Текст книги "БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ"
Автор книги: Александр Котов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
– Господин президент! Милостивейшие государыни и государи! – начал Алехин. – Я с большим волнением выслушал лестные слова, которыми выступавшие здесь мои соотечественники и коллеги по шахматам отметили мой успех в борьбе за шахматную корону. Я выражаю им за это самые теплые чувства сердечной признательности. Много лет я готовился к матчу с Капабланкой, хотел победить его еще в Петербурге в 1914 году, когда был правоведом. Я чувствовал, что своей победой совершу что-то подобное перелету Линдберга. Пожалуйста, не подумайте, что у меня мания величия, нет, это просто «сравнение явлений» совсем разного масштаба. Перелету через океан не верил человеческий ум, моя победа над Капабланкой среди более ограниченного круга людей, в мире шахмат, казалась таким же чудом. Ведь Капабланка считался абсолютным совершенством игры. Бы знаете, как взволновал Америку этот матч.
И вот я почувствовал, что русским людям будет приятно, если то, что, правильно или неправильно, почиталось чудом, будет совершено их соотечественником.
– Мы с вами лишены родины, – продолжал Алехин, прерванный на минуту аплодисментами, – и вынуждены жить вдали от дома, где родились и выросли. Как тяжело было покидать взрастившие нас, родные сердцу места. Вы помните у Бунина:
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
Но мы не забыли родину, в памяти каждого из нас бережно хранятся милые детали родного уголка, где протекали счастливые дни нашей юности. Пусть грозные силы закрыли туда путь многим из нас. Память о доме согревает нас, помогает побеждать трудности жизни. Мы научились переносить неудачи и лишения. Только сознание того, что моя борьба находила горячий отзвук в сердцах русских людей, согревало меня в знойном, но полном ледяного ко мне безразличия Буэнос– Айресе. Поддержка русских людей помогла мне в борьбе, и я сердечно благодарю вас всех за эту не раз выручавшую меня поддержку. Еще раз спасибо, друзья!
Последние слова Алехина потонули в плеске аплодисментов, криках: «Браво! Да здравствует шахматный король!» К этому времени банкет уже вошел в свой «миттельшпиль» – все заметно повеселели, шумно пикировались, обменивались шутками. За столом уже не было прежнего порядка: многие вскакивали с мест, подходили с бокалами к другому концу стола, провозглашали частные тосты, иногда совсем не относящиеся к чемпиону мира. Но и при этом беспорядочном блуждании центром все же оставался Алехин.
Тосты продолжались. После Алехина выступил Половцев. Представительный, лощеный барин, он говорил о дружбе и товариществе всех правоведов, их роли в прошлом и будущем России. Товарищ последнего министра иностранных дел царской России, Половцев до сих пор не терял надежды на восстановление своего прежнего общественного положения.
Во время речи Половцева, да и ранее, Алехин иногда бросал взоры на правое крыло главного стола. Здесь, рядам с худощавым, высоким президентом шахматной федерации Франции Гаварри, сидел Бертелье – помощник министра, персона, очевидно, значительная, если судить по тому, как подобострастно говорил с ним Гаварри. А ему ли, бывшему послу, не знать, с кем и как нужно разговаривать!
Рядом с французами сидел грузный мужчина, апоплексически красневший при каждом взрыве хохота. Это был Чебышев, один из видных сотрудников газеты «Возрождение», бывший прокурор Московской судебной палаты, когда-то ближайший сотрудник генерала Врангеля. В прошлые времена Алехин не раз слыхал его грозные речи, произносимые звучным густым басом на страх обвиняемым в Московском суде. Талантливый оратор, Чебышев был неукротимым самодуром, не терпевшим никаких возражений. Во время жаркой дискуссии он мог дойти до бурных взрывов, лишь бы унизить своего оппонента. Однажды, поспорив у себя на обеде с неким деятелем юстиции, «гостеприимный» хозяин мигом заставил спорщика согласиться с правильностью своих доводов, запустив в него жареной индейкой:.
Алехин видел, как Чебышев что-то сказал недовольному французу, затем тот о чем-то пошептался с Гаварри. Неожиданно шум зала был перекрыт громким басом бывшего прокурора.
– Дамы и господа! – загрохотал Чебышев, и голос его отравился эхом от высоких потолков Русского клуба. – Редактор «Возрождения», к своему великому сожалению, не смог прийти на данное торжество и поручил мне сердечно поздравить нашего русского друга, горячо нами любимого Александра Александровича. В знойной Аргентине он в титанической борьбе далеко от родины сумел выйти с честью победителем в единоборстве с американскпм чемпионом, слывшим до сих пор непобедимым. За его волнующей борьбой, затаив дыхание, следили все русские люди на земле, куда бы их ни забросили превратности злой судьбы. Для нас, русских, проживающих в Париже, каждая весточка об успехе нашего соотечественника была радостным событием, наполнявшим наши сердца гордостью и верой в себя. Более двух месяцев мы были вместе с Алехиным в далеком Буэнос– Айресе, рвались помочь ему всеми нашими силами, всем сердцем.
Алехин с легкой иронической улыбкой на губах слушал надыщенную речь опытного оратора. Газета «Возрождение», от лица которой так страстно говорил Чебышев, лишь изредка помещала несколько коротких строк, посвященных матчу Алехина с Капабланкой. Просмотрев накопившиеся во время его отсутствия газеты, Алехин нашел лишь крохотные заметки о тех днях, когда определялась его победа. Это русские эмигранты, а что говорить о французских газетах; те вообще поместили о матче за два месяца несколько строк. «Вот тебе и «следили затаив дыхание», – подумал Алехин, – вот тебе и «рвались помочь всем сердцем». И тут же вспомнил, что в его парижский адрес регулярно приходили письма из Москвы от Григорьева с вырезками из газеты «Известия», где были помещены все партии матча с комментариями Капабланки.
– Мои милые друзья, – гремел тем временем Чебышев. – Наряду с Рахманиновым, Шаляпиным, Павловой наш великий соотечественник в шахматном искусстве прославил на весь мир талант русского человека. Разрешите мне от имени многострадального народа русского обнять и горячо расцеловать моего знаменитого соседа, коллегу по юриспруденции, великого шахматного короля, нашего несравненного шахматного гения!
Высокий грузный оратор приблизился к Алехину и под аплодисменты подвыпивших гостей облапил его за плечи. Немного растерявшийся Алехин ощутил на щеке крепкое прикосновение мясистых мокрых губ растроганного бывшего прокурора.
Но Чебышев еще не кончил говорить.
– Дорогие друзья! – снова воскликнул он, оторвавшись от Алехина. – Мы – русский народ, великий народ-страдалец! Но недолго нам еще страдать. Выпьем за гибель царящей сейчас в России дикой фантасмагории! Пусть развеется легенда о не победимости большевиков, так же как рассеялся миф о непобедимости Капабланки!
Опять аплодисменты, опять крики, однако речи заметно всем надоели, тем более, что в зал пришли уже многие из тех, кто купил билеты только на танцы. Принесли гитару, и артистка Чарова глубоким грудным голосом спела несколько русских и цыганских романсов. Зазвучала музыка, и большинство гостей покинуло стол. Под шуточное одобрение всех гостей право открыть танцы было нредоставлено королям: королю шахмат ж королеве красоты. Недовольной этим Алехиной пришлось пойти следом в паре с Шамшиным. До трех часов длилось шумное веселье.
Алехин был счастлив. Он находился на вершине шахматного Олимпа, достиг всего, к чему стремился. Осуществилась мечта всей жизни, судьба вознаградила его за все труды, за все мученья. Как было не радоваться! Он весь вечер шутил, смеялся, много танцевал. И все же даже в эти минуты безоблачного счастья временами возбужденным чемпионом вдруг овладевало какое-то беспокойство. Тревожный голос где-то внутри нашептывал ему тогда, что вершина счастья, на которую он наконец взобрался, не так уж надежна, что он начал скользить куда-то вниз, в глубокую страшную бездну.
2
Внезапная острая боль заставила Алехина остановиться посреди улицы; какая-то безжалостная сильная рука несколько секунд сжимала сердце. Алехин испугался и стоял, прислонившись к стене, прислушиваясь к непонятному страшному процессу, происходящему внутри. Вскоре боль уменьшилась, и он смог двинуться дальше. Теперь уже он шел медленно. «Нельзя так бежать, – приказал Алехин сам себе. – Это что-то новое, раньше такой боли не было. Устал, очевидно: матч, волнения. Надя права – нужно отдыхать, – решил Алехин. – Вот разделаюсь со всеми делами и махну куда-нибудь к морю или в горы».
Он вновь вспомнил о цели своего похода и предстоящем неприятном объяснении. «Какой мерзавец! – ругал Алехин кого-то. – Я ему сейчас покажу! Только спокойнее, не нервничать, – вспомнил он о сердце. – Не нужно волноваться. Нужно так уметь волновать других, чтобы самому при этом оставаться спокойным». Он прошел два квартала и в середине третьего остановился. У парадного входа небольшого дома висела вывеска: «Возрождение» – редакция». Такое же объявление было у входа в квартиру на втором этаже. Алехин решительно распахнул дверь и из маленького коридора попал в комнату с низким потолком и небольшим окном. За простыми письменными столами сидели какой-то неизвестный Алехину репортер и Заливной. В густом табачном дыму Алехин с трудом рассмотрел лицо газетчика, к которому так спешил.
– Я к вам, – строгим голосом произнес Алехин, не считая нужным в этих обстоятельствах даже поздороваться с репортером.
– Чем имею честь? – с ехидцей спросил Заливной. Напряженная улыбка, появившаяся на его губах, говорила о том, что он не ждал ничего хорошего от предстоящего разговора.
Вы писа…– начал было Алехин, но его перебил телефонный звонок. Заливной поднял трубку, сердито произнес: «Алло!» – но в следующую секунду голос его резко изменился, став сразу елейным и подобострастным.
– Слушаю, господин редактор!… Хорошо, записываю… Так… «Разграбление Третьяковской галереи»… Так, хорошо! Сделаю шапкой, да, да, сделаю… «Москва закупила в Америке сто тысяч электрических стульев». Есть, записал. Дальше… «Миллионы безработных в городах, десятки миллионов в деревнях». Записал… Может быть, добавить, господин редактор: «Люди мрут с голоду, трупы на улицах Москвы…» Не стоят? Вы считаете, что чересчур? Хорошо, господин редактор. Записываю: «Положение хуже, чем при царизме». Есть. Да, записал, господин редактор. Сделаю, обязательно сделаю… Что?
Приготовил… Я вам сейчас прочту.
Заливной нашел среди папок какую-то бумажку и прочел ее по телефону.
– Я нашел, господин редактор…– опять заговорил Заливной в трубку. – Думаю дать на третьей странице… Вот оно… «Объявление. Лекция Г. К. Урбина, 79 Рю Дельферт Рюере, «Зачем нам погибать?». Хорошо. Спасибо… До свидания, господин редактор!
– Так что вы хотели сказать? – с той же напряженной улыбкой обратился Заливной к Алехину. Тот повторил вопрос:
– Вы писали заметку о банкете?
– Я, – с вызовом ответил Заливной. – А что?
– То, что вы наврали с три короба, вот что! Как вам не стыдно!
Алехин, несмотря на данное слово, начинал терять терпение и с каждой минутой все больше возмущался.
– Стыд я сдал Семенову, когда нанимался на работу, – спокойно парировал Заливной. – И где же я наврал?
– Вот где, – протянул Алехин газету репортеру. – Разве я так говорил? – ткнул он пальцем в последние строки заметки.
– Примерно так.
– Что – примерно? Кто говорил о дикой фантасмагории в России, о гибели большевиков?
– Я понял, что вы. Так поняли все русские люди.
– Русские люди! – воскликнул Алехин. – Врете вы, как цепной пес!
– Очень приятный комплимент для газетного репортера, – невозмутимо ответил Заливной.
– Вот я сейчас пойду к Семенову, он вам пропишет комплимент! – пригрозил Алехин.
– Семенова нет, есть Чебышев, – все еще стараясь сдерживаться, заметил Заливной и вдруг не сдержался и закричал:– Идите! Жалуйтесь! Знаете, господин Алехини, – процедил он сквозь зубы, – вы-то нам давно уже известны! Русские люди! А где вы были, когда наши русские люди погибали в войсках Врангеля, Колчака?! Где?! В Коминтерне работали, в Угрозыске, помогали большевикам ловить бандитов. А бандиты-то эти были чаще всего именно наши русские люди. Эх вы… чемпион мира!
– Хотите и вашим и нашим, одной, простите, на двух стульях сидеть. Не удастся!
– Это не ваше дело!
– Нет, мое дело. Кстати, я читал советские журналы – вы и туда пишете. Кое-кто все еще до сих пор считает вас там своим. «Алехин уехал ненадолго. Побьет Капабланку и вернется». Попробуйте теперь!
Последние слова Алехин услышал, когда открывал дверь в комнату редактора. Из-за стола навстречу ему поднялся грузный Чобышев. С протянутой рукой он шел к Алехину, не спуская с него пристального взгляда маленьких рачьих глаз.
– Здравствуйте! – Алехин пожал протянутую ему толстую влажную руку бывшего прокурора. – Я к вам с жалобой: ваш репортер умышленно исказил мою речь в Русском клубе.
– Это плохо, плохо, – успокаивал пришедшего Чебышев. – Присядьте, пожалуйста, – указал он Алехину на кресло, сам снова устраиваясь за письменный стол.
– Так что же произошло? – подчеркнуто спокойно спросил он Алехина.
– Вот здесь написано о фантасмагории и прочем, – протянул Алехин газету Чебышеву. – Это же не я, а вы говорили!
– Я? – протянул Чебышев. – А в вашей речи разве ничего подобного не было?
– Нет. Я говорил о русских людях, об эмиграции.
– А насчет грозных сил? Помните?
– Ну, это было, но тут такое наплетено?!
– Дорогой Александр Александрович! – назидательно произнес Чебышев. – Вы знаете принцип порядочной газеты: если в заметке есть хоть пять процентов правды, вся заметка правильна.
– Ну, если таков принцип порядочности, вы меня извините! – развел руками Алехин. Он вынул портсигар и нервными движениями зажег сигарету.
– А что вас, собственно, беспокоит? – спросил Чебышев после небольшой паузы. – В Париже это только прибавило вам авторитета.
– Да, но ведь эта заметка ложь, неправда! – продолжал настаивать Алехин.
– Так нужно, дорогой господин Алехин. Нужно!
– Кому?
– Вам, мне, всем, кто был в Русском клубе! Всем русским людям, лишенным родины. Это политика.
– Я ие хочу вмешиваться в вашу мелкую политику!
– Мелкую?! – посмотрел в глаза Алехину Чебышев. – Так знайте: эта политика кормит двести тысяч эмигрантов во Франции! Приют им добывает, кусок хлеба.
– Причем здесь я?
– Вы – чемпион мира, шахматный король. Если хотите знать, вы, Шаляпин, Рахманинов – наше знамя.
– Но я не хочу ссориться с Россией. Это моя родина.
– Это и моя родина, – утвердительно качнул головой Чебышев. – Но там большевики. А кто они для нас? Они отняли и у меня и у вас все, что мы имели. Вы же дворянин! Против чего вы возражаете?! Крах большевиков действительно неизбежен. – Чебышев протянул собеседнику пачку газет. – Кошмар, который окутал Россию, на самом деле скоро развеется. Об этом говорят и во Франции, и в Англии, и в Америке. Во всем мире!
Алехин замолчал, умолк и Чебышев. После небольшой паузы бывший прокурор продолжал:
– Так что извините, что немного подправили ваши слова, – обратился он к Алехину. – Так было нужно. Да и поздно теперь говорить об этом.
– Как поздно? Почему? – не понял Алехин.
– Я только что хотел вам звонить. Мы помещаем в газете вот такую информацию. Из русских газет. Прочтите!
Чебышев протянул Алехину листок бумаги. Чувство недоброго охватило Алехина, когда он брал бумагу из толстых пальцев редактора. Да и взгляд бывшего прокурора сулил мало приятного.
«…После речи в Русском клубе, – читал Алехин заключительные строки, быстро пробежав описание банкета, – с гражданином Алехиным у нас покончено. Он наш враг, и только как врага мы отныне должны его трактовать. Тот, кто сейчас с ним хоть в малой степени, – тот против нас. Н. Крыленко».
Хотя он только что затушил окурок сигареты, Алехин вновь вынул портсигар и зажег новую сигарету.
– Да, – тихо проговорил он после паузы. – То-то я получил телеграмму от Грекова – он отказывается от моего сотрудничества в журнале «Шахматы».
– А от брата ничего не получали? – спросил Чебышев.
– А откуда вы знаете, что у меня есть брат?
Алехин взял протянутый листок. В нем было написано: «Я осуждаю всякое антисоветское выступление от кого бы оно ни исходило, будь то, как в данном случае, брат мой или кто-либо другой. С Александром Алехиным у меня покончено навсегда. Алексей Алехин».
Алехин, опустив голову, скрыл от Чебышева лицо.
Верьте мне, я в этом не виноват, – после долгого молчания нарушил тишину Чебышев. – Это Семенов переменил. Я для него, видите ли, фигура недостаточная, надо, чтобы слова против большевиков говорил король.
Значит, враг… «С Александром Алехиным у меня все покончено», – горестно размышлял Алехин. – Быстро… Ты же сам меня учил, Леша: никогда не торопись, выясни все, обдумай… Враг…
Что тужить, поздно уже, да и стоит ли? – попытался поддержать Алехина Чебышев. – Может быть, все это к лучшему. Вы теперь принадлежите не только одной России, дорогой Александр Александрович, а всему миру. Шахматный король! Всюду вас будут встречать с почетом, самые великие люди сочтут за честь знакомиться с вами. Кстати, вы не забыли, что Бертелье приглашал вас с женой на весенний праздник элегантности. Это большой почет! Вы обещали прийти. Будут Куприн, Лифарь. Бертелье заказал специальный столик. Сделать это было не так-то просто, вы же знаете, что такое праздник элегантности.
Когда Алехин уходил из редакции, в коридоре он встретил Заливного. Видимо, тот сумел подслушать разговор Алехина с Чебышевым, а может быть, знал обо всем заранее. На маленьком, угреватом лице репортера было написано торжество: Алехин с трудом удержался от того, чтобы расправиться с ним тем простейшим методом, каким разделывался с врагами когда-то в далеком детстве.
Выйдя из редакции, Алехин медленно побрел домой. Все было как прежде на улицах Парижа: те же дома, те же быстрые, суетливые люди, но вместе с тем очень многое стало иным. Неожиданная катастрофа резко изменила жизнь Алехина, лишила его прежнего покоя, уверенности. Совсем еще недавно, до этого посещения редакции, до этих листочков с ужасными словами, все казалось таким устойчивым, надежным: будущее представлялось безмятежным и радостным. А теперь в один миг все полетело кувырком!
Что скрывать, Алехина в эти дни его всемирного торжества тяготило и обижало безразличие к нему французов. Как холодно они встретили его после победы в Буэнос-Айресе, как мало писали газеты о его триумфе. Он уже смирился с этим. Что поделаешь: в этой стране вообще мало ценят шахматы, а тут еще торжество чужеземца. В трудные минуты, когда становилось особенно тоскливо на душе, Алехина согревало сознание того, что где-то, пусть далеко, есть близкая его сердцу страна, в которой он родился и вырос, что эта страна следит за его успехами, взволнованно переживает его достижения и неудачи. Не зря он так бережно хранит паспорт этой страны! За шесть истекших лет русский чемпион ни на минуту не прекращал связи с друзьями на родине, делился с ними своими планами и замыслами. Общение было теплым и сердечным, пусть в письмах, пусть не регулярное, но это общение было важно и дорого Алехину. Оно укрепляло его в трудной борьбе, вселяло новые силы и уверенность. Посылая письмо или статью в русский шахматный журнал, Алехин чувствовал, что пишет в родной дом, к близким по крови и духу людям. Возможность такой связи согревала его, укрепляла в сознании правоты своей борьбы за высоты шахматного искусства.
И вот все кончилось. Неосторожные слова, сказанные на этом никому не нужном банкете, оборвали нить, соединявшую его с родиной, с людьми, мнением и дружбой которых он так дорожил. Он чужой теперь для них, даже враг, никто больше не пришлет ему весточки. «Тот, кто сейчас с ним хоть в малой степени, – тот против нас», – вспомнились ему слова Крыленко. Кончились статьи в Москву, письма Григорьеву и Грекову, кончились добрые, сердечные поздравления, приходившие из России.
И нет больше Варвары, Алексея! «С Александром Алехиным у меня все покончено», – с ужасом повторял Алехин слова брата. Милые Варя и Леша, если бы вы только знали, как сейчас нехорошо вашему Саше! Но как вам все объяснишь?! «Может, написать, – мелькнула на миг мысль. – Рассказать, как произошло это нелепое недоразумение? Попытаться восстановить прежнее положение? Нет, ничего не получится! Не поверят: скажут, просто оправдываешься. А то и совсем не ответят. И чего ты добьешься? Ничего! Принесешь только новые неприятности для себя и для Нади. Выгонят из Франции, куда денешься? Лишат крова, не посмотрят, что чемпион мира. Такой, как Заливной, ни перед чем не остановится. «Хотите и вашим и нашим… на двух стульях сидеть!» Да и остальные его поддержат. Никак не могут простить мне лет, прожитых у большевиков».
Что ж получается: ни туда, ни сюда. Здесь чужой, там враг. Между двух огней, один на всем свете. Страшное состояние – одиночество! Вот шагает человек по многолюдным улицам в самом центре Европы, в огромном цивилизованном городе. Вокруг дома, машины, мимо снуют люди, и все же он среди них одинок. Никому не нужен, чужой для всех. Пройдут мимо, заденут, словно неодушевленный предмет, и даже не приметят. Для них он безразличен, чужой! Чужой и для этого бородатого мужчины и для этой кокетливой дамы, ищущим взглядом смотрящей по сторонам. Случись что – никому не будет нужен этот скиталец. Нет, конечно, ему окажут первую помощь, посочувствуют. Народ цивилизованный! Потом разойдутся по сторонам и через пять шагов забудут и о нем самом и о его бедах. Поистине, самое страшное одиночество – это одиночество в толпе!
«Что же теперь делать, погибать? – спросил сам себя Алехин. – «Зачем нам погибать?» – вспомнил он смешное объявление у Заливного. – Нет, рано расклеился, дела еще не так плохи. Мы еще подержимся, не такие уж мы несчастные! Есть Надя, Волянский, Куприн. Потом шахматы сами по себе уже большая, содержательная жизнь. Жизнь особая. Пусть узкая, пусть отвлеченная, но жизнь увлекательная, приносящая радость, счастье. Буду жить теперь шахматами, ведь можно же, уйдя в любимое искусство, забыть про все жизненные беды. Я же шахматный король, мне подвластны чудесные тайны этой бесконечно глубокой игры. Здесь я сильнее всех, владыка, мое слово в этом молчаливом царстве – закон. Пусть я потерпел катастрофу в мире людей, зато в шахматах я триумфатор. Отныне моя цель – служить шахматному искусству, служить беззаветно. Ему и буду отдавать все свои силы, помыслы, всего себя!»
Эллипс беговой дорожки ипподрома в Лоншане был искусно подсвечен прожекторами: лучи не слепили скачущих лошадей и в то же время позволяли издалека, с трибун, следить за ходом борьбы на всей дистанции. В центре эллипса было темно, и от этого низко подстриженная трава переливалась всеми оттенками зеленого цвета. Чем ближе к центру, тем темнее.
Время от времени по светящейся дорожке скакали поджарые породистые лошади с худенькими жокеями в желтых кожаных седлах. Одетые в разноцветные камзолы, всадники бешено гнали к финишу иод азартные крики восторга и негодования тысяч возбужденных парижан.
Впрочем, крики эти раздавались лишь с дешевых трибун; на террасах, где сидели богатые люди, казалось, никто даже не интересовался происходящим на поле состязанием. Здесь считалось неприличным выказывать интерес к выигрышу в тотализаторе, так же как и сожалеть о больших проигрышах. Под легкими навесами за столиками царило безудержное веселье: праздник элегантности – показ дорогих туалетов и драгоценностей был в разгаре. Все богатое, красивое и броское, что имелось в Париже, было представлено на этой выставке роскоши. Прибыли президент республики и знаменитые кокотки Парижа; путешествующий американский миллиардер и владельцы ресторанов. Индийский магараджа провел за столик высокую стройную манекенщицу из модного магазина. Их встретили любопытными взглядами: в сегодняшних газетах оповещалось: «Магараджа провел с молодой француженкой месяц в Ницце. Оба остались довольны друг другом». На удачливую подругу с завистью глядели другие манекенщицы: этих прислали магазины, их задача среди общего веселья демонстрировать изящество одетых на них платьев последних фасонов.
Царствовали великолепие и роскошь. Мужчины носили строгие черные фраки, лишь розетки и ленточки орденов говорили о их знатности. Дамы удивляли разнообразием вечерних туалетов, изысканность которых подчеркивали баснословно дорогие перстни, диадемы, серьги. Это был парад ценностей! Завтра всезнающие репортеры опишут в газетах, сколько стоили украшения той или иной миллионерши, какое фантастическое богатство носили на себе эти жилистые шеи, костлявые пальцы, сморщенные уши. Соблазнительные украшения! Недаром в толпе опытный глаз мог увидеть сыщиков, специально нанятых охранять драгоценности.
Мало кто обращал здесь внимание на лошадей: если мужчины иногда и посматривали в бинокли на скачущие вдали фигурки, то внимание дам было целиком обращено на изучение нарядов конкуренток.
За столиком, где сидел Алехин, было невесело. Лифарь уже в середине ужина ушел куда-то. В высшем обществе Парижа знаменитый танцор имел много поклонников и поклонниц, хотя злые языки утверждали, будто красота женского тела давно уже его не волновала.
Алехин и Куприн ничего не ели, что-то не хотелось. Выпили лишь по бокалу холодного вина. Обоих тяготили и этот праздник, и общество французов, куда они пришли лишь по просьбе Чебышева. Куприн молчал. Только в кругу близких ему людей писатель становился разговорчивым и веселым, а кто на этом неприятном ему вечере мог быть близким? Чебышев с трудом поддерживал общий разговор за столом, в этом ему помогала жена Бертелье и сам француз. Несколько раз уже Бертелье поднимал тосты за Россию, где у него остались заводы, и за возврат доброго старого строя. Время от времени к столику подходили подвыпившие французы и их жены. Бертелье представлял им Чебышева, Куприна, Алехина.
– О! Очень интересно! – щебетали французы и француженки, когда Бертелье сообщал про Алехина, что это чемпион мира, хотя по лицу подвыпивших гостей нетрудно было заметить, что они ни разу в жизни не слыхали этого имени и оно ничего им не говорило.
В середине вечера к Бертелье подошел хорошо одетый господин. «Букмекер», – сразу догадался Алехин. Господин что-то зашептал Бертелье на ухо, тот тоже шепотом спросил его о чем-то. Потом Бертелье вынул бумажник и отдал несколько ассигнаций букмекеру. Минут через пятнадцать тот вновь подбежал к Бертелье и, радостный, передал ему большую пачку денег.
– Вот это игра! – воскликнул Бертелье, похлопывая себя по карману, куда он спрятал деньги. – Две тысячи. Неплохая комбинация!
– Я тоже могу неплохо играть! – засмеялся Бертелье, так и не дождавшись ответа Алехина. – Тут тоже нужен точный расчет! Я все хотел спросить вас, господин Алехин, у вас есть специальность?
– Господин Алехин – юрист, – поспешил ответить за чемпиона Чебышев.
– А шахматы дают вам хорошие доходы?
– Как когда…– повел плечами Алехин.
– Ну вот, сколько, например, первый приз в турнире?
– Смотря какой турнир. Франков пятьсот, в большом турнире – тысяча.
– Лучше играть на скачках! – продолжал веселиться Бертелье. – Тут в один момент получаешь несколько ваших первых призов.
– Но ведь ты и проигрываешь, дорогой мой, – вмешалась жена Бертелье. – А мосье Алехин всегда первый.
Музыка заиграла новый танец и на несколько секунд прервала разговор за столом.
– Скажите, мосье Алехин, а в шашки вы играете? – спросила жена Бертелье.
– Немного играю.
– У нас в имении камердинер есть, вот ловкач в шашки! Всех обыгрывает. Вот бы вам с ним сразиться!
Алехин развел руками – куда мне!
– Нет, вы не смейтесь! – настаивала француженка. – Он тоже гроссмейстер! Настоящий гроссмейстер.
Опять воцарилось молчание. Куприн молча кивнул головой в сторону выхода. Алехин также кивком подтвердил согласие.
– Вы нас извините, – поднимаясь, произнес Алехин, – но мы с Александром Ивановичем должны вас покинуть. Срочные дела.
– Куда вы, праздник только начинается, впереди так много интересного! – защебетали Бортелье и его жена, но было совершенно ясно, что это всего лишь долг вежливости, что их мало интересуют молчаливые русские.
Замело тебя ветром, Россия,
Запуржило седою пургой,
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой.
Четверостишье было написано по старому правописанию на обратной стороне обоев. Рядом с ним на стенах висели фотографии Московского Кремля, Большого театра, царь-колокола и царь-пушки. Тут же помещались примитивные рисунки памятника Петру Первому на коне, Зимнего дворца. На высоких подставках, покрытых вышитыми скатертями и полотенцами, стояли пузатые тульские самовары. В ресторане было сегодня мало народа, может быть потому, что не играл оркестр русских народных инструментов и но пел любимый корнет Григорий Орлов. Все же за некоторыми столиками Алехин увидел знакомых. О чем-то увлеченно беседовали артисты – Наталья Лысенко, Туржанский, с ними вместе сидели театральные деятели Дягилев, Питоев. Соседний столик занимали художники Яковлев, Сутин, Терешкович.
Алехин и Куприн, отказавшись от ужина в малоприятной компании, в «Мартьяныче» почувствовали голод. Куприн взглянул на принесенное официантом меню и подвинул его Алехину. Среди напитков значилось: «Мерзавчик» – 4 франка, «николашка»-2,5 франка, «самоварчик» на 16 рюмок-15 франков. Далее деликатесы французской кухни перемежались со знаменитой русской лососиной и черной икрой. Можно было при желании заказать курник, драгомировский фаршмак, блины.
– Порадовали мы французов, – усмехнулся Алехин, когда официант принял у них заказ: по «мерзавчику», фаршмак для Куприна, бифштекс Алехину. – Испортили весь праздник элегантности.
– Ничего, сейчас они щебечут, как им хочется, – махнул рукой Куприн. – Мы ведь с тобой им совсем не нужны. С Чебышевым у Бертелье есть, видимо, какие-то дела. А мы… Все печемся о потерянных заводах.
Вскоре официант принес заказ. Друзья чокнулись, молча, с аппетитом, поужинали. Поговорили о французах, о Чебышеве. Куприн расспросил затем Алехина о делах шахматных и с неохотой рассказал о своих литературных планах.
Опять помолчали. Вдруг Алехин вспомнил:
– Вот вы говорили, Александр Иванович, мы не нужны французам. А кому мы вообще нужны? И здесь мы чужие, и там, – куда-то вдаль показал Алехин. – Вы слышали, что про меня пишут в России!
– Читал в «Возрождении».
– Я же ни в чем не виноват! – с горячностью сказал Алехин. – Это все Семенов подстроил.
– Может быть, не нужно было приходить на этот банкет?
