Текст книги "Не жди, когда уснут боги"
Автор книги: Александр Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
3
В новый аэропорт «Манас» Григорий попал впервые. Признаться, он представлял себе здание аэропорта несколько иным: плавные эллипсовидные формы, уносящиеся ввысь на изящных и стройных, как фигуры балерин, колоннах завершались в его воображении шлемовидной башней – дань легендарному киргизскому батыру. Если бы кто-то возразил, что все это – смешение стилей, что шлемовидная башня и фигуры балерин – арии из разных опер, Григорий бы нашелся что ответить. А Жанна д’Арк? А Мария Стюарт? Разве в них не переплетены, казалось бы, несовместимые черты – нежность и мужественность? Да и не только в них! Гениальные противоречия – вот извечная наша страсть и боль.
Но возражать было некому. Так вышло, что он даже не предупредил друзей об отъезде. Оставил на всякий случай коротенькую записку в дверях: улетел туда-то, вернусь тогда-то. Чтоб не разыскивали его по милициям, а то и моргам.
Отлет отложили по метеоусловиям на неопределенное время, и Григорий, расположившись в кресле, достал из портфеля книгу. К чтению он пристрастился давно, еще когда были живы отец с матерью; годы усилили это влечение, и он тосковал, если день-другой оставался без книги. Читал Григорий много, все, к чему потянется душа, и в нем великолепно уживались, становились рядышком Аристофан и Лондон, Мопассан и Гете, Гоголь и Шолохов… Он не стремился запоминать имена бесчисленных героев заучивать стихи наизусть, чтобы потом рассказывать, передавать кому-нибудь; им владела жажда иная, более сильная, неутолимая до конца: понять мотивы поступков героев, пожить их настроениями, найти связующие их нити. Поэтому он по нескольку раз возвращался к одним и тем же произведениям, ища новые подтверждения своим мыслям, обнаруживая то, что ускользало от него прежде.
Сейчас у него на коленях лежал томик тургеневского «Рудина», и он хотел докопаться, почему этот погруженный в слова, идеи, но не в дела человек, нерешительный и слабый духом, растративший почти всю жизнь на пустые, бесцельные плутания от одного барского крова к другому, почему вдруг этот человек под занавес дней своих оказывается на парижских баррикадах да еще со знаменем в руках? Внезапное, даже слишком внезапное перерождение? Или прихоть писателя, не представлявшего, какие люди вершат революцию?
– Вот он где спрятался, голубчик! А мы-то весь буфет обшарили, думали, он как порядочный там восседает.
Виктор стоял перед ним худой и длинный, по бледному лицу его блуждала лукавая улыбка.
– Не считай меня детективом, – продолжал он. – Мне просто везет. Аленка зачем-то поехала к тебе, наткнулась на записку, потом выяснила, каким рейсом ты сматываешь удочки, и они с Алексеем заскочили за мной. И знаешь почему?
– Догадываюсь, – в тон ему ответил Григорий. – Чтоб ты имел счастье лицезреть меня.
– Эта образина еще и задается! – сокрушенно вздохнул Виктор. – Однако ты промазал. У них не было денег расплатиться за такси, и они воспользовались моим карманом.
– Что ж, да здравствует и процветает карман холостяка! Только где же Аленка и Алексей?
– Обыскивают второй этаж. Не затеряются, будь уверен… Да вон и они! Сюда, сюда!
Аленка, маленькая, легкая, первой подбежала к брату, чмокнула его в щеку и юркнула в кресло рядом. Ее глаза искрились синевой, растревоженные быстрой ходьбой русые волосы рассыпались по лицу.
– Ага, попался! – весело говорила она, доставая зеркальце и наводя на голове порядок. – Сбежать задумал? Что, у тебя тыща сестер? И откуда в тебе этот эгоизм, это бессердечие? Нет, в детстве, мой милый, ты все-таки лучше заботился обо мне, я даже представить себе не могла, что ты когда-нибудь бросишь меня на произвол судьбы, даже не поставив о том в известность. Возмутительно, братец, и не пытайся оправдываться!
Григорий любил сестру, любил, несмотря на вздорность, взбалмошность ее характера. Она была всего на два года младше его, но когда после гибели родителей, попавших в автомобильную катастрофу, они остались вдвоем, он взял на себя все заботы о ней, помог не только учиться в институте, но и ощутить всю прелесть студенчества – с танцевальными вечерами, загородными поездками, спортивными занятиями, увлечением модой. Благодаря его стараниям все это было ей доступно, никакие материальные лишения не омрачали ее юности. Григорий избегал нудной опеки, всячески поощрял самостоятельность, независимость взглядов.
И сестра была сильно к нему привязана. Правда, привязанность эта не помешала ей после замужества сделать так, чтобы Григорий перебрался на частную квартиру, а двухкомнатная квартира, в которой прежде жила вся семья Панкратовых, перешла к ней с Алексеем. Причем, если кого и смутил такой оборот дела, так только Алексея. Он попробовал возражать, но его доводы повисли в воздухе: Григорий привык жертвовать, Аленка же – принимать жертву.
– Не пойму, зачем вы сюда притащились? Чтоб упрекать меня в черствости и бессердечии? – Григорий поглядывал то на сестру, то на друзей. – Роскошно живете однако. Тридцать километров мчаться на такси из-за такого пустяка! Любопытно, кому взбрела в голову эта сумасбродная идея?
– Ну, ты иначе не можешь, – искренне огорчился Виктор. – Сразу подавай мотивы, причины… Какой-то настырный червячок в тебе копошится, все выискивает – отчего, почему, зачем?.. Рейс откладывается, а ты нас дергаешь, торопишь. Меня вон ограбили, сюда приволокли, и то помалкиваю, не мучаю окружающих вопросами.
– Так его, так! – поддержала Аленка. Ей нравились прямые, без обиняков мужские разговоры, в которых резкость суждений скрашивается доброжелательным юморком.
– И ты, Брут! – погрозил ей пальцем Григорий. – Тогда сдаюсь. Будем считать, что вы, как истинные друзья, прибыли разделить со мной тягостные минуты ожидания. Замечательно, когда тебя любят не потому, что в тебе нуждаются.
– Разумеется, мой милый, мы приехали просто так, пообщаться. И не сомневайся даже. У меня только маленькая, малюсенькая просьба. Пойдем, я расскажу. – Она встала и потянула Григория за собой.
– Какие могут быть секреты от друзей? – попытался воспротивиться он, чувствуя некоторую неловкость перед Виктором и Алексеем.
– Пойдем, пойдем! – Смеясь, она дергала его за рукав. – От всех надо иметь секреты. От одних – одни, от других – другие…
Они отошли в пустой угол зала, и Аленка быстро-быстро заговорила:
– Одному человеку нужно сделать подарок, хороший подарок, потому что человек он хороший. Я придумала, какой подарок. Но во Фрунзе его не достанешь. Спрашиваю в своем управлении, едет ли кто в Москву или в Ленинград? Никто пока не собирается. Мечусь туда мечусь сюда, наконец, выясняется, что подружка Женьки Смирновой, ну, той, что со мной в одной комнате сидит, улетает в Москву. Я к ней. Выручи, говорю. Она глазками похлопала, согласилась. Только, говорит, вернусь я через месяц. А подарок через шестнадцать дней нужен. Тогда я еще не знала, что ты в те края летишь. За советом к тебе, а там записка. Но деньги я передала Зое.
Григорий слушал, слушал, потом взмолился:
– Пощади! Один человек, одна подруга, вторая подруга, какой-то подарок, месяц командировки… Кошмар! Нельзя ли открытым текстом?
Аленка укоризненно посмотрела на брата.
– Я ведь хотела покороче. В общем, у Виктора два события: день рождения и защита диссертации.
– Какая еще защита! – вскричал Григорий. – У него только черновой материал собран.
– Вероятно, он побаивается защиты, вот и скрытничает. На днях я встретила случайно его шефа. Сложная, говорит, тема, на стыке биологии и философии, но выполнена очень толково. И не надо сейчас ни о чем его спрашивать. Всему свое время.
– Ух, Витька, ух, Эйфелева башня!.. Ладно, с первой частью разобрались. Дальше.
– Зоя, подруга Женьки Смирновой, летит одним рейсом с тобой. Деньги на киноаппарат для подводных съемок я уже передала. Договоришься, где вы встретитесь, когда будешь лететь обратно.
– Но я не собирался на обратном пути заезжать в Москву!
– И это говорит мой брат и друг Витьки?
Григорий выставил перед собой ладони, словно защищаясь.
– Заеду, разыщу Зою и захвачу все, что она купит.
– Вот и умница! – Аленка чмокнула его в щеку и повела знакомиться с Зоей, которая находилась в противоположном конце зала.
Обходя чьи-то пузатые сумки, перешагивая через вытянутые ноги дремлющих пассажиров, Григорий говорил сестре:
– Честь и хвала твоей осведомленности. Мы бы с Алешкой могли прохлопать такое событие… Ух, Витька!.. Молодчина ты, одним словом. Но… как сама? В семье у тебя того, без потрясений? Ты-то вроде бодришься, держишься, а вот Аленка… – Он покачал головой.
Лицо Аленки как-то вдруг потускнело, словно тучка на него набежала.
– Не надо об этом, – тихо попросила она. – Сами распутаем. – Помолчав, добавила с вызовом: – Я же в твою личную жизнь не вмешиваюсь. Скоро тридцать, а все холостякуешь.
Григорий рассмеялся.
– Ежик ты, Аленка, самый настоящий ежик. На душе слезы, а наружу – иглы.
Зоя оказалась смуглолицей девушкой с темными блестящими глазами. В движениях ее не доставало еще свободы, уверенности, того, что приходит постепенно, с годами. Протянув Григорию крохотную мягкую руку, она засмущалась, кончики ушей вспыхнули, как свечки, и вся она как-то напряглась, словно застигнутая врасплох.
«Хороша! Тут уж создатель постарался! – подумалось ему со сторонним восхищением, как о неодушевленном предмете. – И скромница, видать, каких нынче с прожекторами не сыщешь». А вслух сказал:
– Не беспокойтесь, я домашний, ем только то, что подадут, – сказал и самого передернуло от собственной банальности.
Наступила неловкая пауза. Выручила Аленка.
– Мой братец с некоторых пор стал женоненавистником. Слова и мысли у него притупились. Тем спокойней тебе будет лететь, – сказала она Зое.
В самолете они сели рядом. Сперва разговор не клеился. Григорий напустил на себя равнодушный вид, глядел букой и вообще, казалось, ему нет никакого дела до очаровательной соседки. Раскрыл снова «Рудина» и стал прилежно глотать страницу за страницей. Но уже прохудился панцирь, в который он влез по своей воле, и капелька смуглого солнца проникла внутрь, растопляя и завоевывая пространство. Было бы нечестно сказать, что он не сопротивлялся. Но как гоголевский философ Хома Брут, который долго мудрил, силком заставлял себя смотреть лишь в пределах очерченного круга, однако не выдержал и поднял глаза на Вия, так и Григорий Панкратов заведомо был обречен.
– Странно, вот вы читаете Тургенева, и я тоже… знаете, недавно опять потянуло к нему, – услышал он мелодичный, как колокольчик, Зоин голос. На мгновение ему показалось, что он где-то давным-давно слышал этот голос. Но память, сделав один-два оборота, забуксовала. – Только я «Первой любовью» увлеклась…
– Понятно, – усмехнулся Григорий. – Каждому свое.
– Я же не в том смысле! – вспыхнула Зоя. Она вообще легко обижалась и столь же легко отходила. – Мне нравятся искренние люди, как этот мальчик из «Первой любви». А ваш Рудин… знаете, он фальшив, ему бы я не поверила.
– Вам подавай дистиллированную личность! Но человек переменчив, сегодня один, завтра другой.
– Перекати-поле?
– Какая ерунда! – выпалил Григорий и тут же закашлялся, поняв, что перехватил. – Простите… Однако не перекати-поле, не маятник, а непреклонный восходитель – вот человек! Его прочность в постоянстве цели.
– Без отклонений? – Темные глаза ее, мягкие, как бархат, смотрели с наивностью второклашки, осмелившейся задать учителю каверзный вопрос.
– Конечно! – согласился он.
– В таком случае ваш человек дистиллированный! – Темные глаза на мгновение зажмурились, запечатлев его поражение.
– Ай, как не-хо-ро-шо! – сказал Григорий, и снова мелькнула мысль, что Зоя ему откуда-то знакома. – Рудина критикуете, а в споре пользуетесь его приемами. Небось, филолог?
– Что, коллегу почувствовали?
– Где уж нам… Я экономист.
– Я тоже.
– Ну да?!
И они рассмеялись, им стало необыкновенно весело, просто и ясно. И Григорий уже не пытался вспомнить, где, и, когда он встречал эту девушку.
4
Нет, так определенно нельзя работать. Черт бы его побрал, этого Ануфриева! Перестраховщик несчастный! Чуть дело позаковыристей – прыг в кусты. Обмозговать, посоветоваться, обсудить, мол, надо. И потянется волынка, хоть криком кричи. Пока самому не надоест и не отстанешь от него со своими предложениями. А он только того и ждет. Коли ты забыл, ему сам бог велел. И все шито-крыто. Ни тебе обиженных, ни тебе оскорбленных.
Был Ануфриев, и не стало Ануфриева. Что-то в нем сломалось, перекосилось. Или, наоборот, выпрямилось? Ведь сам он вполне доволен собой, довольство из него так и прет. Чепуха какая-то…
Впрочем, думал Григорий, при той системе выдвижений, когда за основу берутся не потенциальные способности человека, необходимые на новой должности и еще едва-едва приметные, а те, что проявились на прежней работе, при такой системе ошибочные назначения возможны сплошь и рядом.
Не зря говорят: каждый хорош на своем месте. На чужое поставь его – и завалит. В механическом цехе три участка, три мастера: Свиридов, Усупов и Ануфриев, вернее, он раньше мастером был, теперь вместо него Пенкин, но все равно. Считалось, что наиболее перспективен Ануфриев. Расторопен, исполнителен, может нажать, достать, в карман за словом не полезет, и диплом инженера без отрыва от производства имеется. А почему бы не посмотреть с другой стороны? Свиридов как мастер послабее, с расторопностью, исполнительностью, с тем, чтобы достать, нажать, у него похуже. Но зато он инициативен, решителен, толковую идею с кончика твоего языка сорвет и сам в драку за нее полезет.
Но было ли когда-нибудь так, чтобы, руководствуясь соображениями дела (по другим соображениям-то бывало), выдвигали в начальство не самого сильного, а того, кто послабее? Нет, сколько ни скреби затылок, бесполезно. Хотя как знать, может, человек именно потому здесь и послабее, что создан для другого места, где будет на голову выше своего соперника.
В чисто деловом плане нормировщик Панкратов встречал просчеты и похлеще. Газеты он не только выписывает, но и читает. А там не дураки сидят, чтобы про одни успехи трубить. Если не в строке, то между строк на такое натолкнешься, что тревожно становится. И радостно одновременно. Ведь если откровенно пишут об ошибках, трудностях, значит, знают, как их преодолеть. И тогда до каждого дойдет: давай, дружок, напрягись, засучи рукава, затяни пояс потуже и помоги своему родному государству. Уж оно-то никогда в долгу перед тобой не останется… Хуже, если все видят недостатки, а газеты о них помалкивают. Получается, что там сидят и думают, будто народ еще не дорос до этого, во всяком случае его некоторая часть. А народ давно дорос, и пока там думают: писать не писать, он горбом своим устраняет эти самые недостатки. Только горьковато ему от неполного доверия…
Но причем тут бедный Ануфриев? А вот причем.
Работает в механическом токарь Останков. Сообразительный мужик, ветеран и все такое прочее. Но заметил как-то Григорий, что слишком уж легко сменное задание он выполняет. Вник и возмутился. Оказывается, Останков смастерил умненькое приспособление, ускоряющее операцию, втихую установил на своем станке и теперь, как говорят, одной левой перекрывает норму.
«Ты что ж, дядя Митя, разбой среди бела дня учинил?» – приблизительно так и очень вежливым тоном, хотя внутри клокотало, поинтересовался Григорий. А тот простачком прикинулся. Какой, мол, прок рацпредложением оформлять? Дело копеечное, провозишься больше, чем получишь. Да и завернуть могут. С тех, кто «рацами» заправляет, взятки гладки. Завернут – и приветик. Лучше уж я сам попользуюсь. «Нет, дядя Митя, – примерно так сказал Григорий, – придется тебе закрывать свою лавочку. Поступай, как порядочные люди поступают. Государство у нас доброе, но если всякий будет залезать к нему в карман, без штанов скоро останемся».
Позеленел Останков, но ни слова. Что ж, пусть зеленеет, коль провинился.
Тогда-то и допустил нормировщик Панкратов тактическую ошибку. Он пообещал дяде Мите, что расскажет о его поступке кому следует. Потупил Останков злые очи и опять смолчал. Все-таки выдержки ветерану не занимать.
А через час Григория пригласил начальник цеха.
– Что там у вас произошло с Останковым, Григорий Александрович? – взволнованно заговорил он, ерзая в широком кожаном кресле. – Я просто шокирован, поражен… Молодой специалист, новая должность, командировка по обмену опытом – и какие тревожные сигналы! От нас, недавних студентов, люди ждут деликатного, тактичного обращения, ибо общество затратило на наше обучение и воспитание, огромные средства, которые.
– Успокойся, Коля, с чего тебя так понесло? – сказал Григорий, присаживаясь возле стола.
– С чего, с чего… Вот даже сейчас… Коля… А я ведь при исполнении, положено официально. Договаривались же! И Останков обиделся. В товарищеский суд грозится подать. Если вы, говорит, как начальник цеха, не воздействуете, не примете соответствующих мер, обязательно подам.
– Любопытно, успел, значит, на меня наплести? – Григорий посмеивался, но острые черты его лица стали еще резче, напряглись и сам он, небольшой, но крепкий, пружинистый, подался вперед, в сторону собеседника.
Ануфриев почему-то смутился, вышел из-за стола, маленькими шажками забегал по кабинету.
– Останков серьезные обвинения предъявляет, Григорий Александрович. «Тыкаете» пожилому, человеку, оскорбляете – и разбойником, и лавочником, и вором обозвали. Как только язык мог повернуться! Двадцать лет, говорит, на заводе, а такого не слышал. Один из передовиков у нас, фотография на цеховой доске Почета. И вдруг молодой специалист…
– Да перестань ты со своим молодым специалистом носиться! – вспылил Григорий. – Скажи лучше, объяснил ли он тебе, из-за чего у нас стычка вышла?
– А как же! Придумал, говорит, приспособление и, прежде чем оформлять для бюро рационализации, решил опробовать на своем станке, посмотреть, есть ли эффект какой. Только приладил, а тут Панкратов ястребом…
– Ну, и дурак он, твой Останков, – как-то даже разочарованно произнес Григорий. – На металле тоже следы остаются, если понадобится, можно доказать, что работал он с этим приспособлением не один день, а месяца два-три.
– Постой-постой, – еще пуще заволновался Ануфриев. – Что же тогда получается?
– Легкой жизни он для себя захотел, вот что. Пускай другие надрываются, а ему в передовиках – раз плюнуть. Может заколачивать, сколько захочет. Побаивался, правда, что раскусят, тянул кота за хвост. Но постепенно вошел бы во вкус, не накрой я его сегодня.
Григорий рассказал начальнику цеха, как было на самом деле. И обошелся он с Останковым чересчур вежливо, аж зло берет. Узнай об этом другие токари, морду бы ему набили. А то чуть что – ветеран! Рабочий стаж – не индульгенция, не ширма, за которой можно черт знает, чем заниматься. Мальчишка бы по недомыслию оплошал, а Останков в этих делах зубр, ему на полную катушку полагается. Для начала, конечно, портрет с доски Почета убрать надо. Негоже таким соседством настоящих передовиков срамить. Григорий сам сейчас пойдет и снимет. И отдаст дяде Мите на память о былых заслугах. Пускай положит под подушку, авось хоть сны чистые будут сниться. Глядишь, и вправду па поправку пойдет.
Григорий поднялся и направился к двери, но Ануфриев остановил его.
– Попрошу без горячки. – И губы у него властно отвердели. Вас частенько одолевает гнев, а он, как известно, плохой советчик. Отсюда, – он поднял вверх указательный палец, перегибы случаются разные. Следует не спеша все взвесить, изучить, посоветоваться. В чем-то вас поправим, в чем-то его. Теперь насчет фотографии. Разве ваша функция вешать и снимать фотографии передовиков? Мы сами разберемся и сделаем выводы.
Григорий вышел хмурый, взъерошенный. Что стало с Колькой, Ануфриевым, во что он превратился? То, как павлин, распустит перья и любуется. То пыхтит, как индюк…
Понимал Григорий: у начальника цеха заботы покруче, помасштабней, чем у мастера. Но, в конце концов, он может справляться или не справляться с ними, соответствовать или не соответствовать, однако к чему ломать свои прежние, чисто человеческие качества? А если б его назначили директором завода, так он что, стал бы в постели со своей женой Глашей на «вы» разговаривать и шпарить ей фразами из передовиц? Неужто вот эдак можно измениться до неузнаваемости? Или Ануфриев и не был другим, просто за суетой и беготней Григорий не разглядел его?
Видно, все или почти все было у него на лице написано, если попавшийся навстречу бригадир Чередниченко сочувственно спросил:
– За что это ты схлопотал?.. Да плюнь, не расстраивайся! Если каждая цаца будет нам пудрить мозги, а мы переживать, то надо немедля бежать на кладбище и заказывать место. Плюнь, обойдется!.. Кстати, как думаешь, мне сейчас к нему лучше зайти или попозже?
– Да плюнь, какая разница! – усмехнулся Григорий и пошел дальше, оставив мордастого, здоровенного бригадира в недоумении.
– Вот человек, ему добра желаешь, а он… – наконец нашелся Чередниченко. – Погоди.
После возвращения из командировки Григорий развернул бурную деятельность. Внешне она не была связана с его прямыми обязанностями. Но разве можно, воочию убедившись, что совершенно простые вещи влияют на производительность труда, отказаться от соблазна использовать их в своем родном цехе? Григорий сговорился с заводским бюро эстетики, обработал кое-кого из хозяйственников, и цех сделали, чуть ли не показательным – кругом веселая, бодрящая окраска, музыка в обед…
Ануфриеву эти преобразования пришлись очень по душе, он старался изо всех сил, поддерживал, помогал…
– Даже когда нас здесь не будет, люди вспомнят, что Панкратов с Ануфриевым внесли свой вклад в создание нового облика цеха, – говорил он и улыбался мечтательно.
– Что за глупости! Не в том ведь дело, – возражал Григорий, но бесенок, живущий почти в каждом человеке, призывал хоть к маленькому розыгрышу. – И потом, нормировщик не столь яркая фигура, как начальник цеха, вряд ли я уцелею в чьей-нибудь голове.
– Что вы, что вы, Григорий Александрович, – умилялся его наивности Ануфриев. – Не на должности или ранги, а на свершения память людская сильна. Напрасно вы беспокоитесь, совершенно напрасно.
Разыгрывать Ануфриева было легко, а потому не интересно. Как охотиться, скажем, за курами в курятнике.
Еще давным-давно Ануфриев где-то вычитал, будто одна и та же мысль, одно и то же слово воспринимаются по-разному, в зависимости от того, кто их произносит. Став начальником цеха, он решил, что ему полагается почаще высказывать свое мнение, ибо в нем нуждаются, и резонанс теперь обеспечен. Когда Григорий слушал его, то представлял циркового силача, который манипулирует огромными пустотелыми гирями, принимая их за полновесные и ожидая рукоплесканья зала.
Больше всего Григория пугало и раздражало топтание на месте. Восходить, восходить… Не красного словца ради он говорил об этом Зое. У станка ему удалось достичь многого. Сложнейшие чертежи, хитроумные детали – чего только не выпадало на его долю. И он не подводил. Его фотография красовалась не на какой-то там цеховой, а на заводской доске Почета. Лишь недавно ее потихонечку сняли, потому что он из бригадиров перекочевал в нормировщики и стал совсем иным человеком; как фамилию сменил. Естественно, не возбраняется попасть на эту самую Доску и в новом качестве, попадай на здоровье, но помни: за всю историю завода ни один нормировщик не заслужил такой чести.
– Без работы нашей, сынок, никуда. Она во как необходима, – старый нормировщик Федосеев проводил ребром ладони по горлу и печально смотрел на Григория, пришедшего к нему подучиться. – Норма может быть выше, может быть ниже – все зависит от того, как на нее взглянуть. Мы с тобой должны идти по крутому бережку и тянуть норму посередке, чтобы и государство в выигрыше осталось, и рабочий. Но ведь что получается, сынок? Когда государство что-то недовыигрывает, теряет по малости, это проскальзывает незаметно, никто нас не хватает за шиворот, не орет благим матом. Только совесть наша безутешной вдовой пригорюнивается. А ежели наоборот? Ежели мы повышаем нормы и конкретных людей по карману хлопнем? Э, тут порой врагами обзаведешься, как клопами. Поедом тебя есть будут. Или явно, или исподтишка – на кого наскочишь.
Григорий спорил с Федосеевым, утверждал, что рабочие всегда поймут, растолкуй лишь им хорошенько. Федосеев печально улыбался: блажен, мол, кто верует. Был он сед и морщинист, хотя едва за пятьдесят перевалило.
– Наш хлеб и сладок, и горек одновременно, – говорил он. – Что ж, никто нам его не навязывал, сами выбрали. Только ежели качнет тебя, потянет приспосабливаться, петлять, юлить – лучше сразу уйди, не порть песню.
Случай с токарем Останковым встревожил Григория. Повозмущавшись нерешительностью и мягкотелостью Ануфриева, который постарался замять эту историю, он написал заметку в заводскую многотиражку. Прежде ему уже приходилось писать; его заметки о делах и планах бригады оперативно печатались на первой полосе газеты. На сей раз редакция не спешила с публикацией. Григорий разворачивал номер за номером, но своей заметки не находил. Он терялся в догадках, переживал и, в конце концов, отправился к редактору.
Тот встретил, его любезно, осведомился о здоровье, а когда Григорий объяснил, зачем пришел, редактор, молодой, круглолицый, сдвинул брови, поскучнел и затеял длинную беседу о нетипичных ситуациях и необходимости тщательной проверки критических сигналов трудящихся, на что редакция, увы, не всегда располагает временем.
Так Григорий и поверил во всю эту трепотню, рассчитанную на детсадовский возраст. Нетипичные ситуации могут стать типичнейшими, если сразу же не ударить тревогу. И потом, что за ответ: нет времени. Как это нет? На всякие «ура! ура!» время находится, а вот в глубинку влезть – ах, заняты?! Уж он так не оставит, ему тоже известны законы советской печати. За подобный подход кое-кто дотла сгорал. Пусть редактор не считает, будто он недосягаем для простого нормировщика. Слава богу, перед истиной все равны.
Ему, кажется, удалось не только расшевелить, но и напугать редактора. Побледнел, губы прыгают. Скуку с лица, словно дым ветром, согнало. Не привык, видать, к жесткому разговору. Открою, лепечет, редакционную тайну, хотя это у нас не принято. Открывай, милостиво разрешил Григорий, ему-то что.
И опять его ткнули носом в Ануфриева! Оказывается, получив заметку, редактор позвонил начальнику цеха и попросил уточнить факты. Ануфриев сказал, что все тут покрыто мраком, что писанину Панкратова лучше выбросить в корзину, иначе в цехе может возникнуть нежелательная реакция. Если же Панкратов обратится снова, нужно найти какую-нибудь отговорку, но на него не ссылаться.
– Вот и все, – выдохнул облегченно редактор.
– Зачем же сослались на Ануфриева?
– Но вы же потребовали конкретного ответа!
– Допустим… Могли бы сказать, что занимались проверкой, и факты не подтвердились.
– Но ведь это была бы ложь! – Пушистые брови редактора негодующе взметнулись вверх.
– А врать со слов Ануфриева что, чище? Или чужая ложь к вам не пристает? – тихо спросил Григорий. – Славно живете. Малина, да и только… Вы о Томасе Карне слышали?
– Нет, а что?
– Этот англичанин прожил двести семь лет. Говорят, он был совершенно безразличен к чужим болям, страданиям. У вас тоже есть к тому склонности.
…Который раз он клял себя за поспешность! Взял и раскрыл свои карты перед Останковым. С тех пор о приспособлении ни слуху, ни духу.
Григорий поинтересовался вскоре:
– Толковую штуку сообразили, дядя Митя, где ж она?
– В утиль пошла, – коротко бросил Останков и повернулся боком, словно давая понять, что говорить им больше не о чем.
– Шутите! – не поверил Григорий. – С образцом-то рацпредложение оформлять куда проще.
– А на кой леший мне рацпредложение? – криво усмехнулся Останков. – Я не гордый. Обойдусь как-нибудь. Кому охота попреки зазря выслушивать.
– Ну, обида обидой, – примирительно заговорил Григорий. – Извините, если что не так. Однако ж кто дал нам право держать при себе то, что сгодится для всех? И хорошо сгодится!
– Право? – Опять кривенькая ухмылка. – Интересное кино получается. Иль над моей головой кто-то другой хозяин? Хе-хе… А может, в ней цельная диссертация сидит, а я ей не даю хода – тогда как? Нехай себе посиживает, но наружу – ни-ни!..
Григорий хотел было сказать, что за диссертацию дядя Митя не только голову, всего бы себя заложил, ибо ученая степень в большой цене, но промолчал, боясь новых жалоб и кривотолков.
Да, верно сказал Федосеев, хлеб нормировщика не очень-то сладок. Одного врага Григорий мог смело записывать в актив. Уж он сумеет подставить ногу, промахнись только.
Во время обеденного перерыва Григорий, направился к буфету. Много добрых изменений происходит в цехе. Стекла вместо стен поставили, пол из цветной плитки… Еще года два назад на весь завод была одна столовая, огромная, правда, но одна. Пока до нее добежал, пока перехватил что-нибудь – едва назад успеешь. А нынче благодать, буфет под боком, поел – и гуляй себе, укрепляй нервную систему. Постороннему человеку все это может ерундой, мелочью показаться, но когда изо дня в день работаешь в цехе, выкладываешься без остатка, душу своему делу отдаешь, то всякое обновление с большущей радостью воспринимается.
Впереди покачивалась могучая, словно отлитая из чугуна, спина Чередниченко и рядом узенькая, как доска, на которой хозяйки лук режут, спина Останкова. Григорий слышал, как Останков сказал:
– Если надо, я при всем народе заявить смогу: недосыпал, из кожи лез, ради общей пользы старался, а этот выскочка набросился, обозвал по-всякому, вот я и сгубил свое…
– …детище, – подсказал Чередниченко и хохотнул басовито.
– Это верно, детище. Словечко-то хорошее… У меня, подсчитано, какой выигрыш ожидался, столько теперь потеряно.
– Не забудь про моральный ущерб. Мода такая. Разве после этого тебя потянет изобретать? – вдруг он краем глаза заметил Григория и тут же славировал: – Возможно, я и ошибаюсь. Глядишь, в тебе талант еще шибче проклюнется. Утро вечера мудренее.
Григорию расхотелось есть. Он повернул назад и столкнулся с ребятами из своей бывшей бригады.
– Привет, Гриша!
– Привет!
– Все на обед, а ты куда ж?
– Дельце срочное, понимаете, только вспомнил, – замялся Григорий, и парни сразу же уловили фальшивинку.
– Что там срочного, Гриша, бумагомаратель окаянный. А ну-ка идем с нами, мы тебя на трудовые рубли кормить будем, – загомонили они.
И, взяв его под локотки, повели в буфет.
