Текст книги "БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ"
Автор книги: Александр Котов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Сюда, вот в этот уголок, – решил сесть за маленький столик Капабланка. – Здесь мы любили сидеть с Кончитой».
Память принялась лихорадочно воскрешать все, что Хосе Рауль узнал о Кончите. Бедная женщина, какая ужасная судьба! На второй день после приезда в Аргентину Капабланке позвонил доктор Кастилио, лечивший его и Алехина в двадцать седьмом году.
– Это я сохранил для вас, – протянул Кастилио Хосе Раулю его же собственную фотографию, когда они встретились в фойе отеля. – Мне ее передал приятель, работавший в полиции. Я было хотел переслать вам ее по почте, но затем передумал. Мало ли что могло случиться. Мы ведь с вами люди женатые.
Хосе Рауль узнал фотографию. Он подарил ее Кончите еще в первый свой приезд в Аргентину в четырнадцатом году. За четверть века краски выгорели, фото потускнело, но этот маленький кусочек картона невольно напомнил кубинцу дни его молодости, первые мгновения волнующего счастья.
– Расскажите все, что вы знаете о судьбе Кончиты, – попросил доктора Капабланка. – Мне говорили, что произошло, но многое для меня так и осталось неясным.
Кастилио помолчал, как бы собираясь с духом, затем тихим, так не вяжущимся с его подвижным, энергичным характером голосом начал рассказ:
– И для нас многое осталось непонятным. Летом тридцать второго года газеты сообщили: «Вчера днем на дороге около Буэнос– Айреса произошло столкновение тяжелого грузового автомобиля с маленьким «шевроле», принадлежавшим актрисе театра «Батаклан» Кончите Веласкес. Сидевшая за рулем актриса погибла».
– Что показало расследование? – задал вопрос Хосе Рауль, когда доктор на минуту умолк.
– Причину катастрофы не удалось точно установить, – развел руками Кастилио. – Может быть, испортилось управление. Вы же знаете: Кончита любила сама устранять неполадки в машине. Шофер грузовика показал: метров за пятьдесят до встречи «шевроле», изменив курс, перешел на левую сторону шоссе и понесся навстречу грузовику. «Она летела, как дьявол! – давал показания шофер. – Я не успел даже остановить машину». Удар был страшный, от «шевроле» осталась лишь груда переплетшихся окровавленных стальных брусьев и обрывков обшивки. Кончиту похоронили в большом ящике, вместе с остатками машины.
Дрожь пробежала по телу Капабланки. Доктор продолжал рассказ:
– Полиция опросила подруг Кончиты. Те сообщили: в последнее время актриса болезненно переживала свои неудачи в театре. Сказывались годы: ведь мы – аргентинцы – любим видеть на сцене юные лица. О многом говорит и эта надпись.
Доктор взял из рук Капабланки фотографию. На обратной стороне сохранились еле заметные, написанные чернилами, выцветшие буквы. Надев очки, Капабланка прочел:
«Нужно иметь мужество сойти со сцены, когда ты перестаешь вызывать шепот восхищения».
Так и не нанял Капабланка: имела ли в виду Кончита сцену или саму жизнь. А может быть, и то и другое. «Быть женщиной – это специальность», – вспомнил Хосе Рауль любимое выражение своей бывшей возлюбленной. Увы, она не сумела освоить специальности жены, матери. Вот и зашла в тупик.
Размечтавшись о былом, Капабланка попробовал восстановить в памяти образ Кончиты, но странно – никак не мог этого сделать. Черты лица актрисы путались в его воображении с чертами Ольги. Настоящее грубо забивало далекое прошлое.
Хосе Рауль посмотрел по сторонам и с грустью заметил, что сидевшие за соседним столом девушки безразлично скользнули взглядами по его когда-то привлекавшему внимание всех женщин лицу. «Этих я уже не интересую, – подумал Капабланка. – Я у них тоже не вызываю шепот восторга». И тут же обернулся в сторону пожилой дамы в широкой шляпе, как он заметил раньше, не спускавшей с него глаз. «А эта меня не интересует», – горестно покачал головой кубинец.
Принесший завтрак официант удивленно скосил глаза на клиента. Сидит один, улыбается! Крепкий кофе несколько улучшил самочувствие Капабланки, но мысль о вечерней партии все еще не перестала его терзать. Вдруг счастливое решение пришло ему в голову. «А зачем мне играть? – спросил сам себя Хосе Рауль. – У меня на два очка больше, чем у Алехина; если я пропущу сегодняшнюю партию и Алехин победит запасного участника нашей команды Лопеца, расстояние между нами, правда, сократится, но очко-то разницы сохранится! Можно будет нажать на остальных противников. Так и сделаю, какая может быть игра при такой головной боли!
Да, но найдутся люди, которые станут упрекать меня в трусости, – поморщился Капабланка. – Будут кричать: «Испугался Алехина! Ушел с ковра!» Сам Алехин не преминет поиздеваться: «Вот вам ваш храбрый Капабланка!» А может, все-таки сыграть? Что он так уж обязательно выиграет у меня? Играть или не играть? Впрочем, есть еще время – решу позже», – вновь нашелся удачный выход.
Расплатившись с официантом, Хосе Рауль вышел из «Трампесона».
…Алехин с решимостью шел на двенадцатый тур. «Я должен сегодня выиграть», – подбадривал себя чемпион мира. Прибыв задолго до начала игры в турнирный зал, он разложил на столике сигареты, карандаш; заказал бутылочку лимонада. Как иначе: к битве с таким грозным противником нужно готовиться заранее.
Вдруг взгляд чемпиона упал на табличку, лежавшую около шахматных часов. «А. Лопец», – прочел он и не сразу понял, в чем дело. «Лопец? При чем здесь Лопец?» Лишь в следующее мгновение он осознал, что произошло. Капабланка воспользовался правилом олимпиады о возможной замене любого игрока в любой день и решил уклониться от битвы с Алехиным. Это его право, недаром команды приезжают па олимпиаду в составе шести человек, а играют всего на четырех досках. Каждый может в любой момент сделать себе свободный день.
Разъяренный лев, приготовившись к битве не на жизнь, а на смерть с равным противником, вдруг увидел перед собой жалкого, трясущегося ягненка. Страшен был гнев его! Мощный удар лапой – и переломан хребет несчастного, еще удар – и шерсть полетела клочьями. К двадцатому ходу Лопец, безропотно пошедший на заклание, был уничтожен. Чемпион мира выместил на нем всю спортивную злость, накопленную для Капабланки.
Победа была одержана, но как мало она значила для Алехина. Капабланка все еще опережал его на целое очко, тем более, что в последние дни кубинец предпринял все меры для того, чтобы этот разрыв не уменьшился. Алехин одержал на финише две важные победы, но столько же побед одержал и конкурент. В итоге чемпион мира набрал высокий процент очков – семьдесят пять, но… у Капабланки было на два процента больше. Алехину пришлось пережить во время закрытия олимпиады неприятный момент, когда главный судья прикалывал к галстуку Капабланки бриллиантовый приз.
Олимпиада закончилась, а деваться шахматистам было некуда. В шахматах есть так называемые позиции цугцванга. Слабейшая сторона, например, белые, имеет еще очень надежное положение, ей ничто не грозит, однако она вынуждена делать ход, а каждое передвижение фигуры и пешки резко ухудшает шансы на спасение. В этих случаях говорят: белые попали в цугцванг, они вынуждены делать гибельный ход. Что-то в этом роде получилось и с шахматистами после Аргентинской олимпиады. Их «позиция» в Буэнос-Айресе была вполне надежной, но они были вынуждены «делать ход» – пускаться в плавание, а это сразу ставило под угрозу их жизнь.
В этот тяжелый момент шахматисты Латинской Америки показали восхищающие примеры дружественной солидарности. Были мобилизованы все средства для того, чтобы создать гостям-беженцам наилучшие условия, предоставить возможность безбедного существования. Во многих городах Аргентины были организованы международные турниры. В них европейские изгнанники могли получить кров и заработать немного песо. Примеру Аргентины последовали шахматисты Уругвая и других латиноамериканских стран. Поддержка, оказанная в трудный момент, привела к тому, что многие сильнейшие шахматисты Европы, такие, как Штальберг, Найдорф, Элисказес, на многие годы остались жить в Аргентине.
Того, кто был ей по душе, фортуна охраняла нежно и заботливо, ненавистных она властно влекла навстречу гибели. Газеты сообщили: в декабре тридцать девятого года чемпион мира по шахматам Александр Алехин через Рио-де-Жанейро возвратился в Европу.
5
Марта испуганно всплеснула руками. «Господи, опять! Ну что с ним делать?! Поехал в Бостон, за триста с лишним километров, и забыл надеть пиджак. Отправился в одной рубашке с короткими рукавами, как мальчик. Это в семьдесят два года! Хорошо явится экс-чемпион мира, доктор философии! Официальная встреча, бостонцы изысканно одеты, а аи в таком виде! Вечная с ним мука! Чуть недосмотришь, обязательно что-нибудь натворит!
Хорошо, но как он поедет, у него нет ни цента: все деньги остались в пиджаке. Вернется домой с вокзала, когда заметит, что забыл пиджак. Да, но тогда он опоздает на поезд, сорвёт сеанс в Бостоне. А там его будут встречать, соберутся игроки, зрители. Еще бы – праздник, какого не было с восемьсот пятьдесят седьмого года. Вот так же тогда встречали в Бостоне Пауля Морфи. Потом, сеанс – это доллары, а их в последнее время становится все меньше и меньше. Что делать? Вот мука! Догнать?! Это мысль! Он уехал десять минут назад, если сейчас поехать вслед, можно успеть схватить его на вокзале. Поеду!»
Марта быстро привела себя в порядок, схватила пиджак Эммануила и выбежала на улицу. Стоял жаркий полдень. В августе жители Нью-Йорка прячутся днем в тени небоскребов, пытаясь укрыться от испепеляющего солнца. Но в полдень жестокосердное светило сверху настигает их в глубоких каменных колодцах: безжалостные лучи плавят тогда асфальт площадей, жгут жалкую растительность парков, раскаленный влажный воздух душит тех, кто осмелился выйти на улицу. Все живое спешит убежать из этого ада под сомнительную защиту кровель.
Взять такси – было первое побуждение Марты, но, быстро прикинув, она определила, что в этом случае никак не успеет к отходу поезда. Осталось двадцать минут, а днем по улицам Нью-Йорка автомобили движутся, как черепахи. На каждом перекрестке пробка. «Нет, нужно бежать на метро», – решила Марта и, не обращая внимания на палящее солнце, зашагала к ближайшей станции подземки.
«Как надсмеялась над нами жестокая судьба, – сокрушалась Марта, быстро шагая и с трудом дыша в полуденном зное. – Всю жизнь мечтали об уютной, безоблачной старости, годами готовили себе покой последних лет. А получилось совсем наоборот, именно в старости-то и приходится испытывать муки бездомных скитальцев. Бедный Эммануил, он вынужден не упускать ни одного сеанса, ни единой возможности прочесть лекцию. Как ему трудно». Марта видит, как устает он от этих сеансов. Но что делать, ведь это единственный способ заработать кусок хлеба. Непригодными оказались в Америке математические работы Ласкера, а тем более его философские трактаты. Все пошло прахом, одни лишь шахматы кое-как кормят. Друзья стараются, помогают Эммануилу, изыскивают возможности организовать ему сеанс, но для этого приходится скакать из города в город. И это когда ему уже семьдесят два!
А как хорошо когда-то устроились! Ну ладно, погибло все в Германии, пережили катастрофу. Но ведь вновь создали уютное гнездышко, опять зажили счастливой, безоблачной жизнью. Крыленко полностью выполнил свои обещания. Какое чудесное путешествие они совершили с Эммануилом по Кавказу после турнира тридцать пятого года: Кисловодск, Пятигорск,
Сочи – какие красивые места, какие замечательные курорты! Потом новоселье в Москве, в уютной квартирке в Спасоголинищевском переулке. Вновь покой: с помощью трудолюбивой горничной Юлии Марте и здесь удалось создать возможность Эммануилу работать без помех. Он полюбил новую квартиру, сам старался получше ее обставить. Какую картину купил он в Ленинграде и повесил в прихожей: «Красавица цыганка» невольно обращала на себя внимание гостей.
Счастье было полным. Эммануил много работал в Академии наук, выпустил книжку своих математических работ. Научная деятельность давала им возможность безбедно существовать. Шахматисты боготворили своего кумира. Квартира Эммануила и Марты стала заветным местом, куда были устремлены взоры всех русских любителей шахмат. Ласкеры много путешествовали по стране, часто навещали друзей на Западе. О том, что случилось в Германии, старались не вспоминать. Эммануил радовался счастью, как дитя. Вновь он построил дворцы и замки, на сей раз, казалось, не из кубиков. Кто знал, что судьба вновь подстерегает несчастную чету, готовит ей неожиданный удар.
Марта спустилась по лестнице метро, быстро вошла в прибывший вагон. Защемило сердце: жара, спешка! Молодой человек, увидев болезненную гримасу на лице старой женщины, уступил ей место. Марта села на скамейку, боль в сердце вскоре утихла. Поезд тронулся, наращивая скорость. Монотонные удары колес на стыках рельс становились все более частыми. Ту-ту, ту-ту, ту-ту, ту-ту, – стучали колеса. Это ее вина, что разрушилась новая счастливая жизнь в Москве. И нужно было всевластному провидению так все подстроить! В жаркий августовский вечер тридцать седьмого года – как раз три года назад – они вышли с Эммануилом на прогулку на бульвар вблизи дома. Был обычный московский вечер, в песке играли дети, престарелые мужчины и женщины отдыхали на скамейках, молодые пары гуляли по аллеям, взявшись за руки. Марта и Эммануил сели на скамью и отдыхали молчаливые, погруженные в свои думы.
– Вот так-то, моя дорогая! – прервал вдруг молчанпе Эммануил. – Мы стали с тобой совсем старыми. Тебе в ноябре будет семьдесят. Что ты хочешь на день рождения? Это особый день, и подарок должен быть особым.
Марте не нужно было долго медлить с ответом, все ее мысли в тот момент были об одном.
– Если нам позволяют деньги, – предложила Марта, – я хотела бы совершить путешествие в Чикаго.
Лучше бы она не произносила этих слов. Сколько раз потом жалела!
– Решено, – заключил Эммануил, и они стали мечтать о встрече с семьей дочери Марты от первого брака. В те дни дочь была с визитом в Амстердаме, можно было вместе совершить путешествие.
В октябре они покинули Москву, надеясь вернуться через четыре месяца. С собой захватили совсем маленький багаж, дав инструкции Юлии беречь рукописи Ласкера и любимый портрет цыганки. Кружным путем добирались до Амстердама, чтобы исключить всякую возможность столкнуться с гестапо. В семейном кругу переплыли океан. В порту Нью-Йорка Ласкера приняли настороженно – едет из Советского Союза!
– Как писать? Какой вы национальности? – спросил Ласкера встретивший его в порту репортер из «Вашингтон стар».
– Я немец по международным законам – родился в одной из областей Германии, – ответил экс-чемпион мира. – Сейчас – космополит, еврейский изгнанник. Принят Советским правительством, давшим мне известное положение в области математики при Московском университете.
Поезд замедлил ход и остановился. Марта посмотрела на часы. Оставалось пятнадцать минут и две остановки. Должна успеть. Только бы Эммануил не выкинул новый трюк, не вернулся бы домой. Вот двери вагона автоматически защелкнулись, и сотни людей вновь понеслись по гигантской кротовой дыре, прорытой под громадами небоскребов.
Ту-ту, ту-ту, – набирал скорость поезд. В Чикаго торжественно отметили семидесятилетие Марты. Вскоре после празднества Эммануил должен был поехать в Нью-Йорк давать сеанс одновременной игры. Марта отправилась с ним – ведь он так любит, когда они путешествуют вместе! В Нью-Йорке, она заболела гриппом, потом началось осложнение на сердце. Пришлось лечь в больницу. Отъезд в Москву сперва отложили, а при выписке из госпиталя врачи совсем запретили ей длительные путешествия. Ласкер был вынужден остаться в Нью-Йорке. После материального благополучия и спокойной работы в Москве ему пришлось вновь бороться за жизнь. У него, правда, было много друзей в Америке, но что они могли сделать. Не нужны были здесь его философские работы, не находили применения математические книжки. В Америку лучше приезжать с книжками… чековыми!
Поезд опять остановился. «Успею, целых одиннадцать минут осталось», – прикинула Марта. И вот вновь она мчится вперед. «Так и жизнь наша с Эммануилом в последние годы, – подумала Марта. – Летим куда-то, никак не можем остановиться. Эммануил богат планами, идеями, но… у него нет денег. И носится он по жаре, чтобы заработать десяток-другой долларов. При его ли способностях, положении, известности вести битву за повседневное пропитание?! В семьдесят два года!»
Слава богу, последняя остановка. Марта вышла из вагона и нашла по указателям дорогу к железнодорожной платформе. Поезд на Бостон стоял готовый к отправлению. Пройдя от окна к окну почти все вагоны, Марта в одном из купе нашла мужа. Эммануил спокойно сидел на мягком сиденье и курил сигару. Увидев жену, он сделал удивленное лицо и вышел на платформу.
– Ты чего?! – спросил Ласкер жену.
– Господи, ну долго ты будешь так поступать?! – воскликнула уставшая, близкая к слезам Марта.
– Что я сделал? – не понимал Эммануил.
– И ты еще опрашиваешь! Уехал без пиджака, забыл деньги.
– Они мне не нужны. Я имел достаточно денег в карманах брюк, чтобы купить билет до Бостона.
– А потом?
– Потом я получу гонорар, и опять буду иметь деньги.
– Но как ты мог появиться на публичном представлении в одной рубашке с короткими рукавами? – Возмущалась Марта.
– А почему нет? – развел руками Ласкер. – Жаркий день. Потом я смог бы одолжить у кого-нибудь пиджак. Это же не отразится на качестве партий, сыгранных в сеансе.
Что поделаешь?! Он всегда умеет найти логичное объяснение и оправдает свой самый нелепый поступок…
Ласкер медленно шагал от доски к доске внутри огромного прямоугольника столов. Одна доска, вторая, белые и черные квадраты, ладьи, слоны, пешки… Вот он пожертвовал ферзя – противник отпрянул назад в изумлении. «Еще одна партия кончена, – отметил про себя Ласкер. – Жертва неизбежно ведет к мату». Он шагнул к следующей партия, здесь его король был в опасном положении. «Нужно разменять ферзей», – решил сеансер и стал искать способа это сделать. Но не нашел и сделал безразличный ход ладьей. «Противник сам найдет возможность ошибиться», – решил Ласкер и отошел в сторону. Вот он уже склонился над третьей доской. Секундное размышление, сзмах руки – и ход сделан. Теперь следующая партия. Шах, размен ладей, еще один шах. Дальше, дальше. Шахматные доски, бело-черные квадраты. Сорок досок! Бесконечное множество ладей, слонов, пешек…
«Где еще увидишь такое зрелище, как сеанс одновременной игры в шахматы?» – рассуждал на ходу Ласкер. Он давно уже привык, автоматически делая ходы на досках, размышлять в то же время совсем о ином. Разве в других областях человеческой деятельности виртуозам не случается поступать так же? Бывает, что и пианист думает о своих житейских заботах, исполняя труднейшие сонаты. – Сеанс – это цирковой номер: один сражается против сорока человек. Смешно представить себе, например, борца или боксера – пусть гиганта, – отражающего нападение сразу сорока противников. Игра гроссмейстера в сеансе ошеломляет человека неискушенного. Он останавливается изумленный, не понимая, как может человек делать подобное».
«К сожалению, – продолжал рассуждать сеансер, только что забрав черного слона, неосторожно подставленного под бой одним из противников, – люди забыли, какого труда это выступление требует от гроссмейстера. Сколько нервной нагрузки, чисто физических сил. Сорок досок, расстояние между ними – метр, партия длится примерно пятьдесят ходов. Значит, получается, – быстро подсчитал Ласкер, – два километра медленной ходьбы. Пятьдесят кругов, не говоря уже о нагрузке на мозг, две тысячи раз нужно нагнуться к доскам, столько же сделать взмахов рукой и передвинуть фигуры».
Ласкер тут же вспомнил: москвич Николай Рюмин, больной туберкулезом, жаловался ему, что труднее всего для него делать именно эти две тысячи движений руки!
Сделав еще два круга, Ласкер в середине третьего вдруг в изнеможении остановился около одной из досок. Опять! Слишком часты стали в последнее время эти приступы. Язык немел, терял чувствительность и будто разбухал до невероятных размеров, заполняя весь рот. Перед глазами все кружилось с каждой минутой сильнее и сильнее. В бесконечных комбинациях повторялись белые и черные квадраты, белые и черные фигурки, белые и черные лица. «Откуда могут быть черные лица?» – на миг подумал Ласкер, но тут же сообразил: он же в Америке, в сеансе играют два негра.
«Только не подавай вида! – сам себе приказал Ласкер. – Стой над доской, будто ищешь лучший ход. Ты ведь имеешь право думать, сколько хочешь. А то дойдет до Марты, переполошится, поведет к доктору. А главное, запретит давать сеансы. Чем тогда будем жить?» Через минуту ему стало немного легче. Сделав ход на доске, он пошел к столику в центре зала, сел на стул. После двухчасового хождения от доски к доске было приятно посидеть, в ногах разлилась истома от долгожданного отдыха. Ласкер выпил стакан холодного лимонада, предупредительно поставленного на столик организаторами сеанса. Из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, вынул носовой платок и вытер потное лицо. «Зря расстраивалась Марта, – мелькнула мысль. – Говорил, пиджак не нужен. Еще бы: в такую жару – и в пиджаке!»
Головокружение вскоре уменьшилось, и Ласкер смог рассмотреть ряды своих противников. Сорок бостонцев склонились, над досками, некоторые из них записывали ходы на специальных бланках. На столиках стояло много бутылок, стаканов, бумажных сосудиков с мороженым. Продавцы прохладительных напитков вели сегодня успешную торговлю! За спинами играющих разместились зрители, они же добровольные консультанты. Лениво обсуждали бостонцы достоинства или пороки того или иного хода. Жарко, не до шахмат. Нужно быть поистине энтузиастом, чтобы играть в такую погоду! А с другой стороны, когда еще представится случай сыграть с самим Эммануилом Ласкером?
Ласкер поднялся со стула и пошел к доскам. После отдыха ноги передвигались с трудом. «Стар стал, – сокрушенно покачал головой шахматный ветеран, – трудно теперь давать сеансы. Эта работа вообще каторжная, сам всегда предупреждал коллег: не увлекайтесь сеансами! Они резко отражаются на здоровье, снижают силу игры мастера. И вот в конце жизни нарушаешь собственные заветы. Но что делать, иначе умрешь с голода! Как нелепо получилось с этим отъездом из Москвы, как хорошо там устроились! Интересная была жизнь, работа. И не только в области шахмат, уже успел тогда завоевать авторитет среди математиков. Какую книжку выпустил, высоко оценили ее московские профессора. В Москве не пришлось бы теперь бегать по сеансам!…
А Марта зря переживает, думает, что сама разрушила собственное счастье, – подумал Ласкер, вновь автоматически делая ходы на досках. – Считает, что ее болезнь задержала наш возврат в Москву». Нет, если быть справедливым, не только одно это. Вскоре после их приезда в Нью-Йорк, из Москвы стали поступать ошеломляющие сообщения. «Нарком Крыленко снят с работы, – гласили телеграммы агентств. – Он слишком много играл в шахматы и занимался альпинизмом». Через несколько дней еще одна новость: Крыленко арестован, он – враг народа. Ничего не понять! Сподвижник Ленина в революции – и враг. Мало что объяснила ж речь прокурора Вышинского: «Николай Крыленко искажал высказывания В. И. Ленина о советском суде». Что же, за это арестовывать?!
Как было возвращаться? Именно Крыленко связал Л аскера с математиками, это он руководил шахматной жизнью страны, помогал мастерам. Что говорить: многое из того, что было сделано для Ласкера в России, сделал Крыленко. Как же было ехать? Арестованы и другие шахматные руководители – Гольц, Сулковский. А сколько еще?
Ласкер сделал еще один круг сеанса, еще один. Он устал, ноги слабели, голова становилась тяжелой, соображала плохо. Утомленный, он начал допускать грубые ошибки: одному даже проиграл целую фигуру. «Держись! – подбадривал сам себя Ласкер. – Такое уже сейчас время настало, всем теперь плохо». Пала Франция, Гитлер захватил почти всю Европу. Шахматисты разбросаны по всему свету, многие погибли. Но шахматы живут! Где-то он читал: даже на фронте в перерыве между боями играют фигурками, слепленными пз хлеба.
Разбросала война и гроссмейстеров. Капабланка здесь, в Нью-Йорке, коммерческий советник кубинского атташе, вспоминал на ходу Ласкер. Тартаковер в Англии, в войсках Сопротивления. Англичанам трудно произносить его имя, и его стали именовать: лейтенант Картьер. Мечется по свету Алехин, то он служил во французской армии, теперь играет в шахматы у немцев. Какую странную статью показывали недавно друзья. Подписано «А. Алехин». Ругает Стейница, Ласкера, Файна. «Нет, не верю, что-то здесь не то! Это не алехинский стиль письма, слишком смешно и глупо! Наверное, проделки фашистов, мне-то лучше всех известно, как они поступают. Недавно выпустили календарь «Раннефорт» – в списке известных шахматистов нет Эммануила Ласкера!
Алехин так всегда тепло говорил обо мне, а теперь смешно даже читать эти фашистские бредни. Какую речь он произнес в Цюрихе в тридцать четвертом году. «Эммануил Ласкер, – говорил тогда Алехин, – всю жизнь был моим учителем. Его книга «Петербург 1909 года» была моим путеводителем. Я изучал снова и снова каждую идею, высказанную в ней Ласкером, многие годы я имел эту книгу с собой дни и ночи. Идея о том, что шахматы – искусство, не могла бы осуществиться без Ласкера». Какие сердечные слова! И теперь эта безграмотная галиматья. Ручаюсь, это написал не Алехин!…
Ох, какой интересный эндшпиль! – вдруг удивился Ласкер, задумавшись над одной из позиций сеанса. Увлекшись расчетом вариантов, он вскоре забыл и об Алехине и о статьях. – Поистине замечательная позиция. Обе стороны проводят пешки в ферзи, затем новый ферзь белых лесенкой приближается к неприятельскому королю и дает мат. Настоящий этюд, и какой красивый!» С минуту Ласкер продумал над позицией, окончательно проверяя варианты, затем сделал ход. И вот он уже около другой доски, потом у третьей.
Полный круг обошел сеансер, еще один. Какому-то худому господину он объявил мат. Слава богу, одной партией меньше! Ноги так устали. Нужно играть быстрее, поздно уже. Не опоздать бы па обратный поезд. Круг, еще один круг. Ох, как болят ноги! Хотя бы на минутку присесть. Скоро десять, уже четыре часа ходишь по этому загону. Круг, еще круг. Вдруг опять похолодел кончик языка, и сразу все завертелось перед глазами. Поплыли куда-то столы, противники, лица. Но нужно ходить, ходить. Поздно, пора кончать сеанс. Круг, еще один круг. «Ничего не вижу!» На одной доске сделал даже невозможный ход. Сорри, извините! Опять шаг вбок, наклон, короткое раздумье. Движение рукой, фигура передвинута. Еще шаг вбок, наклон, раздумье. Бродишь, как зверь, обложенный гончими! И все доски, доски. Ненавистным стало на секунду это множество полированных фигурок. Чтобы не упасть, Ласкер ухватился рукой за ускользающий стол. Белые, черные квадраты задвигались быстрее. Замелькали белые, черные фигуры, белые, черные лица. Как тяжело! Только бы не упасть, только бы доиграть сеанс. Вот проклятый приступ! Тише, как бы не узнала Марта. Как бы не узнала Марта…
Марта узнала и повела Эммануила к врачу. Тот долго слушал сердце, измерял кровяное давление. Потом ощупывал голову, заглянул в раскрытый рот. Царапал какими-то иголками грудь, мял суставы. В конце концов, доктор остался один на один с Мартой и о чем-то долго с ней говорил. Когда жена появилась, Ласкер сразу понял – конец. Они медленно шли по ночному Нью-Йорку, беседовали о чем-то совсем постороннем, а в голове Эммануила было одно – конец. Марта сообщала, как доктор рекомендовал лечиться, а Эммануил с удивлением глядел на нее: зачем? Все равно – конец.
Родные обычно не рассказывают безнадежно больному всю правду о его болезни. Зачем расстраивать, лучше держать его в неведении или говорить только ободряющие слова. Наивные люди, они не учитывают, что кроме языка слов, есть еще язык жестов, выражений лица, взглядов. Как можно быть двадцать четыре часа рядом с умирающим и не выдать своих истинных чувств? Ласкер ничего не говорил Марте, но по тому, как она изредка взглядывала сбоку на шагающего Эммануила, как временами тяжело вздыхала, Ласкер понял – близится вечное расставание.
Ну что ж, пора! Пожил достаточно, уже семьдесят два. Честно говоря, хочется отдохнуть, перестать, наконец, шагать от доски к доске по этому проклятому кругу. Жаль только покидать Марту, оставлять ее одну. Какую жизнь прожили рядом, привыкли странствовать вместе. А тут в самое дальнее путешествие уходишь один. Как она будет жить? В запасе ни одного цента! Опять закружилась голова. Цепенеет, язык, туман застилает глаза. Марта, где ты! Все кружится перед глазами. Бело-черные фигуры, бело-черные лица. Острые углы бело-черных квадратов врезаются в мозг. Больно! Марта, прощай! Господи, как ужасно болит голова! И так хочется отдохнуть…
Здания больниц, судов и полицейских участков всегда мрачны, хотя, казалось бы, наоборот, их следовало раскрашивать в самые веселые цвета. В больничных палатах, например, радующие глаз расцветки стен или красочные картины утверждали бы больных в их желании подольше задержаться на этом свете; в полиции и судах веселые тона комнат заставляли бы преступников еще больше сожалеть о потерянной свободе.
Кабинет оберштурмбаннфюрера Шпака был одним из самых мрачных помещений парижского гестапо. Тяжелые гардины на окнах, черная мебель, огромный черный письменный стол и на нем большая черная лампа в форме гриба. Сам Шпак казался маленьким за этим огромным столом, он почти утопал в огромном черном кресле с высокой резной спинкой. Флаг со свастикой над его головой утверждал безграничную и жуткую власть этого человека: ему было дано безоговорочно решать судьбы людей, будь то побежденные французы или подданные самого фюрера. Вот почему в такой подобострастной позе изогнулся перед ним высокий, худой штурмбаннфюрер Шехтель.
– Решение комиссии отдела славянских стран по делу Франтишека Милека, доктора наук, – подвинул Шехтель папку с документами грозному начальнику. – За саботаж – расстрел.
– Расстрелять, – решительно произнес Шпак, подписывая документ с приговором.
Дело Марселя де Антуана, сотрудника французской газеты, – протянул Шехтель другую папку. – За агитацию против фюрера и великой Германии – расстрел.
Шпак молча подписал протянутую бумагу.
– Александр Алехин – чемпион мира по шахматам, – доложил о новом деле Шехтель. Шпак внимательно посмотрел в глаза Шехтелю.
– Что решили? – спросил он.
– Ничего. Оставили на ваше усмотрение.
