Текст книги "Не жди, когда уснут боги"
Автор книги: Александр Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
5
Раза три-четыре звонил Алексей: забеги, мол, старина, поболтаем в семейном кругу…
Ох, чудак-человек Алешка. Тогда в ресторан заволок… Да разве словами что-нибудь поправишь? Притормозить разлад еще можно, а прекратить… Нет, в теории внутрисемейных отношений Григорий был определенно слаб. Им бы матерого мужичка, поднаторевшего на сводах-разводах, который сел бы фундаментально, положив перед собой кулачищи, выслушал, а потом грохнул что-нибудь одно, например: живите и не рыпайтесь, до самой гробовой доски, не то…
Григорий же мог только переживать за них. И Аленка, и Алексей были ему одинаково дороги. Кто прав, кто виноват? И есть ли вообще в таком деле правые и виновные?.. Мысли шли вразлет, словно вспугнутая птичья стая.
Почти каждый вечер после работы он встречал Зою у подъезда большого серебристого здания быткомбината. И когда Зоя задерживалась и ему от нечего делать приходилось поглядывать на противоположную сторону, где находился телеграф и где всегда было людно, навстречу бросались, летели, неслись метровые буквы рекламы: БЕРЕГИТЕ ВРЕМЯ! То, что было пониже и поменьше и предлагало телеграфные услуги, обычно едва замечалось, проглатывалось и уходило, а вот эти два слова оставались, начинали исподтишка действовать, давить на психику, рождать какие-то странные расплывчатые чувства виновности перед самим собой. Словно ты мот, транжир этого текущего, ускользающего времени и тебя призывают основательно пересмотреть свои взгляды. Вот если бы открыть что-то вроде сберкассу, думал Григорий, где каждый мог бы хранить излишки настоящего времени, чтобы использовать его сполна в более подходящий момент!..
И он крепко брал Зою под руку, будто она могла вдруг исчезнуть, растаять, как секунды и дни нашей быстробегущей жизни. А Григорий этого никак не хотел. Даже представить боялся. Темноглазая, мягкая, умненькая Зоя стала ему просто необходима. С тех пор, как они, очутились в одном самолете, прошло месяцев пять, ранняя осень сменилась запоздалой зимой, но для них все шло хорошо, даже, пожалуй, великолепно, как если бы они бегали босиком по росистому лугу, где нет ни единой колючки, а сплошь тюльпаны да маки красные.
Вообще-то колючки были. И весьма острые. Но словно бы на стороне. Скажем, в механическом цехе, где Григорий, как известно, работает нормировщиком. Но если там эти треклятые колючки причиняли ему боль, да еще, какую, то здесь, при всесторонней исцелительной поддержке Зои, боль притуплялась, казалась сущим пустячком.
Сама Зоя сидела-посиживала в плановом отделе быткомбината, крутила ручки или нажимала на клавиши счетных машин, иногда занималась нормированием, но ни разу не видела в лицо тех, для кого расчеты ее предназначались. Кто-то, возможно, чертыхался, кто-то радовался, получая эту цифирь, ей же было ни холодно, ни жарко. Так что опытом производственных конфликтов она вряд ли могла обогатить Григория. Впрочем, зачем ему этот дурацкий опыт, если есть сама Зоя – застенчивая и надежная, хранящая для него ясную улыбку и заветное слово?
Еще совсем недавно скажи кто-нибудь из друзей, что он вот так вот безоглядно влюбится, как самый последний мальчишка, сломя голову будет мчаться на свидания, ходить на всякие ерундовые фильмы, если она захочет, скажи ему совсем недавно об этом – и он поднял бы на смех кого угодно, даже Витьку, хотя очень его уважает.
Ведь до чего дело дошло. Собрались после Витькиной защиты у него дома. Без шума, только свои. (Чужие притащились на следующий день). Тосты перекатывались волнами – то возвышенные, то прозаические. Алешка в третий или пятый заход возьми да и ляпни:
– Пусть в личной жизни каждого из нас, друзья, будет так же ясно и определенно, как на работе! – ляпнул отрывисто, с грустной усмешкой; в лице его, простоватом, но привлекательном, угадывалась растерянность.
– Ишь, чего захотел! – пискнула пышногрудая Маргарита, очередная жертва Витькиного непостоянства.
Аленка смерила своего благоверного взглядом, в который вместились бы все льды соответствующего океана.
А Григорий отодвинул бокал, вскочил и заорал:
– Отменяется твой, Алешка, тост, отменяется! («По какому это праву?» – изумленно вытаращился Витька). Ты заведомо толкаешь нас на ошибочный путь. Если мы выпьем и начнем, как говорят, претворять этот тост в жизнь, нам головы не сносить. Что ж, по-твоему: двоим, соединенным по собственной воле, трудней найти общий язык, чем двумстам, случайно оказавшимся вместе? Абсурд! Предлагаю обратный тост: пусть у нас на работе будет так же ясно и определенно, как в личной жизни!
– Ишь, чего захотел! – пискнула Витькина жертва.
Зоя сидела рядом, тихая и податливая, и преданно улыбалась ему влажными губами.
А Витька сказал:
– По-нят-но! – и многозначительно покачал головой. – И все же, – прибавил он, – выпьем сначала за первый тост. Когда массу людей роднит большая, реально ощутимая цель – это, братцы, здорово! Здорово, если знаешь, куда и зачем топать, если уверен, что это позарез нужно, если спереди и сзади, справа и слева слышен гул шагов – пусть не всегда очень уж слаженный, но, главное, в одном с тобой направлении. На марше, в едином строю все отладится, будьте уверены!
Григорий порывался возразить, что это совсем другое и с этим-то он согласен, но ему на руку легла настойчивая Зоина ладонь и он промолчал.
А вот теперь Алексей ждет от него помощи… Надеется… Зато Аленка-то какова! Ни звука! Будто жизнь у нее распрекрасная, ну, чистый рай, ходи себе да песенки напевай, да глазками поигрывай. Характерец!
Григорий пообещал Алексею, что вечерком непременно заскочит. И он бы, конечно же, сдержал слово, если б в цех не принесли случайно завалявшиеся билетики на Магомаева, которого Зоя почему-то обожает…
А когда на следующий день он отправился-таки на чай, придумывая по пути всевозможные остроумненькие извинения, его встретили два потерянных и постаревших человека…
6
Аленка успела переобуться в домашние тапки, оглядеть в зеркало всю себя – и тоненькую упругую, как струна, фигурку, и большеглазое свежее лицо, и чуть раздавшиеся у щиколотки ноги, успела окинуть себя коротким оценивающим взглядом и осталась довольна осмотром, когда из комнаты вышел Алексей. Вид у него был встревоженный. Едва поздоровавшись, он сказал:
– С Викой что-то неладное происходит. Не пойму…
– Как это, происходит? – насмешливо переспросила она.
– Из садика – и сразу в постель. Спит, спит… Часа, четыре уже.
– Ну и что? Устала, вот и спит.
– Но ты же знаешь, – он начал раздражаться, – ты же знаешь, как она не любит ложиться рано. Бывало силком не уложишь, а тут сама…
– Хватит паниковать. – Аленка взяла сумку и пошла в детскую. Алексей поплелся следом. – Вечно ты преувеличиваешь. Начальство пожурит слегка – тебя в дрожь бросает. Разлюбили мы друг друга – прямо трагедия, готов вешаться. Право, это ведь смешно. Мужчинам паника противопоказана, как орлу – дохлятина. Хотя… какой ты орел.
Она доставала из сумки детские цветастые платьица, трусики, всякую прочую мелочь, раскладывала на тумбочке возле Викиной кровати. Пусть порадуется, когда проснется.
– Даже в командировке о дочери пекусь. Не то, что ты. Вон сколько накупила. Все свободное время моталась по очередям.
– Могла бы не мотаться.
– Это еще почему?
– У Вики и без того барахла полно. Растет, не успевая снашивать. Почти, новые платья идут на тряпки.
– Ну и что? Для единственного ребенка грешно жалеть.
– Роди второго. Вон демографы бьют тревогу. Скоро некому будет работать. Представь: мы уйдем на пенсию, а Вике вкалывать за нас двоих. И так – сплошь и рядом.
– Пустяки! – повела она мягким овальным, плечиком, словно муху прогнала. – Когда прижмет, человечество и не из таких ситуаций выкрутится. Приходится выбирать: или высокая рождаемость, или высокая производительность труда. Кто на что горазд.
Алексей попробовал улыбнуться. Улыбка получилась жалкой, невеселой. Да и слова прозвучали затем не язвительно, как хотелось бы, а вяло, даже, пожалуй, оборонительно:
– Рассуждать и выбирать женщины научились, а природную суть свою – побоку…
Сумка опустела. Алена выпрямилась. Казалось, она и не слышала, о чем говорит Алексей. Какая-то мысль все сильней завладевала ею. Мельком посмотрев на раскрасневшееся лицо Вики, она сказала:
– Я проголодалась. Пойдем на кухню, заодно и поговорим.
Алексей догадывался, о чем она думает. Пусть приблизительно, в общих чертах, но догадывался. Все это уже было, было не однажды, и все-таки именно сейчас дурное предчувствие медленно и неотвратимо вселялось в него. Он знал, какой предстоит разговор, но не знал, откуда ждать беду. Одеяльце слегка сползло с Вики, Алексей механически поправил его, не обратив внимания на то, что руки ребенка, которые он невольно задел, горели, как угольки.
Они сидели друг против друга, как сидели уже не один год, пили чай и молчали. За окном мутнело: надвигались сумерки.
– Итак, – сказал Алексей, – начинай.
Она вздрогнула, словно ее нежданно разбудили, но ответила спокойно, готовой фразой.
– Нечего начинать, пора закруглять эту глупую историю.
– Да? – Он сделал вид, что удивился.
– Конечно. Осталось только название – семья. Мы совершенно разные люди, какой прок, что под одной крышей? Кто от этого выигрывает – я? ты? Вика? По-моему никто. Надо решать. Зачем мучать друг друга?
– Раньше ты так не считала.
– Дура была, вот и не считала. Сколько времени потеряно! Я уже предлагала тебе: давай расстанемся по-хорошему. Какой смысл тянуть? Но ты, как репей, вцепился в устоявшийся быт и тебя не оторвешь.
Алексей смотрел на нее и думал, что она мало изменилась с тех пор, как они повстречались. Следит за собой, не распускается. Вся в братца. Гришка, тот никогда не наживет живота, разденется – мускулы, как у циркача, играют. Кстати, обещал зайти сегодня, и что-то нет, нет…
Вспомнился поход в горы, куда отправились они втроем. Надо сказать, что до знакомства с Зоей Гришка всегда присоединялся к ним. Это потом их троица распалась. Так вот, тогда они ходили в березовую рощу, раскинувшуюся на взгорье, неподалеку от вечных снегов. Перебирались через бурную речушку; ее воды осатанело прыгали, образуя серебристые облака брызг. Меж берегов были натянуты тросы, а на них люлька. Забрался в нее – и тащи, перебирая руками, себя и рюкзаки, к какому берегу пожелается.
Алексей сначала взялся переправлять Аленку. То ли подбадривало ее присутствие, то ли та сторона была пониже, но это ему удалось довольно быстро. Зато назад… Люлька проскользила до середины, застряла на провисших к центру тросах, и он, сколько ни бился, не мог продвинуться даже на метр. Кожа на ладонях слезла, бурлившая под ногами река вот-вот, казалось, слижет его холодной волной. Выручил Гриша. Обмотав трос рубашкой, он спустился к люльке. Вскоре перепуганная насмерть Алена перевязывала Алексею ладони и дивилась его мужеству. Всю ночь она просидела рядом, прижимая забинтованные руки, как ребенка, к своей груди.
Странно, думал Алексей, в то время Алена открыто, как бы с удовольствием выказывала любовь к нему, потом стала сдержанней, как бы стесняясь своих чувств, а уже потом находила любой повод, чтобы понасмешничать, а то и поиздеваться над ним. Пожалуй, окажись он сейчас в таком положении, как в тот раз, рассчитывать на поддержку бы не пришлось.
– Почему же ты не отвечаешь? – спросила она. На донышке глаз подрагивали незнакомые холодноватые искорки. С некоторых пор он замечал все больше незнакомого в своей жене. Правда, не столько внешнего, ибо видеться-то они виделись постоянно, и любая перемена воспринималась, как некий естественный процесс, слитый с ним самим, сколько глубинного тайного движения, которое не сразу становится явным, отражаясь в чертах характера и поступках.
Она повторила вопрос.
– Не знаю, как тебе, – сказал он, уводя глаза в сторону, к стенке, – но мне надоел этот каждодневный треп о разводе. От бескровных войн случаются инфаркты. Наступление вскружило тебе голову. Не забывайся. В таком деле нет победителей и побежденных. Лучше бы все заново…
– Поразительно! – воскликнула она. – И что тебя так держит?
– Все! – ответил он.
И это было правдой. Нелегко давалось ему любое приобретение, то, что начинало жить рядом с ним, он слишком тратился сердцем, душой, оставлял в близком кусочек самого себя и потому с такой неохотой, с таким скрипом шел на необходимые подчас потери. Разлад с друзьями, знакомыми, даже пропажа книги из семейной библиотеки – все это заставляло его мучиться, страдать.
Именно боязнь потерь, боязнь лишиться привычного, расстаться с тем, к чему прикипел всем существом, порождало в нем робкую веру в возможность наладить отношения с Аленой, делало его уступчивым, уязвимым.
И еще была память. У нее свои права, своя избирательность. Одни, перебирая минувшее, видят лишь срывы, неудачи, всякие житейские дрязги, а ему, Алексею, вспоминались больше случаи радостные, романтичные даже, осветляющие его сегодняшнее неказистое бытие. И он, как бы ненароком переступив настоящее, протягивал нить между прошлым и будущим и балансировал на этой нити, изо всех сил стараясь удержать равновесие.
Теперь все грозило рухнуть.
Они сидели друг против друга, перебрасывались фразами, за которыми теснились годы счастливых мгновений, взаимных недопониманий, обид и надежд, отступали в тень раздумий, опять вступали в разговор как вступают в глубокую воду, где можно выплыть, а можно и утонуть.
– Я уже все решила. Разменяем квартиру, и мы с Викой начнем новую жизнь, – сказала Алена.
– Как у тебя все просто получается, – усмехнулся Алексей. – Может, Вика со мной захочет остаться.
– Я мать, ребенок всегда остается с матерью.
– Ну, не всегда, положим…
– На что ты намекаешь? Когда мать ведет черт знает, какой образ жизни? Ко мне это не относится, а потому любой суд…
– Ха-ха! – злорадно перебил Алексей. – По логике вещей ребенка нельзя оставлять с тем, кто затеял раскол семьи. Если ты перекати-поле, то зачем Вике с тобой мотаться?
– У меня единственный ребенок и…
– У меня, у меня, – скорчив гримасу, передразнил он. – А у меня?
– Женишься, заведешь другого.
– Уверен, ты в тыщу раз скорей выскочишь замуж.
– Не твое дело.
– Конечно. А вот для Вики…
– Оставь Вику в покое! – глаза ее сузились, полоснули злым огнем. – Все равно будет по-моему.
– Как знать, – возразил он.
Они долго спорили, очень долго спорили о том, с кем же останется Вика. В ход шли всякие доводы: кто больше гуляет с ней, кто воспитывает в ней такие-то черты характера, а кто такие-то, кто балует ее, а кому по душе ее самостоятельность. Пустые пререкания, как бесцельное вращение жерновов, перемалывали все, что попадалось под руку.
Алексея бесила напористость жены. Получалось, что во всей семейной жизни она не видит ни единого светлого пятнышка, ей бросать ничего не жаль – встала, ушла и забыла. И будто бы на Вику только у нее права.
Вспомнилось, как она добивалась Викиного расположения. Едва он, обложившись книгами, садился за диссертацию, и нужные мысли вплотную обступали сто, как раздавался голос: «Алеша, поиграй с Викой, ей скучно». – «Ты же знаешь…» – начинал он. «Вика! – призывала она дочь в свидетели, – папе опять некогда побыть с тобой. Для своего ребенка он всегда занят». Она находила поводы постоянно подчеркивать это при Вике. «Видишь, папа зарядку делает, о собственном здоровье печется, а тебе и минутки не уделит». «Видишь, папа новый галстук купил, а тебе…».
Да, Алена не сомневалась, что Вика, если перед ней встанет вопрос, кого выбрать – отца или мать; предпочтет ее. Она ни секунды не сомневалась в этом. Потому и предложила, в конце концов:
– Пойдем, спросим саму Вику.
– Зачем будить человека? Спросим завтра.
– Нет, сейчас!
Алена решительно направилась в детскую. Включила свет; оба одновременно подошли к Викиной кроватке и склонились над ней.
Лицо ребенка было кумачовым. Сухой, жгущий жар, казалось, оплавлял все вокруг. Алена слегка коснулась ее лба и тут же в испуге отдернула руку.
– Ой! – вскрикнула она и, как-то внезапно обмякнув, опустилась на край тумбочки.
Алексей кинулся к телефону. Как назло, номер «Скорой помощи» не набирался. Он крутил диск и чертыхался, чертыхался и крутил диск, пока, наконец, не раздалось «Алло?» и он, захлебываясь от волненья, не попросил тут же, сию минуту прислать врача.
Вика металась в беспамятстве. Попробовали дать ей аспирин, чтобы сбить температуру, но она даже не могла глотать, лепетала что-то бессвязное, и крошки таблетки лежали на ее вялом вспухшем языке.
Врач был подвижен и молчалив. Только досадливо качнул головой да посмотрел на родителей: «Эх, вы!..» Без лишних слов делал то, что полагалось делать. После укола температура чуть-чуть спала, но тут же вновь скакнула вверх, словно ее гнала, подхлестывала чья-то злая невидимая рука.
Трое здоровых взрослых людей молча, с пронзительной тоской смотрели, как мучается, задыхается маленький человечек. Двое надеялись на третьего и верили в чудо: само присутствие врача воспринимается, будто некое ограждение от несчастья. Но врач-то уже понимал, что чуда не произойдет, что ребенок уже переступил ту грань, за которой любая помощь бессильна. Вот если бы пораньше… Профессия приучает к выдержке, но не безучастности. И ему пока было трудней, чем им, переносить происходящее, поскольку он знал то, чего еще не знали они, поскольку на него надеялись, а он ничего не мог изменить.
Алена и Алексей верили в чудо. Но эта вера, как огонек на ветру, колебалась, вот-вот могла погаснуть. Умоляя беду отступить, оставить Вику в покое, они готовы были идти на любые жертвы, каждый мысленно клялся, что если она выздоровеет, будет жива, то никогда, никогда больше не допустят они семейных ссор, легкой и ясной сделают ее жизнь. Уж они-то постараются!..
Но ничто не повторяется дважды. И порою самые душераздирающие клятвы бывают запоздалы и никчемны.
А напротив Викиной кроватки, на тумбочке, лежали красивые платьица с неоторванными этикетками, лежали, словно на витрине, откуда их почему-то забыли снять.
7
Порой Григорию казалось, что живет он очень долго. За то время, которое он успел провести на земле, произошло множество событий, по своей мощи способных насытить не один век: люди летали в космос, убивали друг друга во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, создавали атомные электростанции и бомбы, боролись с засухой и половодьем, строили Токтогульскую ГЭС и БАМ. Планета балансировала на грани всеобщей войны, которая могла бы стать последней, и снова, как огромный перегруженный корабль, покачиваясь, с трудом обходя рифы, двигалась по своему нелегкому курсу.
Сколько великих имен вздымалось на гребне времени – пока он учился, работал слесарем, бригадиром, а теперь вот нормировщиком цеха. Сколько новых открытий, городов, книг… Нет, его не терзали думы о серости своего существования, о том, что он слишком мало значит в этой многомиллиардной веренице человеческих судеб, что живи он или умри – никаких изменений на круглом шарике не случится. Ему дана была жизнь, и он верил в справедливость природы, в целесообразность и важность каждого предназначения, в свою, лично свою причастность к тому, что свершается вокруг.
Жизнь ежедневно требует нашего бесстрашия. Но особенно трудно смириться с потерей близких людей, потерей дикой, нелепой, несуразной, раньше всяких положенных сроков. Хотя, что значит – положенных? Кем положенных, кому и почему?.. В автомобильной катастрофе погибли родители, вскоре скончался от сердечного приступа Яшка Дворецкий, художник, весельчак, заводила в их компании, потом они лишились еще одного друга – на руднике, где политехники проходили практику, завалило Митю Стройкова, потом, потом беда у Аленки и Алексея…
Одних горести ожесточают, других, наоборот, делают эдакими добрячками: дескать, не все ль равно, только раз живем, стоит ли кулаками размахивать.
Григорий поначалу уходил в себя, был замкнут и мрачен, работал, как дьявол, словно пытаясь сбросить с души тяжелый, давящий груз. И довольно быстро это ему удавалось; он становился прежним – деятельным, настырным, чувствительным к любой несправедливости.
Недавно у него опять спор с Ануфриевым получился. В предварительном порядке рассматривался план цеха на предстоящий квартал. Сколько и каких деталей, комплектов инструмента для тракторов, комбайнов и других сельхозмашин выйдет из ворот механического. Григорий на цифрах поднаторел, сразу слабинку заметил. Что-то, говорит, план уж больно жидковат. Производительность труда поднялась, людей в цехе прибавилось, снабженцы нас (тьфу, тьфу) не подводят, а план цыплячий, без учета растущих возможностей.
Ануфриев покраснел, заволновался, но не стал перебивать Григория. Лишь намекнул деликатно, чтобы выражения подбирались соответствующие. Когда же Григорий уселся, загремев роскошным стулом на пружинах, Ануфриев начал растолковывать ему, как младенцу, прописные истины. Еще цеху полагается (словечко-то какое – «полагается»!) принять социалистические обязательства, что на ступеньку выше плана, и повышенные социалистические обязательства – на полторы ступеньки. В итоге все реальные возможности коллектива учтены. Только несколько под другим соусом…
Вон оно что, оказывается! Григорию бы намотать на ус, принять к сведению, а он вопросец: зачем тогда план, что под ним разумеют и как к нему относиться? Ануфриев крепится, разжевывает, в виде манной каши подает. Но Григорий стоит на своем: если план не липа, то липовые соцобязательства и так далее, раз мы из-за них специально назад отодвигаемся. А, может, липа и то, и другое, и третье.
И улыбнулся светло, будто обстановку прояснить хотел.
Началось невообразимое. Кто-то стал кричать, что Григорий ни черта не смыслит в планировании, кому-то казалось кощунственным поднимать голос против привычною и удобного, кто-то торопился домой и вынужденная задержка его раздражала. Были, естественно, и такие, кто с хитрецой поглядывал на Ануфриева: изволь, мол, выкрутиться.
В общем, пошумели-пошумели и приняли соломоново решение – утвердить и доработать. Хотя везде попроще к этому относятся, зачем копья впустую ломать?
Ануфриев не сердился на Григория. Подумаешь, кто не заблуждается? На то начальник цеха и поставлен, чтобы выводить подчиненных на правильный путь. Он зашел к нему в комнатенку, присел на отполированную до смуглого блеска сучковатую скамейку, достал свой блокнот с неизменными красными корочками, в котором с годами только вкладыши менялись, и, осмотревшись, сделал кое-какие пометки. Ему нравилась роль чуткого руководителя; он поинтересовался, продвинулась ли у Григория очередь на квартиру, собирается ли он к тому времени жениться… Откуда-то Ануфриев уже знал про Зою и мимоходом, легко, без нажима сказал-посоветовал: не лучше ли ей перебраться на завод, все-таки не чета бытовому обслуживанию. Если согласится, он поможет это устроить. И пусть Григорий Александрович извинит его за столь непрошеное вторжение в личную жизнь, просто ему хочется сделать доброе дело.
Григорий сперва чуть не сорвался, не наговорил колкостей. Нечего лезть туда, куда не следует. Но спросил только:
– Кто же такие сведения про меня раскопал?
– Да тут… да там, – заволновался пухлощекий, грузненький и маленький Ануфриев. – Я сам видел. Случай помог, совпадение… Домой я на автобусе езжу, как раз мимо быткомбината. Смотрю: у подъезда в одиночестве. Холодно, воротник трубой, пар изо рта. Разок проезжаю, второй, третий… А потом вместе с Зоей увидел… Еще по институту ее знаю. Нет, лично мы не знакомы, а так… На очень хорошем счету была…
– Меня как-то это не интересует, – равнодушно заметил Григорий, хотя его, конечно, интересовало все, что касалось Зои.
– К слову ведь пришлось, – не то, оправдываясь, не то, обижаясь, проговорил Ануфриев. – Чтоб объяснить…
– Ладно, я передам, пусть сама решает, – Григорий поднялся, считая, что разговор окончен. Но Ануфриев остался сидеть, плотно прижавшись спиной к стене и о чем-то задумавшись.
Хорошо молчится с друзьями, когда вместе – как один, но если между людьми мало общего – молчание невыносимо тягостно.
– Я слушаю вас, Николай Петрович, – четко, и резко произнес Григорий, соблюдая необходимую официальность.
Ануфриев встрепенулся, обвел его жидковатыми голубыми глазами, словно удивился, зачем понадобилось нарушать тишину.
– Устаю, – доверительным голосом заговорил он, – поверите, устаю. Раньше мастером, бывало, мотаешься, мотаешься, а все ничего, свеженький, как огурчик. Да вы-то помните, рядышком ведь работали. Сейчас же, – он тяжело вздохнул, – и текучки вроде поменьше, и сил не убавилось, а к вечеру, точно яйцо выпитое, ткни – одна скорлупа. Видно, не объем работы нас изнуряет, а напряжение, с которым она выполняется. Я как-то читал…
– …почему прежде короли уставали? – спросил Григорий.
– Нет, не о том… А почему?
– Золота у них было много и короны делались тяжелые, такие, что шеи трещали… от напряжения. Еле до постели короли добирались, – сказал Григорий и пожалел, что сказал. Жалко ему стало Ануфриева. Человек душу раскрывает, с добром идет, а он все куражится, укусить норовит.
Благо, Ануфриев или не понял намека, или сделал вид, что не понял.
– Ну, это нам не грозит, – кисловато улыбнулся он и махнул рукой: к чему, дескать, нелепые сравнения?
И заспешил, и сразу перешел к делу. На заводе тревожное положение. Где-то затормозилась работа по замене оборудования, где-то поставщики подвели, где-то не хватает рабочих рук… Короче, горит план синим пламенем. Собрал директор начальников цехов и прямо так и сказал. Одна надежда, говорит, на механический. Там все стабильно, пускай поднажмут, выравняют общие показатели.
– Какая стабильность? – воскликнул Григорий. – Мы ж как раз решили технологическую линию перестраивать! Фрезерные станки разбросаны, тележки с деталями таскаются взад-вперед… Сколько рабочего времени ухлопываем зря! Договорились ведь, с вами договорились, чтобы станки установить в порядке очередности операций – фрезеровка зева разводного ключа, фрезеровка паза, фрезеровка щечек… Вы боялись, что сборка будет простаивать. Хорошо, сделали запас. Через день-другой можно приступать к перемонтажу, и вот на тебе – поднатужьтесь, поднажмите, заводской план выравнивать надо… Что мы, Антеи? Я понимаю, директору приятно смотреть на ваше лицо, пылающее патриотизмом. Начальники других цехов находят мужество сказать «нет!», сослаться на объективные причины. В результате и оборудование у них поновей, и рабочие так не перегружены. Но вам-то нравится…
– Может, достаточно политграмоты, а Гриша? – тихо попросил Ануфриев, и столько человеческой тоски почудилось в его голосе, в его простом, как встарь, обращении, что Григорий осекся и чуть не взвыл от стыда.
– Разве я не помнил о нашей задумке, – меж тем говорил Ануфриев. – Еще как помнил! Но когда один на что-то ссылается, другой, третий… Я так не смог. Ну, не смог, понимаешь?.. Кому-то надо брать огонь на себя, – он помедлил, неожиданно резко откачнулся от стены. – Попробуем вытянуть. Прежде всего, следует подсчитать, на какую продукцию следует особо поднажать. Всякая мелочь пусть идет своим чередом, а вот та продукция, что подороже… Расчеты нужны незамедлительно. Каждый день задержки чреват дополнительными перегрузками.
Вот это разговор! Григорий испытывал удовольствие. Словно в том его заслуга, что Ануфриев открылся важной стороной характера. Поворошив пятерней свои русые волосы и в мгновение ока уничтожив пробор, который доставлял ему по утрам столько хлопот, Григорий принялся размышлять вслух, где, когда и почему целесообразней сделать рывок во имя спасения заводского плана. Получалось, на сборке расточных станков. Достанется моей бывшей бригаде, подумал Григорий. Вероятно, Ануфриев подумал то же самое о своем бывшем участке; он вдруг приуныл и проговорил заискивающим тоном:
– С людьми переговорите, подготовьте их… Без меня уж… Объясните положение. Вас хорошо знают, поймут… В своих расчетах исходите, пожалуйста, из общезаводских показателей. Плановый отдел передаст вам сводку.
Ануфриев остался Ануфриевым. Приоткрылся и закрылся. Провожая взглядом его тихо плывущую к выходу спину, испачканную известью, Григорий спросил почему-то шепотом:
– Вам знакомы строки: «И что ж? Моя Земфира неверна! Моя Земфира охладела!»?
– А! Пушкин! «Цыгане»! – обрадовано, как школьник, вытянувший легкий билет, завопил Ануфриев. На вовремя одернул себя, осторожно поинтересовался: – К чему бы это, Григорий Александрович?
– Так что бы вы сделали, застав темной-претемной ночью свою Земфиру с молодым цыганом?
– Ну, знаете ли? – Ануфриев приостановился, в нем боролось возмущение и любопытство. – Как можно на рабочем месте!.. Впрочем, чего мудрить, отпустил бы на все четыре стороны.
– Жаль. Я-то надеялся… Кинжал к отмщенью позовет…
– Б-р-р-р! – поежился Ануфриев. – Поражаете вы меня, Григорий Александрович. Сам Пушкин считал…
– Считал! А с Дантесом кто дрался, Ануфриев, что ли? – подступая к нему вплотную, закричал Григорий.
– Э, да тут я вижу, рукопашной пахнет! – В кабинетик вошел-втиснулся Симонов, высокий, собранный, с добродушной улыбкой на лице. – Ищу начальника цеха, а его, оказывается, к стенке прижали. За дело или так, для профилактики? А то на литературных примерах нашему брату производственнику порой крепко достается. – Ануфриев и Григорий отпрянули назад, смущенные нежданным появлением директора, да так и застыли по углам, слушая его на редкость неторопливую речь. – Недавно случай был. Пригласили главным инженером на соседний завод толкового специалиста из Перми. Прилетает молодой, вежливый и диктует: трехкомнатная квартира, оклад триста рублей, подходящую работу жене, а сыну – ясли. Вылитый Чешков из «Человека со стороны». Только там без яслей. Директор знает: если по уму да по пьесе, требования надо удовлетворить. Но с жильем пока туговато. Он и туда, и сюда… Но молодой напирает. Посоветовался директор с секретарем райкома. Тот смеется, зови, говорит, ко мне. Как он разнес бедного специалиста! Чешковщиной, мол, больны, самомнение раздуто, ставите себя выше коллектива, в котором, и поработать не успели… Мало вас печать критиковала, еще хотите? Специалист возражает: никто его в печати не критиковал. А ему: не вас, так Чешкова. Какая разница? Одного поля ягода. Выводы пора делать, молодой человек, выводы! Понурым ушел специалист, обещал избавиться от чешковщины. А директора секретарь предупредил: «Пьесы смотреть и книжки читать про заводскую жизнь для руководителя недостаточно. Важней знать, как критика к ним относится. Мнение важно, вот что! Иначе литературные примеры кое-кого в другую сторону затянут».
