Текст книги "Не жди, когда уснут боги"

Автор книги: Александр Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

НЕ ЖДИ, КОГДА УСНУТ БОГИ
Повесть

1

Ресторан, в который они зашли на часок, был второсортный, шумный. Оркестранты, казалось, задались целью утихомирить посетителей, заставить их сидеть за своими столиками, уткнувшись в тарелки. Кое-кто, правда, пытался выйти из повиновения, поговорить с соседом, но тогда ударник, широколицый, с тугими, как барабан, щеками, вскидывал палочки еще выше и бабахал ими так, что все нервно вжимались в кресла, будто застигнутые врасплох артобстрелом.

Вскоре оркестрантам самим это поднадоело, и они, оставив инструменты, поплелись, чем нибудь подкрепиться.

– Черт знает что! – поморщился Алексей.

– Да ты не обращай внимания, у каждого своя работа, – Виктор, длинный, худой, еще в школе прозванный «Эйфелевой башней», подцепил вилкой поджаристый кусочек отбивной, макнул в горчицу и отправил в рот.

– Им тоже приходится выбирать. Если музыка не давит на перепонки, она должна затрагивать чувства. А это не просто, верно?

Алексей кивнул.

– Помните:

 
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины…
 

– Поэты, Алеша, всегда хотят несбыточного, – шутливым тоном произнес Виктор. – Тишина нынче дефицитней итальянской женской шубки с четырьмя разрезами, на оловянных пуговицах. Да и потом: зачем тишина простому человеку? Столько мыслей неуправляемых нахлынет, что и дело-то свое с гулькин нос покажется, и жить на белом свете тошно станет.

– Выходит, да здравствует оркестр?

– Выходит.

Григорий сидел, молча, не вступая в разговор. Он слыл среди друзей человеком настроения, к этому привыкли, а потому ему прощались и хладное молчание, и жаркая словесная драчка, в которую он порой бросался, очертя голову и, не очень-то подбирая выражения. Для них, предпочитающих высказаться намеками, обхаживающих предмет спора, как обхаживают лошадь перед скачками – то за ухом погладят, то похлопают по боку, то сахарком побалуют – для них Григорий представлял интерес безоглядной прямотой суждений.

Меж столиками замаячил официант, и Алексей подозвал его кивком головы.

– Нам бутылочку сухого, – сказал он.

– А может, обойдемся? – воспротивился, было, Виктор.

– Пустяки.

Они сидели, поглядывая по сторонам. В зале преобладали мужчины, сильно преобладали. За каждым столиком решались свои проблемы, строились свои планы. Мужчины тоже мастаки поговорить.

– Мы больше рассуждаем о жизни, чем живем, – сказал Алексей.

– Рассуждать, размышлять – наше главное отличие от остального одушевленного мира. Остальным дано только поступать, а мы имеем возможность порассуждать о поступках, – усмехнулся Виктор.

– Даже о несовершенных. Обременительное отличие.

– Кто-то подсчитал, – продолжал Виктор, – что в среднем человек тратит до часу времени в сутки на разговоры. Если бы удалось опубликовать все, сказанное им хотя бы за шестьдесят лет, то образовалась бы целая библиотека – тысяча томов по пятьсот страниц в каждом.

– Слушайте, – прервал их Григорий, – нельзя ли поконкретней? Ты же, Алексей, сказал, что у тебя серьезное дело, так? Травить баланду мне некогда. Завтра я должен быть на заводе раньше обычного.

Алексей нахмурился, сдавил пальцами бокал. Ему эта спешка была явно не по нутру. Порой к какому-нибудь выводу идешь настолько трудно и долго, что делиться им враз, под нетерпеливые взгляды кажется почти неприлично. Он увидел, что оркестранты возвращаются на свои места, и обрадовался: оттяжка обеспечена.

Но он просчитался. Поймав его взгляд, Григорий встал и направился к оркестрантам. Было заметно, что всем у них заправляет ударник.

– Вот что, – сказал ему Григорий, – мы не закончили важный разговор. Понадобится минут семь-восемь. Будем признательны, если вы еще отдохнете.

Он протянул ударнику десятирублевку. Тот опешил, вытаращил глаза, потом, когда до него дошло, буркнул:

– Годится.

– Ну, и ладно, – сказал Григорий.

– Грубо, но оригинально, – ударник вытер большим клетчатым платок обильно вспотевший лоб.

Вернувшись, Григорий поудобней устроился в кресле, словно давая понять, что разминка окончена, предложил:

– Выкладывай, Алеша, что произошло?

Алексей помялся, улыбнулся через силу.

– Ничего чрезвычайного, друзья. Просто… в общем, у меня с Аленкой тупик какой-то. Полное затухание. Не знаю, когда это началось, но сейчас уже такой ветерок меж нами, что озноб охватывает.

– И ты поскорей созвал нас под свой траурный флаг? – съязвил Григорий.

– Заткнись! – возмутился Виктор. – Вывихнутый, что ли?

– Если по каждому угасшему костру устраивать поминки… – Григорий обвел рукой уставленный тарелками и рюмками стол.

– …то костры перестанут гаснуть, – закончил за него Виктор.

– Если бы так!

Откровенно говоря, Григория обескуражило то, что сказал Алексей. Просто он сам не хотел себе в этом признаться. Да и как тут согласишься, примешь на веру, если десятки, раз встречался с ними, захаживал в гости, выезжал на различные пикники – и никогда не замечал ни малейшего намека на разлад. Милая супружеская пара, каких поискать. Поцелуются, когда надо, посмеются вместе, сдержанно, правда, но вместе. Предоставили друг другу полную свободу действий – если надо, ходи, куда хочешь, когда хочешь, с кем хочешь. В пору нынешнего матриархата не часто такое встретишь. Без деспотизма, без конфликтов. И вот – на тебе!.. Аленка тоже хороша, сестра называется. Хоть бы заикнулась. Впрочем, какой смысл?.. А ведь именно он их познакомил. Сколько с тех пор, лет пять прошло? Глупости какие-то…

– Зря я вас познакомил, – сказал он Алексею. – Сколько времени ухлопали.

– Ты-то причем? – вяло отмахнулся Алексей. Вид у него был беспомощный. Закончив институт и занявшись, как и Виктор, научной работой, он сразу же стал грузнеть, весь как-то помягчал, порыхлел, у глаз, на переносице затяжелели морщины.

«Что делается! – с горечью подумал Григорий. – А мы с ним почти ровесники. Сам он, невысокий, спортивный, с продолговатым сухощавым лицом, на котором все было обострено – и нос, и подбородок, и взгляд, вполне еще сходил за юношу.

– Есть любопытная притча, – сказал Виктор задумчиво, словно о каком-то народном средстве против сердечных болезней. – Приходят к богу двое и говорят: «Тобой нам отмерена короткая жизнь, но еще короче оказалась любовь. Мы прожили вместе всего пять лет, и уже пустота в наших душах, исчезло влечение друг к другу. У нас разные характеры, привычки, склонности, напрасно ты вначале зажег любовь меж нами. Сами бы мы никогда не допустили такой оплошности. А теперь потрачены годы… Как же все нелепо…» Бог был в хорошем расположении духа, он сказал: «Пусть будет по-вашему, дети мои. Хотя любовные дела я давным-давно передал на самообслуживание. Верну вам юность, но с условием: о том, что с вами случилось, вы не будете знать. Живите наново и поступайте, как сочтете нужным». Сложил бог ручки на животе, свистнул легонько – и годы слетели с них, как волосы в парикмахерской. Долго ли, коротко ли, но они снова встретились, полюбили друг друга, а через какой-то срок опять пожаловали к богу с прежней просьбой. Трижды он возвращал им юность. Но так ничего и не изменилось. И тогда бог сказал: «Дети мои, на вашей планете мелели реки, потому что вода испарялась, уходила в пески, – и вы бетонируете каналы, прокладываете трубопроводы, чтобы сохранить воду. На вашей планете установились ночи – и вы от лучины прошли путь к электричеству. Меньше стало одних минералов – и вы находите другие. Что же вы хотите от меня, дети мои?».

Помолчали, выпили, помолчали еще. Григорий продолжал в упор рассматривать Алексея, будто пытался в нем что-то найти, но не находил.

– А ты с Аленкой говорил обо всем этом?

– Нет еще.

– Почему?

– Перестань допрашивать, – разозлился Алексей. – Когда надо будет, поговорим. Хоть она и сестра тебе, но живет все-таки со мной. – Он тут же остыл и прибавил уже просительно: – Подсказали бы лучше, как дальше-то быть. Впервые я в таком тупике. Вам-то, старым друзьям, можно открыться. Что делать? Неужели расходиться?

Григорий и Виктор рассмеялись, невесело, правда, но рассмеялись. Оба были холостяками; что могли они посоветовать женатому человеку?

Григорий поднялся.

– Своей притчей Виктор подкрепил тебя с одной стороны, а я с другой: если боишься, что тебя покинут, найди в себе силы уйти первым.

Они направились к выходу. Вслед им во всю мощь ударил оркестр.

2

Григорий уже несколько дней намеревался попасть к директору завода. Но тот пропадал то на бюро горкома, то в министерстве, то на коллегии в «Киргизсельхозтехнике», то еще где-нибудь, и его секретарша, добрая и тихая Мария Николаевна, только разводила руками и улыбалась.

Но было у Симонова железное правило, которому он не изменял даже в пору самых крутых запарок: перед началом работы, до того, как начнут одолевать телефонные звонки, просьбы, жалобы, советы и разгоны, пройтись по заводу, самому увидеть, убедиться, понять, почему в одном цехе все идет ладно, а в другом намечается срыв. Конечно, не одни лишь производственные дела вовлекали директора в этот часовой или полуторачасовой «марафон» по заводу. Хоть коротко, но зато непосредственно на рабочем месте, где определяется истинная ценность каждого человека, он мог узнавать людей, вникать в их заботы, ибо здесь, а не в директорском кабинете, они чувствовали себя хозяевами положения, легче открывали свою душу.

Эта привычка директора была известна Григорию. Как, впрочем, и всякому, кто уже не новичок на заводе. И когда откладывать встречу стало невмоготу, он решил приехать пораньше, дождаться Симонова у проходной и следовать за ним по пятам до тех пор, пока не вырвет его согласия. В том, что директор заколеблется, кого поддержать нормировщика или начальника цеха, Григорий не сомневался. Но он добьется, вынудит, измором, наконец, возьмет. Пусть начальник цеха, этот заважничавший толстячок, зарубит на своем утином носу: с Панкратовым такие штучки не пройдут.

Миновав проходную, Григорий остановился, прикидывая, как скоротать время. Подпер плечом стену, развернул газету.

– Кого ждешь, Панкратов? – спросил, зевая, вахтер.

– Директора.

– А зачем он тебе?

– Нужен.

– Всем нужен, а тебе-то зачем? – вахтер скучал, ему хотелось поговорить.

Григорий приблизился вплотную к вахтеру, подозрительно огляделся, зашептал:

– Поручение к нему, дядя Федя, имею. Совершенно секретное. От органов.

Сонливость с дяди Феди как рукой сняло. Он мгновенно вытянулся в струнку, сквозь рыжеватую щетину на скулах проступил молодцеватый румянец.

– А-a!.. Ты вот что, Панкратов, поспешай в инструментальный. Туда директор отправился, туда.

– Давно?

– Минут пятнадцать назад.

– Что ж вы молчали?

– Так не знал же я, что у тебя такое сурьезное дело, – виновато сказал вахтер.

С директором Григорий столкнулся лицом к лицу в дверях инструментального. Едва не шибанул его, до того торопился. Высокий, сухощавый, с цепким, прицеливающимся взглядом, Симонов слегка посторонился, пропуская Григория. Его некогда темно-русые волосы посерели от наступающей со всех сторон седины, прическу он носил короткую, шагал легко, стремительно.

Григорий замешкался: теперь-то в цех идти ему было незачем. Глянул снизу на директора, выпалил:

– А я ведь вас разыскиваю, Валерий Павлович. В кабинет к вам не пробьешься, так вот я решил хоть на ходу…

– Решил, значит? – Кожа у глаз побежала морщинками, но самой улыбки не уловить… – Что-нибудь срочное? Ну, хорошо, пойдем, потолкуем.

Они шли по аллее, оба по-спортивному подтянутые, шли в сторону заводоуправления, и Григорий знал, что в его распоряжении всего несколько минут.

– Опыта у меня маловато, Валерий Павлович, – начал он без обиняков. – Надо бы съездить на другой завод, который сродни нашему, в Свердловск хотя бы, посмотреть, поднабраться ума-разума. Я говорил об этом начальнику цеха. Но он только посмеивается: твоего, дескать, опыта по уши хватит – столько лет слесарем, бригадиром проработал, нынче техникум за плечами – разве мал багаж для нормировщика? Но ведь я на одном месте топчусь! Знаю только то, что сам знаю.

– Ясно, – сказал директор, посмотрел с любопытством в глаза Григорию, поинтересовался: – А ко мне почему обратился? Или уверен, что поддержу?

– Конечно! – воскликнул Григорий. – Если не вы, то кто же?

– Ну, ну…

– Валерий Павлович, – с горячностью заговорил Григорий, – вы же понимаете, насколько важно каждому быть осведомленнейшим в своем деле человеком, человеком, знающим буквально все, что связано с его работой. Вам сверху это особенно видно.

– Сверху, значит? – И опять быстрая, едва уловимая улыбка.

Не думал Григорий, что пройдет совсем немного времени и то, о чем он сейчас так пылко говорит, вступит в противоречие с его собственными устремлениями и поступками, с теми убеждениями, которые уже теперь зреют в голове и, в конце концов, лягут в основу его жизненной позиции.

Симонов ничего не пропускал мимо ушей, ничего не забывал. Будучи директором большого завода, он не имел возможности неоднократно и подолгу беседовать со всеми, кто здесь работает, и потому старался даже при мимолетной встрече ухватить суть, а уж потом по ней долепливать остальное. Он умел слушать и делать выводы. Не всегда, правда, те, что от него ожидали, но всегда те, к которым сам был внутренне подготовлен.

Приостановившись у заводоуправления, Симонов сказал:

– Попробую помочь. Только ты с Ануфриевым полегче, не петушись. Критиковать, оно, брат, просто, особенно на стороне, а вот сделать так, чтобы недопонимающий понял, тут хорошая голова нужна.

В цех Григорий отправился с двояким чувством. Уверенность, что теперь-то поездка состоится, и он хоть на время окунется в иную жизнь, ухватит в ней что-то новое, ценное, позволяющее встряхнуть, приподнять свое дело, – эта уверенность сменялась рассеянным ощущением какой-то вины, еще неясной и расплывчатой, как вырвавшийся изо рта пар на морозном воздухе.

У него был маленький, два шага вперед на два шага поперек, кабинетик, где едва помещались обшарпанный письменный стол, стул да сучковатая скамейка, отполированная задами до зеркального блеска. Во всю стену – плакат: «Эффективность и качество – забота каждого», изображающий, как всегда, атлета, за плечами которого громоздятся заводские корпуса.

Достав бумаги и разложив их перед собой, Григорий хотел было углубиться в расчеты, но слова директора туманили мысли. Что он имел в виду, когда сказал: «Только ты с Ануфриевым полегче, не петушись»? Откуда ему известно об их отношениях? Может, сам Ануфриев при случае намекнул на это? Случаи-то такие начальнику цеха наверняка представляются. Или директор без всяких подсказок взял да и догадался? Хотя бы из сегодняшнего разговора…

Григорий не страдал мнительностью, ему чужды были скрытность и робость. Но он очень уж не любил, когда разгадывалось и выставлялось напоказ то, что еще лишь отчасти ясно ему самому, что пока таится, отлеживается на дне души.

Совсем недавно они ходили в приятелях, бригадир слесарей Григорий Панкратов и мастер участка Николай Ануфриев. Оба хорошо знали цех, людей, которые в нем работают, и всегда находили общий язык, какие бы проблемы у них не возникали.

Коротконогий, полнотелый мастер колобком катался по цеху, из-под земли доставал необходимые в данный момент заготовки, на которые у него был нюх, как у гончей на зайца, тешил ребят коротким анекдотом или задиристой шуткой. Он ни перед кем не заискивал, не угодничал, ему верили, на него полагались.

Полагался и верил Григорий. Когда он после задумается над этим, то поймет, что иначе мастер и не мог поступать: слишком тесен был круг общих забот, слишком все переплеталось – реально, конкретно, ощутимо, чтобы кто-то потянул в сторону, кто-то допустил ложный выпад.

Кто-то нарушил слово, ибо это сразу же стало бы явным, вылезло наружу, как лопнувшая пружина из дивана.

Сближала тогда мастера и бригадира вечная нехватка времени: они были заочниками, Николай заканчивал институт, а Григорий техникум. Вместе они страшились затяжных собраний, садились где-нибудь с самого края, чтобы удобней было сбежать, воскресные дни торчали, как проклятые, в библиотеках.

Встретившись, они понимающе подмигивали друг другу, обменивались короткими фразами:

– Как у тебя курсовая, Коля?

– Столкнул. Еще два экзамена – и вольный казак.

– Мне и того меньше, всего один. Но какой!

Со временем скороговорка, мимолетность стали для них чем-то обычным, естественным. Однако в занятости, спешке оставался почти неразличимым истинный характер, как неразличимы названия станций из окна мчащегося экспресса. Они знали многое, очень многое друг о друге, но друг друга, в сущности, не знали.

Вскоре все переменилось. Одновременно окончив учебу, Николай и Григорий чуть ли не одновременно были назначены на новые должности, где и знаний, и разворотливости требовалось поболее. Те силы, что дремали в них, словно река подо льдом, могли теперь вырваться на простор.

Очутившись в кресле начальника цеха, Николай несколько дней пребывал в блаженном состоянии, беспрестанно улыбался, отчего его глаза, утыканные редкими белесыми ресницами, превращались в узенькие щелочки, а приплюснутый по-утиному нос утопал в пухлых складках лица. Но настало утро, когда после обычной производственной летучки он попросил мастеров, бригадиров и нормировщика остаться и весьма холодным тоном заявил, что в цехе царят фамильярность, панибратство, потому и дисциплина хромает, кончать надо с этим, кончать.

Люди собрались разные, и пожилые, и молодые, однако восприняли они слова начальника с равным недоумением.

– А ты, Николай, поясни! – Бригадир слесарей-сборщиков Чередниченко, здоровенный и краснолицый, смотрел насмешливо и выжидательно.

– А что тут пояснять? – заговорил Ануфриев и неожиданно обнаружилось, что губы у него властные и жесткие, словно отлитые из металла. – За домашним чаем вольничайте, как вздумается, там ваше право, а на работе, пожалуйста, без Ванек и Машек. Отчество есть. Чем официальней, тем строже. И никаких хождений по цеху и тем более из цеха без нужды. Сегодня сюда выскочил на минуточку, завтра туда, а послезавтра, глядишь, уже прогул.

– И все-таки насчет отчества я несогласный, – возразил Чередниченко, качая черной кудрявой головой. – Какая от него строгость? Вот подсобник, твой… ваш тезка, завозился с инструментом, я как гаркну на него: «Колька, тудыт твою растудыт»! – он мгновенно зашустрит, сделает как надо. А начни я его по отчеству величать, будет расхаживать, как купец на ярмарке. Нет, я несогласный.

Вокруг дружно и одобрительно загоготали.

– А никто и не спрашивает вашего согласия, Федор Лукич, – холодно произнес Ануфриев. – Надеюсь, обойдемся без дискуссий. – И заключил: – У меня все, товарищи.

Даже когда вышли из кабинета, еще недавно прокопченного от табачного дыма, а нынче с табличкой на бронзовой подставке: «Прошу не курить!», недоумение не рассеялось. Кто-то хмыкнул, кто-то насупился, кто-то махнул рукой, дескать, не такое переживали, но определенного мнения никто не высказал. Впрочем, было ли оно тогда, мнение-то?

Григорию хотелось поглубже разобраться в том, что было ему поручено. Вокруг норм и расценок часто ведутся баталии, промахнуться здесь пара пустяков, и уж лучше сразу посмотреть, как это делается на крупных предприятиях, чем самому брести наощупь и в довершение дров наломать.

С тем он и зашел к Ануфриеву. Прежде они договаривались о вещах посложнее, нежели командировка на какой-то завод. На сей же раз, едва Григорий заикнулся о своих планах, Николай жестом прервал его. Да, в принципе все это так, он тоже считает, что надо ездить, вникать, учиться, но только не сейчас. В цехе наметились перемены, пора освежить моральный климат, и ему, начальнику цеха, не обойтись без поддержки таких знающих людей, как Панкратов. Кстати, если уж кому и гоняться за чужим опытом, так только не ему. Своего с избытком.

Григорий поначалу чуть было не взорвался, настолько вздорным ему все это показалось, но постепенно спокойные увещевания, будто снотворное, сыграли свою роль, он расслабился, разок зевнул даже и не возмутился отказом.

Возмущение пришло позже, когда он остался наедине с собой. Ничего неотложного в цехе нет, чего Ануфриев хитрит?

Григорий снова помчался к начальнику цеха, спорил, доказывал, шумел, но все без толку. Гнев, как в песок, уходил в общие, малозначимые ответы.

Оставался единственный шанс – обратиться к Симонову. И Григорий использовал этот шанс.

…Помороковав над обсчетом нарядов, Григорий на правился было к Ануфриеву, чтобы рассказать о встрече с директором, но тут к нему заглянул Чередниченко, потом еще кто-то, он замотался, да так и не смог выбрать время. Ну, ладно, решил, в следующий раз.

А после смены – цеховое собрание. Не успел Григорий оглянуться, уже Ануфриев слово берет. Обрисовал положение в цехе, толково и коротко обрисовал, а потом – на тебе:

– Инициативы у нас маловато. Пока не подтолкнешь – никто не пошевелится. В чем дело, товарищи? Или соображать мы стали туго, или тишь да гладь, да божья благодать везде у нас? За все время, что меня начальником назначили, один Панкратов обеспокоился, как бы подучиться и работать получше. Прекрасное беспокойство, я вам скажу. Посоветовались мы с руководством завода и решили направить его на стажировку. Конечно, многим это в новинку: обмен опытом раньше проводился лишь среди тех, кто стоит у станка или не посредственно руководит производственным процессом. Но пора шагать шире. Все мы в равной степени отвечаем за успех дела, и потому требовательность к самому себе должна у нас постоянно расти.

– Ну, и чешет! – восхитился сидящий рядом с Григорием рыжеватый парень из чередниченковской бригады, все лицо которого было покрыто веселым роем веснушек. – А когда мастером работал, одними прибаутками отделывался. Верно, говорят: язык с должностью растет.

– Если б так, тебя смело можно в замы к нему двигать, – пошутил Григорий.

– Точно! – загоготал рыжеватый. – А что, я не прочь! Хоть сейчас.

Соседи шумнули на него, и он притих, только изредка весело косился в сторону Григория.

Из цеха они вышли вместе, Ануфриев и Панкратов. Заводской двор гудел голосами; полысевшие по осени деревья помахивали ветками на теплом ветру; где-то возле кузнечного цеха нетерпеливо сигналил грузовик, дожидаясь разгрузки.

Молчание нарушил Ануфриев.

– Видишь, какой я тебе сюрприз приготовил, – сказал он, коснувшись пальцами локтя Григория. – Сознайся, что не ожидал, наверное, рот от удивления раскрыл. Еле-еле мне удалось пробить. Командировка считай уже в кармане.

– Я редко чему удивляюсь, – усмехнулся Григорий. Его уже заранее угнетал затеянный Ануфриевым разговор. Зачем пыжиться и выдавать чье-то указание за собственную добродетель? Или он его дурачит?

– Рановато сдаешься, – продолжал Ануфриев с улыбкой. – Вместе со способностью удивляться мы теряем истинную молодость – духа и тела.

– Все это ерунда! – резко заявил Григорий, хотя до сего момента так не думал. – Надо разделять удивление и возмущение. Удивляться можно лишь неожиданно выпавшей радости, а тем, что внезапно портит настроение, жизнь, я привык возмущаться.

– Странно! – белесые кустики бровей съехались на переносице. – Не пойму, чем ты недоволен? Сам просил, я пошел тебе навстречу – и вот, пожалуйста, тебя словно подменили. Гремишь цепью, готов броситься и разорит, меня на куски. Что-нибудь стряслось? Сделай милость, объясни хоть…

– А ты, Николай, не догадываешься?

– Если б!..

– Хорошо. Тогда слушай. Утром…

Однако продолжить Григорию не удалось. У проходной его остановил вахтер и, по-свойски подмигнув, спросил:

– Как, Панкратов, разыскал директора?

– Разыскал, дядя Федя, разыскал.

– Там, где я и говорил?

– Да, в инструментальном.

– Вот видишь…

– Будьте здоровы!

Кому-нибудь этот мимолетный диалог и не сказал бы ничего, а начальнику цеха сказал все, что он мог бы узнать от Панкратова.

– Ах, вон оно что! – как-то растерянно: проговорил Ануфриев. – А я-то, дурья башка!..

– Хватит комедию ломать! – поморщился Григорий и, слегка кивнув, пошагал в сторону.