились. «Ругает меня, а я не слышу, – подумал Алехин, и его охватила безумная радость. – Здорово я провел музыкантов и Грейс! Вошла, а я даже не слыхал!»
Алехин вынул пешки из ушей. В голову с злобной назойливостью ворвались звуки, только и ждавшие момента, чтобы отомстить за обман. Громче всех слышался низкий голос Грейс.
– …шахматный отшельник, – разобрал Алехин последние слова фразы.
– Что ты говоришь? – спросил он жену.
– Я говорю: выходила замуж за культурного, воспитанного человека…
– А оказалось? – спокойно спросил Алехин.
– Оказался шахматист. Мастер передвигать деревяшки, – съязвила англичанка.
– Лучше хорошо двигать деревяшки, чем плохо пиликать на скрипке. Музыканты!
За открытой дверью на лестнице послышались торопливые шаги: по– Видимому, Гарольд, поднявшийся с Грейс на второй этаж, услыхав ворчливый разговор супругов, устремился вниз.
– Вы опять пьяны! – скривила губы Грейс. – Тогда оставайтесь лучше здесь. Мне не нужно будет краснеть за такого мужа!
Закрыв дверь, Грейс торопливо сбежала с лестницы.
Алехин поднялся из-за стола, подошел к книгам и вынул бутылку. «Ну что ж! Пьян так пьян!» – горько усмехнулся он. Осушив две рюмки коньяку, он прошелся по кабинету. Внизу опять зазвучала музыка, на этот раз один рояль. Разозлившаяся Грейс играла что-то стремительное и бравурное: видимо, в пику мужу она извлекала аккорды с максимальной силой. Алехин безразлично махнул рукой. Мстительная выходка Грейс не затрагивала его, он уже стал привыкать к подобным вспышкам.
Походив по кабинету, он вновь сел за письменный стол. Буду тренироваться по Ботвиннику, – подбодрил он себя. Вместо радиоприемника будут Грейс с Гарольдом». Но вскоре он опять увлекся позицией и забыл про шум и музыку. Хотя он не затыкал больше ушей, до его сознания уже не доходила и не мешала ни громкая музыка, ни голос Грейс, что-то объяснявшей внизу своим коллегам.
Вывел его из задумчивости стук в дверь. «Опять Грейс», – подумал Алехин в первый момент. Дверь распахнулась, на пороге стояла Мадлен.
– Вас просят к телефону. Из Парижа, – сказала горничная. Алехин спустился вниз. Здесь звуки музыки стали заметно громче. Дверь была раскрыта – еще одна месть Грейс. Алехин увидел жену, сидящую за роялем, молодого худого Гарольда со скрипкой и коренастого мужчину с эспаньолкой и тщательно прилизанными волосами. Короткие толстые ножки сидящего мужчины осторожно обнимали виолончель.
– Кто говорит? – не расслышав, переспросил Алехин. – Гвендолина? Здравствуй, – закричал он в трубку по-русски. – Что?! Когда?! – нетерпеливо переспросил Алехин и вдруг, раздраженный неуместной музыкой, пронзительно закричал в открытую дверь гостиной:– Прекратите играть!… Сейчас же!
В горячке Алехин крикнул сначала по-русски, затем, увидев вытянувшиеся лица, повторил по-французски.
– Отчего умерла?! – допрашивал Алехин Гвендолину. Его пронзительный голос звучал жутко во внезапно наступившей тишине. – Неизвестно? Когда похороны? Я приеду.
Повесив трубку, он бегом поднялся на второй этаж, зашел в кабинет и зло повернул на два оборота ключ в двери.
Бутылка коньяка перекочевала с полки на письменный стол и опустошалась с невероятной быстротой. «Вот уже нет Нади, – повторял сам себе и все-таки не мог поверить Алехин. – Ушла совсем, навсегда. Единственный человек в этом мире, кто любил тебя по-настоящему. Надя, она отдавала все свои силы, чтобы создать условия для твоего успеха, охранить от злой судьбы. Что таить, еще большой вопрос: стал бы ты чемпионам мира без Нади? И чем ты отплатил ей? Черной неблагодарностью, бросил одну, потерянную, забытую. Даже и не вспоминал. А она?! До последней минуты ее мысли были о тебе, о твоей судьбе терзалось ее доброе сердце».
Алехин вспомнил последнюю встречу с Надей. Небольшой турнир в пригороде Парижа, полдень, ласковое солнце позднего бабьего лета. Алехин доигрывал длинную партию, отложенную накануне. Нудная позиция – прямого выигрыша нет, приходится выжимать небольшой перевес в эндшпиле. Все было ясно Алехину; не думая, делал он очевидные ходы п сразу отправлялся гулять между столиками. Народу в зале было мало, доигрывалось всего четыре партии.
Вдруг Алехин остановился в оцепенении. В углу зала, там, где красный канат прикреплялся к стене, сидела Надя. «Не может быть, – в первую минуту не поверил глазам Алехин, – что ей здесь делать?» Но это была она. Надя сидела молчаливая и притихшая, черный костюм подчеркивал ее потерянность в пустом зале. Алехин не отрывал глаз от одинокой фигурки в черном. Но вот она подняла голову, их взгляды встретились. В глазах Нади на мгновение промелькнул испуг.
Алехин подошел к растерявшейся женщине и, не произнеся ни слова, поцеловал ей руку. Надя устремила на бывшего мужа вопросительный взгляд добрых карих глаз.
– Прости, Саша, – смиренно и тихо прервала Надя тягостное молчание. – Мне так хотелось побыть с тобой. Если ты против, я уйду.
– Нет, нет, – поспешил успокоить ее Алехин. Они долго смотрели в глаза друг другу. Надя осунулась, похудела и заметно постарела. Под глазами появились темные круги, в черных волосах искрились седые волосы. Видимо, она уже перестала краситься. Растерянно перебирая пальцами по канату, Надя всматривалась в дорогое ей лицо Алехина. Он тоже изменился: глаза утратили жизнерадостный блеск, лицо опухло, под глазами повисли синеватые мешки.
– Зачем ты пьешь, Саша? – с тоской и доброй заботой спросила Надя. – Ведь скоро матч с Эйве.
Она притянула к себе руку Алехина и прижалась щекой к его ладони. Алехин испугался, Грейс обещала зайти за ним и в любую минуту могла появиться в зале. Как бы почувствовав его замешательство, Надя поднялась, одним кивком простилась с Алехиным и пошла из турнирного зала. Сквозь раскрытую дверь Алехин еще долго видел, как она удалялась с опущенной головой, вся в черном, еще прямая и стройная…
Бутылка кончилась, Алехин опьянел. Ему не хотелось выходить из кабинета, не хотелось встречать ни Грейс, ни гостей, ни прислуги. Не снимая пиджака, он лег на кушетку.
– Вот и все! – тихо проговорил он.
Его голос странно прозвучал в мертвой тишине. Испуганный недавней вспышкой Алехина, огромный чужой дом молчал.
11
«Зачем ты пьешь, Саша?»
Ветер неистово рвал полы плаща, трепал волосы. Какой страшный ветер! Не часто бывает в Париже такая погода. Алехин пробовал идти боком, поворачивался спиной: пронзительный ветер проникал сквозь одежду, вызывал дрожь во всем теле.
«Пора надевать пальто, – подумал Алехин. – Холодно. Хорошо, что выпил порцию коньяку в кафе, чуть согрелся. Все равно холодно. А ей уже не холодно и никогда не будет холодно. Бедная Надя! Б-рр!…
А зря я не поехал в такси, – продолжал рассуждать перезябший чемпион. – Почему-то показалось неудобным ехать на машине в церковь. Да еще на похороны. Ложная стыдливость, боишься суда людей. Надя всегда раздумывала: что скажут люди, это передалось и тебе. Надя. Нет больше Нади. Какая она была тогда на турнире. Глаза грустные-грустные. Не знал ты, что видишь ее последний раз и в мыслях не имел, что она пришла с тобой прощаться. Ушла по аллее прямая, стройная. И оставила мучительный вопрос: «Зачем ты пьешь, Саша?»
На паперти русской церкви стояло несколько мужчин. Они жались к стенке – прятались от ветра. Медленно прошел Алехин мимо них. Как всегда в церкви, его сразу охватило чувство какой-то отрешенности от всего земного, блаженное умиротворение. После свиста и завывания ветра здесь было особенно тихо, лишь где-то далеко, словно в глубоком подземелье, монотонным басом читал дьячок. Лики святых сердито глядели на Алехина со всех сторон; слабо освещенные, они казались загадочными, полными непонятного, потустороннего смысла. Десятки мерцающих свечей нагревали прохладный воздух и заставляли его дрожать над головами людей. Отовсюду лилось слабое сияние, отраженное в бесчисленных киотах и окладах икон из стекла, серебра, бронзы.
«Давно я не был в церкви, – подумал Алехин. – Пожалуй, лет десять, когда-то меня приводила сюда Надя». И сразу же стал искать ее.
Шагах в десяти, около алтаря, спинами к Алехину стояли несколько десятков людей. Черные одежды, цилиндры в руках мужчин, черные шляпки с вуалетками у женщин. Хор запел гимн отпевания. «Благословен господь наш!» – тянули десятки женских и мужских голосов. На цыпочках, чтобы не шуметь, подошел Алехин к толпе. Но и отсюда он не видел Нади. Постояв минутку, он решил пробраться к гробу. Осторожно раздвигая толпу, сделал один шаг вперед, второй. Дамы недовольно уступали ему место, мужчины бросали гневные взгляды. Лишь некоторые узнавали Алехина и отодвигались в сторону, пропуская вперед.
Хор внезапно перестал петь. Наступила тишина. Алехин остановился. Сзади послышался шепот кумушек, которых он только что разъединил. «Бросил ее, говорят, руки на себя наложила». «Мертвые воскреснут!» – затянули в этот момент дьякон и псаломщик. Алехин сделал еще один шаг вперед и тут же увидел Надю. Отрешенность и какое-то неземное достоинство делали ее лицо неузнаваемым. Бледная, с провалившимися щеками, огромным носом, всегда выдающимся у покойников, она казалась Алехину чужой и незнакомой. Только черные брови, длинные, плотно сжатые ресницы да пышные волосы, прижатые на лбу бумажным венчиком, ничуть не изменились. Почти полтора десятка лет она была рядом с Алехиным, он видел ее светлым аргентинским утром, на торжественных парижских банкетах, в тумане лондонских ночей.
Не отрываясь, смотрел Алехин в лицо Нади. «Последний раз, – подумал он, – никогда больше не увижу этого родного лица. Никогда – какое страшное слово! Сколько в нем безнадежности, ужаса, отчаяния. Такое же ужасное, как п слово «ничто». Вот смотришь ты на человека с руками, ногами, головой. А это уже совсем и не человек. Нет давно человека. Осталось ничто. Прежнего человека, бывшего совсем недавно близким, родным, ты не увидишь никогда. Никогда!…
Страшна ты, смерть, – содрогнулся Алехин. – С тобой разом кончается все, с твоим приходом обрываются замыслы, погибают надежды. Мечтаешь о будущем, радуешься успехам, скорбишь о потерянном; только что ты был полон сил, веры в себя, грезил о счастье, презирал невзгоды, и вдруг в один момент – бац! – сразу конец всему! Погибает теплое тело, полное чувств и желаний, пропадает мозг с его тончайшими мыслями, воззрениями, памятью. Погибает разом все; исчезает без следа, будто ничего, никогда и не было.
Неужели и мне суждено вот так же бесследно исчезнуть из этого мира? Неужто не останется и следа моих способностей, воли, творческой фантазии? А земля будет все так же крутиться, люди будут жить, веселиться, горевать, любить или ненавидеть. И никто ничего не будет знать обо мне, как будто меня никогда и не было на земле. Нет, не верю! Не верю, что не останется ничего от меня после моей смерти! Должно что-нибудь быть, иначе не стоит жить!
