Текст книги "Саша, Володя, Борис... История убийства"

Автор книги: Алекс Гольдфарб

Соавторы: Марина Литвиненко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Глава 18. Изгнанники

Нью-Йорк, 7 ноября 2000 года

В ходя в кабинет Джорджа Сороса, я не ожидал ничего хорошего. Джордж узнал о моих турецких приключениях из газет. История о русском подполковнике, попросившем убежище в Англии, непостижимым образом попала в вечерний выпуск газеты “Сан”, когда мы еще сидели в аэропорту Хитроу. А наутро моя фамилия звучала рядом с Сашиной в новостях: “Руководитель Соросовских программ вывез офицера ФСБ в Лондон”. Это, конечно, не могло понравиться Джорджу.

Я проработал с Соросом без малого десять лет, истратив 130 миллионов долларов его денег на благотворительные проекты, призванные помочь реформам в России, облегчить трансформацию коммунистической диктатуры в либеральную демократию, превратить закрытое общество в открытое. Фонд Сороса официально так и назывался: “Институт открытого общества”. Пожалуй, я продержался в “Открытом обществе” дольше всех остальных. Как правило, ближайшие сотрудники вылетали с орбиты после трех-четырех лет вращения вокруг Великого Джорджа, в основном из-за придворных интриг и бюрократических войн.

Мое долгожительство в соросовской вселенной, вероятно, было связано с тем, что я меньше других боялся Джорджа. В отличие от штатных сотрудников, я был внешним руководителем его проектов и имел независимое занятие – свою научную лабораторию в Нью-Йорке, куда мог уйти в любой момент, если бы что-то оказалось не по мне. Джордж это чувствовал и ценил, понимая, что я работаю не столько за деньги, сколько за интерес.

Но в последнее время наши отношения заметно охладились из-за разногласий по вопросу: “Кто потерял Россию?”

Было очевидно, что надежды на демократизацию не оправдались, что русский эксперимент не удался, что 130 соросовских миллионов были истрачены по большей части впустую, не говоря уже об обвале русского фондового рынка в августе 1998 года, когда Сорос потерял почти два миллиарда долларов инвестиций. По словам Джорджа, Россия “скатывалась в черную дыру”.

Но каждый из нас относил это на счет совершенно разных причин. Джордж утверждал, что в крахе российских надежд виноваты излишества “грабительского капитализма”, что реформы захлебнулись потому, что бароны-разбойники коррумпировали слабое государство и помешали младореформаторам построить капитализм “с человеческим лицом”. Я же, наоборот, считал, что бедой России всегда был излишек власти, и что корнем зла было возрождение всесильного полицейско-бюрократического государства. Противостоять этому могли только олигархи.

Наш спор сошелся клином на фигуре Бориса Березовского – главного олигарха ельцинской эпохи. Джордж чрезвычайно болезненно относился к тому, что я продолжал общаться с Борисом уже после того, как они рассорились. Прошло три года после их разрыва из-за истории с “Газпромом” и “Связьинвестом”, но душевные раны не заживали. Расхождение деловых партнеров по силе страстей может сравниться только с распавшимся браком. Они обвиняли друг друга во всех смертных грехах.

– Твой друг – злой гений, – говорил Джордж про Бориса. – Он единолично развалил Россию.

– Сорос прикрывается высокими мотивами, но на самом деле банально хотел нажиться и лоханулся; вот и бесится, – говорил Борис. – Он не может себе признаться, что Чубайс с Немцовым его одурачили. Вот и рассказывает с досады всем на Западе, что олигархи – исчадия ада, и что нам нельзя доверить укрощение русского чудища.

Я слушал их и отмалчивался – оба были одинаково не правы, но спорить было бесполезно. Джордж счел мои контакты с Борисом проявлением личной нелояльности и перестал приглашать на дачу в Саус-Хэмптон. История с Литвиненко, видимо, станет последней каплей, думал я, входя в его кабинет.

Офис Сороса находится на 33-м этаже небоскреба Азия-Хаус, на углу 57-й улицы и 7-й авеню. Попадая туда, человек невольно ощущает, что соприкоснулся с высшим порядком вещей, в немалой степени из-за грандиозной панорамы Центрального парка, расстилающейся под северными окнами, и величественного Гудзона, поблескивающего сквозь частокол небоскребов с западной стороны. В северо-западном углу кабинета – стол Джорджа. Сидя спиной к Гудзону, ему легко переводить взгляд с панорамы парка на экран монитора, где бегут строчки биржевых индексов. На экране – иная панорама: мировая экономика с птичьего полета.

За те полгода, что я здесь не был, ничего не изменилось; на стенах по-прежнему парадные фотографии: Джордж с двумя президентами в Белом доме, Джордж с Папой Римским, Джордж с Андреем Громыко в Кремле. Мой подарок – свечка в виде бюста Ленина, купленная на московском рынке, по-прежнему стоит на столе рядом с монитором.

– Ну, расскажи, что там произошло в Турции? – спросил Джордж, входя в кабинет. По выражению его лица никогда нельзя понять отношения к собеседнику, на нем всегда играет полуулыбка, но за десять лет я научился угадывать его настроение по тембру голоса. На этот раз тембр говорил об абсолютном спокойствии. Это означало, что решение в отношении меня уже принято.

Джорджа интересовало, на каком уровне в американской администрации знали о моей роли в побеге Саши. Я рассказал ему о визите в Белый дом и о том, что в Анкаре Саша беседовал с ЦРУ. Для Сороса вся эта история была крайне неприятна. Вот уже три года он рассказывал всем, кто был готов слушать, что в провале российских реформ вообще, и в неудаче его собственных капиталовложений в частности, виноваты российские олигархи, а главный злодей среди них – Борис. И вот теперь его ближайший сотрудник организует побег человеку Березовского!

– Я понимаю, зачем это нужно твоему другу, – в разговорах со мной Джордж никогда не называл Бориса по имени. – Литвиненко – пробный шар. Твой друг сам скоро будет просить убежища, и ему нужно создать прецедент. Но зачем это нужно было тебе, не могу понять!

Спорить с Джорджем о Березовском было бессмысленно.

– Честно говоря, я не ожидал, что все так обернется, – сказал я. – Но в той ситуации я не мог действовать иначе. Сожалею о принесенных неудобствах.

– Вот, вот, – оживился Джордж. – Непредвиденные последствия! Я от тебя этого не ожидал. Я тебя много раз предупреждал, что не стоит связываться с этим… твоим другом. А теперь ты связался с ним публично, и это значит, что ты более не можешь быть связан со мной. К тому же теперь ты будешь в России persona non grata. Что ты собираешься делать?

– Думаю вернуться в свою лабораторию.

– Ну вот и отлично. Для меня во всем этом есть скрытый плюс. Я как раз ищу способ сократить наше присутствие в России. А ты даешь мне прекрасный повод выйти из проекта.

Парадоксально, – подумал я, – Сорос уходит из России и ругает Березовского, а тот, в свою очередь, покидая Россию, ругает Сороса. И ни тому, ни другому невдомек, что в глазах русских между ними нет абсолютно никакой разницы. Россия одновременно отвергла обоих в общем-то по одним и тем же причинам: оба богаты, оба евреи, оба независимые личности, уверенные в своей миссии по переустройству мира. Для Путина – угрюмого персонажа, не мыслящего себя вне стаи, оба они – угроза и вызов…

Я вышел из небоскреба и смешался с толпой, думая о том, что и я сейчас стою перед выбором: не покончить ли с российским проектом, превратившись в одного из этих беззаботных людей, выстроившихся в очередь за билетами на концерт в Карнеги-холле. Я сказал Джорджу, что собираюсь вернуться в науку, но у меня был и другой вариант: Борис предлагал организовать благотворительный фонд, который продолжил бы в России дело Сороса, то есть финансировал демократическое сопротивление авторитарному режиму.

Выбрать было непросто. В свои пятьдесят четыре года я имел неплохую репутацию в научном сообществе Америки, стабильное финансирование и мог продолжать спокойно работать еще лет десять – до профессорской пенсии. Но нью-йоркская лаборатория уже начала сдавать позиции из-за моего частого отсутствия. Если я по-прежнему буду тратить столько времени на Россию, науку придется бросить. С другой стороны, всех открытий ведь не сделаешь, а предложение Бориса вновь, как сказал Сорос, “занять место в партере” российского спектакля как раз тогда, когда драма приближается к кульминации, было слишком заманчивым, чтобы от него отмахнуться.

Была еще одна проблема: репутация Березовского. Я достаточно хорошо знал всю историю изнутри, чтобы не принимать всерьез наиболее тяжкие обвинения в его адрес. Борис был авантюристом, но не злодеем, и мне он нравился. Однако факт оставался фактом: справедливо или нет, в глазах публики Борис олицетворял мрачную сторону российского капитализма. И все же, со всеми своими ошибками и прегрешениями, он был единственным из персонажей этой драмы, кто встал на пути отрицательного героя, и при этом еще обладал существенными ресурсами, чтобы нанести реальный урон противнику. То, что он выбрал этот путь вопреки своим непосредственным интересам, делало ему честь. К тому же, если самому придется принимать участие в развитии сюжета, то выбрать можно только одну из двух сторон – Бориса или Путина, и выбор был для меня очевиден. В конце концов я позвонил ему во Францию.

– В общем, Боря, если ты серьезно насчет нового фонда, то я согласен.

– Окэй, садись в самолет и прилетай; будем обсуждать детали.

Я приземлился в Ницце 12 ноября 2000 года, через 12 дней после того как привез Сашу в Лондон. В аэропорту меня ждал “Лэндровер” с шофером, чтобы отвезти в Шато-де-ля-Гаруп, виллу Бориса в итальянском стиле, расположенную на самой высокой точке мыса д'Антиб с потрясающим видом на море. Хотя она была куплена более трех лет назад, времени на ремонт так и не нашлось. Большая часть обстановки сохранилась от прежнего владельца, придавая двухэтажному дому начала прошлого века исключительно эдвардианскую атмосферу.

Мой новый проект, получивший название “Фонд гражданских свобод”, был рожден за ужином при свечах, отражавшихся в темных старинных зеркалах, в зале, увешанном старорежимными портретами каких-то англичан. В течение ближайших пяти лет Борис обещал выделить на российскую демократию двадцать пять миллионов долларов. А на следующее утро за завтраком с его женой Леной Борис ошарашил нас сообщением: ему нужно “на несколько часов” слетать в Москву, чтобы явиться в прокуратуру в качестве свидетеля по недавно возобновленному делу “Аэрофлота”.

Я нисколько не сомневался: если он туда полетит, его немедленно арестуют. Повестка в прокуратуру была выписана десятью днями раньше. Точно такую же в тот же день получил и Гусинский, в качестве свидетеля по “делу о займе НТВ”, который он будто бы получил у “Газпрома” мошенническим путем. За несколько дней до этого Путин сообщил в интервью французской газете “Фигаро”, что для двух телевизионных олигархов у него “припасена дубина: один раз, но по голове!” Разумный Гусь объявил, что повестку он игнорирует и остается в Испании. Но Борис, в явном помутнении сознания, собрался в Москву. В аэропорту уже ждал самолет. Я буквально вытащил его из машины.

– Боря, ты в своем уме? Ведь Путин обещал посадить тебя в тюрьму, если не отдашь ОРТ! Ты отдал? Не отдал. Так зачем же ты туда едешь? Тебе не нужно ничего доказывать!

– Он не посмеет. Это будет слишком очевидно. Если я не поеду, это будет выглядеть признанием вины.

Впервые за время нашего знакомства в словах Бориса я не находил логики. Ведь Саша только что едва убежал оттуда, спасая жизнь.

– Боря, не ты ли убеждал Марину, что они убьют Сашу.

– С Сашей другое дело. Для Путина он предатель, он работал в Конторе.

– Для Путина ты хуже предателя, ты его бывший “брат”. Он вошел в режим терминатора, у него глаза горят недобрым блеском, когда он слышит твое имя. Но он твое детище, и у тебя по-прежнему сохранилась к нему привязанность. Если ты ее не разорвешь, то погибнешь. Лена, скажи ему, пожалуйста! – я повернулся к его жене, стоявшей с беспомощным видом на ступеньках шато. – Если он туда поедет, тебе придется провести остаток дней в Тобольске. Будешь посещать его раз месяц, в темнице.

– Не хочу в Тобольск, – замотала головой Лена.

Я позвонил в Бостон Елене Боннер, вдове Андрея Сахарова, чтобы она сказала свое веское слово. У нее тоже не было сомнений, что Борис назад не вернется.

– Когда такой выбор возникал у людей в прошлом, Андрей Дмитриевич всегда говорил, что эмиграция предпочтительнее тюрьмы, – сказала Елена Боннер.

Наконец мы его уломали. Он продиктовал заявление: “Меня вынуждают выбрать – стать политзаключенным или политэмигрантом. И я принял решение не возвращаться в Россию… Так называемое дело “Аэрофлота” было выдумано Примаковым, а теперь его реанимировал Путин, недовольный моей позицией… Он угрожает мне “дубиной” за то, что ОРТ сказало правду о трагедии подлодки «Курск”.

Перечитывая это заявление, нельзя не отметить, что в нем впервые систематически перечислены прегрешения Путина, которые стали общепризнанными лишь к концу его второго президентского срока. Историки могут спокойно цитировать этот список целиком в своих диссертациях; тут нечего ни добавить, ни убавить: “Президент ведет бесперспективную этническую войну в Чечне. Разогнав Совет Федерации, он нарушил Конституцию России. Разрушив независимость местного самоуправления, он уничтожил важнейший элемент народовластия. Президент пытается поставить под свой контроль основные средства массовой информации с целью установить режим личной власти. И наконец, он отдает страну на откуп спецслужбам и чиновникам, которые душат свободу и инициативу, необходимые для подъема России”.

В заключение новоиспеченный олигарх-диссидент с сожалением признал свою роль в создании того, что в первый раз окрестил емким словом “режим”: “Я часто и жестоко ошибался в людях… Я ошибся, когда посчитал, что Путин достаточно дальновиден и силен, чтобы понимать необходимость существования в стране оппозиции… Я уверен что если Путин будет продолжать свою губительную для страны политику, его режим не просуществует до конца первого конституционного срока”. Но тут Борис, увы, ошибся.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Борис впал в уныние, и то был редкий случай меланхолии, нехарактерный для этой маниакальной личности. Я думал, что “ломка” вызвана новым для него положением изгнанника, в котором я сам благополучно пребывал уже четверть века. Но, как я узнал потом, причина была вполне конкретная, ибо в Москве у него оставался заложник – Николай Глушков, верный управляющий “Аэрофлота”, фигурант того же дела, по которому Борис отказался явиться на допрос. До этого момента Глушков отказывался уезжать из России, утверждая, что ни в чем не виноват и ждет-не дождется возможности защитить свое доброе имя в суде. Теперь его положение сильно осложнилось. Невозвращение Бориса поставило его под угрозу ареста.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В КАБИНЕТАХ Кремля и студиях Останкино полным ходом разворачивалась битва за ОРТ. По уставу компании, все важнейшие решения, в том числе назначения и увольнения руководства, должны были приниматься большинством в три четверти голосов в совете директоров. На момент катастрофы “Курска” текущую деятельность компании контролировали три человека: генеральный продюсер Константин Эрнст, руководитель информационного блока Сергей Доренко и финансовый директор Бадри Патаркацишвили. Все трое представляли в Совете директоров Бориса. Чтобы получить контроль, Кремлю необходимо было перетянуть на свою сторону хотя бы одного из них.

Если и был в России журналист, перед которым Путин был в долгу, то это Доренко. Во время думской кампании 1999 года в своей еженедельной программе он травил и высмеивал путинских соперников Примуса и Лужкова самым беспардонным и вульгарным образом, чем заработал презрение большинства коллег по журналистскому цеху. Но его передача была суперпопулярной и невероятно помогла Путину, сделав из него фигуру, привлекательную во всех отношениях по сравнению со смешными и жалкими оппонентами. С точки зрения Путина, Доренко безусловно был одним из “наших”, и президент начал именно с него.

“Он зазвал меня в свой офис в Кремле с огромным двуглавым орлом над столом, чтобы сделать предложение, от которого я не мог отказаться, – рассказывал мне Доренко много лет спустя. – Мол, ты либо член команды, либо нет. Кто не с нами, тот против нас. Если с нами, то бедным не останешься – и он, как рэкетир, сделал характерный жест пальцами. А если пойдешь против, то далеко не уйдешь. Вот и весь сказ”.

Доренко передернуло. “Стиль для меня – все, – объяснял он. – В форме – девяносто процентов содержания. Когда Борис что-то от меня хотел, он всегда обсуждал суть вопроса и выслушивал возражения. В случае разногласий он обычно добивался своего, но, по крайней мере, делал это цивилизованно. Если он настаивал на профессиональном компромиссе, то всегда объяснял, насколько это важно для более высоких целей”.

Доренко был не безгрешен, но всему есть пределы. То, с чем он столкнулся сейчас, было запредельно.

– Во всем виноват орел, – продолжал он. – Путин сидел под орлом, гребаный глава государства, и “вел базар по понятиям”, будто пахан на нарах. Я просто не мог этого вынести. Мой отец – офицер, я вырос в военных городках, и я думал обо всех этих несчастных болванах, для которых орел что-то значит. Я бы мог выслушать это от кого угодно, но только не от президента.

Доренко отказался принять предложение. Через пару дней Костя Эрнст, длинноволосый интеллигент, которого пять лет назад Борис сделал самым влиятельным продюсером в стране, позвонил Бадри.

– Знаю, что я полное говно, но решил играть на победителя, – сообщил он. – Сопротивляться бесполезно, Бадри, уж извини, – и повесил трубку.

В тот же день Эрнст снял Доренко с эфира и заменил редакторов новостных программ.

Доренко, самый импозантный и узнаваемый телеведущий в стране, понимал, что с этого момента его карьера окончена, но он не мог уйти, не оставив за собой последнего слова. И тогда он совершил акт отчаянной храбрости даже по тем, все еще либеральным временам. Он в последний раз вышел в эфир на НТВ, телеканале своих вечных конкурентов, где доживала последние дни команда Игоря Малашенко. Перед многомиллионной аудиторией Доренко бросил публичный вызов президенту, рассказав о разговоре в Кремле, об орле над президентским креслом и о предложении, от которого он все-таки отказался. С тех пор телезрители его больше не видели. Через несколько месяцев какой-то морской офицер заявил, что Доренко намеренно наехал на него на своем мотоцикле во время ссоры в московском сквере. Против Доренко возбудили уголовное дело и дали четыре года условно за хулиганство. Теперь он ведет программу на московском радио.

Убрав с дороги Доренко и поставив под контроль редакцию новостных программ, Кремль взялся за структуру собственности ОРТ. Борис пытался выстроить оборону, передав свои 49 процентов акций в управление группе известных журналистов, отличавшихся своей независимостью. Но 7 декабря в Москве арестовали Колю Глушкова. Имея заложника в Лефортово, Борис был вынужден согласиться на переговоры.

Посланцем Кремля оказался не кто иной, как тишайший Рома Абрамович, прилетевший из Москвы на Лазурный берег. Его вилла была в получасе езды от Шато-де-ля-Гаруп. Приехав на разговор с Борисом и Бадри, “он пытался изобразить из себя нейтрального посредника, действующего в наших же интересах,” – вспоминал потом Борис.

– У меня к вам поручение от Володи и Саши [Волошина],– сказал Рома. – Вы же понимаете, что если они захотят, то просто отберут вашу долю, и вы не получите ничего. Но чтобы все были довольны, я договорился, что выкуплю ваши акции. Предлагаю 175 лимонов. Соглашайтесь, хорошая цена.

Борис и Бадри переглянулись. По их оценкам, ОРТ стоило не меньше миллиарда, так что их доля составляла 490 миллионов.

– Не пойдет, – сказали они.

– Володя и Саша сказали, что если вы согласитесь, то они отпустят Колю Глушкова.

– Ты можешь это гарантировать?

– Они так сказали.

И после этого меня обвиняют в торговле заложниками, подумал Борис. Он согласился на 175 миллионов, и к концу января 2001 года сделка была завершена. В течение последующих нескольких месяцев по той же схеме Рома выкупил у Бориса и Бадри “Сибнефть” и другие российские активы. (В 2008 году Борис предъявил Роману Абрамовичу иск в лондонском суде, утверждая, что согласился с заниженной ценой под давлением).

Получив контроль над ОРТ, Рома дал возможность Кремлю назначить новый совет директоров. Но Колю Глушкова так и не отпустили.

СУЩЕСТВУЮТ ДВЕ ВЕРСИИ о том, что в действительности произошло около Гематологического центра в Москве 11 апреля 2001 года. Николай Глушков, официально находящийся под стражей, был госпитализирован там для лечения болезни крови. Всерьез его никто не охранял, приставленные к нему сотрудники ФСБ даже пару раз отпускали его ночевать домой – за небольшую мзду.

Согласно версии прокуратуры, ранним вечером 11-го числа Глушков вышел из здания и направился к воротам больницы, где его ожидал в машине бывший помощник по “Аэрофлоту” Владимир Скоропупов. Не успел Глушков открыть дверь автомобиля, как неизвестно откуда появились оперативники, арестовали обоих и обвинили в попытке побега из-под стражи. На следующий день бывший начальник службы безопасности ОРТ Андрей Луговой был задержан по тому же обвинению. Два месяца спустя бывший финансовый директор ОРТ Бадри Патаркацишвили срочно выехал в Грузию, воспользовавшись своим грузинским гражданством. Его обвинили в организации неудавшегося побега и объявили в розыск.

Глушков, однако, дал совершенно иную интерпретацию этих событий, когда я встретился с ним пять лет спустя в Лондоне, куда он переселился, выйдя из заключения. Глушков считал, что побег был подстроен, а его подставили; у него не было ни малейшего намерения бежать. На самом деле он всегда хотел, чтобы дело “Аэрофлота” дошло до суда, потому что считал себя невиновным. Более того, он был уверен, что его вот-вот освободят в результате “договоренности наверху”, как намекал ему адвокат. В тот вечер он просто вышел из ворот в пижаме и тапочках, чтобы провести ночь дома, о чем договорился с охранниками, как это делал и раньше. Глушков считал, что весь эпизод был подстроен Луговым, который, по его мнению, был провокатором ФСБ с самого начала.

В конечном итоге Глушков дождался суда. В марте 2004 года его оправдали по обвинению в мошенничестве и отмывании денег, но признали виновным в попытке побега из-под стражи и “превышении служебных полномочий” – статья малозначительная, скорее всего выдвинутая для того, чтобы сохранить лицо прокурорам. Ему зачли срок, проведенный под следствием и тут же освободили из-под стражи. В 2006 году он перебрался в Англию. Когда я спросил его, стоило ли сидеть два с лишним года в Лефортово, он ответил:

– Конечно, я же доказал, что ни в чем не виноват.

Лугового также осудили за организацию побега, и он провел в заключении год и два месяца. Освободившись, он открыл в Москве частное охранное агентство. Вопрос о том, был ли Луговой подсадной уткой, так и остался открытым. Главные действующие лица уехали за границу, а Луговой остался в Москве и, по большому счету, этот вопрос тогда мало кого волновал.

Чечня, 24 февраля 2001 года. По сообщению НТВ, неподалеку от базы федеральных сил в Ханкале обнаружено массовое захоронение более двухсот тел. На многих видны следы пыток. Среди трупов опознаны несколько гражданских лиц, похищенных в разных районах Чечни. Телеканал сообщил о репортаже журналиста “Новой Газеты” Анны Политковской: российские военные захватывают ни в чем не повинных чеченцев и держат их в ямах, требуя от родственников выкуп по 500 долларов за человека. Это был один из последних чеченских репортажей “старого НТВ”. 14 апреля отряд вооруженных спецназовцев в масках взял штурмом помещение телестудии и “инсталлировал” новое руководство. Основатель и глава НТВ Игорь Малашенко отправился в изгнание в США.

ПОКА БОРИС С мыса д’Антиб наблюдал за тем, как его московские бастионы один за другим рушатся под натиском Кремля, Саша с Мариной осваивались с новой жизнью в Лондоне. “Фонд гражданских свобод” выделил им грант на обзаведение хозяйством, и они сняли трехкомнатную квартиру в районе Эрлз-Корт. Толик начал ходить в Интернациональную школу. Марина завела себе первых знакомых среди родителей его одноклассников. Она записалась на курсы английского и через школу нашла первых учеников для частных уроков танцев.

Саша сутками пропадал у адвоката Мензиса, подготавливая для Хоум-офиса прошение об убежище. Он также часами говорил по телефону с Фельштинским – они писали книгу “ФСБ взрывает Россию”.

В Лондоне Саша сблизился с двумя людьми, которые когда-то были его антигероями – Владимиром Буковским и Олегом Гордиевским. Их биографии он когда-то изучал в школе КГБ; из всех противников советской власти эти двое считались самыми злобными.

Буковский, легендарный диссидент 60-х годов, был, пожалуй, самым известным антисоветчиком после Сахарова. Он много лет провел в заключении по политическим статьям, и в конце концов его обменяли на вождя чилийских коммунистов Корвалана, которого хунта Пиночета посадила в тюрьму.

О всенародной славе Буковского свидетельствовала популярная частушка тех времен:

 
Обменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где б найти такую блядь,
Чтоб на Брежнева сменять?
 

И вот теперь сильно постаревший “хулиган” принимал Сашу с Мариной в своем доме в Кембридже.

Буковский потом вспоминал:

– Саша поразил меня сочетанием глубокого профессионализма в своем деле – уж поверь, я на своем веку повидал оперов, и эта профессия предполагает достаточно циничный взгляд на вещи, и, вместе с тем, абсолютно детского, я бы сказал романтического отношения к теме добра и зла и того места, которое он сам занимает в их вечном противостоянии. Я дал ему почитать документы из “Особой папки” ЦК КПСС, и он разбудил меня в 4 утра в полном ужасе: как же так, выходит, что вся страна, вся система была бандитской!? И стал говорить о своих угрызениях, что работал в преступной организации, носил эту “эсэсовскую” форму и так далее. В конце концов я ему сказал: “Саша, успокойся, ведь твоим последним местом пребывания была не Лубянка, а Бутырская тюрьма. Вот и считай себя не ментом, а зэком”. Он обрадовался: “Дайте, – говорит, – померить вашу тюремную телогрейку”, я ее храню. Надел ее, даже спать в ней лег, и с тех пор успокоился, стал называть себя бывшим политзаключенным.

Второй Сашин лондонский гуру, Олег Гордиевский, был знаменитым шпионом. Работая резидентом ПГУ в Копенгагене и Лондоне, он одиннадцать лет был двойным агентом МИ-6. Когда в 1985 году его, в числе прочих, выдал советский “крот” в ЦРУ Олдрич Эймс, Гордиевского отозвали в Москву. Его безусловно расстреляли бы вместе с другими жертвами Эймса, если бы британцы в самый последний момент не вывезли его из России. “Экстракция” была проведена в лучших традициях шпионских романов Джона Ле Карре, с переодеванием, отвлекающими маневрами и пересечением финской границы в потайном отсеке автомобиля.

То, что эти две легендарные личности, ветераны борьбы с советской властью, приняли его за своего, значило для Саши очень много. Почти ежедневно он звонил Буковскому, чтобы обсудить главы своей книги. Он цитировал своих новых наставников всякий раз, когда я звонил ему из Нью-Йорка. Однажды он сообщил: “Олег Антонович [Гордиевский] считает, что мой побег тоже попадет в учебную программу в Конторе. В одном разделе с ним”. В голосе звучала гордость.

14 МАЯ 2001 года Сашин адвокат Джордж Мензис позвонил, чтобы сообщить радостную новость: Хоум-офис предоставил ему политическое убежище. Не мог бы Саша зайти в офис и подписать кое-какие бумаги. И не будет ли он так любезен передать поздравления Марине и Толику?

Адвокатское бюро “Симур Мензис Солиситорс” скрывается за неприметной зеленой дверью на верхнем этаже трехэтажного дома на Картер-Лэйн – узеньком кривом переулке в Сити, неподалеку от собора Св. Павла.

Джордж Мензис, светлокожий, спортивный и невозмутимый англичанин из тех, что когда-то правили миром, откупорил бутылку шампанского. Это был и его праздник. Долгими зимними месяцами он составлял Сашину “петицию” – огромный том, в котором на понятном английском языке он пересказывал невероятную историю Сашиной жизни: про Хохолькова и Гусака, Ковалева и Скуратова, Березовского и “партию войны”, и все это с целью убедить безымянного инспектора иммиграционного управления, что Саша, Марина и Толик имеют “достаточные основания опасаться преследований” со стороны Путина – человека, которого премьер-министр Тони Блэр называл своим “милым другом”. В течение всего этого времени иммиграционный чиновник, официальный читатель их монументального труда, незримо присутствовал в жизни семьи Литвиненко. Он был чем-то вроде божества, невидимый и недоступный, но обладавший правом решать вопросы жизни и смерти. И вот иммиграционный бог сказал свое слово: многотомное объяснение принято благосклонно – им позволено остаться.

– Теперь нужно выбрать для вас имя, – сказал Джордж Мензис.

Оказалось, что каждому получателю убежища Хоум-офис рекомендует выбрать новое имя для новой жизни; это стандартная часть пакета. Новое имя помогает беженцу ускользнуть от тех злых сил, от которых он получил укрытие, если те вздумают продолжить охоту.

– Вы сами выбирайте мне имя, Джордж, – попросил Саша. – Ведь вы превратили меня в британца, вам меня и крестить.

– Вери велл, вы будете Эдвином. В честь первого политэмигранта.

И он рассказал, что в 614 году принц Верхней Умбрии Эдвин бежал из своего замка от узурпатора по имени Этельфрит. Он нашел приют при дворе Редвальда, короля Восточной Англии. Но Этельфрит, используя угрозы и подкуп, убедил Редвальда выдать Эдвина.

Все бы кончилось для Эдвина весьма печально, если бы не королева: узнав, что его собираются экстрадировать, она стала стыдить мужа за то, что не держит слова. Если он выдаст Эдвина, его ждут позор и угрызения совести, объяснила она. Устыдившись, Редвальд решил дать бой, дабы защитить гостя. В битве на берегу реки Идель в Ноттингемшире Редвальд побил Этельфрита, но победа обошлась дорого: в бою погиб любимый сын короля. Так было положено начало традиции, благодаря которой Саша мог теперь чувствовать себя в полной безопасности, сказал адвокат.

– Вы будете Эдвином Редвальдом, – объявил Мензис. – Полина, внесите, пожалуйста, в анкету.

– Но Джордж, с таким именем невозможно жить, язык сломаешь! – возмутилась секретарша.

– Действительно, – согласился Мензис. – Надо выбрать менее вычурную фамилию. Как насчет “Картер,” в честь нашей улицы, Картер-Лэйн?

Так Саша стал Эдвином Редвальдом Картером, что оставалось тайной до его смерти.