Текст книги "Палач. "

Автор книги: Александр Ачлей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Миша, здравствуй, дорогой! А что же не позвонил? Я бы парилочку подготовил, – Валера, как всегда заискивал, но был явно рад приходу человека, который обычно оставлял столько денег, что после этого неделю можно было не работать.

– Да, так получилось. Извини. Решил в последний момент. Я воспользуюсь маленькой сауной? – не дожидаясь ответа, Глоб прошел в небольшое помещение, в котором, впрочем, было все, что нужно, для отдыха и расслабления: уютная парилка, небольшой бассейн, комната отдыха с двуспальной кроватью, небольшой зал, где можно было выпить и закусить. Он заказал бутылку виски, маслины и сыр, разделся, аккуратно сложив вещи в шкаф, закутался в простынь и позвал Валеру.

– Миша! Уже несу, дорогой! – Валера вошел в сауну с подносом, на котором уместился нехитрый заказ Глоба.

– Сядь на минуту, – Глоб открыл бутылку, налил себе полный стакан, немного плеснул в бокал Валеры (знал, что тот любит опрокинуть рюмкудругую), чокнулся и залпом осушил свой стакан. – Валера! Что бы здесь ни произошло, не удивляйся. Это, на всякий случай, положи в сейф. Если со мной чтото случится, все оставишь себе. Родных и близких у меня нет, – с этими словами он передал Валере пухлый конверт с деньгами.

– Не беспокойся, Миша! Ты же знаешь, у меня, как в Сбербанке. И даже надежнее! Парилка через час будет готова! Может, еще чтонибудь? Девочек позвать? – Валера взял конверт и остановился у двери, готовый выполнить любое пожелание клиента.

– Нет, ничего не надо! Спасибо, – Валера вышел, а Глоб прошел в душевую, тщательно вымылся, насухо растерся полотенцем, сел в кресло, выпил еще один стакан виски, достал приготовленный заранее пистолет, приложил его к виску и нажал на курок.

Глава XXVI

Тимофеев

Президент Уральской республики смотрел из окна своего кабинета на родной Екатеринбург. Он предпочитал этот город всем прочим мировым столицам. Здесь Дух был какойто особый. Он вспомнил, как много лет назад говорил молоденькой симпатичной девчушке, мечтавшей уехать в Москву, чтобы делать там большое кино: «Уедешь отсюда – погибнешь». И ведь не ошибся. Та молоденькая девушка превратилась с годами в жадную до денег аферистку, растратившую отпущенный ей Богом талант на служение бесам.

Да, для Тимофеева Урал был не просто местом рождения. Это была его Родина, которую он безгранично любил, которой был всецело предан и которую был готов защищать до самого последнего вздоха. Он родился и вырос здесь, здесь впервые сел за парту, влюбился, начал работать. Здесь он ощутил нежность прикосновения теплых маминых рук, восторг первого поцелуя, счастье первой близости, радость отцовства. И именно здесь он хотел умереть. Так и в завещании своем написал. Всетаки ему уже под семьдесят. И хотя сердце работает нормально, давление вроде бы не беспокоит, да и мужская сила все еще присутствует, свою последнюю волю он решил зафиксировать на бумаге, для порядка, чтобы потом проблем меньше было.

Он вообще любил порядок, организованность, дисциплину, но при этом не был ни ретроградом, ни рабом раз и навсегда установленных правил. Наверное, именно за эти качества его однажды отметил Александр Исидорович Грибов. Кто он такой? Да! Сейчас мало кто из металлургов помнит это имя. А в свое время это был человек № 1 в цветной металлургии, начальник соответствующего главка союзного министерства, величина и авторитет. Вот он и заметил Ваню Тимофеева, молодого инженера, веселого, умного, талантливого, неравнодушного.

Вообще, Грибов был очень интересным дядькой, обладавшим не только феноменальными знаниями, но и безграничным чувством юмора. Иван Николаевич вспомнил, как вместе с Александром Исидоровичем ездил в Италию, для обмена опытом. Встретили их очень хорошо, Грибова на фирме давно знали и искренне уважали за его легендарное прошлое: он прошел всю войну, причем не гденибудь, а в бомбардировочной авиации. Из его эскадрильи только троим удалось уцелеть в мясорубке нескончаемых боев и сражений Великой Отечественной. Сам Александр Исидорович не очень любил вспоминать то время, когда потерь было больше, чем приобретений. Но то, что он мужественный и смелый человек, было видно даже спустя годы, даже тогда, когда ему перевалило за семьдесят и он страдал диабетом. Вот за все эти качества и ценили его итальянцы. А наши просто любили – за то, что заботился о рабочих, был внимателен к инженерам, вникал в трудности руководителей. И это доброе отношение к нему сохранилось, даже когда он был уже не у дел, ни на что не мог повлиять и никем не руководил, а скорее сам нуждался в опеке и помощи.

Тогда в Италии Грибов его здорово удивил, ведь прежде Тимофеев с ним в основном только по работе сталкивался. А здесь, за границей, какая работа? Ну, походили недолго по фабрике, уяснили, что отстали, но отметили при этом и тот факт, что отставание было больше техническим, а вот в плане подготовки и эрудиции наши специалисты могли бы поспорить с итальянцами. Но главное во время таких визитов – совместное застолье, к чему итальянцы относятся очень серьезно. Вот и на этот раз их угощали традиционным итальянским обедом, с обязательной пастой в качестве первого блюда и вином. Но Грибову это не понравилось. Он с тоской в глазах посмотрел на Тимофеева и тихо, стараясь никого не потревожить, своим уже немного скрипучим старческим голосом спросил:

– Ваня! А водки у них нет, что ли?

Вопрос Александра Исидоровича услышал переводчик, который в тот же момент оповестил хозяев о том, что «дедушка» недоволен отсутствием водки на столе. Итальянцы както сразу засуетились, заохали, заахали, подозвали хозяина ресторана (а нужно сказать, что заведение было весьма солидным, находилось в Маранелло, на родине «феррари», и в нем любили перекусить всякие знаменитости), но тот сказал, что водки у них нет. Ах, что делать?! Что же делать?! Послали гонца в соседний бар, но он вернулся с пустыми руками и огорченно сообщил, что там только польская водка «Выборова», но будет ли ее пить русский министр, который обедал с самим Сталиным? (Часть легенды, активно раздуваемой российской стороной накануне визита, хотя, если честно, со Сталиным Грибов если и не обедал, то уж за одним столом точно сидел.) Александр Исидорович за всей этой суетой наблюдал спокойно, не теряя достоинства, на польскую водку согласился, хотя не удержался от того, чтобы не высказать своего мнения ему, Ивану Николаевичу: «По сравнению с нашей, Вань, конечно, дерьмо! Но делать нечего. Выпью».

Наконец, минут через десять, запотевшую литровую бутылку «Выборовой» торжественно поставили на стол. Вместе с ней Грибову принесли небольшую, грамм на 50, очень стильную, покрытую инеем рюмку. И вот, когда все наконецто успокоились, Александр Исидорович своим тихим скрипучим голосом спросил: «А питьто из чего, Вань?» Он всегда обращался только к Тимофееву, как к родной душе. Но вездесущий переводчик снова передал хозяевам пожелание старика. И опять все забегали, засуетились. Наконец, принесли стакан с толстым дном, грамм на 200. Иван Николаевич открыл бутылку и, глядя на Грибова, стал наливать ему водки. Тот жестом показал, что достаточно, только когда в стакане было уже грамм 150, после чего поднял его и сказал: «Я хотел бы выпить за радушный прием и гостеприимных хозяев. Но, вижу, пить со мной здесь никто не собирается». Итальянцы опять защебетали: «Да нет, что вы, мы „за“, вот наши бокалы с вином», – но Грибов их как будто не слышал. Он сидел с недовольно поджатыми губами, грустно взирая на своих сотрапезников. Тимофеев пояснил: «Александр Исидорович прошел всю войну. Перед каждым боевым вылетом им, летчикам, наливали по стакану чистого спирта. А когда они возвращались, то пили не только за себя, но и за тех, кто не вернулся. С тех пор Александр Исидорович все, что слабее 40 градусов, выпивкой не считает, и потому предлагает всем выпить водки».

Надо заметить, что для итальянцев потребление крепких спиртных напитков приемлемо только после обеда, и только в качестве так называемого дижестива (напитка, способствующего пищеварению). За обедом они пьют воду или вино. Но тут все дружно поддержали гостя из России, что обрадовало Грибова. Каждому из присутствующих капнули грамм по 10 водки, и все наконецто выпили «за сказанное». К концу обеда непривычные к водке итальянцы разомлели, о чем свидетельствовал совершенно невозможный в трезвой компании разговор (уроженцы разных городов, они спорили по поводу величины соска у итальянок, причем моденцы утверждали, что самыми крупными и сочными экземплярами обладают женщины именно их провинции).

На четвертый день пребывания, уже перед отъездом, Грибов, который все это время был в достаточной степени вежлив, неприхотлив, питался тем, чем кормили в гостинице и угощали радушные хозяева, на вопрос Тимофеева: «Ну, как вам поездка?» – медленно растягивая слова, чуть фальцетом ответил: «Да, все хорошо, Вань. Только еда у них – полное дерьмо». Тимофеев чуть не подпрыгнул тогда от удивления! Но потом понял: старая гвардия есть старая гвардия. И ее уже не переделаешь.

Отличие той, еще сталинского замеса элиты, от нынешней именно в этом и заключалась: она была очень верна национальным традициям, что проявлялось в пристрастиях к еде, питью, музыке и танцам, чего не скажешь об элите, сформированной ельцинским переделом. Та тоже питалась в основном хорошо и правильно, за исключением периода длительных празднеств. Но предпочтение при этом отдавалось европейской кухне, и в первую очередь французской, хотя итальянцы ей почти не уступали. Она очень быстро полюбила дорогие вина, из которых формировала замечательные коллекции. Правда, иногда часть винотеки опорожняли наезжающие в ее замки и дворцы компании, что для настоящих коллекционеров недопустимо. Сказывалось отсутствие опыта, да и ребят с девчатами обижать не хотелось. А потом, было круто похвастаться в кругу таких же, как и она, дескать, тут с друзьями погуляли и выпили все бордо урожая 1855 года, что нашли в погребе. Иногда, по старой привычке (всетаки родилась и выросла в СССР) хотелось чегонибудь домашнего, маминого, советского. Но желание такое приходило все реже и реже, а из традиционной русской кухни на стол допускались только черная икра, блины и водка, которые всегда считались, в какойто степени, международным брендом. В целом же эта элита питалась ИНАЧЕ, чем ее народ. Нет, он, конечно, не голодал, но кулинарные пристрастия у них были разные. И вызвано это было не столько воспитанием и привычкой, сколько желанием получить все самое лучшее и качественное, а также стремлением отделить себя от толпы, иными словами, от быдла. Справедливости ради надо сказать, что нечто подобное существовало в России и раньше: царский стол и еда его ближайшего окружения сильно отличались от того, что ела крестьянская масса. Да и в других странах наблюдалась такая же картина. И всетаки там правители потребляли блюда своей национальной кухни, что до сих пор делают представители основных развитых стран. Роскошные, дорогие, недоступные простому люду, но свои. В этомто и заключалось главное отличие «российского аристократа» эпохи перемен от русского барина и руководителя советской эпохи.

– Да, так все и прокакали. И державу, и власть, и авторитет, – с грустью подумал Тимофеев. Но себя ему винить было не в чем. Онто как раз делал все, что мог, дабы сохранить накопленное. Когда наступили жестокие 90е и толпы голодных шакалов обрушились на промышленные предприятия, уходившие за бесценок к новоявленным магнатам, он своего комбината никому не отдал. Сумел найти и силы, и средства, чтобы отбиться от хищников. Когда вся страна была парализована невыплатами зарплат и пенсий, его рабочие, инженеры и служащие регулярно получали заработанное. Когда страну поглотил бум пошлой прозападной попсы, разжижающей сознание, прежде всего молодежи, бесконечными призывами к кайфу и ничегонеделанию, он воссоздал ансамбль уральской песни и пляски, пытаясь уберечь национальную культуру от окончательного разложения. Люди ему верили. По тому, как он жил, что ел и пил, какую музыку предпочитал, угадывали в нем своего, русского человека. И поэтому, когда регионы один за другим стали отделяться от Москвы, когда распад России стал фактом, эти же люди пришли к нему и попросили стать их правителем. Он не смог им отказать, хотя вполне мог сослаться на возраст. И вот теперь его республика – единственная надежда всех русских людей на возрождение. Причем он считал русскими и татар, и угров, и якутов, и дагестанцев, и бурятов, и башкир, то есть всех, для кого русский язык, русская культура были родными, кто мыслил на русском языке.

– Иван Николаевич, разрешите? – Его размышления прервал Лазуренко, которого он давно ждал с докладом по делу Труварова.

– Проходи, Феликс Игоревич. – Иван Николаевич пожал гостю руку и направился к небольшому столику с двумя креслами, где было удобно беседовать с глазу на глаз.

– В общем, так, Иван Николаевич. Труваров жив!

– И где он? – Тимофеев был крайне обрадован сообщением своего главного контрразведчика, но привычка скрывать свои эмоции сработала и тут.

– Мы пока не знаем.

– Так узнайте! – в сердцах выкрикнул Тимофеев и сразу же пожалел, что не смог сдержаться.

– Ты на меня, Феликс Игоревич, не обижайся. Буду с тобой откровенен. Это решение я принял давно, и сейчас самое подходящее время посвятить тебя в мой замысел. Понимаешь ли, Труваров – крайне важная фигура в той игре, которую мы затеяли. Я, как организатор, а ты – как талантливый исполнитель. Не пытайся меня переубедить. Я лет десять за тобой наблюдаю и знаю, что говорю. Так вот. Труваров даже не столько нужен мне, сколько, если хочешь, стране и народу, – произнеся эти слова, Тимофеев внимательно посмотрел в глаза Лазуренко, который выдержал тяжелый, изучающий взгляд шефа, побуждая того продолжать.

– Труваров – кандидат на вакантное место всероссийского правителя, ее царя, духоводителя. Не буду долго тебя нагружать совершенно не нужной информацией, но по всем пророчествам, наступает тот самый момент, когда во главе государства должен стать так называемый Белый Царь, и «держава наша многострадальная наконецто преобразится в державу Белого Царя». Ты не думай. Я не слетел с катушек. И с головой у меня, вроде, все нормально. Но я в это верю. Ибо если не верить, то на что надеяться?

На вопрос Президента Лазуренко счел нужным ответить:

– На нас, на вас, если хотите. Но при чем здесь никому не известный Труваров и вся эта хрень с пророчествами? Ведь Вы же бывший коммунист, а значит, материалист. И тут какойто то ли русский, то ли француз Труваров! Какой Белый Царь? Да у нас царя скинули сто лет тому назад, и никто даже не поперхнулся!!! Кстати, что нам делать с этим Белым Царем именно здесь, в Екатеринбурге, где, если верить официальной версии, семья последнего русского самодержца и была расстреляна? Не понимаю! – Разволновавшийся Лазуренко потянулся за салфеткой, чтобы вытереть выступивший на лбу пот.

– Все мы рационалисты, и я, и ты, и поголовно вся страна. Признаться, я всегда с подозрением относился к оккультизму. Но с годами мое восприятие мира стало меняться. Нет, я не стал излишне религиозным, не хожу к ведунам и колдунам, но все больше верю в то, что божественный промысел всетаки существует. И с каждым годом вера эта во мне растет. Наверное, помру скоро! Не возражай и сиди спокойно! Я же не нуждаюсь в опровержениях! Но, как бы это лучше объяснить, со временем для меня понятия любви, чести, совести, сострадания, греха, ответственности стали наполняться вполне конкретным смыслом и содержанием. А ведь их нельзя измерить линейкой или взвесить на весах! Но когда я говорю, что люблю, то четко себе представляю, что имею в виду. Эта иррациональная категория вполне гармонично умещается в моем мозгу и укладывается в мою личную логику поведения. Тыто сам в любовь веришь? – Иван Николаевич внимательно наблюдал за Лазуренко.

– Я верю оперативным сведениям своих агентов, – запальчиво ответил тот.

– Вот ты и прокололся! Верато тоже категория иррациональная. Мало что ли было случаев, когда тебя обманывали? Или двойные агенты не попадались? Или предательства в вашей службе не было? А как Пеньковский, Борщов, Иванов? Их на что спишем?

– Насчет веры согласен. Но почему царь? На хрен, извините, он нам нужен? – Лазуренко понимал, что шефу сейчас как никогда важна его искренность.

– А царь нужен для того, чтобы порядок был. Чтобы символ был единства народа и пространства. Чтобы знал, что он – не приходящий дядя, после которого хоть потоп, а тот, кто работает не только на себя, но и на потомство. И ты правильно заметил, что именно у нас, здесь в Екатеринбурге, последнего царя с семьей убили. Выходит, так судьбой и предназначено, чтобы именно здесь возрождение и произошло! – Тимофеев видел тщетность своих попыток убедить генерала, но был абсолютно уверен в своей правоте.

– Ну, хорошо! Царь так царь. Мы люди маленькие, не нам, как говорится, о том судить. Но почему именно Труваров?

– Вопервых, он прямой потомок Трувора, того самого легендарного варяга, родного брата Рюрика, который вместе с ним пришел на Русь с дружиной малой и какимто чудом сумел заложить основы великого государства. До него различные народы и племена, населявшие эту землю, между собой воевали и спорили, договориться не могли. Потому и позвали иноземца. Труваров тоже в нашем понимании – иностранец. В России рожден не был. Здесь не воспитывался. Но это и хорошо. Это – козырь. Сам вспомни, сколько наших футбольных команд приглашали тренеров изза рубежа. И не потому, что наши плохи. А потому что те далеки от местных разборок, клановых связей, семейственности, страха за себя и за свое благополучие. Оттого и работают лучше. Так же и здесь. Он хорошо знает жизнь там, но в душе при этом истинно русский человек, никак не завязанный на весь тот бардак, который творился у нас последние тридцать лет. – Тимофеев один за другим излагал мотивы своего решения, и похоже было, что не в поддержке Лазуренко он нуждается, а хочет лишний раз убедиться в собственной правоте.

– А еще почему? Ведь вижу, не договариваете, – зная характер Президента, Лазуренко понимал, что никакие доводы на него не подействуют.

– А еще потому, что у него есть СОВЕСТЬ. Прошу тебя, доверься мне, как делал это раньше. Труваров должен быть царем. Я давно все продумал. Это не абсолютная монархия Людовика XIV и не наша деспотия аля Иван Грозный. Это будет вариант просвещенной монархии, с ответственностью перед общенациональным Собором, в который войдут представители всех конфессий и национальностей. Собор станет носителем той высшей духовной власти, из рук которой царь получит державу и скипетр. И именно Собор сможет лишить его венца, если он пойдет против интересов своего народа. – Было видно, все сказанное давно обдумано и выстрадано Тимофеевым.

– Кто еще об этом знает? – с профессиональным интересом спросил Феликс Игоревич.

– Ну, председатель оргкомитета по Собору Гагарин Анатолий Станиславович, ну, небополитики – Буданов, Назаревский, Муниров, Гваськов Петр. Вот и все, пожалуй.

– Понятно. А выто куда денетесь? – с плохо скрываемым отчаянием спросил Лазуренко. Он искренне любил своего шефа, и перспектива служить абсолютно незнакомому человеку его не прельщала. Да и захочет ли тот, новый человек видеть Лазуренко у себя на службе? И тогда что? Вся жизнь насмарку?

– Ну, ты менято не спеши хоронить. То, что Труваров будет царем, вовсе не значит, что я завтра же ему все и отдам. Мы за ним еще понаблюдаем. Если нужно, повоспитываем. Вспомника Франко. Вон он, какой молодец! О воссоздании монархии объявил в 1947 году, а короля к власти допустил только после своей смерти. И угадал! Где сейчас Испания и где мы? Правильно, в полной заднице. Это я о нас говорю. Так что, иррациональное иррациональным, а жизнь жизнью. И не спеши ты думать о своей отставке! Мы с тобой еще повоюем! Но прежде чем воевать, ты мне Труварова всетаки найди. Чувствую, что не хотят его москвичи выпускать живым. Охоту затеяли. Да и какого рожна он полез в это логово? – Тимофеев перешел к практическим вопросам, и это Лазуренко понравилось. Он был не мастер философствовать.

– Причина визита Труварова в Московию нам неизвестна. Наша агентура там буквально поставлена на уши. Надеюсь, очень надеюсь, что мы его в течение ближайших 24 часов найдем. Иначе я не могу гарантировать его безопасность. – Лазуренко поднялся.

– Найди мне его, дорогой, очень тебя прошу. Через два часа у меня прессконференция с иностранными журналистами. Достали просьбами, да и пора бы уже им чтото рассказать. Всетаки два года держу их в полном неведении о том, что и зачем мы делаем. Когда освобожусь, позвоню. И очень надеюсь, что ты меня, старика, успокоишь. Иначе я ведь спать спокойно не смогу. А это, как сам понимаешь, чревато. – За попыткой Ивана Николаевича пошутить скрывалось искреннее беспокойство, что Феликс Игоревич прекрасно понял.

– Не волнуйтесь, товарищ Президент! Сделаю все, что в моих силах! – Развернувшись повоенному, на каблуках, чего раньше никогда не делал, Лазуренко покинул кабинет первого Президента Уральской республики.

Глава XXVII

Побег

[ТЕЛЕГРАММА]

ШИФРОМ ЦК ВКП(б)

СЕКРЕТАРЯМ ОБКОМОВ, КРАЙКОМОВ, ЦК НАЦКОМПАРТИЙ,

НАРКОМАМ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ, НАЧАЛЬНИКАМ УНКВД.

ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомовкрайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным, как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, – следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. Опыт показывает, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что они понесли должную кару. Но этим нисколько не опорочивается сам метод, поскольку он правильно применяется на практике. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманной в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, райкомов, ЦК нацкомпартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим объяснением. № 1/с, 2/с, № 26/ш.

СЕКРЕТАРЬ ЦК ВКП(б) И. СТАЛИН

10/139 г.

15 час.

АП РФ. Ф. 3. Оп. 58. Д. 6. Л. 145–146. Машинопись (1й экз.) с рукописными вставками (обозначены курсивом). Согласно пометам на архивном экз., машинописные копии посланы: Берия, Щербакову, Журавлеву, Жданову, Вышинскому, Голякову и др.

(всего 10 адресатов).

Аглая Тихоновна с нескрываемым интересом наблюдала за тем, как Труваров открыл ларец, достал кольцо и надел его на палец. От ее постарчески наблюдательного взора не укрылось то, как преобразились его лицо, осанка и жесты. Будто кольцо придало ему сил и уверенности.

– Подошло, – она просто констатировала факт, ничего более. Но в этом слове был скрыт более глубокий смысл, она сама еще не понимала какой.

– Да, удивительно! Но подошло же!!! – Евгений Викторович разглядывал кольцо, которое, несмотря на царивший в комнате полумрак, играло всеми цветами радуги, как многогранный яспис, описанный в древних легендах и сказаниях.

– Неужто символ царской власти? – спросила Крупнова и сама испугалась своего вопроса.

– Он самый, – и Труваров, повинуясь какомуто сигналу свыше, рассказал ей о семейном предании, услышанном от отца, и о том, что с ним накануне произошло.

– Ну, что ж. Значит, не зря я жила на белом свете. Значит, и в моей жизни был какойто смысл. И если все это правда, то я первая твоя преданная подданная, – Аглая Тихоновна потянулась к руке Труварова для поцелуя. Он, явно напуганный такой ее реакцией, отдернул руку.

– Да будет вам. Не в Средневековье же живем. Не привык я к этому. Да и не это главное. – Евгений Викторович был явно смущен желанием старушки продемонстрировать свои верноподданнические чувства.

– Ну, хорошо. Хорошо! Не переживай ты так! Я же от души. Ты мне лучше скажи, что делатьто будем? – и сразу же после этих слов оба ощутили приближение какойто угрозы.

– Мне на Урал надо. Нутром чую, что здесь меня в покое не оставят. Но у меня в Москве никого нет. И как мне отсюда выбраться – ума не приложу. – Труваров не скрывал своего беспокойства.

– Я тоже совершенно одна. Ни детей, ни внуков. Замуж не вышла, а к баловству не приучена была, в строгости воспитывалась. Да и прикована была к этому месту клятвой, данной матушке. Хотя, постой. Была у меня давеча девица одна. Выдавала себя за работника соцобеспечения. Но явно не из этих проходимцев, уж очень добрая. Да и интересовалась тем, что тех обычно не беспокоит. Денег мне оставила, на которые и пируем нынче, и визитку. Позвонюка я ей, вдруг поможет, – с этими словами она прошаркала к телефону и, с трудом разбирая подслеповатыми глазами цифры на визитке, набрала номер.

– Алло, – Лана, повинуясь внутреннему голосу, ответила сразу, несмотря на то что дисплей не высветил имени звонящего.

– Доченька, слушай. Это Аглая Тихоновна беспокоит. Не узнала? Ты у меня намедни чаек пила, про таджиков расспрашивала, денег оставила. Вспомнила? – Крупнова гордилась тем, что нашла правильные слова. Кто же забудет про 500 евро, оставленных невесть кому?

– Узнала? Ну и хорошо. Мне твоя помощь нужна. Погоди отпиратьсято! Если я звоню, значит, очень нужно. Ты делато свои все оставь на потом. Молодая, еще успеешь. Приезжай сейчас же ко мне. Нет. В дом не заходи. Чего соседей беспокоить. Я тебя возле подъезда подожду. Только ты обязательно приезжай. Не подведи меня. От этого многое зависит. Не ровен час, помру, – добавила она для пущей убедительности.

Лана не знала, как ей реагировать. С одной стороны, с этой бабулей, хоть и милой, ее ничего не связывало. Но она чувствовала, что та позвонила не просто так, что на это у нее были очень веские причины. Да и особых дел у нее не было. Отчего не заехать?

– Хорошо, Аглая Тихоновна. Минут через сорок буду, – сказала Лана и отключила мобильник.

– Ну и славненько. А ты, Евгений, собирайся. Хотя и собирать тебе нечего. Она баба современная и, судя по всему, ушлая. Авось, что и придумает, – старушка включила телевизор, где вотвот должны были начаться вечерние новости, которые она старалась не пропускать.

«Сегодня на Киевском шоссе, в направлении от аэропорта Внуково, был совершен террористический акт, в результате которого был подорван лимузин белого цвета. Милицией разыскивается Труваров Евгений Викторович, гражданин Франции, который подозревается в совершении этого деяния, повлекшего за собой гибель трех человек. Фотографию этого мужчины вы сейчас видите на экране. Ему сорок лет, рост средний, волосы русые, черты лица правильные, особых примет нет. За информацию о его местонахождении обещано вознаграждение в размере 1 000 000 московских рублей, что соответствует 50 000 евро. Если вам чтото известно о данном инциденте, просьба позвонить по указанным телефонам»…

– Да это же ты, батенька, – Труваров и без причитаний Аглаи Тихоновны видел, что с экрана на него смотрело его собственное лицо. Значит, они (кто они, он еще не успел подумать) решили начать охоту на него, обвинив в терроризме.

В это же время на окраине Москвы, в Бирюлеве, прапорщик внутренних войск в отставке Вахромеев Ефим Макарыч чуть было не подавился гречневой кашей с тушенкой, которой он закусывал опрокинутый в изголодавшееся за долгую дневную смену нутро стакан первача:

– Так это же тот самый чудик, который мне сегодня 500 евро отвалил за извоз! – Он не мог поверить своим глазам, сосредоточившись на радующих душу воспоминаниях.

– Так ты знаешь его, что ли? – спросила жена, толстая, неухоженная тетка, в засаленном халате и рваных шерстяных носках, надетых поверх «антикварных» (выпуска 50х годов) чулок.

– А то! Говорю же тебе, что именно его сегодня подвозил на Малую Ордынку! – не без гордости ответил Макарыч.

– Так что же ты сидишь, хрен старый! Или не видишь, что тебе обещают? Это же деньги какие! Мы же с тобой миллионерами станем! – от такой перспективы у нее сперло дыхание.

– Звонить куды, клуша? – Ефим Вахромеев уже несся к телефону, пытаясь на ходу подцепить ногой прохудившийся тапок.

…Не по возрасту энергичная Аглая Тихоновна помогла одеться находящемуся в прострации Труварову и, убедившись, что в коридоре никого нет, осторожно вывела его в подъезд, а оттуда – на улицу.

В это же время в комнате дежурного по городу раздался телефонный звонок и гражданин, настоятельно потребовавший для начала записать его фамилию, имя и отчество, а также адрес, номер пенсионного удостоверения и страхового полиса, данные на жену и двоих детей, а затем подтвердить информацию о вознаграждении и гарантиях по его получению, в конце концов сообщил, что разыскиваемого милицией гражданина Труварова он сегодня, в районе трех часов пополудни подвез к старому дому на Малой Ордынке. Дежурный объявил тревогу, и все патрульные машины, находящиеся в районе предполагаемого места укрытия «террориста», выехали по указанному адресу. Туда же были направлены оперативные группы ФСБ и Федерального центра антитеррористических операций.

Аглая Тихоновна вывела Труварова на улицу и попросив его подождать за углом, вернулась к подъезду. Через пять минут к ней подошла Лана.

– Ты что, без машины? – Крупнова заговорщически понизила голос до шепота.

– Оставила за углом. Что за конспирация? – Лана никак не могла взять в толк, что же всетаки происходит.

– Пойдем со мной. – И старушка стремительно заковыляла к скверику.

– Вот, познакомься, – выйдя из тени деревьев, Труваров в выжидательной позе застыл напротив Ланы, – это мой племянник.