Текст книги "Багровый молот"

Автор книги: Алекс Брандт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 17

Шитый по французской моде красный камзол сиял серебром, взрывался пышными кружевами, налево и направо сыпал алмазные искры. Князь фон Эггенберг рыкнул, прочистив горло, а затем весело произнес:

– Все вон.

Ханс Ульрих фон Эггенберг был немолод. Пятьдесят восемь лет, из них десять – на вершине имперской политики. Губернатор Внутренней Австрии. Глава тайного совета. Один из самых влиятельных людей при дворе, фактически – первый министр, имевший право входить к кайзеру без доклада в любое время. Несмотря на возраст, фон Эггенберг по-прежнему был красив, силен и полон энергии. Густые, пшеничного цвета волосы без каких-либо признаков седины. Взгляд, светившийся умом и нахальством. Выступающая вперед упрямая нижняя челюсть.

– Все. Вон, – отчетливо повторил князь.

Секретари повернули головы к хозяину кабинета. Тот едва заметно кивнул.

– Они плохо вышколены, – произнес Эггенберг, когда за ними закрылась дверь. – Дайте их мне на пару дней, Ламормейн. Увидите, они станут смирными и послушными, как дрессированные собачки.

– Нет нужды, – спокойно возразил иезуит. – Они знают, кому им следует подчиняться.

– До сих пор удивляюсь, мой дорогой, – министр широко улыбнулся, показав крепкие, желтоватые зубы, – как нам удается жить с вами в мире. Не интриговать, не подкладывать друг другу ядовитых колючек… Впрочем, я зашел к вам по делу. Кайзер поручил вам работу над проектом эдикта о возврате церковных земель.

– Простите, министр, но у меня есть четкие указания не посвящать в свою работу никого.

– Я и не прошу посвящать. Тем более что смысл документа понятен. Возврат церковных владений, занятых протестантами после Аугсбургского мира.

Глаза священника подозрительно сузились, но он ничего не сказал.

– Не удивляйтесь, дружище, не стоит, – наслаждаясь его замешательством, продолжал Эггенберг. – Как, по-вашему, неужели мне – человеку, который стоит во главе кайзерской дипломатии – не приходило в голову, как лучше прижать протестантов? И что реституция – самый подходящий и юридически обоснованный способ? Не считайте себя хитрее других, Ламормейн. Суть документа ясна. А уж в каком месте вы расставите запятые и какие хитрые обороты используете – мне глубоко наплевать. Казуистика: из-за нее я никогда не любил ни законников, ни попов.

– Чего вы хотите?

– Убедите кайзера отложить решение этого вопроса.

– Как глава имперской дипломатии, – холодно ответил Ламормейн, – сделайте это сами.

– Я пытался. У Его Величества есть определенные принципы, вполне благородные принципы. И все мои попытки разбились об эти принципы, как стеклянная ваза, которую швырнули об пол.

Холодные серые глаза Ламормейна разглядывали порозовевшее лицо фон Эггенберга. Изучали, ощупывали, как будто выискивали слабое место.

– Что это вы так на меня смотрите? – подозрительно поинтересовался министр. – Я пойду за кайзером в огонь, в воду, куда угодно. Я предан ему до мозга костей, как и вы. Кем я был двадцать лет назад? Провинциальным дворянчиком. Ни имени, ни доходов. Славными предками тоже особенно не похвастаешься…

– Ваш дед, Бальтазар, помнится, был казначеем Фридриха Третьего[93]93
  Фридрих III Габсбург (1415–1493) – император Священной Римской империи (1452–1493).


[Закрыть].

– Да. Ведал чеканкой монеты. И – вот мошенник! – придумал уменьшить содержание серебра в каждом талере в несколько раз. Чтобы, как говорится, одной дробиной двух вальдшнепов: и императорскую казну наполнить, и свои карманы сделать потяжелей. А в результате – скандал, в городах недовольство и бунты, затем ссора с кайзером, бегство, обвинение в растрате и прочее. Так что о своих предках мне лишний раз не упоминать. А сейчас – кто я? Имперский князь, кавалер Ордена Золотого Руна[94]94
  Орден Золотого Руна – рыцарский орден, учрежденный в 1430 г. герцогом Бургундии Филиппом Добрым. В дальнейшем право награждать этим орденом перешло к Габсбургам.


[Закрыть], министр Его Величества и губернатор Внутренней Австрии. Император не только вознес меня на Олимп, он еще и вручил мне ключи от собственной спальни.

В глазах Ламормейна мелькнула насмешка:

– Не слишком ли свободно вы выражаете свои мысли, министр?

– Лишь повторяю его слова. «Я вручаю тебе наследственные земли Габсбургов, – так он сказал. – Это то же самое, как если бы я вручил тебе ключи от собственной спальни».

Эггенберг резко махнул перед собой рукой – слева направо, будто отдергивал занавеску.

– Начистоту, Ламормейн. Мы недолюбливаем друг друга. Иногда мы хитрим, иногда обделываем разного рода темные делишки. Не надо хмуриться, я прекрасно знаю, чем время от времени приходится заниматься отцам-иезуитам. Ваш орден учредили не только для того, чтобы читать катехизис тупоголовым княжеским сыновьям[95]95
  Орден иезуитов активно занимался образовательной деятельностью, учреждал школы, занимался воспитанием и образованием отпрысков многих знатных домов Европы.


[Закрыть]. Но при этом у нас с вами союз.

– Скорее нейтралитет.

– Нет, именно так, как я сказал, – давил Эггенберг. – Союз. Мы работаем вместе и не ставим друг другу палки в колеса. Я – во главе министерства. Валленштайн – в армии. Вы – за нашей спиной. Моя работа – держать под надзором князей и лупить чиновников палкой по головам. Ваша – вести игру с Ватиканом, шпионить, восстанавливать имперскую церковь. Сферы, в которых мы работаем, не пересекаются. Почти не пересекаются. В этом проявились и воля кайзера, и его мудрость. Мы трое – вы, я и Валленштайн – тащим на себе огромную колымагу, на боку которой написано «священный германский рейх». Я верю: мы ее вытащим. И мои внуки будут с гордостью произносить мое имя; не будут стыдиться меня, как мне приходится стыдиться дедушки Бальтазара. Впервые за последние несколько сотен лет у Германии появился достойный кайзер. Сильный, принципиальный, умный, умеющий подбирать себе столь же умных – говорю без скромности, ибо это правда, – советников. Мы выметем прочь мусор, набившийся по углам. Мы приструним одних, дадим силу другим. Мы наведем порядок.

Он остановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и продолжил с еще большим нажимом:

– Что представляет собой империя сейчас? Кайзер, власть которого не передается по праву наследования. Под ним – выборщики, курфюрсты, от которых зависит, кто станет следующим императором. Далее – имперские князья, которые приросли задами к своим столицам и не считаются с мнением Вены. Кроме них – бароны, графы, епископы, вольные города, каждый из которых живет по собственному уставу. Чтобы собрать армию, чтобы пополнить казну, чтобы предпринять любой мало-мальски значимый шаг, приходится долго и нудно вести переговоры со всей этой сворой в горностаевых мантиях. Мы это изменим. Мы установим новый порядок. Установим единовластие, наследственную монархию, перед скипетром которой склонится и Веттин, и Гогенцоллерн, и Виттельсбах, склонятся все державы Европы. Не мы будем плестись в хвосте испанской политики. Не мы будем подражать им во всем. Нет! Они будут смотреть нам в рот и ждать наших распоряжений. Германский рейх будет править в Европе. Мы будем задавать тон в политике, в архитектуре, мы будем стоять на страже католической церкви и засунем Римского Папу себе в карман вместе с патримонием Святого Петра[96]96
  Патримоний Святого Петра, или Папская область, – территория в Центральной Италии, подаренная римским папам в 752 г. франкским королем Пипином Коротким. Передача этих земель послужила основой для укрепления светской власти пап.


[Закрыть].

Эггенберг снова набрал полную грудь воздуха.

– Я всегда был сторонником действия, – чеканил он. – И это приносило плоды. Но сейчас я говорю: нужно выждать. Если эдикт о реституции – или хотя бы слухи о его подготовке – появится в ближайшее время, вся наша политика, все, чему мы посвятили свои жизни, все это рассыплется в прах. Я знаю, я сам не раз говорил кайзеру: одним из важнейших шагов на пути к восстановлению монархии и возвращения ей былой силы является восстановление прав католической церкви.

– Если бы вы знали, как странно слышать подобное из уст человека, которого при рождении крестили в лютеранской кирхе.

– Я давно переменил веру[97]97
  Ханс Ульрих фон Эггенберг был крещен по лютеранскому обряду. В дальнейшем перешел в католицизм.


[Закрыть], мой друг Ламормейн.

– Ради карьеры?

– Из убеждений. Германия всегда была католической империей. Одно государство, один монарх, одна церковь. И если я хочу служить этому государству, я должен быть католиком. Язва, которую выпестовал Лютер, должна быть уничтожена. Или как минимум низведена до презираемого второстепенного культа. Князья, банкиры, старшины гильдий, чиновники – должны быть католиками. Пусть лютеране поют свои гимны, пусть их вера останется уделом простолюдинов, неудачников, бедняков. Но!

Произнося это слово, Эггенберг как будто увеличился в размерах.

– Но! – повторил он, воздев палец, украшенный массивным золотым перстнем. – Сейчас мы еще не можем раскрывать своих планов. Сейчас нам еще приходится задабривать Саксонию и Бранденбург. У них есть армии, у них есть авторитет, у них есть голоса в совете курфюрстов. Было бы очень некстати, если бы они вдруг по какой-то причине решили обратить свое оружие против нас, ударить в тыл наступающих армий Валленштайна или перерезать его линии снабжения. Но если сейчас Берлин и Дрезден узнают, что мы намереваемся отобрать у них весьма лакомые куски, – что они сделают? И ведь дело не только в них. Восстанавливая порядок, который существовал на момент подписания Аугсбургского мира, мы полностью перекраиваем границы в Северной и Центральной Германии. Тот, кто сейчас мнит себя могущественным князем, превратится в мелкопоместного дворянчика. Это будет настоящий пожар, Ламормейн. И если этот пожар разгорится сейчас, мы не сможем его потушить.

– Так чего вы хотите?

– Если мои доводы вас убедили – поговорите с кайзером. Вы его видите чаще, чем я. Быть духовником подчас бывает куда выгоднее, чем первым министром. Убедите его отложить принятие эдикта о реституции.

– Надолго?

– Два-три года, как минимум. К тому времени мы успеем закончить войну и навести хоть какой-то порядок во вновь возвращенных под кайзерское правление землях.

– Я подумаю, – бесстрастно ответил Ламормейн.

– Рассчитываю на вас. Вы занимались реституцией в Богемии, и опыта в этих делах у вас куда больше, чем у меня.

– У вас тоже немало опыта. Как-никак, вы и Валленштайн получили львиную долю того, что было отобрано у чешских дворян[98]98
  Ханс Ульрих фон Эггенберт и Альбрехт Валленштайн получили от императора значительные земельные владения в Богемии, конфискованные у чешских дворян-протестантов.


[Закрыть].

– Щедростью и милостью императора, мой дорогой. Эдикт укрепит империю. Но это лекарство можно давать больному лишь тогда, когда он сможет самостоятельно подняться с кровати. Между прочим, то же самое я могу сказать и о письме этого Хаана, которое вы мне прислали недавно. – И Эггенберг вытащил из кармана сложенные пополам листы.

Ламормейн выжидательно смотрел на него.

– Мы оба знаем, что такое Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм, – продолжал министр. – Но он – наш союзник. Он не хочет играть под дудку Мюнхена, и это сильно поднимает его в моих глазах. Что там пишет бамбергский канцлер? «Князь-епископ уничтожает преданных делу Лиги людей». Так пусть уничтожает! Лига свое отжила, ее место – на кладбище. Поддерживать Лигу – поддерживать курфюрста Максимилиана. И если бамбергский князь-епископ ослабляет Лигу и тем самым ослабляет позиции Баварии – мы не тронем его.

– Бавария – наш союзник.

– Вы ведь знаете, мой дорогой, мое мнение по этому поводу. Бавария – временный союзник, который вскоре может стать весьма опасным врагом. Цель кайзера – и наша с вами цель – превратить Империю в централизованную монархию. Упразднить автономию княжеств и городов, заставить их подчиняться. Цель Баварии прямо противоположна. Они будут стремиться укрепить свою независимость от короны, разговаривать с нами как с равными.

– Допустим. Но то, что происходит в Бамберге, могут использовать против нас наши враги.

– Не понимаю.

– Вы прекрасно понимаете, – посмотрел ему в глаза Ламормейн. – Если информация о бамбергских… м-м-м… событиях попадет в лютеранские памфлеты и газетенки…

– Неужели вас это пугает? – всплеснул руками фон Эггенберг. – Если они заговорят об этом – замечательно. В этом случае кайзер сможет продемонстрировать всему миру свою справедливость: узнав о преступлениях в Бамберге, он вышвырнет князя-епископа и поставит на его место свою креатуру. Поймите, Ламормейн, скандал в Бамберге будет играть в первую очередь против курфюрста, который проморгал подобное безобразие у самых своих границ и в пределах своей неофициальной сферы влияния.

– Итак, министр фон Эггенберг считает, что… – Ламормейн сделал паузу.

– Министр фон Эггенберг считает – хоть это и относится к компетенции патера Ламормейна, – что письмо Хаана следует на некоторое время положить под сукно.

– Хаан помог нам успокоить Магдебург.

– Значит, больше в этом вопросе нам его услуги не потребуются. Канцлер действует в интересах Лиги. А Лига должна отойти на второй план. И через время – исчезнуть. Священный германский рейх не нуждается в подобного рода союзах.

– Я человек церкви, министр. Я приветствую борьбу с колдовством. Но мне претит гибель невинных людей. А вы предлагаете мне бездействие. Преступное бездействие.

– Это отнюдь не бездействие.

– Что же тогда?

– Тактика. «Гибель невинных людей» – возможно, это говорит голос совести, который время от времени просыпается в каждом из нас. Решайте сами, чему следовать: этому неверному голосу или мудрости государственного мужа. И поймите: то, что мы делаем – укрепляем центральную власть, стремимся ограничить всевластие местных князьков, – все это позволит раз и навсегда вылечить ту болезнь, вспышку которой мы наблюдаем в Бамберге. И, по большому счету, какое нам дело до нескольких лишних смертей, когда на кону – судьба многомиллионной Империи?

– Никогда не принимал ваш цинизм.

– Не хотите – не принимайте. Руководствуйтесь собственным цинизмом, а не моим.

– Оставляя письмо Хаана без внимания, мы демонстрируем свою слабость.

– Но мы ведь уже послали в Бамберг запрос? Показали свою озабоченность? На первых порах достаточно. Не сомневайтесь: когда придет время, мы превратим письмо Хаана в купчую, которая позволит нам наложить руку на Бамберг и все принадлежащие этому жирненькому княжеству земли. Пусть тамошние вельможи – фон Дорнхайм, Фёрнер, Хаан, кто угодно – перегрызут глотки друг другу. В самом конце, в финале, из-за кулис появимся мы: прольем слезу над умершими, а затем приберем к рукам их наследство. Благо Империи – высшее благо. Оно послужит нам оправданием. Вот так-то, мой благочестивый и не в меру совестливый друг.

Глава 18

– Истину не объявляют на площадях, – сказал Альфред, отставляя в сторону кубок с вином. – Люди, которые приходят туда и верят всему, что выкрикивают с помоста глашатаи, – попросту идиоты. Тупое, безмозглое стадо. Если хотите сравнение, толпа – это глина. Бесформенная масса, из которой человек, обладающий интеллектом и волей, может вылепить все, что ему угодно. Он может направить ее на строительство храма, а может раззадорить ее, чтобы она кричала «распни». Все что заблагорассудится.

Большая гостиная в доме семейства Хаан могла бы вместить в себя три или четыре дюжины человек. Но сейчас здесь находились лишь шестеро. Сам канцлер, одетый в серое. Его жена, Катарина Хаан, в узком бордовом платье с высоким шелковым воротом, полумесяцем обрамляющим шею. Их дети – Вероника, Урсула и Адам. Шестым был Альфред Юниус. Сегодня он нарядился в свой лучший дублет черной замши с желтой атласной подкладкой, надел батистовую рубаху и пояс с золотой пряжкой. Приглашение к канцлеру – немалая честь. А значит, нужно выглядеть соответственно.

В изогнутых лапах бронзовой люстры горели свечи, на раскаленной жаровне шипел облитый соусом гусь.

– Вам не приходило в голову, сударь, – тихим от бешенства голосом произнесла Урсула Хаан, – что бедные люди слишком задавлены голодом, нищетой, необходимостью все время бороться за собственное существование? Что они так же любят своих детей, что каждый из них ничуть не меньший человек, чем вы? И что вы ничем от них не отличаетесь?

– Я отличаюсь, фройляйн, – с убежденностью возразил Альфред. – Вы отличаетесь. Ваша матушка, ваш отец, ваши братья и ваша сестра – отличаются. Мы отличаемся от них не только происхождением и интеллектом. В конце концов, это не главное. Главное – в том, чего мы желаем, к чему стремимся. Если вы дадите нищему золотой, что он сделает с ним? Потратит на выпивку или на развлечения в веселом доме. Умный человек использует для дела любую возможность; глупец, ничтожество не использует даже того, что лежит у него под носом. Он не желает трудиться, хотя трудолюбием мог бы обрести достаток. Он не желает читать книги, которые навевают на него скуку. Мясная кость, водопой и теплая лежанка в пещере – вот все, что ему нужно. Не стану приводить вам примеров, фройляйн Урсула, думаю, вы знаете эти примеры и без меня. Да, многие люди ведут нищенское существование, но это лишь потому, что нищета царит в их душе. Если жаждешь мудрости, ты станешь мудрым; если желаешь свободы, ты ее обретешь. Если же ничего не желаешь – превратишься в животное.

– Легко рассуждать, когда ты родился в богатой семье, – фыркнула девушка. – Когда с самого детства тебе прислуживают, кормят и не нужно бояться, что кончится хлеб, не нужно бояться холода грядущей зимы.

Альфред побледнел сильнее обычного.

– Могу сказать вам, что с тех пор, как умерли мои родители, у меня не было слуг. Я не желаю, чтобы в моем доме жили посторонние, чтобы они прикасались ко мне, подслушивали мои разговоры, а когда меня нет – рылись в моих вещах.

– Сами стираете рубашки и латаете сапоги?

– Нет. Подобные вещи я поручаю прачке или башмачнику. Что же касается темы нашего разговора – позвольте мне обратиться к авторитету древних философов. Аристотель одной из наиболее разумных и справедливых форм правления считал аристократию, где вся полнота власти принадлежит группе избранных, выделяющихся среди прочих людей своими способностями. Тогда как наихудшей формой управления он считал ту, при которой власть отдана в руки толпы.

Альфред говорил, стараясь не смотреть на Урсулу. Боялся, что голос дрогнет, что он уступит ей в этом глупом споре, выставит себя на посмешище. Господи, как же она красива… Волосы собраны под серебряной сеткой, топазовые серьги в ушах, белая кружевная пена обнимает тонкие кисти. Сколько ума, сколько красоты и гордости в каждом ее движении, в каждом взгляде… Но почему она все время обвиняет его? Почему они не могут поговорить, как нормальные люди? Неужели она – девушка, перед которой он преклоняется, – считает его врагом?

Урсула не успела ответить ему – ее отец сам вступил в разговор.

– Верно ли я понял тебя, Альфред: ты действительно считаешь аристократию лучшей формой правления?

– Без сомнения, ваше высокопревосходительство.

– Пример?

– Афины и Рим.

Канцлер покачал головой:

– Афинская республика просуществовала меньше двух сотен лет, после чего попала под власть македонских царей. Что же касается Рима, он переродился в империю.

– Венеция.

– Особый случай. Государство, которое живет одной лишь торговлей и которым правят торговцы. Спрошу иначе: можешь ли ты привести мне пример, когда большое государство на протяжении длительного времени управлялось бы группой людей – просвещенных, сильных и гордых – и при этом не сгорело бы в огне народных восстаний, не стало жертвой завоевания, не развалилось на части? Молчишь… Тогда я тебе скажу. Аристократия – не более чем шаг к единоличной монархии. Только монархия способна сохранить государство, уберечь его от распада. Вот высшая и единственно возможная форма правления, к которой стремятся и в которую рано или поздно перерождаются все остальные.

Канцлер указал взглядом куда-то в сторону. Повернувшись, Альфред увидел круглый шахматный стол на массивной резной подставке. Стоящие на столе фигурки были вырезаны из кости и вишневого дерева. Пешки – кольчужные рыцари в длинных плащах. За ними – король и королева в окружении епископов, грозных крепостных башен и всадников с тяжелыми булавами в руках.

– Игра продолжается лишь до тех пор, пока жив король, – пояснил свою мысль Хаан. – Стоит ему погибнуть – и остальные фигуры смахивают с доски вместе с ним. И наступает хаос.

– Монархия слишком часто превращается в тиранию, – заметил Альфред.

– И как же ты отличишь одно от другого?

– Льва узнают по когтям. Тирана – по казням.

– Казнь часто бывает необходимостью, не так ли?

Взгляд канцлера был тусклым, тяжелым. Он смотрел на Альфреда и разговаривал с ним холодно, полупрезрительно – так усталый профос[99]99
  Профос – офицер, занимавшийся расследованием нарушений в воинских частях.


[Закрыть] допрашивает солдата, бросившего в грязь полковое знамя.

– Возможно, ваше высокопревосходительство. Однако я уверен, что ни Калигула, ни Фаларид[100]100
  Фаларид – тиран сицилийского города Агригенто, живший в VI веке до н. э. и прославившийся неимоверной жестокостью. По его приказу был сконструирован медный бык, внутри которого сжигали врагов тирана (т. н. «Фаларидов бык»).


[Закрыть] не говорили: я желаю убить кого-то, потому что я кровожаден и мне доставляет удовольствие смотреть на чужие муки. Уверен, они всегда объясняли это необходимостью: необходимостью покарать за нарушение закона, необходимостью смертью одного искупить смерть многих, необходимостью защитить мораль или жизни своих сограждан. Зло никогда не снимает маски. Его истинное лицо всегда скрыто за сотней оправданий, сотней мнимых причин.

Глаза канцлера потемнели.

– Даже если и так, – раздраженно произнес он, – власть не может позволить себе быть слабой.

Двое слуг бесшумно разливали по бокалам вино, ставили на стол новые блюда взамен опустевших, уносили пустые бутылки. Гусь был съеден, паштет из угря уступил место круглому пирогу с луком, грибами и копченой свининой. Адам Хаан тяжело отдувался, опершись руками о стол. Вейнтлетт гладила сидящего на ее руках серого с белой грудью котенка.

– Вы, верно, считаете себя очень умным человеком, господин Юниус? – спросила вдруг Урсула.

– Я очень желал бы стать таким же умным, как ваш отец, фройляйн, – выдавив из себя улыбку, ответил Альфред.

– Думаю, до этого вам еще далеко. Вряд ли можно назвать по-настоящему умным человеком того, кто ненавидит других.

– Вы невнимательно меня слушали, раз сделали такой вывод.

– Ошибаетесь, я слушала вас внимательно, – вздернув подбородок, ответила девушка. – Вы нетерпимы. Смотрите по сторонам со смесью ненависти и презрения. Видите перед собой животных, а не людей.

– Я не говорил этого.

– Конечно. «Безмозглое стадо», видимо, означает что-то другое…

– Позвольте мне объяснить. – В голосе Альфреда зазвучала растерянность. – Я действительно считаю, что есть личности и есть толпа. Есть люди, достойные уважения, а есть двуногие животные, не имеющие ни мыслей, ни убеждений, все желания которых сводятся лишь к желанию есть, пить, совокупляться…

– Юноша, – резко перебил его канцлер. – Я пригласил тебя в свой дом, разрешил сидеть с моей семьей за одним столом. Это большая честь, которой мало кто удостаивается. Веди себя подобающе, иначе мне придется выставить тебя вон.

– Простите, ваше высокопревосходительство…

– Что же вы замолчали, господин Юниус? – спросила Урсула. – Забыли, что хотели сказать?

Альфред стиснул зубы.

– Терпимость – второе название безразличия, – через силу ответил он. – Если я буду терпим к пьянице, к лжецу, к бездельнику, который желает, чтобы его кормили другие, я буду лишь поддерживать, поощрять и укреплять их пороки.

– Ваши слова отдают ненавистью.

– Это не ненависть. Скорее – обычное отвращение.

– Отвращение к мухам легко превращается в симпатию к паукам. Если Фридрих Фёрнер решит уничтожать не колдунов, а, скажем, уличных попрошаек, в вас он найдет самого преданного союзника.

Альфред чувствовал, что его голова тяжелеет. Вино, обильная пища, идущее от камина тепло обволакивали его сонной усталостью. Все, чего ему хотелось сейчас, – встать из-за стола и уйти. В прежние времена он любил бывать в доме Хаанов. Здесь он мог слушать, как Вероника перебирает печальные струны лютни, мог встречаться взглядом с ее прекрасной сестрой, мог наблюдать, как играют на ковре маленькие сыновья канцлера – Даниэль и Карл Леонард. Здесь, в доме на Лангештрассе, его всегда встречали улыбки и понимание.

Сегодня вечером все было совсем по-другому. Пропитанный раздражением и неловкостью разговор, совсем не похожий на мирную застольную беседу. Адам Хаан сопел и прятал глаза, ковыряя остатки паштета серебряной вилкой. Урсула глядела с ненавистью, и каждое слово, которое она произносила, хлестало Альфреда по щекам, словно гибкий ореховый прут.

– Ты несправедлива к нашему гостю, Урсула, – вмешалась в разговор Катарина Хаан. – Из всего, что было сказано здесь, за этим столом, мне ближе всего именно его слова.

Глаза Катарины Хаан излучали тепло. Темно-карие, с едва заметным красноватым оттенком, похожие на два круглых кусочка яшмы. На правом запястье женщины была повязана тонкая лента – Альфред знал, что она носит ее всегда, чтобы скрыть некрасивый шрам от ожога.

– Знаете, господин Юниус, – продолжала хозяйка дома, – когда-то, много лет назад, я рассуждала так же, как и моя дочь. Бедность и несчастья других казались мне оскорбительными и ужасными. Я жалела детей, которые просили милостыню. Я вглядывалась в их маленькие, грязные лица и старалась понять, почему жизнь так несправедлива к ним, и к их родителям, и к сотням тысяч таких, как они. Удел бедняков, думала я, ничуть не лучше удела земляного червя, который всю свою жизнь должен провести в земле, не видя солнца, не видя радости, не оставляя после себя ничего. Но потом… потом я изменила мнение. Я увидела, как эти несчастные люди беснуются на площади во время казней. Я видела радость в их взглядах. Я видела, как они швыряют камнями и кусками навоза в осужденных на смерть, как они плюют им в лицо и скрюченными пальцами хватают их за одежду. Чужая смерть, мучительная и ужасная гибель для них – развлечение. Жестокая и кровавая игра. И чем они, называющие себя христианами, отличаются от черни, бесновавшейся в римских цирках?

– Бедность… – подрагивающим от напряжения голосом начала Урсула.

– Никакая бедность не может оправдать этого, – резко оборвала ее мать. – Этой низости, этой ненависти к другим. Жизнь заставляет их страдать; так почему же они не научились понимать чужого страдания? Почему они с такой жадностью внимают всем этим сказкам про ведьм? Черная магия, колдовские котлы, истыканные иглой восковые фигурки… Вы знаете, например, откуда пошел обычай изображать ведьм верхом на метле? У римлян повивальные бабки мели метлой порог дома, где принимали роды. А поскольку повитух считали обладающими некой тайной силой, то и метла стала в глазах язычников-римлян магическим символом. Символом, который наши теперешние негодяи стали называть орудием зла. То же и со всем остальным. Безумная фантазия одних, страх и глупость других, равнодушие и жестокость третьих – вот ингредиенты, из которых охотники на невинных людей варят свое безумное варево. В наше время любую женщину ничего не стоит обвинить в колдовстве – достаточно того, чтобы она была красива, или умна, или же просто была не такой, как другие.

– Неподходящая тема для застольного разговора, – негромко сказал ей муж.

– Самая подходящая, – отрезала Катарина. – Я не понимаю, сколько будет продолжаться это безумие, этот кошмар. Палачи одеваются лучше, чем городские советники, и ездят на лошадях с золоченой сбруей. Судьи, которые клялись защищать справедливость, отправляют невинных людей на костер, а затем, едва только угли остынут, переселяются в их дома. Ничтожные, серые существа выползают из всех щелей, словно мокрицы, – неумные, недобрые, запуганные, завистливые, мелкие. Для них чужое несчастье – радость. Плевок в лицо упавшему – подвиг.

За столом повисло тягостное молчание. Тихий стук маятника, треск поленьев за чугунной решеткой камина, шелест дождя за окном.

– Послезавтра я уезжаю в Шпеер, – поднимаясь и с шумом отодвигая высокий стул, сказал Георг Хаан, – и у меня еще много дел до отъезда. Прошу извинить.

Не сказав больше ни единого слова, он вышел из комнаты.

Урсула фыркнула.

Катарина Хаан пожала плечами.