Текст книги "Земля бизонов (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

9

Он двигался с необычайной осторожностью, подобно змее или горной пуме, затаив дыхание, следя за каждым своим шагом, чтобы не шелохнулась ни единая веточка, не хрустнул ни единый сучок под ногами.

Лес был дремуч, ночь – темна, а рев быстрого потока поблизости заглушал любые звуки, помогая неслышно подобраться к ничего не подозревающей жертве, мирно дремлющей на ложе из веток.

Тем не менее, злоумышленнику потребовалось немало времени, чтобы проделать последние четыре шага, отделяющие его от жертвы. Лишь убедившись, что та не проснулась и по-прежнему беспомощна, он поднял каменный топор, чтобы со всей силой опустить его на голову спящего.

Однако оружие так и не достигло цели: рука злоумышленника замерла на полпути, перехваченная чьей-то железной дланью, сломавшей эту руку, как сухую веточку.

Отчаянный крик боли пронесся над кустами и резко оборвался, когда Сьенфуэгос отвесил незнакомцу подзатыльник, и тот как подкошенный молча рухнул к его ногам.

Затем воцарилось долгое молчание.

В конце концов его нарушил шепот встревоженного Сильвестре Андухара:

– Сьенфуэгос?..

– Да?

– Что это было?

– На меня напал дикарь.

– Какой еще дикарь?

– Понятия не имею, но, видимо, совсем еще мальчишка: он даже сопротивляться не пытался.

– Ты его убил?

– Надеюсь, что нет.

– И что нам теперь делать?

– Дожидаться рассвета.

– Вот дерьмо!

Остаток ночи тянулся бесконечно долго. Прислушиваясь к каждому шороху, не выпуская из рук оружия, они сидели спина к спине рядом с телом полуголого парнишки, который, казалось, погрузился в глубокий беспробудный сон.

Одного подзатыльника, полученного от человека, когда-то по праву носившего прозвище Силач, оказалось достаточно, чтобы индеец несколько часов не мог поднять головы.

Потом раздался подозрительный шум, и сотне метров от них трижды прозвучал крик совы.

– Сиу... – прошептал андалузец. – Это их клич.

– Ага!

Затянувшееся ожидание продолжилось, но ничего не происходило, пока рассвет не решил прогнать своего извечного врага, темноту.

Он оттеснял ее все дальше на запад, и она уступала место расплывчатым сумеркам, медленно выступали толстые стволы деревьев и стебли побуревшей травы, а затем множество цветов в глубине леса засияли самыми яркими красками.

Лишь теперь они смогли как следует рассмотреть индейца, который и в самом деле оказался не старше десяти-двенадцати лет.

– Земля безумцев! – в ярости пробормотал Сьенфуэгос. – Кому понадобилось это затеять?

– Одному кретину, которому приспичило раньше срока стяжать себе славу великого воина.

– Я чуть не свернул ему шею.

– Христос остановил твою руку.

– Просто счастье, что я не сломал ему шею. А ведь мог!

– Там что-то движется!

Они прислушались, вглядываясь в колышущуюся на ветру массу травы, и вскоре действительно заметили пятерых воинов, осторожно крадущихся сквозь кусты.

Легко, как перышко, Сьенфуэгос поднял мальчика на руки и направился вместе с ним к недалекому берегу реки. Там он опустил свою ношу на песок и вынул огромный нож, прижав острие к шее спящего пленника.

Сильвестре Андухар последовал за ним и встал чуть левее, дожидаясь, пока туземцы выберутся из зарослей.

– Скажи им, что мальчишка пока невредим, но я отрежу ему голову, как только кто-нибудь из них двинется с места, – заявил канарец. – Не в моих обычаях убивать детей, но он напал первым.

Андухар перевел его слова, и туземцы послушно остановились в десяти метрах от них. Казалось, они не только напуганы, но и потрясены видом двух бородатых чужаков, а главное, огромного ножа в руке одного из них.

Очевидно, они никогда прежде не видели такого острого и блестящего оружия.

Индейцы пошептались между собой. Вперед выступил здоровенный детина, больше похожий на медведя, чем на человека. Похоже, он был у них главным.

– Это земля дакотов, и тот, кто без нашего позволения вторгается на нее, должен умереть, – произнес краснокожий. – Таков закон.

– Мы пришли издалека, – ответил Сьенфуэгос. – Мы – мирные путники и надеялись, что нас здесь встретят как друзей, а вместо этого нас попытались убить в ночи.

– Никто не предупредил нас о вашем приходе.

– Мы не встретили никого, кому могли бы об этом сообщить.

– Дым заметно издалека, – заметил гигант. – И мы ни разу не видели белого дыма, который бы говорил о ваших мирных намерениях.

Сильвестре Андухар ненадолго задумался, затем, чтобы потянуть время, перевел канарцу сказанное, после чего без всякого зазрения совести выдал индейцам откровенную ложь:

– Мы пришли из-за моря, где ничего не знают о ваших дымовых сигналах и как ими предупреждать о присутствии путников.

– Вы лжете, за морем ничего нет и быть не может.

– Тем не менее, есть. Там лежат земли, столь же великие и прекрасные, как и ваши.

– И там тоже принято убивать детей?

– Только если они сами пытаются убить спящего, – твердо ответил андалузец, и добавил: – А если вы позволяете себе подобное – значит, не имеете ничего общего с мирным племенем дакотов и благородным народом сиу, а принадлежите к презренному племени команчей.

В ответ послышался возмущенный ропот, словно одно название привело в ярость доблестных воинов. Какое-то время они совещались между собой, не спуская, однако, глаз с врагов.

Наконец, верзила снова вышел вперед и заявил:

– Мы можем позволить вам пройти через наши земли, только если один из вас победит меня в саксавуа. Если он одолеет меня – вы свободны, а иначе оба станете нашими рабами.

– Значит, вам не дорога жизнь этого парня?

– Это мой сын, и я буду оплакивать его долгие годы, но он ослушался моего приказа, проявив безрассудство, а безрассудство и непослушание должны быть наказаны, – он поднял руку, словно собираясь в чем-то поклясться, и добавил: – Но если вы убьете его, то станете не рабами, а трупами.

Когда Андухар перевел предложение вождя, Сьенфуэгос не смог удержаться от вопроса:

– Что такое саксавуа?

– Смертельная борьба без оружия, – ответил Андухар.

– Смертельная, но без оружия? – удивился канарец. – И как такое возможно?

– В ней позволено все: бить ниже пояса, кусаться, царапаться, даже выдавливать глаза. Ты только взгляни, что за когти у этого зверя! Длинные и острые, как у ягуара, но на самом деле это затвердевшая смола. А взгляни на его шрамы! Можешь не сомневаться, он настоящий мастер этой борьбы, голову даю на отсечение, он убил не одного несчастного.

– Тебе приходилось видеть подобные бои?

– Только один раз, и меня под конец просто вырвало, это самое отвратительное, дикое и жестокое зрелище, какое только можно себе представить.

– Даже вырвало?

– Вывернуло наизнанку, до самых печенок!

– Ну и ну! Это напомнило мне о Васко Нуньесе де Бальбоа, задиристом пьянице, который все ошивался по тавернам в Санто-Доминго. Самый бессовестный тип на свете, – канарец пожал плечами и продолжил: – Так вот, если, как ты говоришь, в этой борьбе все позволено, скажи этой скотине, что я буду с ним драться.

– Ты с ума сошел!

– Куда хуже бросить вызов пятерым лучникам, способным завалить бизона с пятидесяти шагов, – резонно ответил канарец. – В этом случае у нас вообще не будет ни единого шанса.

– Может, ты и прав.

– Разумеется, я прав. Их больше, они лучше вооружены, и против них мы ничего не сможем поделать. Только попроси их немножко подождать, пока я поем. Я голоден, а мне бы не хотелось умереть на голодный желудок.

Услышав эти слова, Андухар просто ушам своим не поверил: встряхнув головой, дабы убедиться, что не ослышался, он выпалил:

– Хочешь сказать, что можешь испытывать голод в такую минуту?

– Я голоден как волк.

– Прекрасно! – воскликнул андалузец, не веря своим ушам. – Этот скот собирается тебя убить, а ты в это время думаешь только о том, как бы набить себе брюхо! У тебя точно крыша поехала!

– Позволь тебе напомнить, что желудок и поединок – две разные вещи, которые никак не связаны друг с другом, – Сьенфуэгос небрежно махнул рукой в сторону туземцев, одарив их широкой белозубой улыбкой. – Ну, давай же! Пообещай этим огрызкам, что если они дадут мне спокойно позавтракать, я выполню все их справедливые требования.

Сильвестре Андухар постарался как можно деликатнее перевести слова своего спутника. Поначалу туземцы его попросту не поняли, и ему пришлось повторить, и озадаченный краснокожие все же согласились с условиями этого странного человека с длинной бородой и рыжими волосами, который тут же уселся рядом с лежавшим без сознания мальчиком и принялся с аппетитом пожирать огромный кусок копченого мяса, словно давая понять, что если уж ему суждено сегодня умереть, то, по крайней мере, не на пустой желудок.

Краснокожие тем временем неспешно удалялись по берегу, что-то обсуждая между собой: видимо, удивлялись, как можно оставаться столь хладнокровным накануне жестокой и беспощадной схватки.

Они принадлежали к племени с древними обычаями, согласно которым и в горе, и в радости надлежало сохранять хладнокровие и внешнее бесстрастие, чтобы по лицу невозможно было прочитать его мысли и чувства. Но всё равно они не понимали, как может человек на пороге смерти так беззаботно шутить и улыбаться.

Они опасались, что он попросту безумен, а ведь даже самый опытный боец не в силах предсказать поступки и реакции сумасшедшего.

– Ты правда рехнулся или только прикидываешься? – спросил в эту минуту Сильвестре Андухар, присев рядом с другом.

– Если бы я сошел с ума, я бы заметил это последним. Выйти на поединок с воином такого громадного роста, с такими ногтями, знающим все приемы этой чертовой борьбы – это тебе не шутка! Так что первым делом мне следует сохранять спокойствие и постараться просчитать варианты. Как они обычно ведут себя во время схватки?

– Первым делом он ударит между ног.

– Ну что ж! Постараюсь защитить свои яйца – скажем, положу камень в штаны: то-то ему будет сюрприз! Что еще?

– Он попытается исполосовать тебя когтями и выцарапать глаза.

– Хорошо, буду беречь глаза. Что еще?

– Если вдруг заметишь, как он оскалил зубы – знай, он попытается перекусить тебе шейную артерию.

– Вот же сукин сын! – выругался пораженный канарец. – Это уж совсем грязно!

– Я тебя предупреждал, что в саксавуа позволено все, на этом и основана борьба, – андалузец многозначительно поднял вверх палец и добавил: – Имей в виду: если ты хоть на миг промедлишь, не желая сделать какую-нибудь особую жестокость, идущую вразрез с твоими принципами – все, ты труп! Здесь не место принципам и моральным ограничениям. Либо убьешь ты, либо тебя.

– Хорошо, я это учту.

– Уж постарайся, потому что, если ты проиграешь, я вскрою себе вены. Не хочу остаток жизни провести в рабстве, так что ты спасаешь не только свою жизнь, но и мою.

В эту минуту мальчишка зашевелился и застонал. Канарец отвесил ему подзатыльник, вновь отправив в мир грез.

– Чертов сопляк! – прошипел он в ярости. – Будешь теперь знать, как нападать на спящих!

– Если дело кончится худо, мне отправить его к праотцам? – спросил Андухар.

– Зачем? Я и так совершил на своем веку много неправедного, но никогда не отягощал совесть убийством ребенка, и сейчас не хочу брать грех на душу.

– Но этот гаденыш хотел тебя убить. Ночью, исподтишка.

– А что еще ему оставалось? – резонно заметил Сьенфуэгос. – Он вряд ли настолько глуп, чтобы сразиться со мной лицом к лицу.

– Ты не перестаешь меня удивлять... – признался Сильвестре Андухар в порыве откровенности. – Вот мы с тобой тут сидим, болтаем о разных пустяках, и думать не думаем, что, возможно, уже этой ночью оба будем мертвы.

– Я не знаю ни одного человека, который прожил бы хоть на минуту дольше отмеренного ему срока, – ответил Сьенфуэгос. – И чтобы этот человек в свои последние минуты рассуждал о возвышенном и глубокомысленном. Смерти, знаешь ли, все равно, чистый ты или грязный, о пустяках ты говоришь или о высоком, когда ей приспичит тебя забрать, она тебя вытащит хоть из задницы.

– Совершенно с тобой согласен.

– В таком случае к чему весь этот разговор?

Между, тем гигант, одетый лишь в крошечную набедренную повязку, собрал длинные волосы в хвост на макушке и смазал тело жиром с ног до головы, после чего оно заблестело и стало выглядеть еще более устрашающим – если такое, конечно, возможно. А главное, от жира он стал таким скользким, что за него невозможно было ухватиться.

– Эта сволочь знает, что делает! – заметил Сьенфуэгос, коснувшись пальцем его груди и коротко рассмеявшись. С этой минуты он не переставал улыбаться, рассудив, что смех – единственное, что может вывести из равновесия противника. – Скажи ему, что он больше похож на жирного оленя для жаркого, чем на храброго воина, готового встретить смерть. А уж как гнусно воняет этот жир! Даже демоны в аду так не смердят!

– Этим ты его только больше разозлишь! – предупредил андалузец.

– А мне этого и надо! Капитан Алонсо де Охеда утверждал, что большую часть его противников погубила не столько его шпага, сколько их собственная слепая ярость. Он был настолько остроумен, а его насмешки так точно били в цель и настолько разъяряли соперников, что у них пена изо рта шла.

– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

– Если бы я это понимал, то не сидел бы здесь, а был бы сейчас дома, с женами и детьми. А впрочем, пора за дело! – он весело подмигнул громадному воину и воскликнул с улыбкой: – А ну иди сюда, кочерыжка, посмотрим, на что ты способен!

Как и предупреждал андалузец, противник тут же принялся царапаться и драться ногами, но при третьей попытке нанести удар в пах большой палец ноги индейца наткнулся на твердый плоский камень, которым канарец защитил свои интимные места. Краснокожий взвыл от боли и запрыгал на одной ноге. А вскоре вконец растерялся, когда противник сделал красноречивый жест руками, давая понять, что его гениталии надежно защищены.

Тем не менее, прошло целых две минуты, прежде чем краснокожий это сообразил. Он взревел, как разъяренный бык, и слепо ринулся в атаку, пытаясь сдавить канарца в объятиях, запустить ему в спину страшные когти и сломать ребра.

Вопреки ожиданиям, Сьенфуэгос не стал уклоняться от ближнего боя, напротив, позволил противнику крепко прижать его к груди; однако, увидев в нескольких сантиметрах от себя оскаленные зубы индейца, который уже примерялся вонзить их ему в горло, канарец неожиданно сунул в рот два пальца и выплеснул в лицо индейцу поток зеленой вонючей рвоты.

Даже если бы мир перевернулся с ног на голову, дакот едва ли был бы столь ошарашен. Едкое и зловонное содержимое чужого желудка попало ему в глаза и горло, ослепив и вызвав приступ кашля; он тут же выпустил свою жертву, пытаясь вытереть лицо и очистить глаза.

Сьенфуэгос понимал, что использует недостойные приемы, но на карту была поставлена его жизнь и жизнь Сильвестре Андухара, а потому он не дал противнику времени опомниться и нанес ему свирепый удар в пах. Индеец рухнул на колени, схватившись обеими руками за пострадавшее место.

Ослепший от боли противник теперь был в полной его власти, канарец ухватил его за собранные в хвост волосы, резко рванул его голову вниз и ударил коленом в подбородок.

Челюсть с хрустом сломалась пополам.

Гигант рухнул, раскинув руки. Из носа и рта у него фонтаном хлестала кровь, но он упорно пытался встать.

Видя, что он встает, Сьенфуэгос забежал ему за спину, чтобы оттуда нанести новый удар по яйцам, да такой жестокий, что противник снова грохнулся, потеряв сознание. Тогда канарец отошел от поверженного соперника, встал рядом с Сильвестре Андухаром и заявил:

– Скажи этим людям, что я считаю бой оконченным.

– Не уверен, что они согласятся, – возразил Андухар.

– Мне претит сама мысль о том, чтобы убить беспомощного человека, а этот уже точно не способен защищаться.

Андухар перевел туземцам его слова. Ошарашенные воины немного посовещались, а затем один из них произнес:

– Законы саксавуа неизменны на протяжении многих сотен лет и священны: воин не должен остаться в живых лишь потому, что противник решил его пощадить.

– Но он же совершенно беспомощен! – возразил канарец.

– Это не имеет значения. Такой исход боя станет для него позором, и позволь напомнить, что выбор стоит между его жизнью и нашими, – сказал Андухар.

Сьенфуэгос до самой смерти не мог забыть страшного хруста, когда он, уперевшись коленом в спину поверженного гиганта, дернул его голову и сломал шею.

Потом, удаляясь берегом реки, он долго и молча плакал.

10

– Ничего более мерзкого я в жизни не видел.

– Но это был единственный способ победить. Это любимый трюк Васко Нуньеса де Бальбоа, помогавший ему противостоять в поединке даже Алонсо де Охеде – этой свинье даже не нужно было засовывать пальцы в рот, он мог вызвать рвоту с такой же легкостью, как другие пускают ветры.

– Да уж! Это был самый гнусный бой, какой я только видел.

– Согласен, а потому прошу тебя больше не возвращаться к этому разговору. Мне стыдно.

И действительно, ни Сьенфуэгос, ни Сильвестре Андухар больше никогда не вспоминали об этой неприятной истории. Однако, рассудив, что рано или поздно они непременно наткнутся на другой отряд краснокожих, они решили, что разумнее всего будет днем отсыпаться, а путешествовать по ночам.

Но для этого нужно было сначала определиться, в каком направлении двигаться, а для этого сориентироваться по звездам, служившим маяками в ночной темноте.

Вскоре они пришли к выводу, что лучше всего отправиться на запад, поскольку тогда они смогут начинать путь уже в сумерках и идти до рассвета, когда первые лучи солнца озарят прерию.

Они дождались заката и провели на земле черту, отметив точку, где оно скрылось.

Затем стали внимательно наблюдать за темнеющим небом, чтобы увидеть, какая звезда покажется на горизонте над этой чертой.

Когда первая звезда поднялась над горизонтом почти на сорок пять градусов, они выбрали другую звезду, чуть левее, отметив ее положение кусочком кроличьего меха, чтобы подсчитать, сколько градусов между двумя звездами, и не сбиться с курса.

Таким образом, выбрав семь звезд, поднимающихся над горизонтом одна за другой и не отклонявшихся от нужной точки более чем на один градус, они могли быть уверены, что даже в самую темную безлунную ночь не собьются с пути.

Это была очень простая, но при этом эффективная система. Какой бы темной ни оказалась ночь, в прерии невозможно было на что-то наткнуться в потемках. Пустынную равнину толстым ковром покрывала лишь мягкая трава.

Каждой звезде Сьенфуэгос дал имя: Ингрид, Росио, Арайя, Каталина, Гараона, Гадитана и Пострера; появление на небосклоне этих звезд предупреждало его, что скоро наступит рассвет и пора подыскивать убежище, если они не хотят провести весь день в траве под палящим солнцем.

Два дня они надрезали кору деревьев у реки, чтобы собрать смолу, смазать ей длинные пучки сухой травы и наклеить их на оленью шкуру.

За годы рабства у охотников прерий Андухар стал настоящим мастером подобной маскировки. Просто удивительно, как человек его комплекции сливался с окружающим пейзажем, стоило ему лечь на землю и накрыться шкурой.

Уже на расстоянии пяти метров его невозможно было заметить.

Убедившись, что правильно провели все расчеты, на третий день, как следует выспавшись, с первыми лучами заката они начали путь на запад. Они совершенно не представляли, куда идут, но, в конце концов, чем одно место лучше или хуже другого? По-настоящему важно было только одно: как можно скорее выбраться из самой огромной тюрьмы, когда-либо существовавшей на свете.

Млечный путь был, несомненно, самым верным союзником беглецов, слепо шагающих в неизвестность.

Чтобы не потерять друг друга в темноте, они связали себя веревкой, обмотавшись ею вокруг пояса и оставив промежуток в пять метров длиной. Каждый час они сменяли друг друга: тот, кто прежде шел впереди, теперь шел сзади. Очень скоро выяснилось, что невозможно выдержать дольше часа, неотрывно глядя на одну и ту же звезду: рано или поздно в глазах начинало двоиться, и заветную звезду становилось трудно отличить от миллиона других, то и дело поднимающихся над горизонтом.

Канарца, рожденного и выросшего среди гор, его родной стихии, страшно угнетало, что ни впереди, ни позади, ни слева, ни справа нет ни единого возвышения, послужившего бы ему ориентиром, а еще больше угнетала мысль о том, что на многие и многие мили вокруг – одна и та же бесконечная, унылая степь.

Он по привычке то и дело оглядывался по сторонам, и при виде царящего кругом унылого пейзажа у него ныло под ложечкой.

Лишь при свете дня ветер время от времени слегка изменял окружающий пейзаж, наклоняя травяное море то в одну, то в другую сторону, но ночью этот же ветер усиливался и с неистовой силой толкал в бок, мешая идти.

Удивительно, но ветер почти никогда не подгонял в спину, с востока, словно пытался остановить.

Раз или два даже пришлось действительно остановиться – сражаясь с ветром, они совершенно вымотались, а достигнутый результат не стоил потраченных сил.

В конце концов, они никуда не спешили.

Андухар прекрасно знал, что никто его не ждет, а потому совершенно неважно, в какую сторону он направится. Что же касается канарца, то он решил, что не имеет значения, вернется он домой годом раньше или годом позже – семья будет его ждать, лишь бы только вернулся.

После многочисленных приключений он понял: сама судьба, похоже, решила сделать его одним из непосредственных свидетелей и посланником старой Европы в новых мирах, о которых до сей поры никому не было известно, и нужно спасать собственную шкуру в надежде, что переменчивая судьба, забросившая его так далеко от дома, будет благосклонна и вернёт его однажды в родные края.

В сущности, его дом был там, где жили его жены и дети. Сьенфуэгос верил в себя и в то, что сможет найти способ встретиться с ними вновь.

Они шли как заведенные, отправляясь в путь с первыми тенями, а как только горизонте озаряли первые лучи солнца, начинали искать озерцо, речушку или хотя бы заросли кустарника, чтобы укрыться от посторонних глаз.

Время от времени они устраивали привалы, укрывшись в высокой траве, и отдыхали пару часов, вглядываясь вдаль. Сьенфуэгос невольно вспоминал хамелеона, неподвижно сидящего на ветке и караулящего зазевавшееся насекомое, чтобы внезапно выстрелить в него липким языком.

Жизнь среди туземцев сделала Сильвестре Андухара невероятно терпеливым, поскольку на этих бескрайних равнинах многие тысячелетия не происходило ничего нового, если, конечно, сами люди не создавали происшествия.

Умение ценить время всегда было одной из труднейших задач, с которыми человечество сталкивалось на протяжении своей истории.

«Время – деньги», внушают нам с детства. Иногда это, безусловно, справедливо, но бывают минуты, когда требуется, напротив, тянуть время, чтобы задобрить духов.

Люди, культуры и даже целые цивилизации исчезли лишь потому, что кто-то не смог выбрать – действовать или сохранять спокойствие. Как говорил Алонсо де Охеда, лучший фехтовальщик не тот, кто хорошо владеет мечом, а тот, кто атакует, когда противник потерял бдительность.

Охеда – маленький, тощий и хрупкий с виду – сотни раз доказывал справедливость этой теории. Природа, не наделившая его ни ростом, ни силой, щедро наградила бесценным даром: он всегда умел выбрать точный момент, чтобы сделать выпад и пробить оборону противника.

С первой минуты своего появления на свет люди становятся рабами времени: не потому, что время идет, а они стареют, но потому, что не сумели взять над ним верх, и в итоге оно взяло верх над ними.

Миллионы людей умерли в убеждении, что, если бы они могли вернуться в какой-то день, час или даже минуту, жизнь сложилась бы совсем по-другому – полнее, счастливее.

А Сильвестре Андухар утверждал, что именно полное неумение ценить время повинно в том, что краснокожие Великих равнин были и остаются примитивными существами.

– Сколько раз я слышал, как они бахвалятся, что живут и охотятся точно так же, как их предки тридцать или сорок поколений назад, возводя тем самым свои традиции в ранг величайших добродетелей, – заметил он однажды в полдень, когда они отдыхали в тени раскидистого дуба, выросшего посреди равнины по какому-то странному капризу природы – или, быть может, какая-то птица, пролетая над этим местом, соизволила опорожнить кишечник. – Такое впечатление, что за последние восемьсот лет в прериях не произошло ровным счетом ничего нового, и монотонность жизни наложила свою печать и на людей. К примеру, их вполне устраивают каменные наконечники стрел, дикари даже не задумываются, как усовершенствовать оружие. Многие столетия они живут в шатрах из бизоньих шкур, не пытаясь соорудить более прочные жилища. Отсутствие стимулов притупило их разум, а всем известно, что пассивность – худший враг прогресса.

– Это точно, в Европе за последние сто лет произошло больше перемен, чем здесь – за восемьсот, – признал канарец. – Но все же сомневаюсь, что там люди счастливее.

– Камень счастливее кактуса, кактус счастливее розы, роза счастливее козы, коза счастливее пастуха, а пастух счастливее мудреца, но я все же предпочитаю быть мудрецом, а не камнем, – процитировал андалузец любимое высказывание своего отца.

– А я не видел ничего плохого в том, чтобы быть пастухом, пока не встретил Ингрид, – признался канарец. – Ради нее я делал все, чтобы стать мудрецом, пусть это и добавило мне проблем. Но, как мне кажется, краснокожим недолго осталось жить так, как жили до сих пор. Сюда пришли мы.

– Думаешь, мы сможем изменить их жизнь? – удивился Андухар. – Ты что же, считаешь нас такими важными персонами?

– Нет, конечно! Ни ты, ни я сами по себе ничего не изменим, точно так же, как у нас на Гомере пара кузнечиков, залетевших из Африки, ничего не изменит в жизни островитян. Но любой канарец знает, что за этой парочкой неизбежно последуют целые полчища саранчи, которые сожрут все посевы и обрекут народ на целый год голода и лишений.

– Так ты считаешь нас вроде саранчи?

– Не по собственной воле, разумеется. Как та пара кузнечиков, занесенных на Гомеру ветром, тоже попала туда не по своей воле. Но первый шаг всегда самый важный. А если не веришь, спроси у жителей Эспаньолы, и они расскажут, как за последние десять лет из свободных и счастливых людей превратились в несчастных рабов.

– Это точно, – согласился Андухар. – Я несколько месяцев прожил на Эспаньоле и не встретил ни одного туземца, который казался бы сколько-нибудь довольным жизнью.

– Когда европейцы вторгнутся в эти прерии, очень скоро здесь тоже не останется ни одного краснокожего, довольного жизнью, – заверил его Сьенфуэгос. – Самое худшее, что мы сюда принесем – даже не наши болезни и пороки; хуже всего другая беда, и они не знают, как с ней бороться.

Какая?

– Алчность. Я не встречал ни одного уроженца Нового Света, который желал бы иметь больше, чем необходимо, как не встречал ни одного выходца из Старого Света, который не стремился бы захапать как можно больше богатств, а потом не знает, что с этим делать. Вот в этом и заключается главное различие между нами.

– А ведь и правда, я не знаю ни одного сиу, который бы цеплялся за что-нибудь, кроме своих детей, – согласился Андухар, чуть заметно кивнув. – Детей они обожают, готовы ради них в лепешку расшибиться, а если умирает ребенок, то скорбят не только родители, но и все племя. Они месяцами рыдают, почти ничего не едят, пробавляясь лишь парой глотков воды в день.

– А к своим женам они питают такую же любовь? – спросил Сьенфуэгос.

– Думаю, что нет. А даже если и питают – воин не должен этого показывать. Истинный сиу должен терпеть любые невзгоды и самую адскую боль, а потому им позволено проявлять нежность лишь к детям. Я ни разу не видел, чтобы индейцы их наказывали, прощая им такие вещи, за что любой отец из Европы задал бы хорошую порку. Но в то же время, – добавил Андухар, – муж и жена здесь могут драться прямо на глазах у соседей, и никому даже в голову не придет вмешаться. Когда же они устают от бесконечных драк, в которых, кстати, никогда не пользуются оружием, один из них может покинуть селение, провести сезон вдали от него, а потом вернуться, как ни в чем не бывало.

– Поразительно!

– И это еще не все! Сдается мне, им совершенно незнакомы такие чувства, как злоба или обида – во всяком случае, по отношению к своим соплеменникам. Индейцам ничего не стоит поссориться, потом помириться и вести себя так, будто ничего не произошло. Такое впечатление, что у них вообще нет памяти.

– Но ведь она у них есть?

Андухар убежденно кивнул:

– Разумеется – за исключением тех случаев, когда дело касается домашних ссор.

– Любопытно! – заметил канарец. – Когда, хоть и очень редко, мне случалось повздорить с Ингрид или Арайей, они потом дуются целую неделю и не желают со мной разговаривать.

– Другой мир – другие обычаи... – философски заметил Андухар.

Обычаи Нового Света действительно сильно отличались от европейских, и Сьенфуэгос в этом воочию убедился спустя три дня, когда однажды утром, открыв глаза, увидел в двух шагах от себя старика-индейца в бизоньей шкуре, сидящего неподвижно, словно каменное изваяние.

Сьенфуэгос поспешно разбудил товарища и указал на старика, но Андухар лишь махнул рукой, как будто речь шла о чем-то обыденном.

– Не пугайся: это всего лишь ходячий мертвец.

– Ходячий... что? – изумился канарец.

– Ходячий мертвец. Короче говоря, старик, который устал от жизни и не хочет быть обузой для своих соплеменников, а потому покинул селение, чтобы спокойно умереть в одиночестве.

– Что-то не похоже, чтобы этот ходил, – заметил Сьенфуэгос. – Не удивлюсь, если он и впрямь умер – смотри, даже пальцем не пошевелит!

– Помни главную заповедь здешних мест, от этого зависит твоя жизнь, – заявил Андухар. – В прерии нет ничего мертвого, пока стервятники не докажут, что оно действительно мертво. Если видишь лежащего на земле зверя или человека – не верь, что он мертв, если стервятники не выклевали его глаза.

– Ты и впрямь думаешь, что этот бедный старик может причинить нам вред?

– Нет, конечно. Именно этот старик не собирается причинять нам зло. Единственное, чего он хочет – спокойно умереть.

– А его детям что же, совсем нет дела, что он умрет на улице, как собака?

– А что они могут поделать? Они постоянно кочуют, ведь приходится следовать за стадами бизонов, и не могут слишком долго оставаться на одном месте и ждать три месяца или три года, пока какой-нибудь старик соизволит наконец умереть. Этим он обрек бы свое племя на голод и лишения. И когда старики уходит ночью из становища, они тем самым как раз и доказывают свою любовь к семье и племени, будто говоря: «Рождение человека приносит радость и смех, и он не должен умирать среди стенаний и слез. Умирать лучше в тишине и покое».