Текст книги "Не жди, когда уснут боги"
Автор книги: Александр Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
ОКОПНЫЙ ЧЕЛОВЕК
В тот момент я понял, вернее, почувствовал, ощутил, как сбивались с пути и погибали среди бушующего снежного безбрежья бывалые ямщики. Не знаю, почему в мое теряющее остроту и ясность сознание вошли тогда именно ямщики, чьи следы пропали, канули, растворились в неизъяснимой мглистой дали времени. Может, нечаянный, незаметный всплеск песен печальных был тому причиной; может, в лихорадочном свисте ветра угадывался звон бубенцов; а может, дыхание небытия, едва коснувшись меня на миг, разметало, как снежные сугробы, заслоны между реальным и уже не существующим, приблизило к могучему, яростному, с неизлечимой тоской ямщицкому племени, И я подумал, что теперь-то вполне представляю, как легко и просто заблудиться, исчезнуть в белой, стонущей круговерти.
Село было где-то под боком, в получасе ходьбы, но как до него добраться, в какую сторону повернуть, чтобы идти в нужном, а не в обратном направлении, – вот что мучило меня, терзало безрезультатно, вот из-за чего постепенно вытравлялись прочие мысли, желания. Небо смешалось с землей, снег, казалось, шел и сверху, и снизу, образуя сплошную марлевую завесу, какое-то всеобщее свечение, которое заглушало любые краски, исключало всякую видимость.
Одну руку я вытягивал вперед, ощупывал перед собой мятущееся пространство, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь скальный выступ, другой держал за локоть свою спутницу Женьку, еще совсем юную, дрожащую от холода и неизвестности. Одеты мы были по-городскому, неподходяще для такого случая, и когда я накинул поверх Женькиного легкого пальто свое, то остался при галстуке и в костюме, главная и чуть ли не единственная ценность которого заключалась в том, что он никогда не мялся.
Сюда, в окрестные горы, нас заманило из города обаяние солнечного дня, и мы, будучи великолепно настроены, расположены друг к другу и начисто лишены каких-либо предчувствий, сели в автобус, доехали до села, а затем отправились бродить по склонам, забираясь все дальше и не обращая внимания на промокшую обувку и набухающий сыростью западный ветер. О, как мы дурачились, как кувыркались по влажному снегу, как смеялись нашим смехом крутые взгорки! Мир сузился, вобрав только нас двоих, и тленная радость уже мнилась нетленной, бесконечной в своей чистоте. А за порогом этого мира, может, в самый пик торжества нашего, уже таились какие-то силы, готовые застигнуть нас врасплох, насладиться нашей беззащитностью, омрачить славно начатый день. Черная изнанка белого света… Сколько раз она внезапно являла себя увлеченным жизнью людям, являла в виде войн и стихийных бедствий, превращала в ничто созданное по капле, по крупице, но человечество так и не научилось совмещать высокое счастье с постоянной напряженностью, подозрительностью, поскольку настоящая жизнь безоглядна, как любовь, и столь же легко уверена в ненарушимости своего течения.
Вечер навалился снегом и ветром. Поначалу нас это не испугало: село-то вон оно, рукой подать, у самого подножья холмов. Нам казалось, что попасть к нему пара пустяков: надо только идти вниз да вниз. Но горы хитры, после первого же спуска начинался подъем. Мы кидались из стороны в сторону, выбиваясь из сил и окончательно теряя ориентировку. Вдобавок похолодало, мокрые ботинки, носки схватило ледком. Но странно, еще некоторое время мы продолжали посмеиваться, пошучивать, словно ничего плохого с нами произойти не может.
– Найдут утром два прекрасных окоченевших трупа, – говорила мне на ухо Женька, когда мы присели отдохнуть, – и появится еще одна легенда о влюбленных.
Я был постарше и возразил, стараясь перекричать ветер:
– Нет уж, пусть лучше о нас живых сочиняют легенду.
– Так не бывает.
– Почему?
– Живые всегда испортят то, что дано им самим небом.
– И все-таки вставай, пошли.
Я помогал Женьке подняться, и мы снова я снова кружили в беспроглядной летящей ночи.
Вот тогда-то и подкрадывались, настигали меня нелепые мысли о том, что так же просто терялись в пурге даже такие бывалые люди, как ямщики. Но мысли эти волнуя душу, не мутили рассудка, наоборот, выдвигали на передний край трезвость, расчетливость.
– Ура! Ура! – закричала вдруг Женька.
– Что такое?
– Тропа, понимаешь, тропа!
Под ногой, несмотря на свежевыпавший снег, угадывалась твердая, скользкая полоса.
– Рано ликовать. У тропы два конца, вполне возможно, что один из них километров за тридцать отсюда. В какую сторону предлагаешь топать?
Женька растерянно молчала. Чертова моя рассудительность! У человека появилась надежда, а я взял и остудил ее. Надо спешно выправлять положение.
– Давай рискнем, – сказал я. – Сейчас спрячу монету, угадаешь, в какой руке, идем по тропе прямо, не угадаешь – в обратную сторону.
Женька долго не решалась, медлила, словно боясь испытывать судьбу, наконец, едва слышно вымолвила:
– В этой, – и стукнула ладошкой по моему кулаку, где лежала монета.
Мы пошли прямо. Спустя минут сорок до нашего слуха донесся лай собак. Значит, долой сомнения, скоро село! Тут же, на тропе, мы пустились в такой пляс, что даже разогрелись.
Тот, кто когда-нибудь плутал в метели, кто мог бы замерзнуть, но вышел к жилью, знает, сколько неповторимой музыки, сколько притягательной силы, очарования в собачьем лае. Потом будет тепло, потом вокруг тебя будут хлопотать люди, накормят и напоят, уложат спать, но предвестником твоего спасения все же останется собачий лай, услышанный издали, наметивший или утвердивший твой путь.
Было уже около полуночи, когда мы очутились в жарко натопленной избе с прихожей, большой кухней и комнатой, служившей одновременно и спальней и гостиной: в ней стояли две кровати, телевизор, полированный раздвижной стол и стулья. Хозяева еще не ложились спать, смотрели очередную серию о бесстрашном разведчике Штирлице. Наш приход их не удивил: экран ежеминутно приносил куда больше неожиданностей. Только старушка, изрядно сгорбленная, с длинными костлявыми руками и по-детски улыбчивым беззубым ртом, вышла на кухню и занялась нами; молодых было не оторвать. Все же фильм закончился, и мы познакомились. Полная, пребывающая в самой женской силе, гладколицая Даша вроде бы стеснялась своего мужа, сухонького, носатого, коротконогого. Напротив, Степан то и дело восхищенно поглядывал на нее, советовался, как дальше-то поступать.
– Дашенька, – голос у него мягкий и в глазах доброта разлита, – может, гостям с морозца поднесем по махонькой? Оно хорошо, когда с морозца: кровь взыграет, а душа песню запросит.
– Еще чего! – вскинулась было, потом смилостивилась. – Ладно, плесни, только из той, крайней. Заодно и мы побалуемся.
Старушка проворно нарезала хлеб, сало, огурцы, расставляла граненые стопки; возвратился откуда-то Степан, бережно неся перед собой трехлитровую бутыль; а Даша как уселась на лавку, так и не пошевелилась, безучастно наблюдала за возникшей суетой. Чувствовалось, в доме она хозяйка. Пока все идет нормально, можно оставаться как бы в стороне, гостьей за собственным столом, но вот старушка замешкалась – и тогда:
– Не мельтеши, мама! Давай вилки и садись.
Опрокинув стопку, я стал жадно хватать ртом воздух, словно пытаясь затушить пожар внутри. Ну и крепость! Еще чуть-чуть из глаз искры посыпались бы, Женька пригубила едва, закашлялась, щеки маками зацвели.
– Эх, мамзели зеленые! – Даша выпила красиво, ни одна жилка не дрогнула на ее гладком лице. Стукнула стопкой по столу: – Повторяй!
Степан развеселился, обмакнул палец в коричневатую жидкость, чиркнул спичкой. Палец вспыхнул, как маленький факел.
– Во! – Степан торжествовал. – Сам гоню, сам пью, к государству претензий не имею. Хоть до семи вечера, хоть после – моя воля. Дешево и сердито. – Осекся, когда Даша выпила очередную стопку и даже не притронулась к закуске. Речь его потекла торопливо, неровно, как вода под уклон да по камешкам. – Много ли нам надо? Рядка три бутылочек в подвале выстроил – и все удовольствие. Черпай, пока здоровье позволяет. А здоровье, оно как, сегодня есть, а завтра нет. Крышка. Бери тогда ружье и пали в эти самые бутылки.
Он говорил, а сам, видимо, ожидал какой-то неприятности, чего-то обидного, злого, и напрягался, и прятался за слова, старался оттянуть неминуемую развязку.
Мы с Женькой тоже как-то внутренне попритихли, томимые неясными предчувствиями, переглядывались: откуда исходит гнетущая тревога, которая придавливала, изнуряла Степана, от которой и нам, в общем-то, становилось не по себе. Странное дело: семья как семья, застолье как застолье, и не врывались мы сюда в момент какой-нибудь размолвки, наоборот, все при нас мирно сошлись и уселись вместе, но ощущение недовершенности, прерванности, временной приглушенности конфликта – как присыпанные золой угли: до первого ветерка – такое ощущение крепко и ухватисто жило в этом доме, создавая зыбкую неустойчивость настроения, пресекая всяческую возможность возникновения распахнуто сильных порывов, вынуждая того же Степана процеживать каждое слово сквозь марлю настороженности, неусыпной боязни и слепого отчаяния.
– Господи, господи, да чем же мы не угодили тебе, да за что ты на нас гневишься? – ни с того ни с сего запричитала чуть слышно старушка едва шевелящимися узкими бескровными губами и все прикладывала к глазам застиранную цветную тряпочку.
Даша сидела прямо, скрестив руки под пышной грудью, отрешенная и соблазнительная. Она уже не была юной, находилась в той поре, когда буйная жестокая страсть перестает таиться, время от времени вырывается наружу, сжигая в своем неистовом пламени всякое сопротивление. Выпитое завораживало ее, уводило в далекие туманы, и в мерцании золотистых, как спелые зерна, зрачков отражались настойчивые Дашины грезы.
Что спугнуло ее видения, резко повернув к яви – бормотанье старушки, преданно-скорбный взгляд Степана или наш унылый вид? Только она с неожиданной мягкостью выгнула по-кошачьи спину, уперлась локтями в край стола, устало повела головой то в одну, то в другую сторону.
– Оставьте своего господа в покое, – начала Даша ровным, почти просительным голосом, в котором угадывалась издевка. – Из-за вас ему, бедненькому, икается, наверное. А чем он поможет теперь Степану? Мама, выроди меня обратно?
– Когда ты уймешься? Хоть бы людей постыдилась…
– Вот еще! Пусть слушают, пусть знают, кому как тут живется. Нас от этого не убудет, а им, авось, сгодится… Поженились или так, гуляете? – спросила она, глядя на меня в упор раскаленным золотом зрачков.
Смутившись, я не сразу нашелся, что ответить.
– Понятно, – заключила она. – Мы вот со Степаном тоже гуляем. Только под одной крышей. От замужества ведь что, детей положено иметь, а у нас, как у каких-нибудь дохлых европейцев, кукиш с маслом. Ни шума, ни хлопот – благодать! Не зря бездетные нынче в моде, – кривая усмешка дернула, перекосила на миг яйцо, показав, каким оно может быть разяще неприятным, отталкивающим.
Старушка заелозила на стуле, опять принялась бормотать:
– Да что ж ты, господи, смотришь как она выворачивается наизнанку? Неужели на таких бесстыжих нет у тебя никакого удержу?
И тут Дашу понесло, потащило с неукротимой и безрассудной напористостью, словно плотина прорвалась. Чего только не наговорила она маленькой, сжавшейся от ее раскаленных зрачков свекрови! Получалось, что нет на свете более хитрого, коварного и злого человека, чем эта старушка. Интригует, сети расставляет, паутину плетет, сидит и поджидает очередную жертву. Вот и ее, Дашину, молодую жизнь загубила. Умаслила, устлала дороженьку лестью да посулами, а сама сына порченого подсунула. И нечего тут петлять, всем ясно, что он порченый. Да, да, да! – захочет и на весь поселок будет кричать, раз это правда. Она была на медицинском обследовании, у нее все в порядке, хоть десяток может родить, а муж, которого ей бабка навязала…
Степан сидел расслабленный, с опущенными обмякшими плечами, понурый, но успокоившийся: ожидание грозы обычно страшней самой грозы. Зная крутой нрав жены, побаиваясь ее, он даже не пытался перечить. Но мне почему-то казалось, что за безразличной расслабленностью, обезволенностью его кроется оскорбленная, поскуливающая душа, обреченная на скрытное, нелегальное существование. И недоумевает, задыхается, и трепещет душа в бренных сумерках Степанова тела, а ему лучше бы совсем без нее: тревог и забот поменее.
Когда Даша выговорилась, выкричалась и ушла спать, когда следом за ней, недовольно бормоча, отправилась старушка и увела с собой Женю, я спросил Степана, хотя, быть может, и не следовало бы: зачем он это терпит, почему позволяет жене издеваться над ним, над его матерью и ничего не предпринимает, чтобы прекратить ее горячечные нападки?
Степан изумился, громко потянул носом.
– А что же делать? – и уставился мимо меня.
– Да мало ли что!.. – Играть в открытую я не решался. – Во всяком случае, всему бывает предел.
– Ну, даешь! – Лицо Степана поплыло, заколебалось в нервном смехе. – Она ведь женщина – первый класс. Или не приметил?
– Приметить-то приметил, – согласился я, стараясь погасить бунт против его рабской терпимости. Но мне это не удалось. – Подумаешь, первый класс! В городе таких знаешь сколько? Но ведь не в том суть, с кем жить, а – как жить. Еще и мать…
– Сама виновата, старая, – перебил Степан. – И чего было влезать? Видит, распалилась Дашенька, посидела б тихонечко или покивала согласно, так нет же, на бурчанье потянуло. Вот и схлопотала слегка. Хорошо еще, что посуда в ход не пошла. Ей, Дашеньке, противиться нельзя.
Степан выбрался из-за стола, отряхнул рубаху от хлебных крошек, прошелся по кухне, будто собираясь с мыслями; казалось, он хочет оправдаться не столько передо мной, случайным гостем, сколько перед самим собой; заговорил с какой-то печальной снисходительностью:
– Загляни хоть в природу, хоть в политику: кто-то должен обязательно кому-то уступить, кто-то находится сверху, а кто-то снизу. Равенство, оно когда? Когда одинаково сильные или одинаково слабые. А в остальном равенства, как там ни крути, быть не может, в лучшем случае видимость создается, сказка, благостный мираж. Понятно, кому хочется признавать себя слабым? Оттого крупные драчки и происходят. А я ничего, признаю. Надо один раз сломать гордыню, хлебнуть смирения, дальше все пойдет как по маслицу. Дашеньке труднее моего. Распаляется, желания ее мутят, мчит на меня, глазищами сверкает, а потом осаживает на всем скаку, потому как я в себя ухожу, прячусь поглубже, словно в окопе, вроде я есть и вроде меня нет. Вот и рассуди: разве окопного человека переедешь? Сколько она напрягается, сколько сил тратит – мне ж все нипочем. Ее жалко. То детишек подавай, то еще чего… Кипит, ярится, отдыха не имеет. Детишки пошли б, возможно, и побереглась бы сама. Да их вот нет. Эхма! – Узкие, как у матери, но не такие бескровные губы Степана двигались в тени большого носа. Видимо, говорил он обычно много, но чаще мысленно, про себя, теперь же мои опрометчивые вопросы позволили ему распространяться вслух. Стоя предо мной, он упивался своим благородством. – Я ей всю власть в доме отдал. Пожалуйста – командуй, пожалуйста – куражься, нет для нее отказа. Кто из мужиков разорится на это? Никто! Всяк сам властвовать норовит. Потому Дашенька и держится за меня…
Возражать Степану, спорить с ним было бесполезно. Он долго и крепко трудился, углубляя свой окоп, создавая вокруг случившегося самоутешительную броню, и, наверное, считал свою жизнь если и не совсем счастливой, то вполне нормальной. Чтобы закончить разговор, я сказал:
– Оставим полемику на следующий раз, – и откровенно зевнул.
Степан, весьма удовлетворенный тем, что его таки выслушали, повел меня в комнату, где старушка уже всхрапывала на составленных вместе стульях, а Женя и Даша спали на кроватях у противоположных стен. Нехорошо получалось: из-за нас хозяева терпели неудобства. Попробовал было объяснить Степану, что мы могли бы расположиться и на полу, но он только развел руками: дескать, все в порядке, да и поздно что-либо менять.
Осторожно, чтобы не разбудить Женьку, я нырнул под согретое одеяло и постарался скорее уснуть. Но сон долго не давался, то приходил, то уходил, как всякое неосуществленное вовремя желание.
Иногда до меня доносился шепот с противоположной койки. О чем они могли говорить после того, что было высказано за столом? Есть ли хоть одна-единственная нить, их связующая? Да и зачем они друг подле друга? Жалость к Даше сменялась жалостью к Степану. Впрочем, разве мы вправе испытывать жалость к тому, кто волен сам в своей участи, в чьих силах ее изменить?
Шепот нарастал, вяз в ушах. Мне даже почудилось, что речь идет о нас. Одна фраза, Дашина, была отчетливо слышна: «Да не зевни, а то будешь нянькаться! По одежке видно». Слушать чей-то тайный разговор, хоть и невзначай, всегда неловко. Благо, нахлынула новая волна сонливости, поглотила меня и уже больше не выпускала до самого рассвета.
К утру все нелепости тягостно длинной ночи улетучились, растворились, как пар в синем воздухе, и мы покидали этот дом благодарные и тихие, веря, что нас не подстерегают опасности, выпавшие на долю его хозяев. Как-то незаметно следом вышел Степан; его робкое, тоскливое покашливание я услышал за спиной, когда надо было сворачивать на дорогу, ведущую к автобусной остановке. В больших, выше колен, валенках, накинутом поверх домашней ситцевой рубахи полушубке, сползающей на глаза шапке он представлял зрелище скорее удручающее, нежели забавное. Мне подумалось, что и плетется он лишь для того, чтобы еще хоть чуточку побыть с нами, с кем может быть вполне откровенен.
Степан тронул меня за локоть, попросил:
– Погоди маленько.
Когда Женя отошла на несколько шагов, и мы остались вдвоем, он приблизил ко мне скорбный треугольник лица.
– Слушай, дал бы ты денег.
Его просьба меня удивила, и с языка сорвался прямо-таки идиотский вопрос:
– Зачем?
– Надо.
– А сколько?
– Рублей пятнадцать – двадцать.
Я присвистнул. Таких денег у меня с собой не было.
– Ну и запросы!
– Так замерзнуть же могли! – возмутился Степан. Помедлил, перешел на деловой тон: – Ели, как в ресторане, спали, как в гостинице, – там бы с вас еще больше слупили.
– Вон оно что! – Только теперь я понял, куда он клонит. Выходит, гостеприимство имело свои расценки. И шепот ночной вспомнился, и Дашина фраза к этому случаю… Что же было делать, как избавиться от тошнотворного отвращения и беспомощности? К счастью, почти тут же в голове мелькнула мысль: у меня ведь есть часы. Пусть они куплены на первую в жизни зарплату и потому особенно дороги, но для меня ничто сейчас не представляло такую ценность, как свобода от этого окопного человека. Отстегнув ремешок, протянул, было, ему часы, но едва его руки обрадовано метнулись навстречу, меня взорвало – отошел в сторону, к рыхлому сугробу, копнул ногой раза три, чтоб ямка получилась поглубже, бросил в нее часы и засыпал снегом.
– Теперь бери.
– Была нужда, – Степан колебался или делал вид, что колеблется, и как-то неестественно ерзала на голове шапка, будто он шевелил под ней ушами. Но вот шапка застыла, спина напряглась: казалось, какой-то очень сильный сигнал поступил извне. Степан бочком, но настырно шагнул к сугробу. Мельком, уже поворачивая к дороге, я заметил, как в окне, между качнувшимися портьерами, появилось и исчезло красивое Дашино лицо.
Когда я догнал Женю, она спросила:
– Что так долго? Сколько можно прощаться?
– Видишь ли… – неопределенно протянул я.
– Все-таки они милые люди, – вздохнула она. – Ночью – и до чего хорошо встретили! Потеснились сами…
Я промолчал.
ВЕЛОСИПЕДИСТ
– И чего тебе не спится? Как будто кто-то гонит из дома…
– Я сейчас, мама, сейчас.
Мать только притворяется недовольной, и Ленка об этом знала. Потому что, вернувшись оттуда, она уже не ложится в постель, а принимается хлопотать на кухне, готовит завтрак, и Евдокия Семеновна, намаявшаяся за свою долгую жизнь с этой самой готовкой на большую семью, может позволить себе подремать лишний часок.
Края неба над горными хребтами слегка заалели, потом алая кровь восхода медленно и величаво потекла дальше, наполняя собой и оживляя бесцветное раннее небо. Первые пятна света упали на озябшую за ночь землю, рассыпались по ней, еще неуверенно, робко, словно их могли не принять, оттолкнуть, отослать назад.
Ленка остановилась у проходящей через село дороги, глянула вверх, откуда скользила, как река, тугая матовая лента асфальта – мимо нее, в сторону большого города и стала ждать.
Ничем не нарушаемая тишина стояла над миром, едва приметный ветерок нес запахи пожухлой травы и палого слежавшегося листа. Зыбкое очарование нарождавшегося в солнечных красках утра, грустные блуждающие запахи осени лишь чуточку, самым краешком притрагивались к Ленкиным чувствам; вся она жила ожиданием своего счастливого мгновения, была устремлена вдаль – и ладными, но еще тонковатыми ножками, и ясным с детской пухловатостью щек лицом, и легкими руками-крылышками, которые непроизвольно то прижимались к бокам, то приподнимались, словно она собиралась взлететь; окружающее только оттеняло ее настроение, но не влияло на него.
Когда рассвет набрал силу и стога сена за селом, бригадные постройки уже не виделись словно бы в дымке, а проступали четко и определенно, на дороге показался велосипедист. Он мчался вниз на большой скорости, и его красная рубаха полыхала молодым веселым огнем. Ленка встрепенулась, глаза ее заблестели, и она подалась навстречу этому огню. В нем было что-то магическое, влекущее, чего Ленка еще не понимала, но преодолеть не могла.
Велосипедист был лих и отчаян, быстро-быстро крутил педалями, словно исполнял дикий вихревый танец; узкие шины колес едва касались асфальта, казалось, еще немножко – и они понесутся по воздуху. Возле Ленки велосипедист притормозил, отвел правую руку от руля, как бы показывая ей место перед собой, и она тут же воспользовалась этим, прямо на ходу вспорхнула на холодящую сталь рамы.
– Удобно?
– Очень!
– Долго ждала?
– Что ты, еле успела!
Горячее дыхание велосипедиста жгло затылок, струи встречного ветра вышибали слезу; она зажмурилась, сжалась в комок.
– Страшно?
– Ни капельки!
– А если грохнемся?
– Не грохнемся.
– Ну, а если?
– Так вместе же!
Он помолчал, преодолевая крутой подъем.
– Хороший ты человечек.
– Правда?
Она ерзнула на раме и повернула к нему свое улыбающееся личико. Но большие стекла дымчатых очков были нацелены на дорогу. Как поймешь, что творится за ними?
– Правда, – сказал он.
Вот и поворот, где ей надо сходить.
– Привет тете!
– До понедельника!
Ленка отбежала за обочину, к росшим вдоль дороги деревьям, и смотрела вслед велосипедисту до тех пор, пока его красная рубаха, полыхнув напоследок, не исчезла за дальним взгорком. Потом отправилась домой.
Тетю она придумала для велосипедиста, придумала невзначай, просто с языка сорвалось. Он как-то спросил, куда ей спешить в такую рань, она ответила, что тетя дежурит в понедельник на ферме и надо приглядеть за малышом, да так потом все и осталось.
А увидела Ленка его еще весной, в пору яблоневого цветения.
Травы за околицей росли быстрые и сочные. Отпустив поблизости корову на вольный корм, Ленка убегала к подругам и пропадала в играх да забавах до самого вечера. Однажды она вернулась, а коровы нигде не было. В темноте искала, кликала, потом и братья стали помогать – бесполезно. Переполох в доме поднялся. Вот и пришлось вставать раньше обычного, чтобы корова не потерялась совсем. Ленка нашла ее у речки, где травы тянулись повыше, хлестнула раза два хворостинкой, и та послушно затрусила по знакомой тропинке. Переходя дорогу, Ленка непроизвольно посмотрела по сторонам, хотя машины здесь появлялись попозже. Сверху мчался на велосипеде русоволосый парень, склонив к рулю упругое тело. На нем и тогда была красная рубаха. Он одевал ее постоянно, одевал, наверное, для того, чтобы останавливающим светофором вспыхивала она перед водителями автомашин, которые частенько делают вид, будто не замечают своего крохотного безмоторного собрата.
Велосипедист пронесся мимо Ленки, загорелый, напевающий что-то в столь же бешеном, неуловимом ритме, как и мелькание серебристых спиц. Она и оглянуться не успела, а он уже исчез, истаял, оставив в душе веселое вихревое смятение – словно закружило ее стремительно и пьяняще средь белого яблоневого цвета, солнечных бликов и сверкающих, холодящих брызг горной реки.
Теперь она бегала на дорогу каждое утро. Но велосипедиста не было. Может, он приснился Ленке? Снятся же девчонкам из ее девятого класса отважные витязи, снятся настолько близко и ощутимо, что даже явь пред ними отступает. Сомневалась ли она? Вполне возможно. А разве мы не сомневаемся, когда черноту ночи прорежет на мгновение яркий след кометы?
Матери Ленка говорила, что бегает по свежему воздуху, здоровье укрепляет. Мать посмеивалась: у Ленки и без того здоровье отменное, но не возражала: утренние прогулки не то что ночные, от них беды не будет. Младший брат Пашка увязался, правда, разок за ней, но она так припустила, что он сразу же отстал и больше не лез в попутчики.
А велосипедист появился в следующий понедельник, Ленка даже вскрикнула, руками-крылышками взмахнула от радости, когда он приблизился к ней. Велосипедист тоже улыбнулся, крикнул:
– Куда тебе?
– Вниз, километра три.
– Садись, подвезу.
Не раздумывая, Ленка прыгнула на раму. Ее и прежде катали на велосипедах соседские ребята. Особенно старался Петька, по часу уговаривал, чтоб она только согласилась. А потом тяжело сопел, тащился еле-еле и как бы ненароком прижимался к ее спине… Куда тому Петьке. Вот это скорость! Ничуть не меньше, чем на машине. А руки, какие у него крепкие загорелые руки! Такие руки могли бы нести и нести ее без всякого велосипеда. Вот бы когда-нибудь…
– Здесь?
– Нет, еще чуть-чуть…
Постепенно Ленка узнала, что велосипедист на выходные дни уезжает из города в альплагерь, а в понедельник возвращается чуть свет, чтобы не опоздать на работу.
Для Ленки наступила пора томлений, пора мучительных ожиданий и радостных встреч. Она жила понедельниками, торопя остальные дни, перешагивая через них. Дай ей волю – и от недели остались бы только рожки да ножки.
Конечно, тех нескольких минут, когда она сидела на раме, а он гнал велосипед вперед и вперед, было маловато Ленке. Но что поделаешь? Иной раз лучше не замахиваться на большее, чтоб не остаться совсем с носом. И пусть Ленка не сознавала этого, пусть действовала совершенно стихийно, однако она безропотно довольствовалась тем, что выпадало на ее долю.
И потом – разве на велосипеде поговоришь! Две-три отрывочных фразы – и до свиданья. Она даже не знала, как его зовут, где он работает, и все же испытывала ни с чем несравнимое влечение, ни с чем несравнимую слитность с этим русоволосым парнем, летящим вместе с ней по утреннему асфальту.
В ту ночь Ленка то и дело просыпалась, ворочалась, какое-то смутное беспокойство охватывало ее. За окном высветлело еще задолго до рассвета, и холодные синие тени блуждали по стенам. Быстро одевшись, она побежала к дороге. С гор дул пронзительный знобящий ветер, и Ленка пожалела, что не накинула поверх спортивной кофты еще и куртку. Что-то произошло, сдвинулось в мире, глаза ее улавливали перемену, но сосредоточенность чувств, их приподнятая устремленность мешали осмыслить все это.
Она долго стояла, повернув голову к горам, откуда обычно в это время появлялся велосипедист. Дорога была седа и пустынна. Ленка волновалась, воображение рисовало ужасные картины. С ним что-нибудь случилось!.. Ведь он носится как угорелый. А кругом столько ям, кочек, пара пустяков шею свернуть. И почему она его прежде не предупредила? Конечно, он бы ее не послушался. А может, и послушался. И теперь спокойно бы ехал на своем велосипеде. Ленка упрекала себя, спорила с собой, впадая в заблуждение, в которое часто мы впадаем, лишая дорогого нам человека качеств, именно за которые и полюбили его.
Вдали показался первый рейсовый автобус. Он шел, не спеша, соответственно своему солидному положению. Ленка отодвинулась подальше, чтобы шофер не думал, будто ей хочется забраться в теплый салон и ехать вниз. Нечего ей там делать. Отъездилась… Бедный велосипедист!
Сбитая с толку, огорченная Ленка даже не заметила, как сидящий у окна русоволосый парень в свитере помахал ей рукой. Или заметила, да не придала значения? Ведь тот, кого она ждала, был всегда на велосипеде и на нем обязательно красная рубаха…
Лишь подходя к дому, она вдруг все поняла и остановилась, пораженная ясностью происшедшего. Велосипедист не разбился. Просто выпал снег. А на велосипеде по снегу не поедешь. Ленка растерянно стыла на ветру. Ей-то казалось, что лучшее, чем наполнена жизнь, непрерывно, бесконечно. На какой-то миг тоска захолонула сердце. Сколько пройдет понедельников, пока снег растает, совсем растает и все начнется сызнова? Она пнула ногой мягкий податливый пух, угадала в нем ненадежность и успокоилась. В конце концов, что такое одна-единственная зима, когда впереди у тебя столько ясных и молодых весен!
