Текст книги "Багровый молот"

Автор книги: Алекс Брандт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Нет! И кончим на этом.

Маятник часов с легким стуком отмерял их молчание. Катарина Хаан, выпрямившись, смотрела на мужа. Свечные огоньки отражались в ее усталых глазах.

– Георг, – с мягкой настойчивостью сказала она. – Тебе придется выслушать. Речь идет не только о твоей судьбе, но и моей тоже. И о судьбах наших детей.

Его ответный взгляд был рассеянным, мутным, как взгляд запойного пьяницы. Она давно к этому привыкла. Когда муж погружался в свои размышления, то не видел и не замечал ничего вокруг.

– Если ты подашь прошение об отставке, с нами произойдет то же, что и с Кристиной Морхаубт.

– Они не посмеют.

– Георг, я очень боюсь. Мне страшно идти по улице, страшно смотреть на людей, которые меня окружают. Все как будто согнулись, сделались на несколько дюймов ниже. С амвона летит: «Уничтожить!», «Сжечь!», «Извести под корень!» Когда я встречаюсь взглядом со священником, который выкрикивает все это, мне становится так противно, словно меня мазнули по лицу сальной кухонной тряпкой. Читал ли этот священник Евангелие? Или «Молот ведьм» уже заменил для него все прочие книги? Я часто думаю, что должны испытывать те женщины, которых вводят сквозь двери Малефицхауса. Какую боль им приходится перенести, раз они соглашаются оговаривать других, не только знакомых, но и собственных близких? Смогу ли я быть настолько твердой, чтобы выстоять до конца и никого не предать?

– Прежде ты не говорила об этом.

– Твоя должность – вот единственное, что нас защищает. И если ты хочешь уйти в отставку, умоляю: разреши мне подготовить отъезд.

Лицо Георга Хаана потемнело, на крепкой шее вздулась синяя вена.

– Ты думаешь, от моей должности что-то зависит, Катарина? Княжеский конюх обладает сейчас большей властью, чем я. И мне некого за это винить, кроме себя самого. Если бы тогда, осенью, я послушал фон Хацфельда, на престоле князя-епископа Бамберга уже сидел бы другой человек… Но не волнуйся: я нужен Иоганну Георгу. Он не посмеет тронуть меня до тех пор, пока протестанты не подпишут с кайзером мир. Так что в запасе у нас есть еще несколько месяцев.

Хаан откинулся на спинку кресла, рукой пригладил редкие волосы.

– Знаешь, а ведь это именно я четыре года назад обеспечил фон Дорнхайму избрание. Я не питал иллюзий насчет того, что он из себя представляет. Грубый, самолюбивый человек, не обладающий ни государственным умом, ни талантом стратега. Ты спросишь меня, зачем же было его поддерживать? Ответ прост: если бы я не перетянул членов капитула на сторону Иоганна Георга, нашим князем-епископом сделался бы Фридрих Фёрнер. Да, да, Катарина, именно так… Я надеялся, что с избранием фон Дорнхайма преследования ведьм прекратятся: Иоганн Георг всегда казался мне человеком практичным и здравомыслящим. Я думал, что легко смогу управлять им. Но я просчитался. Уничтожение ведьм началось снова, и на этот раз – с удвоенной силой. Я попытался повлиять на князя-епископа. Я сказал ему: дайте обвиняемому адвоката, рассматривайте дело в общем порядке, запретите конфискации – и все эти дела будут разваливаться сами собой, никто не станет их доводить до суда. Колдовство – опасное преступление? Так пусть будет создан специальный совет: он будет контролировать следствие от начала до конца и решать, передавать дело обвиняемого в суд или нет. Его сиятельство поступил с присущим ему мрачным остроумием: учредил Высокую Комиссию по расследованию дел о ведовстве и назначил меня одним из ее членов. Но порядок рассмотрения дел сохранил прежним.

Канцлер усмехнулся, но эта усмешка была до краев наполнена горечью.

– Я не сдавался, Катарина. Я делал, что мог. Несколько месяцев ушло на то, чтобы убедить сенаторов подать ходатайство на имя Иоганна Георга. Я рассчитывал, что открытый протест, выраженный первыми лицами княжества, заставит его одуматься. Но единственное, чего я добился, – фон Дорнхайм возненавидел меня и всех тех, кто меня поддержал. Он больше не доверяет мне и считает меня врагом. Одного за другим он устраняет моих приближенных. И в довершение всего среди моих людей, тех, кого я вел за собой и на чью помощь и поддержку рассчитывал, завелся Иуда.

– Господи, Георг, о чем ты сейчас говоришь?

– Не делай испуганное лицо, Катарина. Это так. Один из моих людей предал меня.

– Ты знаешь, кто это? Знаешь наверняка?

– Он очень хитер, этот человек. Он скрывает собственное имя и собственное лицо. Несколько раз мои люди пытались выследить его, но у них ничего не вышло. Мне остается только подозревать…

– Кто же это, по-твоему?

– Альфред Юниус.

Женщина промолчала. Взгляд ее потускнел, руки опустились вниз. Она никогда открыто не возражала ему. Но если была не согласна, всегда давала это понять. И он понимал – без слов. Достаточно было видеть, как меняется ее лицо, видеть опущенные вниз руки и вертикальную складку между бровями.

– Выслушай. Альфред помог убить Германа Хейера. Затем он уговорил служанку Хейера, Юлиану, дать ложные показания о том, что тот принимал участие в шабаше.

– Почему ты считаешь…

– Из-за предательства Альфреда его сиятельство узнал о том, что я отправил в Нюрнберг бумаги, предназначенные патеру Ламормейну. Для меня это было очень серьезным ударом, Катарина. Князь-епископ понял, что я веду игру за его спиной. Подобных вещей он не прощает – никому, никогда. Видишь? Одно маленькое предательство ослабило мои позиции куда сильнее, чем казнь десятка моих приближенных. Но Альфред не остановился на этом. Не знаю, какова его цель и чего он хочет добиться. Однако он получил право посещать Малефицхаус в любое время. Я уверен, что это Юниус подговорил нескольких арестованных дать показания против моих людей. Из-за него были казнены Кессман и Мюллершталь: собственные слуги обвинили их.

– Почему ты думаешь, что это именно Альфред?

– Лишь три человека знали о побеге Хейера. Альфред – один из них. И именно он должен был отвезти то злосчастное письмо, адресованное Ламормейну.

– Он никому не говорил об этих бумагах?

– Я задал ему этот вопрос. Он ответил, что, кроме него, о бумагах знали двое его друзей.

– Получается, и в первом, и во втором случае следует подозревать не одного, а троих?

Канцлер побарабанил пальцами по столу.

– Троих? Предположим. Но что они получат в награду за свое предательство? Ради чего им так рисковать? Вильгельм – из семьи унтер-офицера, Иоганн Энгер – сын торговца зерном. Ни одному из них – даже с протекцией Фёрнера – никогда не позволят выйти на первый план. В Бамберге слишком много семей, которые желают пристроить собственных отпрысков на хорошую должность: Виттель, Шмидтхаммер, Морхаубт, Юниус, Флок, несколько десятков других… Я уже не говорю о целой стае баронских сыновей и княжеских племянников, которые заседают в капитуле или состоят егермейстерами, камергерами и виночерпиями при кабаньей туше князя-епископа. Места на золоченой скамье положены им по праву рождения. Они претендуют на них с той самой секунды, как им перевязывают пуповину. Понимаешь теперь, к чему я веду? Все, что смогут получить Вильгельм или Ханс, – должность доверенной крысы его преосвященства. Станут ли они рисковать своей жизнью – а цена предательства именно такова – ради подобной награды?

Женщина не ответила.

– Кроме того, – продолжал канцлер, – если бы Энгер играл на стороне викария, он непременно рассказал бы ему о своей прошлогодней поездке в Рим. А Фёрнер, в свою очередь, немедленно выложил бы этот козырь на стол перед его сиятельством. Молчание Энгера означает одно: невиновен. Видишь, Катрина? Альфред единственный, кто сумеет извлечь из всего этого максимальную выгоду. Молодой человек из знатного и уважаемого рода – он уже взлетел высоко. А предав меня, поднимется еще выше.

– Георг, это всего лишь предположения. У тебя нет доказательств, чтобы его обвинять.

– Поверь: будь у меня доказательства, Альфред Юниус уже давно гнил бы в земле. Я верил ему. Я относился к нему как к родному сыну. Когда я отправлял его в Нюрнберг с этим злосчастным письмом, мне и в голову не могло прийти, что человек, о котором фон Хацфельд предупреждал меня, – это молодой Юниус. Каким же идиотом я был…

– Если это действительно Альфред, зачем ему было рассказывать о бумагах друзьям?

– Чтобы отвести от себя подозрения. Это же очевидно.

Губы Катарины Хаан по-прежнему были недовольно поджаты.

– Я знаю Альфреда много лет, – нахмурившись, сказала она. – Он дружит с Адамом, и я надеялась, что когда-нибудь он станет мужем Урсулы.

– Не желаю слышать об этом.

– Он умен, у него благородное сердце. Я не верю, что он предал нашу семью из-за какой-то, пусть и выгодной, должности. Он слишком привязан к нам. И слишком многим обязан тебе.

Левая бровь канцлера несколько раз дернулась, глаза потемнели. На секунду накрыв свое лицо желтоватой ладонью, он глухо произнес:

– Я не знаю, что думать, Катарина… Иногда я спрашиваю себя: может, никакого Риттера вовсе не существует? И это лишь выдумка, сочиненная для того, чтобы сбить меня с толку? Фёрнер нашел, как пробить брешь в моей обороне. Вместо того чтобы атаковать меня при помощи доносов, при помощи грязи, которую он льет в уши князя-епископа, при помощи своих прикормленных правоведов, готовых оправдать и назвать законной любую мерзость, он решил сломить меня совершенно иным способом: подбросить мне загадку, не имеющую ключа. Как бы то ни было, он своего добился. В каждом человеке, кто говорит со мной, я теперь вижу шпиона викария. Он смотрит в мои глаза, но его лицо – всего лишь маска, за которой прячется издевательское, смеющееся лицо человека-змеи. Что движет им? Безумие? Алчность? Желание отомстить? В любом случае, я знаю достаточно, чтобы выследить этого мерзавца, чтобы взглянуть в его отвратительные гнилые глаза. Не знаю, что именно я сделаю с ним. Но могу сказать твердо: после нашей встречи он проживет не дольше одного дня.

– Георг, я прошу…

– Знаю, ты не одобришь этого. Но скажи мне, Катарина: если это действительно Альфред? Если я узнаю, что это именно он? Молодой человек, который так нравится тебе, которого ты прочишь в женихи нашей дочери… Если это именно он предал нас, именно он несет в себе смертельную угрозу нашей семье – как мне с ним поступить?

Женщина посмотрела ему в глаза, но ничего не ответила.

Глава 16

Малефицхаус, Колдовской дом. Двухэтажное здание, вплотную примыкающее к крепостной стене. Две часовни, двадцать шесть крохотных камер для заключенных, комната охраны, комнаты для допросов, уборная. Десятифутовая кирпичная стена полностью закрывает тюрьму от глаз любопытных.

Каждый раз, когда Генрих Риттер появлялся здесь, ему казалось, что он ступил в желудок дракона. Душный красноватый воздух, нагретый углями жаровен. Металлические голоса дознавателей, скрип деревянных блоков, глухие стоны из-за двери. Человек, который попал сюда, – больше не человек. Материал для обработки, и только. Луковица, которую обдерут слой за слоем. Глина, которой придадут нужную форму и сунут для обжига в печь.

Он не мог подолгу находиться здесь. К счастью, сегодня все прошло быстро. Аделина Барт согласилась дать показания против Вольфганга Шлейма, прежнего своего хозяина. Глупая, упрямая дура. Если бы она послушала его тогда, три дня назад, на ее теле было бы гораздо меньше ожогов и казнь могли бы заменить тюрьмой. А может, даже освободили бы…

Выйдя на улицу, Риттер с облегчением вдохнул свежий вечерний воздух. Пахло сиренью, лошадиным навозом, теплой, нагретой солнцем землей. Бамберг сонно дышал, крепко затворив въездные ворота. Все было погружено в темноту, и только на западе догорала кроваво-алая лента заката. Но темнота – не повод забывать о мерах предосторожности. Шляпа, низко надвинутая на глаза. Широкий плащ и мягкие, растоптанные сапоги, позволяющие двигаться почти бесшумно. К дому он всегда возвращался кружным путем – на тот случай, если кто-то решит его выследить. Выбирал узкие переулки, несколько раз останавливался, напрягая слух, вглядываясь в крадущуюся за ним темноту. Темнота была его врагом и его исповедником. Его сообщником. Его другом. Она стала для него всем. И он прекрасно понимал, что это означает.

В последнее время он все чаще казался себе рыбой, движущейся в черной воде, бесшумно плывущей к какой-то далекой, известной лишь ей одной цели. Существом, которое атакует из глубины, живет, прячется и умирает в сдавленном, вечном молчании. Сны об этом часто снились ему. В одном из них он плыл по течению неизвестной реки. Острые камни вспарывали водную гладь, маленькие волны бежали, со смехом расталкивая друг друга, белая пена кружилась среди тонких стеблей тростника. Но сквозь весь этот шум, и плеск, и хихиканье волн откуда-то издалека доносился странный, не утихающий звук – низкий, ровный, зловещий. Несколько минут спустя тяжелый гранитный выступ, похожий на грудь парусного корабля, врезался в течение реки, подняв вверх тучу ослепительных брызг. Звук усиливался, и чем громче, ощутимей он становился, тем быстрей и обреченней бежала ему навстречу вода. Силуэты высоких гор таяли впереди, в безоблачном небе парили птицы. И вот впереди показались огромные столбы водяной пыли, обвитые сияющей, радужной лентой. Водопад переломил реку надвое. Небо, земля, облака и солнечный свет обрушились вниз, утонули, исчезли в бурлящем, дышащем жизнью и несокрушимой силой потоке.

Отвесно падающая масса воды швыряла его из стороны в сторону, крутила, как щепку, поднимала к поверхности, а затем с силой давила вниз. Растерянный и оглушенный, он подчинился ей. Но через некоторое время все успокоилось, гром и безумие водопада остались далеко позади. Огромное озеро, окаймленное желтыми скалами, лежало теперь перед ним. Успокоившись, он плыл в глубину, наслаждаясь царящей вокруг него прохладой, тишиной, неподвижностью. Внезапно его сердце забилось с чудовищной быстротой, страх и предчувствие немедленной смерти стиснули голову. В толще воды он разглядел размытый, чудовищных размеров силуэт. Он почти ничего не знал об обитателях подводных глубин, а то немногое, что было ему известно, почерпнул из чужих – без сомнения, сильно преувеличенных – рассказов. Он слышал о гигантских рыбах, способных одним движением челюстей смять трехмачтовый галеон. Об обитающих в африканских реках уродливых существах длиной десять футов, с кривыми лапами и покрывающей все тело броней. О демонах подводных пещер с головами, похожими на надутый кожаный шар, с мертвыми тарелками глаз и конечностями, извивающимися и гибкими, точно змеи. По-видимому, одна из таких тварей была сейчас перед ним.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем он решился подплыть к силуэту ближе. Но то, что он увидел, было настолько необычным, что он замер на месте.

Прямо под ним, как будто вырастая из синеющей глубины, поднимался вверх огромный собор.

Он был велик, как горный хребет. Прекрасен, как застывшее пламя. Стайки мелких рыбешек скользили между каменными соцветиями кровли, огибали медные чаши навсегда умолкнувших колоколов, блестящими серебряными монетками проплывали мимо статуй, увенчивающих ребра контрфорсов[90]90
  Контрфорс – вертикальная конструкция, представляющая собой либо выступающую часть стены, вертикальное ребро, либо отдельно стоящую опору, связанную со стеной аркбутаном.


[Закрыть]. Собор казался исполином из древних времен, когда-то прекрасным и полным величия, а теперь – безмолвным и неживым, застывшим в сердцевине прозрачно-голубого кристалла. Цветные витражи выдавила из свинцового переплета вода, рваные лохмотья водорослей раскачивались на лепестках каменной розы[91]91
  Роза – большое круглое окно, расчлененное фигурным переплетом на части в виде звезды или распустившегося цветка с симметрично расположенными лепестками, в церквях романского и готического стилей.


[Закрыть].

Очарованный, напуганный, удивленный, он поплыл вниз, чтобы лучше все разглядеть.

Стены собора были разрезаны высокими стрельчатыми окнами, три десятка колонн поддерживали его свод. Над каждым из окон располагалось каменное кольцо, внутри которого был помещен выпуклый двенадцатиконечный крест. Дрожащие пузырьки воздуха пронизывали гигантское туловище собора жемчужными нитями, водяные тени играли повсюду.

Тишина – вот все, что осталось здесь. Все прочие звуки растворила вода. Она заполняла немые трубы органа, мягко сжимала языки колоколов. Ни исповедь, ни молитва, ни шаркающие шаги сторожа больше никогда не будут слышны под этими сводами. Деревянные скамьи, на которых когда-то сидели тысячи прихожан, давно уже сгнили, свечи растаяли, серебро алтаря почернело, покрылось слизью. Из прежнего убранства уцелели лишь каменные кресты на стенах, и стебли колонн, и статуи, взиравшие со своих крошащихся постаментов. В серо-голубой мгле, наполнявшей собор, было тяжело разобрать, кого именно изображали эти статуи – рыцарей, священников или пророков. Время и толща воды стерли их лица, стерли губы, носы и глаза. Но облик каждого из них был суровым и властным, вытянутые вперед руки несли обличающий, безмолвный приказ – видимо, скульптор желал, чтобы каждый, кто проходил мимо этих статуй, как можно острее почувствовал свое ничтожество перед лицом высшей силы.

Проплыв по центральному нефу от западных врат до расположенного в восточной части высокого алтаря, он вдруг остановился. Прямо перед ним, придавленный одной из упавших статуй, лежал человек. Живой человек. Он пытался выбраться, пытался сдвинуть каменного истукана, который весил в несколько раз больше, чем он сам. Белые пузыри бешено рвались из его рта, глаза вылезли из орбит, пряди волос поднимались вверх, извиваясь, как стебли водорослей. Немой крик убивал его, лишая остатков воздуха.

Генрих Риттер рванулся вперед, чтобы подплыть к этому человеку, – и в следующее мгновенье проснулся…

Чувство опасности кольнуло сразу, стоило отойти от ворот тюрьмы на полсотни шагов. Чужие взгляды, впившиеся в спину. Он не видел своих преследователей, но знал, что расстояние, которое отделяет их от него, легко преодолеют и ружейная пуля, и нож, брошенный умелой рукой.

Его не слишком заботило, кто послал этих людей: канцлер, или хитрый соборный каноник, или же Фридрих Фёрнер, которого собственная подозрительность с каждым днем все сильнее сводила с ума. Гораздо важнее, сколько их. Двое, трое, шестеро, семеро?

Он резко свернул в переулок, спиной прижался к теплой деревянной стене, сжимая пальцами рукоять ножа. Пусть пройдут мимо. Пусть ищут его впереди. Темнота защищает ничуть не хуже, чем отвесная стена замка, не хуже, чем утыканный кольями глубокий крепостной ров. Надо только быть осторожным. Они пройдут вперед, разыскивая его. Он выждет немного, а затем проскользнет у них за спиной. Только сейчас он понял, что сделал ошибку. Не нужно было скрываться в темных проулках. Зачем? Достаточно было выйти на площадь и бежать навстречу первому попавшемуся патрулю. Стража для него не опасна: в его кармане лежит разрешение, подписанное викарием. А вот его преследователи наверняка захотят избежать ненужной встречи с солдатами.

Закрыв глаза, он прислушался. Тихо. Должно быть, преследователи потеряли его и решили вернуться назад.

Поправив плащ, он вышел из своего укрытия. В ту же секунду – резкий удар по ногам, пинок, опрокинувший его наземь, потная чужая ладонь, зажавшая рот.

– Вот и попалась рыбка, – насмешливо пробормотал кто-то.

Как странно, что они назвали его рыбой… Может быть, кто-то из них сумел прочесть его мысли? Хотя нет. Просто глупое совпадение.

Он изо всех сил впился зубами в ладонь неизвестного. Густая, соленая кровь брызнула в рот, злобный крик боли раздался прямо над ухом. Недостаточно. Их нужно отшвырнуть подальше. Ударить ногой. Полоснуть ножом. Секундное замешательство врага – вот лазейка, через которую он сможет выскользнуть. Перекатившись по земле в сторону, он вскочил на ноги. В нескольких шагах от него зашелестела одежда, воздух пришел в движение. Тихо звякнула сталь. Пригибаясь к земле, чувствуя, как волосы шевелятся на затылке, он бросился вперед, в черноту. Мягкие сапоги позволяли ему двигаться почти бесшумно. Почти. В ночной тишине, в переулке, с двух сторон стиснутом стенами черных домов, любой звук казался оглушительно громким. Подошвы стучали по камням так же, как стучат по наковальне кузнечные молоты. Воздух вырывался из легких, как порыв штормового ветра. Что должен чувствовать убегающий человек? И что чувствовал в ту ночь Герман Хейер? Крепкое, пьянящее варево из страха, надежды и злобы. Кому-то это варево придает силы, кого-то сбивает с ног. Нельзя давать чувствам власть над собой. Нельзя верить ни в справедливость, ни в могущество тех, кому ты противостоишь. Боги, судьба, потусторонние силы – неважно, как называть это – вращают наш мир, подбрасывают его, как опьяненный вином и верой в удачу игрок подбрасывает кости в деревянном стакане. Подбрасывает, шевелит губами, строит расчеты, а потом – одним резким движением швыряет кости на стол. И вот кто-то выжил, а кто-то отправился в небытие. По чьей воле? По какому предначертанию?

Этим людям не нужна его смерть. В противном случае они заткнули бы его рот не ладонью, а пистолетным дулом или холодным когтем стилета. Они хотят узнать, кто он. Вот и все, что им нужно. И только после этого хозяин – тот, кто послал их, – решит его судьбу.

Сильный рывок едва не опрокинул его назад. Один из преследователей схватил его за полу плаща. Ткань затрещала, сзади послышалось довольное, злое ворчание. Пальцы к плечу, щелкнула медная застежка, плащ соскользнул назад. Жаль, что приходится с ним расставаться. Но это и к лучшему. На бегу ничто не должно сковывать движений.

Было бы куда проще, будь они на левом берегу реки, где темные холмы вырастают друг за другом, как океанские волны. Каульберг и Якосберг, Стефансберг и Абтсберг[92]92
  Каульберг, Якосберг, Стефансберг и Абтсберг – названия четырех из семи холмов Бамберга.


[Закрыть]. Между ними дома клириков, простолюдинов и знати. Между ними виноградники, яблоневые сады и сбегающие вниз мощеные улицы, чьи булыжники поблескивают в темноте. Дальше – Соборный холм, украшенный каменной четырехглавой короной. Справа от него – родной брат, Михельсберг, несколько сотен лет назад давший приют обители бенедиктинцев. Шесть холмов лежат у бегущей реки, как огромные животные, уснувшие у водопоя. И над всеми ними возвышается седьмой холм, Альтенбург, с вершины которого взирает на Бамберг твердыня епископского замка. Символ власти. Символ могущества. Символ жестокого и глухого порядка, которому обязан подчиняться каждый. Шестеро братьев склонились перед суровым и деспотичным отцом…

Если бы они только были на том берегу… Там было бы не нужно бежать. Достаточно скатиться вниз по склону холма, затаиться в какой-нибудь узкой дыре, или спрятаться за кривой яблоневый ствол, или залезть внутрь пустой пыльной хижины, хозяева которой давно уже отдали ее за долги. Кто найдет сухой лист в куче опавших листьев? Но здесь, на правом берегу, спрятаться негде. Можно только бежать, надеясь на крепость собственных ног. Можно только драться, надеясь, что твои удары будут быстрее и точнее, чем удары твоих врагов.

Они не отстают от него. Они рядом. Он слышит шелест ткани, и хриплое дыхание, и гулкие шлепки подбитых гвоздями сапог. Он обернулся бы назад, чтобы посмотреть на них. Он бы обязательно обернулся, если б мог позволить себе подобную роскошь. Но увы: ему, Генриху Риттеру, судьба не оставила времени. Горстка секунд, тающих в ладонях, словно снежинки, – ничего этого у него нет. Смерть совсем рядом. Может быть, оттого она и не кажется ему такой страшной, как прежде.

Должно быть, он где-то ошибся. По его расчетам, улица должна была вывести его к Мельничному мосту. Вместо этого – тупик, с трех сторон ограниченный стенами домов. Ни лазейки. Ни укрытия. Плотный деревянный мешок.

Риттер обернулся. Преследователи были в нескольких шагах. Двое. Лунный свет скользит по широким плечам. В руках зажаты дубинки. Лиц и одежды не разглядеть, но одного из них он, кажется, знает. Томас, слуга канцлера Хаана. Только у него такие квадратные плечи и маленькая, как будто вдавленная в тело, голова. Правильно ли он сделал, что не взял с собой шпаги? Шпага позволила бы ему держать врагов на некотором отдалении, не давала бы им приблизиться.

Они не убьют его. Постараются оглушить или избить его до полусмерти, не больше. Значит, у него остается шанс.

Сгорбив плечи, он плачуще произнес:

– Зачем вы меня преследуете?

Двое переглянулись, ничего не сказав.

– Что вам нужно?

Снова молчание. Они понимают, что он попался. Знают, что ему от них не уйти. И эти секунды молчания нужны им лишь для того, чтобы обдумать, как лучше запихать пойманного зайца в мешок.

Мышцы одеревенели от напряжения. Но он знает, что нужно делать. Он прорвется сквозь эту живую преграду. Он не позволит набросить на себя сеть.

Едва первый из преследователей шагнул навстречу, Риттер бросился ему под ноги, чтобы опрокинуть назад, на второго. Маневр удался. Противник рухнул назад. Но его спутник не растерялся. Прежде чем Риттер успел опомниться, он обрушил на него удар окованной железом дубинки. Удар прошел вскользь и не причинил большого вреда. Но боль была адской. Риттеру показалось, что на него обрушилась лапа каменного льва. Его отбросило в сторону, багровые цветы полыхнули в глазах. Левая рука повисла, мышцы превратились в сырые опилки.

Тот, кто борется в темноте, в полной мере ощущает себя слепым. Глаза бесполезны, они лишь мешают. Проще закрыть их совсем, доверившись слуху, осязанию, способности предвидеть то, что случится через секунду.

Он быстро опомнился. Один из его противников тяжело поднимался на ноги. Другой – занес дубинку для следующего удара. Увернувшись – он почувствовал, как стальной наконечник дубинки разрезает воздух в четверти дюйма от его щеки, – Риттер полоснул своего врага ножом. В ответ – сдавленное, наполненное болью рычание, теплая кровь, оросившая его пальцы.

В следующую секунду он выскочил из мешка, оставив преследователей позади. И бросился к Мельничному мосту.