Текст книги "БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ"
Автор книги: Александр Котов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Наскоро поужинав, Алехин вышел на улицу, потом прошел в парк и сел на скамейку. Густая темнота надежно прикрыла и горы и озеро; лишь временами молния, вспыхивая где-то за вершинами, освещала нависшие над отелем тяжелые тучи. В природе царило тревожное ожидание близкой грозы: то птица вдруг напуганно вскрикнет спросонья, то порывистый ветер согнет шелестящие макушки деревьев. Напуганные близкой грозой туристы прятались под кров, в теплые мягкие постели. Только влюбленные бесстрашно спешили в темноту: стихия бушевавших внутри их чувств была сильнее всех самых страшных стихий природы.
Тревожно было и на душе у Алехина. Позавчера, после нескольких часов, проведенных с Грейс, он еще колебался в своих чувствах к очаровавшей его англичанке. Когда она была рядом, можно было раздумывать о судьбе их дальнейших отношений. Грейс пли Надя? – решал тогда сложный вопрос Алехин. Сегодня же, когда Грейс неожиданно и загадочно исчезла, а может быть, совсем ушла, у него уже не было никаких сомнений. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Только с Грейс мыслил Алехин свою дальнейшую жизнь, только рядом с этой единственной женщиной представлялось ему его будущее. Пусть исчезнет весь окружающий мир, пусть он лишится Нади, жизненных благ, лишь бы была рядом желанная женщина. «Грейс! Грейс, приди», – требовало все существо Алехина.
«Что случилось? На что могла она обидеться, почему не пришла? – терзал себя вопросами Алехин. Вдруг спасительная мысль вызвала в душе волну радости и надежды:– Она же была занята, – вспомнил Алехин, – и не обещала твердо прийти. Сказала: постараюсь. Но можно было меня предупредить, встретиться позже. Нет, тут что-то не то! Что-то произошло страшное, неожиданное. А вдруг она совсем уехала, – с ужасом подумал он в следующий момент. – Что ты вообще знаешь о ней?! Может быть, ее вызвал муж, любовник. Может, она ушла навсегда, и тебе так и не придется еще раз ее увидеть. Или встретишь опять через шесть лет.
Что же делать? – не унимался Алехин. – Как узнать, что случилось, избавиться от мучительной неизвестности? Спросить у портье: не уехала ли совсем? Неудобно, портье меня знает. Найти подругу, расспросить ее. Но как ее найдешь, я даже не запомнил ее, немудрено – ни разу на нее не взглянул». В сотый раз мучил себя Алехин самыми нелепыми, самыми страшными предположениями. Не в силах спокойно сидеть на месте, он вскочил со скамейки, быстро заходил по аллеям, потом пошел в отель. Он осмотрел все залы фойе, заглянул в ресторан. Потом прошел мимо портье – ключ от номера висел на месте. Грейс нигде не было.
Тогда Алехина охватило отчаяние. «Все кончено, – твердил он, выбежав на улицу п нервно шагая по маленькой площадке у входа. – Вторая встреча с Грейс будет столь же мимолетной, как и первая, шесть лет назад. И все же в чем дело, в чем я ошибся, что сделал плохого?»
Алехин горько улыбнулся. Ищет ошибку, как в шахматной партии. Это же тебе не шахматы, это жизнь, здесь все значительно сложнее! Здесь свои правила, и – увы! – они часто не подчиняются законам логики. Вот «дебют» с Грейс он разыграл правильно, по воем канонам любви. События развивались чудесно! И вдруг все разом рухнуло. А почему – неизвестно! По какому-то нелепому, сумасбродному капризу судьбы…
В этот момент он увидел… Грейс. Медленно шла она из темноты по направлению к отелю. Алехин бросился к женщине, которую так ждал долгие, мучительные часы. Грейс встретила его холодно, с гордо поднятой головой.
– Где вы были, Грейс? – жалобно пролепетал Алехин. – Почему вы не пришли на турнир? Я вас так ждал!
Англичанка пристально посмотрела на Алехина. Что это значит? Захотелось поиздеваться! Нет, с ней это не пройдет! С нею шутки плохи!
– Я вас так ждал, Грейс, – быстрым шепотом жаловался потерянный, но уже счастливый Алехин. – Я искал вас всюду, весь вечер. Какое счастье, что вы пришли!
Тогда смысл произошедшего стал понемногу доходить до сознания Грейс. Вот, оказывается, в чем дело! Она же встретила человека совсем особого, не похожего на других. Это мечтатель, способный отрешиться от всего окружающего, всем своим существом уйти в шахматы, забыть самое дорогое, самое любимое. Гнев постепенно улетучивался, в сердце женщины росло теплое чувство материнской жалости к этому большому знаменитому ребенку.
– Я не могла прийти, – спокойно сказала Грейс, решив скрыть правду. – Заболела родственница… я ходила ее навестить.
6
– Саша совсем потерял голову. Он влюблен в эту женщину, забыл долг, вас… Все свое время он проводит около нее, дни и ночи…
Волянский остановился и облегченно вздохнул. Теперь главное было сказано. Когда он шел в квартиру Алехиных, то твердо решил ничего не говорить Наде. Сообщать такую ошеломляющую новость жене своего друга – это не только против всех правил общепринятого кодекса морали, – это предательство. А если еще учесть, что ты говоришь это женщине, о которой сам думаешь дни и ночи в течение многих лет. Явное предательство! Сама Надя может расценить это как желание очернить перед ней мужа, стремление нечестным путем создать лазейку к ее сердцу, долгие годы принадлежащему Алехину. «Нет, нет, ни в коем случае! – твердил сам себе Волянский. – Молчать. Пусть Надя узнает об этом из другого источника, только не от меня!»
Но когда он очутился в уютной гостиной Алехиных, увидел любимую женщину, грустную и одинокую, с темными кругами под глазами; когда услышал ее тихий взволнованный голос, полный доброты ко всему окружающему, он не в силах был сдержаться. «Довольно рассуждать о приличии, морали, – приказал Волянский себе. – Это преступление – оставлять Надю и дальше в неведении. Разве честно скрывать правду о человеке, который обманул ее, предательски бросил, оставил одну без помощи и поддержки. Да и как может не помочь ей Волянский, тот, кто безумно ее любит, для кого Надя олицетворяет все самое светлое, самое радостное в жизни. Она его солнце, предмет поэтического восторга, одни мысли о ней согревают его трудную, мрачную жизнь».
Болтая с Надей о самых незначительных пустяках, сообщая последние светские новости, сплетни, Волянский с каждой минутой все больше убеждал себя в том, что он не должен молчать, обязан сообщить ей горькую правду. Пусть лучше Надя перенесет этот тяжкий удар в присутствии Волянского, когда потрясение от свалившегося на голову несчастья будет ослаблено его вниманием и поддержкой. И вот после долгих минут колебаний и сомнений Волянокий рассказал Наде все. Саша ей изменяет, возможно, бросит ее. У него есть другая женщина, в которую он страстно влюблен. Высказав долго мучившие его слова, Волянский почувствовал, что ему сразу стало значительно легче на душе.
К его изумлению, новость не удивила Надю.
– Я все уже знаю, – тихо проговорила она. – Это Грейс Висхар.
– Откуда?! – воскликнул Волянский. Он искренне обрадовался словам Нади. Тяжелый груз спал с его сердца. Она уже знала! Славу богу, он чист теперь! Значит, не он первым принес, ей новость, значит, он не совершал предательства по отношению к Алехину.
– Откуда я знаю? – переспросила Надя. – Люди любят сообщать другим дурные новости. И, по их словам, всегда с добрыми чувствами.
Волянский вскочил с места.
– Зачем вы меня оскорбляете! Я ваш преданный друг! Знайте, что бы ни случилось, я всегда буду с вами!
Надя примирительно взяла Волянского за руку и усадила в кресло. Еще не в силах побороть волнение, он вынул портсигар и закурил. С минуту оба не сказали ни слова.
– Я не мог больше молчать, – первым прервал тяжелую паузу Волянский. – Если бы вы только знали, как я к вам отношусь, что вы для меня значите! Почему вы мне не верите, Надя?
– Не надо, Валя… Я всегда отвечала вам: не надо… А тем более сейчас…– тихо и медленно проговорила растроганная женщина.
– Но ведь Саши нет уже, он вас бросил! – настаивал Волянский.
– Уж не считаете ли вы, что это удобный момент для вас? – пристально посмотрев в глаза Волянского, спросила Надя.
– Странно. Вы знали о его измене и до сих пор не предприняли никаких мер! – поспешил переменить тему разговора Волянский.
– Какие меры?
– Вы его жена, на вашей стороне закон!
– Разве закон может вернуть любовь?
– На вашей стороне общество, все будут за вас в вашей борьбе.
– Мне нужен Саша, а не мнение общества, – грустно покачала головой Надя. – Никакой борьбы не будет. Я уже послала письмо Алехину. Он может считать себя свободным.
– Как можно так смиренно отказываться от счастья! – воскликнул Волянский. С одной стороны, его радовало, что Надя решительно рассталась с Алехиным, но в то же время его деятельная натура не могла примириться с такой безропотностью.
– Счастье! – задумчиво произнесла Надя. – Никому не дано управлять собственным счастьем. Это, может быть, самая большая ошибка того, кто создал этот мир.
– Но вы же любите Алехина и почему-то отказываетесь за него бороться? – не успокаивался Волянский.
– Настоящая любовь к человеку – это когда любишь его, а не себя в этой любви, – промолвила Надя. И тут же спросила:– Вы давно видели Сашу? Как он выглядит?
– Что ему делается! Его черт не берет!
– Волянскпй! Вы же его друг!
– Друг! Вот где у меня эта дружба! – Волянский опять вскочил с кресла и с яростью провел ребром ладони по горлу. – Двадцать пять лет мы шли рядом, и каждый раз с железной закономерностью повторялось одно и то же. Судьба безжалостно втаптывала меня в грязь и в то же время заботливо подсаживала его на пьедестал. «Пожалуйста, Александр Александрович!» – Волянский на миг перестал шагать и, остановившись около Нади, иронически развел руками. – На фронте воюем вместе – он получает два Георгия, я – шиш! Он – чемпион мира, я же всего – жалкий, ничтожный стихоплет!…
Надя с удивлением следила за высокой, немного сутулой фигурой, в бешенстве бегающей из угла в угол гостиной. Ее испугало мгновенно изменившееся лицо Волянского. Красивые тонкие губы раскрылись, обнажив стиснутые в ярости зубы; глаза горели огнем презрения и гнева.
«Господи, что же происходит, – думала расстроенная, удивленная женщина. – И это лучший друг Саши, тот, кому он в течение двадцати пяти лет изливал душу, открывал сердце, делился самыми сокровенными мыслями. Лучшие годы своей жизни шли они рука в руку, связанные общей судьбой, поступками, надеждами. Четверть века они были готовы броситься друг за друга в огонь и воду».
Надя вспомнила восторженные рассказы Александра о Волянском, о их замечательной дружбе. Как часто слышала она повествования Алехина о своем друге; каким добрым светом загорались глаза Саши при одном упоминании о его имени. Сколько невзгод и радостей встречалось на их пути, как умели они оставаться верными друг другу и в дни счастья и в минуты горя. Так вот, оказывается, что скрывалось за этой дружбой, казавшейся такой искренней, такой неразрывной. Какие страшные мысли таились все эти долгие годы у одного из друзей! Черная зависть грызла его сердце, мучительной болью отдавался каждый успех друга. Малейшая милость, оказанная судьбой товарищу, была для Волянского болезненным ударом. Как же после этого верить в людскую дружбу, любовь? Какие темные силы живут в душе человека, какие страшные побуждения руководят его действиями! Зависть, презрение к людям, уязвленное самолюбие, смертельная ненависть к успеху самого близкого – вот что прячет в тайниках своей души человек, прикрывая это внешней добротой, человеколюбием, показным смирением. Чему удивляться: в этом мире, в среде потерянных, униженных людей гибнут все лучшие чувства: любовь, долг, дружба.
– Утверждают, что один из друзей всегда бывает лошадью, другой наездником, – еще не успокоился Волянский. – Так вот, я для Алехина двадцать пять лет был лошадью! Взмыленной, заезженной, получающей жалкий клочок сена, чтобы не сдохла с голоду! А ему всегда все самое лучшее. Почему?! По какому праву?! Слава, почет, деньги, любовь. Даже женщина, которую мы оба полюбили, избрала его, хотя он поступил с ней, как мерзавец!
– Я запрещаю вам так говорить об Алехине! – возвысила голос Надя. И продолжала после небольшой паузы уже спокойнo: – Вот вы сказали, что Саша всегда имел успех в жизни, а вы нет. А заметили вы, как он отдает всего себя любимому делу? Целиком, без раздумья, без расчета, до последней мельчайшей частицы своего мозга, всех своих сил. Каждый получает от жизни столько, сколько сам в нее вложит. Вот в чем разгадка, в чем причина успехов. И жизнь щедро оплачивает такую самоотверженность, так же, как и женщина. Я имею в виду настоящую женщину.
– Почему же он ушел от настоящей женщины? Где логика? – Волянский немного успокоился и сел в кресло. Ему теперь было стыдно внезапного порыва ярости, его злило, что в минуту гнева он выдал самые скрытые, самые сокровенные мысли. Но он успокаивал себя тем, что Алехин никогда не узнает об этом, а если и узнает, теперь Волянскому всеравно. После поступка с Надей, дружбе его с Волянским конец.
– Вы задали сложный вопрос, Валя, – покачала головой Надя. – Особенно трудно ответить на него мне сейчас. Вы понимаете, почему. А насчет логики… какая может быть логика в любви! Логика-дело разума, а не чувств.
– Просто предпочел богатую, – огрызнулся Волянский.
– Не думаю. Саша не такой. Когда он женился на мне, я была бедна, как церковная мышь. А Грейс действительно богата?
– Кто знает! Одно известно: она трижды была замужем. Двух мужей схоронила, от третьего ушла. Ей принадлежит дом где-то около Дьепа.
– Где-то я читала, не помню, что в самом благом порыве человека, в самом светлом его поступке лежат двойственные побуждения, порой совсем отличные друг от друга, – задумчиво продолжала Надя. Волянский удивлялся мужеству этой женщины, стоически переносящей горе, под спокойной внешностью умело скрывающей свои истинные чувства. – Наряду с возвышенной причиной, – продолжала свою мысль Надя, – обязательно рядом прилепится какая-нибудь маленькая, основанная на корыстном расчете. Саша любит Грейс, я помню, какое впечатление она произвела на него на вокзале шесть лет назад. А меня? Я не думаю, что он когда-либо по-настоящему любил меня. Что ж, мне не на что жаловаться, я была счастлива с ним.
Несколько секунд она молчала, как бы собираясь с мыслями. Потом продолжала:
– Так вот, я говорила о двойственности причин каждого поступка. Саша любит эту женщину, но им руководит еще и другое. Я так хорошо его знаю! Нам очень трудно жилось, Валя, несмотря на внешнее благополучие. Саша боится старости, болезни. Ему всегда мерещатся призраки Стейница, Чигорина, попавших в нищету в последние годы жизни. И это не только опасения за себя, за собственное благополучие. Он шахматный художник, его терзает страх лишиться возможности творить, заниматься любимым делом. Саша не представляет себе, что он вдруг сможет оказаться вне шахмат, перестанет играть в турнирах из-за внезапного ослабления, болезни. Нет, он не может уйти из шахматной жизни! Это будет для него равносильно физической смерти.
– А что ему даст Грейс? Богатство, обеспеченность? – перебил Надю Волянский.
– Хотя бы! С милым счастье в шалаше – это, дорогой Валя, хорошо звучит только в юности. Под старость хочется чего-нибудь потеплее. А я не была для него даже «милой», – печально покачала головой Надя. После небольшой паузы она продолжала: – Всю свою жизнь Саша стремился к тому, чтобы иметь возможность играть в шахматы только ради самих шахмат. Не думать о призах, гонорарах за сеансы. Играть свободно, не скованно. Как я могла ему в этом помочь?! Может быть, хоть сейчас ему будет лучше. И во всяком случае, он будет иметь теперь собственный дом, угол, где под старость можно преклонить голову. Дай бог ему счастья!
Надя устало прикрыла глаза рукой, Волянский понял: пора уходить. Надя не удерживала его, когда он встал с кресла. У двери уже в пальто он поцеловал Наде руку и посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом, как бы прощаясь навсегда. Он уносил с собой воспоминание о ее больших карих глазах, их доброте и ласке, о мягких движениях красивых рук. С тоской глядел он на крупные черты дорогого и милого ему лица.
– Помните, Надя, – сказал уже у двери на прощание Волянский. – Я ваш преданный слуга. Всегда, в любую минуту!
– Спасибо, Валя, – поблагодарила Надя. – Спасибо. Проводив Волянского, она упала в кресло и разрыдалась.
7
Крупные мохнатые снежинки лениво падали на запорошенную Тверскую улицу, Исторический музей, Красную площадь. Огромный белый ковер Манежной площади во всех направлениях был изрезан черными полосами следов автомобильных шин. Хлопья снега украсили зубцы кремлевской стены, четко оттенив резной узор древнего и единственного в своем роде архитектурного памятника.
Под слоем снега на тротуарах остался лед, и было скользко. Марта пожалела, что отказалась от автомобиля, но ей так хотелось пройтись по свежему воздуху. Да и Эммануилу перед партией полезно погулять. Только скользко, как бы не упасть! Марта крепче прижалась к руке мужа, вдвоем-то надежнее. Осторожно ступая, медленно шли они от «Националя» к Музею изящных искусств. Москвичи с интересом смотрели на необычную пару: оба маленькие, коренастые; дама в черном каракулевом пальто, мужчина в ботах, с густыми седыми бровями.
Они не дошли еще до Манежа, когда встречный мужчина приветствовал Ласкера на немецком языке.
– Кто это? – спросила Марта.
– Один московский драматург. Он читал нашу пьесу.
Сказав про пьесу, Ласкер нахмурил брови. «Опять вспомнил Бертольда, – встревожилась Марта. – Сколько уж лет прошло, никак не может забыть смерти брата. Так его любил. Не зря я стараюсь никогда не вспоминать о пьесе, написанной ими вместе. Хорошо, что я приехала, все-таки отвлечется от печальных мыслей.
«Сообщаю тебе еще об одной радости, – писал Ласкер жене, – московский турнирный комитет любезно исполнил мое желание, и на турнир мы поедем вместе. Ты мой испытанный адъютант, через тебя я говорю с бесчисленными журналистами, ты не играешь в шахматы и не спрашиваешь меня в часы отдыха о сомнительном положении блокированной пешки. Ты считаешься с моими нервами, которые во время турнира весьма напряжены».
Марта, как на что-то уже знакомое, взглянула на здание Университета, на величественный Манеж. С каким энтузиазмом рассказывал ей Эммануил в первый день их приезда в Москву о достопримечательностях русской столицы. Сам он бывал здесь много раз и последний раз посетил Москву десять лет назад. Большой театр, Кремль, Мавзолей Ленина – эти величавые сооружения Эммануил пошел показывать жене уже в первый час после прибытия в древнюю столицу России.
«А зря я в двадцать пятом году не приехала сюда вместе с Эммануилом, – жалела Марта. – Может быть, ему удалось бы тогда опередить Боголюбова. Как было бы хорошо: два первых приза и в таких турнирах! Нью-Йорк и через год Москва. Ну, ничего, второй приз также отличный результат. Как-то он теперь сыграет? Почти десять лет не играл в шахматы. А сейчас очень нужно, чтобы играл хорошо. Другая пошла у нас жизнь. Десять лет, как быстро в старости летит время! Странное это десятилетие, безжалостна была к нам судьба. Разрушила все, выгнала из дома в чем были. Опять, как в юности, нужно строить жизнь сначала. Но ведь теперь-то мы уже не юноши, обоим под семьдесят!»
Марта вспомнила быстро пролетевшие десять лет. Как хорошо начались они – два успеха Эммануила в турнирах, признание соотечественников, слава. «Вы показали величие немецкого духа!» – кричали Эммануилу на чествовании его в Берлине после победного возвращения из Нью-Йорка в двадцать четвертом году. Предлагали вызвать на новый бой Капабланку, но Эммануил мудро отказался. Честло говоря, не без влияния Марты. Как хорошо они прожили эти годы, как уютно было на их маленькой ферме в Тироу. Марта разводила кур, Эммануил писал статьи по философии, решал математические проблемы. Потом вдруг его потянуло на механику. Начал конструировать с такими же увлечением и самозабвенностью, с какими играл в шахматы или занимался науками.
Чего только он не построил в Тироу! Создал аппарат, позволяющий определить место расположения орудия по звуку его выстрела, затем построил механического сторожа: достаточно вору сделать неосторожное движение, как раздавался бешеный лай собак. Изобрел новую кофейную мельницу, по его мнению, лучше всего приготовляющую любимый кофе.
Не мог забыть Ласкер-изобретатель и шахматы. Долго возился с новой идеей, точнее, с идеей старой, но оформленной на новый лад. Его соблазнил шахматный автомат, но не со спрятанным внутри виртуозным шахматистом-лилипутом, как было на заре девятнадцатого века, а автомат, основанный на последних достижениях электромеханики и радиотехники. Долго возился Ласкер с этой трудной проблемой и, наконец, создал устройство, могущее давать сеансы на двадцати досках. Он собирался демонстрировать его на Всемирной выставке в Нью-Йорке.
– Почему при всех твоих изобретениях ты не попытался стать богатым человеком? – спросила его как-то Марта.
– Но ведь я и так богат, – ответил Эммануил. – Богат идеями, планами, и это дает мне именно то счастье, какое я хочу.
Марта осторожно выбирала место, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться. Они переходили в этот момент улицу Коминтерна, справа от них виднелась библиотека имени Ленина. Эммануил часто говорил, что хотел бы провести в ней несколько вечеров. Держась за Эммануила и, в то же время, поддерживая его, Марта перешла улицу и вновь вернулась к прерванным мыслям.
Да, мирно и счастливо жили они в Тироу. И вдруг – неожиданная и страшная беда. Ужаоные события тридцать третьего года, приход к власти Гитлера. Сколько мучений принес он людям Германии, сколько слез пролито! Профессоров изгоняют из клиник на глазах больных, студенты кидают камнями в лекторов университетов. Неарийское происхождение – одной этой причины достаточно для издевательств, избиений, а то и смерти. Бедный Эммануил! «Вы показали величие немецкого духа!» – каким издевательством звучат эти слова сейчас, когда у него отобрали Тироу, дом, деньги и выгнали из страны. Еще, слава богу, остался жив.
Кончились надежды на мирную старость, вновь как в юности нужно начинать строить жизнь сначала. Когда-то Степниц тоже потерял созданный им мир шахмат, и, не выдержав, сошел с ума. Марта поражалась, с каким самообладанием Эммануил переносил удары судьбы. Строил, создавал уют всю свою долгую трудную жизнь и разом потерял все. Милый Эммануил, как трогательно успокаивал он Марту, декламируя детский стишок:
Я строил из кубиков чудный дворец,
Но ветром постройку сломало.
«Не плачь, – улыбаясь, сказал мне отец. -
Ты можешь начать все сначала!»
Как в далекой молодости, на помощь вновь пришлось призвать шахматы. С пылкостью юноши бросился Эммануил в водоворот шахматной жизни. И вновь он восстал гигантом. Пусть нет в нем сейчас прежней силы, пусть не то уже здоровье, зато сохраняются еще ясная мудрость, опыт, знания. С каким мастерством провел он вчера партию против Капабланкп! И как его ценят здесь, в России. Пусть разрушился созданный мир. «Ты можешь начать все сначала!»
– Ты говорил с Крыленко? – спросила Марта мужа.
– О чем? – не сразу понял жену Ласкер.
– О чем собирался поговорить, – напомнила Марта.
– Нет еще. Понимаешь, дорогая, вчера не было возможности. Такая партия!
– Конечно! Я понимаю. Постарайся поговорить сегодня. Нам ведь нужно что-то решать. Я так волнуюсь.
– Ну чего ты тревожишься. – Ласкер погладил руку жены. – Все будет в порядке, не волнуйся. Если бы ты знала, как стыдно начинать разговор.
– Что поделать, дорогой. Соберись с духом, поговори. Крыленко хороший человек, он тебя любит.
– Вот именно поэтому-то и неудобно докучать ему просьбами.
По Волхонке идти стало легче. Дворники обкололи здесь лед, расчистили снег и посыпали тротуар песком. Уже близко Музей изящных искусств, сюда каждый вечер приезжают иностранцы, посольские машины, собирается важное начальство. В шахматы играют, съехались со всего света. Дворники и управдом принимали самые решительные меры, чтобы навести порядок в районе непонятных шахматных битв.
А вот и Музей изящных искусств, наверху светящаяся ночью надпись: «Всесоюзный совет физической культуры. Международный шахматный турнир». В который раз Марта любовалась этим зданием, сам фасад которого отражал величие и красоту творений человеческого гения, заключенных внутри. Маленький садик музея огорожен низкой чугунной решеткой, от входной калитки к зданию тянется немного вверх дорожка. Пока посетитель пройдет эту дорожку, он успеет проникнуться величием мощной белой колоннады, стеклянной крыши, скромных, но удачных по форме карнизов.
У входа в садик Ласкера, как обычно, встретила толпа шахматных любителей.
– Идет старичок! – крикнул кто-то.
Теперь уже Марта понимала, что это значит. Переводчица объяснила ей в дни первых туров, что это трудно переводимое русское слово одновременно выражает много значений: маленький, старенький, добрый, хороший мужчина.
В первые дни Марту удивляли эти люди, долгие часы простаивающие на морозе. Ей объяснили: в залах не хватает мест, хотя пускают туда около четырех тысяч человек. Нетерпеливым некогда ждать сообщений радио, они здесь же, на карманных шахматах, с участием дежурного милиционера разбирают ход борьбы в интересных партиях. Удивительная страна! Каждый человек здесь шахматист. Марта вспомнила рассказ Эммануила о двадцать пятом годе, когда во время их партии с Капабланкой в первом туре конная милиция сдерживала толпу шахматистов, рвавшихся в здание «Метрополя», где шло сражение. «Ничья! Расходитесь, ничья!» – кричали тогда рослые милиционеры на лошадях. А теперь что творится! В шахматы играют на заводах, в деревнях, в каждом учреждении. Радио, газеты, журналы уделяют шахматам места столько же, сколько отводится самым важным жизненным событиям.
Шахматисты у входа увидели Ласкера. Весть о появлении любимого шахматного ветерана мигом перешла из уст в уста. Головы повернулись в его сторону, толпа предупредительно расступилась, давая дорогу чете Ласкеров. Наиболее предприимчивые попытались было воспользоваться случаем и вместе с ними пройти через калитку, но бдительный милиционер быстро навел порядок. В короткие секунды встречи все же состоялась летучая «конференция».
– Скажите, герр доктор, – по-немецки спросил Ласкера один из любителей. – Как ваша отложенная позиция с Капабланкой?
– По-видимому, выигрышная, – ответил Ласкер. Любитель перевел ответ другим, и это вызвало новую волну вопросов.
– А если бы Капабланка сыграл ладьей на аш-восемь? – спросил другой шахматист, но уже по-русски. – А если пешкой на эф-шесть? А не лучше было вам сыграть слоном на дэ-три вместо ладьи на же-пять?
Ласкер, может быть, и задержался бы у входа, чтобы ответить на вопросы, но он их просто не понял. Русского языка он еще не знал, а счастливец, говоривший по-немецки, не проявил должной предприимчивости. Милиционер предупредительно провел Марту и Ласкера через калитку, но и «а дорожке в саднке они не остались одни. Кто-то из имевших билеты специально ожидал их в садике ради счастья хотя бы несколько шагов пройти рядом с прославленным чемпионом.
У входа в здание супругов встретил подвижный предупредительный Валерьян Еремеев. Он помог раздеться Марте и Ласкеру, и втроем они вышли на площадку у самого основания лестницы, ведущей на второй этаж. Налево был греческий дворик со скульптурами Лаокоона и огромной Ники с острова Афродиты; справа виднелись копии микеланджеловского Давида и двух конных скульптур: кондотьеров Колеони и Гатамелата. Огромные чугунные всадники как символ стояли в этом здании, где сейчас именно коням принадлежало веское слово. Передавали, что, забыв про правила музея, один любитель как-то шлепнул ладонью по ноге коня Гатамелата.
– Молодой человек, этим конем ходить нельзя, – призвал его к порядку служитель музея.
С центральной площадки у входа вверх вела широкая мраморная лестница, по бокам обрамленная колоннами бурого мрамора. Как и в предыдущие дни, десятки любителей шахмат встречали здесь Ласкера. Они шпалерами выстроились по бокам лестницы и при его появлении принялись бурно аплодировать. Словно триумфатор, поднимался со ступеньки на ступеньку шахматный ветеран, раскланиваясь во все стороны. На двух промежуточных площадках его поджидали любители автографов. Ласкер охотно расписывался на книгах, в блокнотах, на отдельных листках.
Но вот он дошел, наконец, до самого верха лестницы. Отсюда по трем сторонам шли залы, где игрались партии турнира. Ласкер играл сегодня в главном зале. Миновав огромные латунные двери с украшениями, он попал в Большой зал музея. Здесь среди рифленых мраморных колонн уютно пристроились шахматные столики с полированными фигурками, часами и флажками. Вверху помещались демонстрационные доски. Они выглядели странно среди древних скульптур; казалось, что римский воин вот-вот покинет свой пьедестал и острием копья перенесет на два поля вперед белую пешку. Всюду разместились зрители. Внизу они покорно ждали начала битвы, стоя за красным канатом, наверху с балкона выглядывали из-за маленьких колонн.
Мраморный пол был покрыт коврами. Необходимая мера: организаторы убедились в первый день, что без ковров зрители, переходя из зала в зал, создают шум.
Противницей Ласкера в десятом туре была Вера Менчик. Редкостно одаренная чешка была бесспорно сильнейшей шахматисткой. Мало того, она смело вступала в состязания с лучшими гроссмейстерами-мужчинами и нередко со значительным успехом. Однако в Москве ей не везло – Менчик проиграла все девять первых партий. Ужасное начало расстроило обычно спокойную чешку, и она заметно нервничала, садясь за доску против Ласкера. Тот подбадривающе улыбнулся противнице.
Маленькое происшествие задержало начало тура. Директор музея подошел к столику, за которым сидела Менчик, и, обращаясь к ней, произнес:
– Дорогая миссис Менчик! Наш шахматный турнир играется в залах, где все напоминает о храбрости древних рыцарей. Это смельчаки мужчины. Мы рады приветствовать в стенах музея вас, отважную женщину, ведущую борьбу с лучшими шахматистами земного шара. Мы желаем вам самого большого, успеха в вашем смелом, ратном подвиге. Разрешите просить вас, дорогая миссис Менчик, принять на память об этих днях маленький подарок от работников музея.
Директор снял покрывало с небольшой статуэтки, и зрители увидели миниатюрную копию одной из лучших скульптур музея – «Борющихся ангелов» Пигалля. На глазах растроганной Менчик, принявшей подарок, блеснули слезы.
Ласкеру неприятно было выигрывать у милой противницы, да еще после пережитых ею приятных минут. Но что поделаешь! Турнирные законы жестоки. После девяти туров он отставал от Ботвинника на два очка, нужно было наверстывать упущенное. Тут не до жалости или рыцарской галантности. Все же экс-чемпион старался делать все возможное для того, чтобы облегчить задачу противницы. Каждый раз, когда Менчик думала над ходом, он поднимался со стула и уходил от столика. Так ей лучше: не будет смущать вид сидящего напротив противника, да и дым от сигары не потревожит.
