Текст книги "Багровый молот"

Автор книги: Алекс Брандт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Довольна? – спросил он, брезгливо вытирая рот. – Теперь ты довольна? Больше не будешь надоедать мне?

Она смотрела на него – круглолицая, с двумя короткими толстыми косами, – и в ее бестолковых, блеклых глазах медленно закипали слезы.

Он был у вице-канцлера. Был у бургомистра, своего дяди. У трех других бургомистров. Никто не мог ничего сказать. Все только отводили в сторону взгляд, бормотали о судебной ошибке, просили скорее уйти. Альфреду показалось, что они растеряны куда сильней, чем он сам. Только старый Георг Нойдекер шепнул, что отправил троих курьеров: первого – в Шпеер, известить канцлера; второго – в Мюнхен, с пакетом для курфюрста Максимилиана; третьего – в Вену, в Имперский надворный совет.

– Все, что мы можем сделать сейчас, – придать делу огласку, – пробормотал Нойдекер. Его морщинистые брыли тряслись, он поминутно оглядывался, как будто боялся, что их могут подслушать.

– Вы предлагаете нам бездействовать, господин бургомистр, – закипая от бешенства, медленно произнес Альфред. – Бросить их на произвол судьбы.

В глазах Нойдекера застыла боль.

– Прошу, господин Юниус, не нужно так говорить. Через несколько дней первые лица Империи узнают о произошедшем. Нужно ждать. И не делать новых ошибок. Вы понимаете?

Но Альфред не желал ждать. Вечером, когда они встретились с Вильгельмом и Хансом у Мельничного моста, он предложил им напасть на Малефицхаус.

– Глупо, – только и сказал Энгер.

– У Хаанов трое слуг – Томас, Михель и Йенс. У них есть оружие, порох и лошади. Я говорил с ними, они нам помогут. Если мы задумаем напасть на тюрьму, Томас к нам присоединится. Нас будет четверо.

– Малефицхаус охраняет втрое больше людей.

– Они вряд ли захотят умирать. А мы пойдем до конца. Уверяю тебя, увидев нашу решимость, они сложат оружие.

– Допустим, мы сумеем прорваться внутрь. Свяжем тех, кто не окажет сопротивления, и убьем остальных. Но что делать дальше?

– Способ найдется. Главное – вытащить их оттуда и…

Лицо Ханса побагровело, на шее вздулись толстые жилы.

– Мы не успеем отъехать от тюрьмы и на сотню шагов, как нас перебьют. Опомнись, Альф! Мы ведь хотим спасти их, а не сложить их трупы у ворот ратуши.

– Боишься, что тебя сожгут за пособничество колдунам?

– Вовсе нет. Меня не сожгут. Когда я родился, матушка увидела у меня над сердцем пятно в форме чертополоха. И гадалка сказала ей, что это Господь отметил меня: предопределил, какой смертью мне суждено умереть. Я ничего не боюсь, Альф. Но мы должны всё продумать. Всё до конца.

– Ты глуп, как шильдбюргер[106]106
  Шильдбюргеры – в немецком фольклоре жители города Шильды, отличающиеся поразительной глупостью.


[Закрыть], – прошипел Альфред, хватая его за ворот рубахи. – Хочешь подождать, пока их допросят? Пока им сломают кости?

Глядя на багровую физиономию Ханса и бледное лицо Альфреда, Вильгельм усмехнулся:

– Эй, вы, Беляночка с Розочкой! Хватит трепаться. Вы оба правы. Ждать мы не можем. Но нападать на Малефицхаус в открытую тоже нельзя.

– Давайте потратим на обсуждения еще пару дней, – фыркнул Альфред.

– Есть идея получше. Среди тех, кто охраняет Малефицхаус, есть много друзей отца, и они меня знают. Возможно, мне удастся подмешать им в пищу снотворное. Тогда сможем все сделать по-тихому.

Глава 21

Он чувствовал ее дыхание – горьковато-сладкое, дурманящее, как аромат болотных цветов. Чувствовал, как ее рука скользит по его лицу…

– Мы полетим с тобой вместе, мой милый, – прошептала она, лизнув его щеку. – Сегодня будет необыкновенная ночь! Чудесная, страшная, не похожая ни на что!

Женщина хлопнула в ладоши и завертелась на одном месте, и ее волосы – темные, осенне-рыжие – летели по кругу, и сумасшедший, молодой смех звенел под потолком комнаты. От отвращения Фёрнер зажмурился. Слюна женщины обжигала его кожу, как щелок, как вылитый из склянки аптекаря яд. Как она проникла в его кабинет, как сумела его обмануть? Еще несколько минут назад она стояла, опустив руки, глядя на него с робостью – так, как глядят все просительницы. Красивая, юная, бледная. Кипящие волны рыжих волос собраны под чепцом. Выждав полагающуюся паузу, он поднял на нее взгляд и коротко спросил, что ей угодно. В ответ она улыбнулась, обнажив хищные белые зубы. А дальше…

Все, что произошло дальше, было слишком диким, чтобы поверить в это. Глаза женщины вдруг вспыхнули похотью, злобой, насмешкой. Пальцы тронули стягивающий платье шнурок, и в следующую секунду она стояла перед ним совершенно нагая. Но не это поразило его – тело его уже давно не отзывалось на женскую красоту; за последние годы он видел перед собой сотни, если не тысячи обнаженных девушек, старух и почтенных матрон. Нагота этой женщины была необычной. Ее кожа светилась изнутри каким-то закатным, малиновым светом, переливалась, как тончайший розовый шелк.

Видя его замешательство, ведьма улыбнулась шире. Легкий шепот слетел с ее губ, пальцы согнулись и выпрямились и снова согнулись, и викарий почувствовал, что воздух начал сгущаться вокруг него, стягивать его тело, как толстый пеньковый канат – так, что через несколько мгновений он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог даже разомкнуть губы и позвать на помощь.

Улыбаясь, женщина подошла к нему. Ее узкие ступни тонули в мягкой толще ковра.

– Ты полетишь со мной, – шептала она, и ее маленькое, лисье лицо горело, как в лихорадке. – Мы принадлежим друг другу, маленький Фридрих. Ты – мой…

Створки окна раскрылись бесшумно, словно страницы книги. Мягкие, белые облака плыли по уставшему небу – спокойно и тихо, так опавшие листья плывут по вечерней реке. Снова легкий шепот, движение пальцев, блуждающая улыбка на нежных губах. Неведомая сила подхватила их, они поднялись в небо и понеслись прочь от города.

Земли не было видно. Они летели куда-то на север, навстречу холодному ветру, царапавшему их тела, прорывались сквозь сонные, набухшие дождем тучи, обтрепанные и безрадостные, как нищенские лохмотья. Фёрнер мог видеть только эти унылые тучи и безумный, устремленный вдаль взгляд своей спутницы.

Полет не продлился долго, и все же, когда он наконец завершился, была уже глубокая ночь. Оглядевшись, Фёрнер увидел, что стоит на каменистой, залитой лунным светом площадке. С трех сторон площадка была ограничена частоколом темного леса, а последней, четвертой своей стороной взирала на спящую где-то далеко, у подножия горы, долину. Каменный круг площадки был усыпан ржавыми сосновыми иглами, пролежавшими здесь много лет. Чуть дальше, над кромкой леса, врастали в небо семь каменных широких зубцов. Странное, зловещее место…

Ведьма стояла неподалеку, вглядываясь в переливающуюся, непроглядную тьму, нанизанную на острые ветви деревьев.

– Где мы? – сдавленно спросил Фёрнер, подойдя к ней ближе.

Но рыжеволосая ничего не ответила.

Между тем из-за темной массы деревьев стали появляться бледные человеческие фигуры. Одна за другой они выплывали из темноты и стягивались к центру площадки, словно дрожащие серые мотыльки, слетающиеся к ночному костру. Вот карлик, за которым волочится по земле драная пурпурная мантия. Рядом с ним – рыхлый козлоногий толстяк, ведущий под руку юную девушку с очень светлыми, будто сплетенными из серебряных нитей волосами. Со всех сторон, отовсюду к центру площадки выходили женщины, старики, молодые мужчины. Недалеко от Фёрнера приплясывала, кружась на одном месте, юная колдунья с гладкой оливковой кожей; в ее спутанных волосах сверкала алмазная диадема, в руке, между крепко сжатых пальцев, покоился тяжелый стеклянный шар. В двух шагах от нее какой-то голый старик с болтающимися дряблыми чреслами пристраивал на голове зубчатую митру.

Внезапно раздался оглушительный, невероятно громкий и гулкий звук – словно великан ростом с мачтовую сосну вдруг изо всех сил хлопнул в ладоши, – и в центре площадки, прямо из-под земли, вырос огромный столб пламени. Желто-черный, как перья иволги. Красный, как драконова кровь. Зеленый, как листья полночного папоротника, – огонь переливался всеми красками, всеми цветами. Он танцевал, он клонился долу и с силою распрямлялся, швырял в стороны ослепительно-белые искры, поливал светом чащу мертвых деревьев, выхватывая из темноты их уродливые, скрюченные ветви, на которых не было ни игл, ни листвы.

Шабаш ведьм начался. Все, кто был на поляне, визжали, кричали, раздирая безудержным воплем рты, трясли головами, закатывали глаза. Как по приказу невидимого церемониймейстера, все они поднялись в воздух и полетели вокруг костра, со свистом проносясь над землей, размахивая руками, гогоча, скидывая в пламя остатки одежды, швыряя туда все, что было у них в руках. Летели в огонь цветы белоснежных лилий и сияющие сталью клинки, цепи рыцарских орденов и перетянутые железными полосами тяжелые фолианты.

– Это великий, прекрасный костер, – с улыбкой шептала рыжеволосая ведьма. – Скоро он сойдет с этой вершины на землю, и вот тогда разгорится во всю свою мощь. Вглядись в его струи, милый. Видишь? Он запылает далеко отсюда, на берегу широкой реки. Он превратит в пыль камни и сожжет облака. И тридцать тысяч поленьев будут питать его силу!

Расхохотавшись, она со звоном хлопнула в ладоши, взлетела вверх и понеслась навстречу огню.

Фёрнер стоял посреди этого безумного вихря, сгорбившись, стуча зубами от холода. Мимо проносились черные тени, в которых не было ничего человеческого. Горные зубцы над мертвыми кронами деревьев как будто выросли, сделались больше и ближе, превращаясь в необъятные глыбы мрака, и ведьмы взирали на эти треугольные толстые глыбы с вожделением, преклонялись перед ними, трепетали их. Одна из них, взлетев к самой верхушке рвущегося огня, прокричала, и крик ее эхом зазвенел на каменных уступах неизвестной горы:

– Семь ликов зла! Придите же! Обратите взор на своих рабов и рабынь!

И колдовской, человеческий вихрь, что кольцом кружился вокруг переливающегося пламени, проревел, протрещал, пророкотал ей вслед:

– Придите! Придите же!!

Другая ведьма вылетела из огненного кольца и, до предела наполнив грудь пряным ночным воздухом, воскликнула:

– Славься, Люцифер, денница, сын зари!

И небо полыхнуло зарницей, и на миг в нем проступил гордый лик падшего ангела, с презрением глядящего в мир.

Третья ведьма вылетела вперед, выплеснув из себя подобострастные, алчущие слова:

– Правь миром, Маммона!

И серное облако поднялось над костром, разорвалось на части, и золотые кругляши со звоном посыпались на землю, превращаясь в червей и куски нечистот.

Фёрнеру вдруг показалось, что в огненно-рыжем вихре беснующихся ведьм вдруг мелькнуло лицо Катарины Хаан. Что это? Правда или дьявольское наваждение, насмешка, придуманная слугами зла? Жена канцлера не может находиться здесь, это невозможно – слишком велика и прочна защита стен Колдовского дома. Каждая клеточка, каждый угол этой тюрьмы окроплены святой водой, окурены освященными травами. Нет, невозможно… Катарина Хаан находится там, где ей следует быть, и никакие силы не помогут ей выбраться.

Позавчера ее впервые привели на допрос. Он сам при этом присутствовал – сидел, глядя на происходящее в камере через маленькое, прикрытое деревянной створкой окошко.

– Я знаю, каков порядок. – Голос женщины был сдавленным, словно ее шею сжимала веревочная петля. – Вы должны раздеть меня догола, осмотреть мое тело. Но я – жена канцлера. Из уважения к моему мужу, к имени моей семьи я прошу избавить меня от бесчестья.

Эрнст Фазольт участливо улыбнулся ей:

– Перед лицом суда не имеют значения ни имя, ни звание, госпожа Хаан.

– Я обращаюсь не к вам, сударь. – В голосе женщины звучало презрение. – Видеть вас – гнусность. Еще большая гнусность – разговаривать с вами. Я обращаюсь к господину викарию. Господин Фёрнер, я знаю, что вы слышите меня, что вы находитесь рядом. Я обращаюсь к вам. Если необходимо осмотреть мою кожу, пусть это сделает женщина. Если хотите подвергнуть меня пытке, оставьте хотя бы нательную рубашку. Вы же христианин…

Он не ответил ей. С нею следует поступить так, как и со всеми другими. Жена канцлера или дочь ярмарочного певца – перед законом они равны.

Между тем колдуньи летели все быстрее, и клубки желтого света срывались с их ногтей, и жгли растущие вокруг деревья, и плавили камни, и убивали птиц. Юноша с золотыми кудрями и лицом певчего летел верхом на раздутой сизой волынке, размахивая над головой белым хитоном, выкрикивая непристойности.

И вот четвертая ведьма поднялась вверх, сомкнула руки над головой и, выгнувшись всем телом, исторгла:

– Возьми же нас, Асмодей!

И ведьмы вторили ей: «Возьми, возьми!!» и, нагие, кружились в небе, как сорванные ноябрьским ветром листья, корчась от похоти, раскидывая руки в жадном призыве, и тела их дрожали. А огонь между тем поднимался все выше и выше, плясал, кланялся, переливался тусклой византийской парчой, пылающей мантией стекал в черное звездное небо.

– Вельзевул, Левиафан, Бельфегор! – падали и падали страшные имена, и с каждым новым именем неистовство ведьм делалось все сильнее. Глаза их выкатывались из орбит, рты были распахнуты криком, и в глубине этих ртов дрожали красно-синие языки. Их облик менялся ежесекундно. Сквозь бледную кожу прорастали черные вороньи перья, носы покрывались розовой чешуей. Мгновение – и летящие ведьмы превращались вдруг в грифов, сов и летучих мышей. Одна из колдуний с холодным, королевским лицом щелкнула длинными пальцами, и прямо под ней, на каменно-твердой земле из ничего появилась огромная морская рыба со вспоротым, отверстым брюхом. Перевернувшись вокруг себя, ведьма завизжала, и обрушилась сверху в мертвое чрево рыбы, и купалась в ее бледной, гниющей крови.

Последний вопль прорезал ночную тьму:

– Сокруши своих врагов, Сатана!!

Безумие овладело всеми, ярость упала на головы. Ведьмы принялись убивать друг друга. Одна из них камнем размозжила затылок юноше, что летел на сизой волынке, другая впилась ей когтями в лицо. Третья вонзила зубы в шею своей соседке, четвертая, не глядя, вырвала из чьей-то головы клок волос. Кровь текла по их подбородкам, как сок раздавленных ягод. Раскаленной добела масляной лампой полыхала в небе луна.

Не в силах больше смотреть на все это, Фёрнер упал на колени, закрыв ладонями плачущее лицо. Ему казалось, что еще немного – и разум его помрачится, и тогда слуги зла сумеют взять над ним верх, заставят его присоединиться к отвратительному, злобному танцу, заставят совокупляться, глумиться над святынями, убивать…

Но чьи-то ледяные, сильные руки вдруг опустились ему на плечи, подняли его, повели в сторону, и знакомый голос сладко зашептал ему в ухо:

– Наслаждение немыслимо без боли, без жажды, без чужого страдания! Открой глаза, посмотри!

Его привели куда-то на дальний край площадки, где, прикованный железными цепями к врытым в землю высоким столбам, ревел от боли огромный медведь. Ведьмы толпились вокруг него, полосовали его бичами, тыкали горящими факелами, опаляя густую бурую шерсть.

– Знаешь, кто это? – хихикая, спросила рыжеволосая. – Великий воин, сражавшийся против зла. Мы поймали его, мы превратили его в дикого зверя, а сегодня, после многих мучений, он найдет свою смерть.

– Но зачем? – еле слышно спросил викарий, отступая на шаг назад.

– Иногда, чтобы убить человека, необходимо превратить его в зверя. Неужели ты об этом забыл?

Пальцами она взяла его подбородок и повернула в сторону, и он увидел, что в руках колдунов появились кривые луки. Тетива натянулась до звона, пальцы стиснули черную, с костяным наконечником, отравленную стрелу и, помедлив, с наслаждением отпустили ее в полет. Стрела за стрелой вонзались в грудь и шею могучего, бессильного зверя, скованного железом, и вот он уже весь истыкан стрелами, и ведьмы смеются, визжат:

– Глядите! Это же святой Себастьян!

У него больше не было сил смотреть на это безумство. Обхватив голову руками, он бросился прочь. Прочь от огненного кольца, от ведьм, оборотней, истязателей. Прочь, в темноту, за деревья, сквозь мертвые колючие ветви.

Он не помнил, как долго бежал. Лицо было расцарапано в кровь, ноги гудели, волосы слиплись от пота. Услышав за спиной шорох, он обернулся. Рыжеволосая стояла в двух шагах от него. Господи, когда же она оставит его в покое?

– Посмотри на себя, милый, – с каким-то странным смехом сказала женщина, указывая рукой на небольшое озерцо, скрытое за камышами и черными лезвиями осоки. Повинуясь этому жесту, он сделал несколько шагов, склонился над гладкой, безмолвной водой.

В следующую секунду он закричал – мучительно, раздирая горло. Закричал от отвращения и ужаса.

Когда он очнулся, то увидел, что лежит на полу. Йорг, его лекарь, держал у его ноздрей какой-то флакон прозрачно-голубого стекла.

– Что… Что со мной было? – еле слышно прохрипел Фридрих Фёрнер, делая попытку подняться.

Лекарь положил руку ему на лоб. Прикосновение было мягким и успокаивающим.

– Вас нашли на полу, ваше преосвященство.

– Меня… Меня…

– Простите, ваше преосвященство? – непонимающе спросил лекарь.

– Они околдовали меня, – прошептал Фёрнер. – Изуродовали лицо…

– С вашим лицом все в порядке, – спокойно возразил Йорг. – Вы просто переутомились. Каждому человеку необходим отдых, иначе это непременно кончится обмороком.

Опираясь на его руку, Фёрнер смог встать на ноги и добрести до своего кожаного кресла.

– Я долго был без сознания? – тихо спросил он.

– Несколько часов.

– Вызовите Николаса, моего секретаря.

– Ваше преосвященство, я думаю, что…

– Мне все равно, что вы думаете. Вызовите. Сейчас же.

Новости, которые сообщил Фёрнеру секретарь, были ошеломляющими: после двух дней допроса Катарина Хаан согласилась признать вину – при условии, что ее не заставят свидетельствовать против мужа, а дети ее будут немедленно освобождены.

Фёрнеру не потребовалось много времени, чтобы принять решение.

– Передайте: мы согласны на эти условия. Но если она хочет нас обмануть, пусть знает: наказанием будет страшная мука из тех, что когда-либо испытывал человек.

– Ваше преосвященство, чтобы отпустить ее дочерей и сына, необходимо ваше письменное…

– Ни в коем случае. Ее дочерей до особых распоряжений перевезти в Цайль. Сына – оставить. Я сам его допрошу, когда силы вернутся. Идите же, Николас. Дело не терпит задержки.

Глава 22

Сорок ударов сердца. Пятьдесят. Тысяча.

Серая вода, серое небо, серые валуны на разбитой дороге. Каменный мост, стягивающий течение Майна, маленький домик смотрителя. Пурпурно-золотой лес распластал осыпающиеся крылья по берегам, словно огромная, умирающая от холода райская птица.

– Их перевозят в Цайль, – сказал Вильгельм, явившийся утром. – Обеих: Урсулу и Вейнтлетт.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Альфред.

– Отец имеет привычку громко разговаривать, не закрывая при этом дверей, – криво усмехнувшись, ответил Вильгельм. – Их повезут по личному распоряжению Фёрнера. Сегодня, в три пополудни. Можно будет перехватить по дороге, я знаю подходящее место.

От чужого нагрудника кисло пахнет железом, ледяной страх смешан с обжигающим чувством надежды. Через несколько минут на дороге появится Томас: он должен предупредить, что карета едет. Вильгельм сказал, что обычно в таких случаях конвой состоит из пяти человек: один – в карете, двое – верхом. Еще один – на козлах, рядом с возницей.

– Значит, четверо против пятерых? – спросил Ханс.

– Трое, – спокойно ответил Пфюттер. – Я не поеду.

В тот вечер, когда они сидели в «Генрихе Святом» и чуть было не подрались с солдатами, Вильгельм сказал, что выступить против государственной власти – то же, что выступить против родного отца. Но сейчас, после долгих, томительных минут ожидания, Альфред думал иначе. Выступить против государственной власти – то же, что выйти одному на пустую дорогу и смотреть, как навстречу тебе движутся, стуча сандалиями, стальные когорты римского легиона. Солнце вспыхивает звездами на доспехах, над ровными рядами покачиваются деревянные выпрямленные ладони, значки манипул. Длань, которая простерлась над целым миром… Как можно противостоять им? Они сомнут хоть одного, хоть десяток, хоть сотню. Их броня отразит любую атаку, тяжелые, подбитые гвоздями калиги[107]107
  Калиги – сандалии древнеримских солдат.


[Закрыть] втопчут соперника в грязь.

– Я не поеду, – повторил Вильгельм.

– Шутишь?

– Среди тех, кто сопровождает карету, могут быть знакомые и сослуживцы отца. Я не смогу выстрелить в них.

– Оставляешь грязную работу друзьям? – фыркнул Альфред. – Очень благородно, я тронут.

– Я не поеду, – повторил Вильгельм. – Буду ждать вас неподалеку, со свежими лошадьми. И помогу переправить дочерей Хаана в Нюрнберг, когда все закончится.

Черный дрозд с острым, янтарным клювом сел на ветку высокого тополя, взъерошил перья, настороженно поглядел на пустую дорогу. Никого. Может, оно и к лучшему. Пусть пройдет еще немного времени, пусть сердце привыкнет, перестанет биться так часто… Альфред стиснул зубы, а затем резко, одним движением вырвал из ножен клинок. Миланская сталь, литые полосы гарды. Этот клинок он приобрел в Болонье, три года назад. С тех пор шпага несколько раз резала чужие пальцы, и рассекала кожу, и на несколько пядей погружалась в человеческое тело – но никогда не отнимала жизнь. Должно быть, сегодня будет иначе.

– По дороге из Бамберга в Цайль есть каменный мост, – объяснял Вильгельм. – Возле него – домик смотрителя. Лучшего места нельзя придумать. Вы обезоружите смотрителя и двух солдат, которые будут с ним. И станете ждать.

– Сколько у нас времени?

– Мало. Вечером, до наступления темноты, все прилегающие к Бамбергу дороги объезжает конный патруль.

И они ждали. Смотрителя и солдат Ханс связал, заткнул им рты тряпкой, спрятал в чулане. Полежат несколько часов и очухаются, ничего с ними не будет. Пусть отдыхают, пока поработает их арсенал. Два шлема и два нагрудника. Два пистолета и одна старая аркебуза. Три пороховницы и мешочек с двадцатью пулями. Если прибавить к этому пистолеты, которые привез с собой Томас, и их с Хансом шпаги, получается и вовсе не плохо.

Рогатку, перегораживающую путь, они протащили немного вперед. Карета доедет до нее и остановится. И тогда Томас, который спрячется в доме смотрителя, окажется у них позади, перекроет путь к отступлению. Что дальше? Несколько вопросов, чтобы удостовериться, что в карете находятся те, кто им нужен. Затем – выстрелы в лошадей.

Сорок ударов сердца.

– Не бледней, Альф, – сказал Ханс. Выглядел он довольно нелепо: криво сидящий нагрудник, слишком маленький шлем, старые, стоптанные сапоги. – Знаешь, как говорил в таких случаях мой отец? Швырнем камень – потом посмотрим, куда попадет.

Лицо Ханса было багровым от напряжения, на лбу выступили крохотные капли пота. Но он все равно улыбался, постоянно сдвигая назад тесный шлем с выступающим стальным гребнем.

– Отец участвовал в Юлихской войне[108]108
  Юлихская война – война, развернувшаяся между немецкими князьями в 1609–1614 гг. – за право наследования герцогства Юлих-Клеве-Берг.


[Закрыть], – продолжал он, – прослужил два года. Вокруг него людям резали жилы и дырявили черепа, а он вернулся целый и невредимый, и с кожей без шрамов. Наверное, это судьба – как думаешь? Кому-то суждено сдохнуть от обычной простуды, а кто-то невредимым пройдет по горящей земле.

Топот копыт. Предательски задрожал воздух.

– Они едут, – коротко сказал Томас, спрыгивая с седла и отводя лошадь в сторону. Свежий багровый шрам пересекал его щеку. – Двое всадников, двое на козлах.

– И еще один или двое в карете, – кивнул Альфред. – Они тебя видели?

– Нет. Я смотрел из укрытия.

– Хорошо. Как скоро они появятся здесь?

– Десять минут. Вряд ли больше.

Всадники показались на дороге через четверть часа. Береты с орлиными перьями, черные плащи епископской стражи с намалеванным огненно-рыжим кольцом. Усталые кони, отрешенные лица людей. Чуть позади тащился бурый, рассохшийся сундук арестантской кареты.

Альфред вышел вперед, поднял руку в кожаной солдатской перчатке.

– Стой!

Всадники натянули вожжи, придерживая лошадей. Тот, что ехал впереди, крикнул:

– Освободи дорогу, болван!

– Это с какой еще стати? – стараясь, чтобы голос звучал достаточно грубо и нагло, ответил Альфред. – Мостовую пошлину должны платить все!

– Наш груз пошлиной не облагается, – хохотнул всадник. – Так что убирай с дороги эту штуковину, да поживее!

И он указал на перегородившую путь рогатку.

Альфред вытянул из-за пояса пистолет.

– Говорите, кто вы и куда едете. Или будем стрелять.

– Видишь это? – спросил всадник, приложив палец к огненному кольцу на левой стороне плаща. – Задержишь нас хоть еще на минуту – отправим в подвал.

Альфред щелкнул пистолетным замком, то же сделал и Ханс. Холодный ветер шевелил черные плащи стражников и конские гривы. Секунды падали вниз острыми вороньими перьями.

– Приказ Фридриха Фёрнера, – процедил солдат, ощупывая их взглядом. – Везем двух колдуний в Цайль.

У Альфреда сжалось сердце. Вильгельм не ошибся. Урсула в карете, внутри, может быть, она даже слышит его. Она здесь, она рядом, и он сумеет ее спасти, вырвать ее из когтей трупоедов, именующих себя докторами права и судьями. Он спасет прекрасную деву из лап дракона – почти как в сказках, которые так любил читать ее брат…

Альфред больше не боялся, что Урсула умрет, – ведь ради нее он готов отдать свою жизнь. Он не боялся, что кто-то сможет ее обидеть, – ведь он теперь рядом, он защитит ее. Больше всего он боялся, что увидит на ее лице следы увечий. Шрамы, пятна ожогов. Даже волосы, остриженные грубыми ножницами цирюльника, – даже это обезобразит ее. Он думал об этом, не переставая. Впрочем, иногда ему казалось, что страдание не властно над Урсулой Хаан. Ее волю не подчинить. Она посмеется над палачами и выйдет из застенка несломленной, еще более чистой и гордой, чем прежде, – истинная дочь своего отца.

– Покажите приказ, – хрипло произнес он. – Если все верно – пропустим.

«Как только протянет бумагу – сдерну его с седла», – подумал он, обменявшись взглядами с Хансом.

Солдат с удивлением посмотрел на них, недобро прищурился. У него были странного цвета глаза: как будто несколько капель небесно-голубого индиго размешали в грязной мыльной воде.

В следующую секунду он схватился за пистолетную рукоять.

Удар сердца – оглушительный, тяжелый и сильный, как удар тарана в запертые ворота.

Сразу за этим – три выстрела, дымящиеся ноздри разряженных пистолетов, ржание раненых лошадей. Мыльноглазый упал на землю, выкатился из седла. Его спутники – схватили оружие.

– Спокойно! – крикнул Альфред солдатам. Томас целил в них из окна, Ханс вытащил из-за пояса второй пистолет. – Не делайте глупостей и останетесь живы.

– Чего ты хочешь? – спросил мыльноглазый, тяжело поднимаясь с земли, отряхивая колени. Его лошадь лежала на боку, раздувая живот с сочащимся багрово-черным пятном. Еще один всадник – тот, что был за каретой, лежал на земле неподвижно. При падении с лошади он сломал себе шею.

– Вы отпустите их.

– Их? – переспросил солдат, распрямляясь.

– Тех, кто в карете. – Пальцы Альфреда немного дрожали. Чтобы унять эту дрожь, он положил руку на эфес шпаги. – И отправитесь дальше.

– Вот как, – усмехнулся солдат. – В таком случае…

Его шпага с визгом вылетела из ножен, клинок устремился вперед, целя Альфреду в грудь. В последнюю секунду тот успел отразить внезапный удар. Несколько мгновений спустя их клинки уже яростно грызлись между собой, рисуя в воздухе неровные петли, высекая искры, оставляя друг другу зазубрины. Рубящие удары, уколы, острая сталь, наткнувшаяся на прочные кольца эфеса. Альфред замешкался, и в ту же секунду солдат ударил его в лицо кулаком. Молодой Юниус устоял на ногах, пригнулся, из всех сил отражая яростные атаки мыльноглазого. Сердце в его груди разрослось, билось, как зверь в капкане.

Вдруг произошло нечто странное. Мыльноглазый, несколько раз рубанув клинком и заставив Альфреда отступить, вдруг повернулся и прыжками побежал обратно к карете. Энгер нацелил на него пистолет, но в этот самый момент стражник, сидевший на козлах, выстрелил в него. Пуля ударила Ханса пониже груди, его губы дрогнули и побелели. Но, прежде чем упасть на сухую траву, он успел нажать на спусковой крючок.

Легкое дуновение ветра, несколько крупинок песка, упавших вниз в стеклянных полушариях невидимых песочных часов. Потемневший лик неба, оскверненного пороховой гарью. Поверхность реки, переливающаяся, как шершавая кожа змеи.

Ханс Энгер лежал на спине, силясь подняться. Лицо его сделалось бледно-серым, голубоватые тени выступили вокруг глаз. В нескольких шагах от него лежали на траве мертвецы: тот, первый, что сломал себе шею при падении с лошади; другой, которого Ханс застрелил; третий – которому Томас раздробил череп пулей из аркебузы. «Осталось двое, – подумал Альфред, выпрямляясь, глядя на стоящую перед ним карету. – Остался последний шаг».

В следующую секунду дверца кареты распахнулась, и он увидел Урсулу.

Девушка ступала осторожно, словно по льду. Серая вытертая накидка, кандалы, отвратительно позвякивающие на тонких руках. Кинжал мыльноглазого был плотно прижат к ее горлу.

Урсула не изменилась. Почти. Волосы ее по-прежнему были длинными, окаймляли лоб медной, густой волной. Ни на лице, ни на руках, ни на шее не было багровых следов, рубцов и ожогов – ничего подобного. Разве только сгорбленные плечи, и кандалы, и нелепая накидка в заплатах…

Сколько раз он представлял себе, как увидит ее снова. И вот – увидел. И сердце его закричало от боли, словно кто-то с размаху наступил на него сапогом.

В ее взгляде больше не было прежней Урсулы. Не было насмешки, и дерзости, и гордой, осознающей себя красоты. Не было девушки, которая в тот вечер – в тот самый вечер, когда тепло камина и кровь виноградной лозы в последний раз согревали семью Георга Адама Хаана, – сидела за ужином рядом с ним. Ничего не было. Только пустота и безумная боль, навсегда отравившая воду в прозрачных, озерных глазах.

– Отпусти ее, – прохрипел Альфред, глядя на ухмыляющегося солдата. – Отпусти, и останешься жив.

– Я останусь жив в любом случае, – воркующим голосом отвечал тот, прижимаясь к щеке девушки. – Вы не посмеете выстрелить. Так? Конечно же так. Слишком большой риск. Промахнетесь – и я перережу ей горлышко, эту нежную, птичью шейку. А может, будет еще веселее… Выстрелите в меня – попадете в нее. В грудь. В висок. Или в глаз. Боюсь, после этого кому-то из вас очень захочется смастерить себе петлю.

Пока он разглагольствовал, второй солдат вывел из кареты Веронику Хаан. Плаща на солдате не было – только стянутые ремнями половинки кирасы на груди и спине, желтая замшевая куртка и воротник, серый от въевшейся грязи.

Томас шагнул вперед.

– Стой, где стоишь, – растягивая углы рта, сказал мыльноглазый.

– А если нет? – спросил Ханс. Он по-прежнему сидел на земле, зажимая рану. Правая половина его куртки потемнела, стала блестящей.

– Печали этого мира умножатся, – с шутовским и вместе с тем очень злым выражением ответил солдат. – Мы ведь все дорожим ее жизнью, верно?