Текст книги "Земля бизонов (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Реквизиты переводчика

Переведено группой «Исторический роман» в 2017 году.

Книги, фильмы и сериалы.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: passiflora, gojungle, happynaranja и viktoria_harms .

Редакция: gojungle и Oigene.

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

1

Лунный свет просачивался до самых коралловых рифов, находящихся почти на двадцатиметровой глубине.

Там, в этом архипелаге, который позднее будет назван Садами Королевы, Хардинес-де-ла-Рейна, вода всегда была прозрачной, будто стекло, по которому, словно по тонкому льду, скользила старая лодка. Время от времени вода шла кругами, потревоженная молчаливыми прыжками веселых дельфинов.

Тихие лунные ночи на юго-западном побережье Кубы казались поистине волшебными; мягкий бриз приносил с острова запах густой сельвы и влажной земли; за многие годы канарец Сьенфуэгос привык с наступлением темноты спускаться к морю, чтобы порыбачить или полюбоваться чудесным, лучшем в мире пейзажем.

Возможно, вид сияющей над морем полной луны возвращал его в тот далекий день детства, когда мать незадолго до своей смерти привела его вьющимися меж скал острова Гомеры опасными тропами на берег моря, которое он прежде видел лишь с горных вершин.

Для тех, кто родился и вырос на вершине отвесной скалы, море и небо кажутся одинаково далекими, и маленький Сьенфуэгос свято верил, что однажды он сможет подняться в небо – так же, как мать привела его к морю.

Три дня и три ночи они провели в тихой бухте, и это, несомненно, были самые чудесные дни детства для мальчика, который никогда не знал отца и уже спустя две недели лишился матери. Позднее он догадался, что мать уже тогда чувствовала скорую смерть и потому привела его туда, чтобы успеть показать море.

Они спали на теплом черном песке, прижавшись друг к другу и слушая нежный шепот волн, бьющихся о скалы, вдыхая свежий соленый воздух, не имеющий ничего общего с привычной вонью коз, с которыми ему приходилось возиться изо дня в день.

Его мать была пастушкой в горах, дочерью и внучкой некогда знаменитых Гараонов – одного из немногих кланов мятежных гуанчей на Гомере, которые предпочли уйти в горы, а не подчиниться произволу испанских завоевателей. Но, видимо, один из завоевателей все же сумел покорить сердце этой женщины, оставив о себе память в виде красивого мальчика с чистой кожей, зелеными глазами и волосами удивительного рыжего оттенка.

Возможно, именно этот мальчик, неоспоримое доказательство победы их извечных врагов, и явился главной причиной того, что Гараоны скрывались в горах до конца своих дней.

Кто-то поговаривал, что ее изнасиловал капитан и два здоровенных солдата; другие, напротив, утверждали, что крепость сдалась добровольно, не устояв перед сладкими речами и неотразимой улыбкой. Как случилось на самом деле, никто так и не узнал, но, как бы то ни было, когда пастушка поняла, что беременна, то предпочла скрыть своего ребенка от любопытных глаз.

Некоторые считали, что ее соблазнил огромный моряк, прибывший неведомо откуда, чей корабль разбился о скалы у северных берегов острова в одну штормовую ночь.

Видимо, во время кораблекрушения он обо что-то ударился головой, и с тех пор до самой смерти пять лет спустя мог произнести на кастильском наречии одно-единственное слово – «дерьмо».

И вот теперь, спустя тридцать с лишним лет – трудно сказать, сколько именно, сын капитана или безвестного моряка находился за тысячи лиг от того черного канарского пляжа, но запах моря вновь возвращал его в те три чудесных дня, когда мать обнимала его, зная, что скоро им придется расстаться навеки.

Для одних детство длится одиннадцать лет.

Для других – всего лишь три дня.

Эти воспоминания о вроде бы незначительных событиях были словно огнем выжжены в его памяти.

Все одиннадцать лет детства слились для него в бесконечную возню с козами, которых он гонял по скалам, принимал у них роды, доил и рубил им головы, когда они становились слишком старыми, чтобы давать молоко и шерсть.

Сьенфуэгос ненавидел все связанное с козами, начиная с их запаха и кончая вкусом мяса, а потому козы оказались единственными животными, которых он наотрез отказался завозить на остров в Карибском море, где решил поселиться вместе с большой семьей.

Мало на свете вещей, способных так живо воскресить прошлое, как знакомый запах, и эти воспоминания возвращали его в печальное время невзгод, тоски и мучительного одиночества.

Из всего этого ему нравилось время от времени возвращаться лишь к одиночеству, тем более что на крохотном островке, где он жил, его повсюду окружали люди, и редко выдавалась минутка, чтобы остановиться и поразмыслить о своей довольно насыщенной жизни.

Он насадил на крючок очередного жирного червяка и забросил удочку с закрепленным на конце лески камнем в сторону рифа, где кишело невероятное множество рыб всевозможных форм, цветов и размеров.

Часто камень даже не успевал достигнуть дна.

Натянувшаяся веревка дала понять, что добыча взяла приманку, после чего началась захватывающая борьба добычи и охотника, решившего во что бы то ни стало овладеть ею. Однако противник оказался слишком велик и силен и теперь грозил порвать веревку, что означало для Сьенфуэгоса весьма серьезную потерю.

Подобная охота требовала немало терпения и мастерства, поскольку канарец прекрасно знал, что ни одна рыба не стоит потери снасти.

Долгие часы обе его жены и дети плели длинные конопляные веревки, но они не шли ни в какое сравнение по крепости и качеству с теми, которые поселенцы привезли несколько лет назад из далекой Севильи.

Остров, не имевший поначалу имени, они вскоре стали называть Эскондидой, поскольку главной заботой поселенцев было стремление спрятаться от посторонних глаз, от которых они не ждали ничего хорошего, и постепенно они стали существовать совершенно автономно.

Тем не менее, раз в два года корабль, на котором они приплыли сюда, теперь незаметно стоявший в тихой бухте, отправлялся в Санто-Доминго, чтобы доставить островитянам все то, чего они не могли изготовить для себя сами, хотя Сьенфуэгос надеялся, что со временем эти вылазки будут становиться все более редкими.

Дело в том, что Карибское море оставалось по-прежнему опасным.

Да, официально никто не имел права направиться в Вест-Индию без особого на то разрешения, полученного в Севилье; однако португальцам, французам, голландцам и в особенности англичанам было глубоко наплевать на этот приказ, они стремились любой ценой закрепиться на территории, согласно спорному Тордесильясскому договору принадлежащей исключительно испанской короне.

Причем большинство нарушителей были попросту пиратами, прибывшими сюда в поисках богатой добычи. Теперь они во множестве рыскали вдоль доминиканских берегов в надежде на легкую поживу.

И маленькое безоружное судно с товарами из напичканного шпионами Санто-Доминго было, разумеется, лакомым кусочком для пиратов – как корсаров, так и обычных буканиров.

Так что жители Эскондиды все больше склонялись к мысли, что лучше полагаться на самих себя и понапрасну не рисковать.

Луна уже начала медленно клониться к горизонту, и очертания рифов тонули во мраке.

Целых полчаса Сьенфуэгос вываживал на веревке упрямую дораду, не желавшую покидать подводный рай, свою родину, ей не хотелось пересекать ту смертельную границу водной поверхности. Наконец, ему удалось-таки вытащить рыбу. Ударом ножа он выпотрошил ее – как известно, рыбьи потроха быстро тухнут. После этого, растянувшись на дне лодки, он решил немного отдохнуть, затянувшись одной из тех толстых ароматных сигар, которые любовно скручивала для него старшая дочь.

Выкурив сигару, он вновь насадил наживку на крючок и с удовольствием занялся любимым делом. Но вытянув из темных вод очередную добычу, Сьенфуэгос внезапно почувствовал резкий укол в запястье. Он пошатнулся, вскрикнул от жгучей боли и едва не свалился в воду. Ему несказанно повезло, что он упал внутрь лодки, поскольку падение за борт означало верную гибель.

Прошло две минуты, прежде чем он пришел в себя.

Канарец так никогда и не узнал, на чей ядовитый шип он напоролся, но, так или иначе, он оказался парализован, словно его внезапно поразила молния, а рука распухла, став толщиной с бедро.

Между тем, лодку уносило все дальше от берега.

Его недруг, кем бы он ни был и к какому бы семейству ни принадлежал, ушел в глубину, волоча за собой веревку с намертво засевшим в теле крючком, а противоположный конец веревки всегда был закреплен на носу лодки, так что вскоре утлое суденышко неотвратимо потащило Сьенфуэгоса в открытое море.

Раненая тварь, видимо, не чувствовала себя в безопасности среди рифов, кишащих голодными хищниками, и спешила уйти на глубину, пустынную и спокойную.

Тем не менее, ей это не помогло, уже к рассвету она стала добычей голодной акулы, рыскавшей вокруг, которая с большим удовольствием ею позавтракала.

Воистину, это был не ее день – вернее, ночь.

Но и для Сьенфуэгоса это была самая ужасная ночь в его жизни, с которой начались дальнейшие злоключения.

Все его тело, от шеи до кончиков пальцев, пронзила мучительная боль; особенно нестерпимо болела пострадавшая рука. Канарец лежал лицом вниз, открыв рот и не в силах пошевелиться, почти без сознания, порой совершенно не понимая, где он находится и что происходит вокруг, раздираемый тысячей кошмаров, словно стаей бешеных собак.

Множество цветных пятен самых немыслимых цветов и оттенков, каких даже не бывает в природе, роились в его мозгу, то и дело взрываясь, подобно фейерверку; как будто его череп скоро разлетится на тысячи осколков. Сьенфуэгосу казалось, что он вот-вот задохнется, но стоило ему открыть рот, чтобы глотнуть свежего воздуха, как из нестерпимо горящей глотки извергнулся поток желтой рвоты.

Смерть блуждала меньше чем в миле от него.

Она шла за ним по пятам, но, видимо, луна, скрывшись за горизонтом и погрузив весь мир в темноту, заставила ее отказаться от своего намерения и подождать более подходящего случая.

Уж она-то хорошо знала, что тот, кого она сейчас преследует, рано или поздно все равно станет ее добычей.

Сьенфуэгос, вечный беглец, снова бежал от смерти. Он по-прежнему лежал на дне лодки, среди мертвой рыбы и собственной рвоты, и даже нещадное карибское солнце, обжигающее обнаженную спину, не в силах было заставить его пошевелиться.

Яд проклятой рыбы, который защищал ее от врагов и помогал добывать пропитание, теперь тек по его жилам, но не убил лишь потому, что Сьенфуэгос был невероятно крепким, сильным и здоровым человеком.

Любой другой, не столь выносливый, умер бы уже к полудню.

Сьенфуэгосу удалось выдержать суровое испытание нестерпимой болью. Боль походила на поток расплавленного свинца, затопившего сердце, почки и печень, а потом добралась до мозга.

Несколько раз он выл от боли, но равнодушное море не откликнулось на его жалобы.

Теперь он был совсем один: даже дельфины покинули его. Дельфинам нравятся быстроходные корабли и поющие люди. Они не любят дрейфующие корабли и плачущих людей. В этом они похожи на нас.

Снова наступила ночь, и взошла луна. А вместе с ней с востока налетел мягкий бриз. Лодка его осталась безымянной, поскольку на Эскондиде все принадлежало всем поровну и, следовательно, не было необходимости отличать свое от чужого. Безымянная лодка медленно поплыла, оставляя берега Кубы за кормой.

Даже пара чаек, прилетевших на закате и круживших над лодкой, чтобы поклевать уже начинавших пованивать дорад на её дне, теперь предпочла вернуться к своим на острове.

Раненый продолжал стонать; время от времени он проваливался в блаженное забытье, спасавшее от печальной реальности.

На третий день лодку подхватило мягкое, но постоянное течение и понесло ее на северо-восток.

Высокий плавник громадной акулы прошел совсем рядом, а в следующую минуту мощный удар хвоста едва не перевернул хрупкую лодку. Должно быть, акула чувствовала запах сытного обеда, что просачивался сквозь тонкие доски, а потому снова и снова нарезала круги вокруг лодки, надеясь утолить голод, но в конце концов все же отстала, решив, что перед ней – твердый и неприступный панцирь гигантской черепахи, плывущей по течению.

Видимо, акуле было хорошо знакомо это течение; она по опыту знала, что оно идет из Европы и Африки через весь Атлантический океан, затем проникает в Карибское море, где его путь лежит меж грядами Антильских островов и заканчивается в проливе, отделяющем Кубу от полуострова Юкатан.

Потом этот огромный неиссякаемый поток огибает берега Мексики и Северной Америки и направляется к южной оконечности полуострова Флориды, после чего вновь возвращается в океан и следует к берегам далекой Европы.

Голодная акула отнюдь не случайно выбрала именно этот узкий пролив к северо-западу от Кубы: это идеальное место, чтобы караулить добычу и утолять ненасытный аппетит. Однако на этот раз ей не повезло.

Лодка продолжила путь. Море бросало ее, как игрушку, гоня все дальше. Внутри подтопленного суденышка лежал раненый человек, твёрдо намеренный выжить любой ценной; убежденный, что тот, кто смог пережить по-настоящему трудные времена, не может пасть жертвой мерзкой и предательской рыбы.

Его враги были настолько могущественны, что по сравнению с ними подобная пошлая смерть казалась просто смехотворной.

Сьенфуэгосу удалось уйти от преследования ревнивого и жестокого Леона де Луны и его кровожадных псов, он пересек Сумеречный океан в компании адмирала Колумба, открыл Новый Свет, пережил кораблекрушение и гибель форта, где оказался единственным выжившим, вырвался из рабства свирепых каннибалов, прошел по дремучей сельве, знойным пустыням и заснеженным горам на Твердой Земле, без устали отбиваясь от воинственных дикарей и голодных хищников.

Можно сказать, что он ни в огне не горел, ни в воде не тонул. Словно пробка, он всегда оказывался на поверхности, каким бы сильным ни был шторм. Даже в бессознательном состоянии он, похоже, не собирался позволить грязной твари из морских глубин сделать то, что ни у кого не вышло.

Но какой же мучительной была боль! Казалось, адский огонь растекается по его жилам. Такой кошмарный, что прямо-таки разрывал мозг!

Боль настолько его измучила, что Сьенфуэгос не мог даже кричать, а лишь глухо стонал. Вскоре к боли добавилось удушье; теперь он на собственной шкуре испытал, что чувствовали несчастные дорады, когда он выхватывал их из воды и швырял на дно лодки. Из последних сил старался он удержаться на этом свете, но с каждым часом паралич все сильнее его одолевал, и на четвертый день у него уже не осталось сил даже на то, чтобы протянуть руку к бурдюкам с водой, запас которой он всегда держал на борту.

К счастью, ближе к вечеру пошел дождь, и тяжелые прохладные струи с силой забарабанили по его спине, вконец истерзанной нещадным тропическим солнцем.

Почти инстинктивно, в отчаянной попытке выжить Сьенфуэгос перевернулся на спину и открыл рот, позволяя дождю пролиться ему в горло; несомненно, именно это его и спасло, отсрочив финал его долгой жизни, полной опасностей и приключений.

Между тем, течению, видимо, наскучило играть с лодкой, и оно решило отдать ее на волю волн, ритмично набегавших на берег, которые вскоре выбросили ее на песок среди толстых корней мангровых деревьев, где лодка застряла, словно муха в паутине.

И тут же, привлеченные вонью гниющей рыбы, со всех сторон к лодке заспешили десятки огромных крабов. Они взбирались на ветви деревьев и оттуда пикировали на останки дорад, по-прежнему валявшихся на дне лодки.

А впрочем, некоторые предпочли другое лакомство, коим представлялось им покрытое язвами тело человека, почти столь же зловонное, как дорады. Только эти кровожадные крабы и привели Сьенфуэгоса в чувство.

Нельзя сказать, что ему было так уж приятно обнаружить себя в окружении десятков этих мелких тварей, опасливо наблюдающих за ним выпученными глазами и готовых вот-вот вонзить в его тело острые клешни.

Ползком, из последних сил, которых иному человеку не хватило бы, канарец выскользнул из смертельной ловушки, кишащей маленькими, но безжалостными и свирепыми врагами. Он ухватился за ветку, которая едва выдержала его вес.

Но все же он немного опоздал: с полдюжины голодных ярко-красных раков все же успели вцепиться в него клешнями, и ему стоило немалых усилий отодрать их и побросать в воду одного за другим.

– Вот ведь мать вашу за ногу! – не удержался Сьенфуэгос от ругательства. – Вы что же, решили сожрать меня живьем?

Он застыл на мгновение, подобно обезьяне, вскарабкавшейся на вершину колючей акации, и попытался понять, какая часть его тела или духа не пострадала.

Казалось, на теле не осталось ни одного целого участка кожи, ни одной целой косточки, ни одной мышцы, которую бы не сжимала мучительная боль.

Опухшие руки раздулись вдвое, набрякшие веки едва позволяли открыть глаза, а губы запеклись сплошной коркой.

Даже трупы, которые ему доводилось видеть на своем веку, выглядели лучше. Но ни один труп не способен дышать, а канарец Сьенфуэгос был из тех, кому достаточно знать, что раз он дышит, то все еще жив. Все остальное было лишь вопросом силы воли.

2

Видимо, его воля к жизни была поистине несокрушима, если он смог продержаться на хрупких ветвях мангрового дерева три дня и три ночи; а впрочем, в жизни Сьенфуэгоса и прежде случались подобные моменты. Вооружившись толстой веткой, он неустанно сбивал настырных крабов, которым явно приглянулось его распухшее тело, и они снова и снова пытались влезть на ствол дерева и добраться-таки до своей жертвы.

Но когда начался прилив, красные крабы попрятались в норах или под камнями, чтобы не стать добычей рыб, которых принесла с собой вода, затопившая мангровые заросли почти на метровую высоту. Лишь теперь измученный канарец смог закрыть глаза и забыться благословенным сном.

Не тут-то было: ночью налетел холодный северный ветер, прибирающий до костей, так что остаток ночи он продрожал от холода, выбивая зубами дробь, до самого утра ему пришлось греться, хлопая по рукам и ногам думая при этом, что едва ли найдется на свете человек, побывавший в столь трудном и неприятном положении.

Оказавшись так далеко от дома и семьи, в этом затерянном и совершенно незнакомом месте, полуголый, голодный, раненый, больной, измученный, не имеющий даже твердой земли под ногами, зато осаждаемый мириадами крошечных, но непримиримых врагов, твердо решивших обглодать его до костей, он пребывал на краю отчаяния.

– Чего мне не хватает для полного счастья – так это только беременности... – пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы сохранить присутствие духа и веру в то, что справится с этой бедой. – Что на свете может быть хуже?

Лил дождь.

Уже третью ночь подряд.

Но вовсе не тот тропический ливень, к каким он так привык у себя на Эскондиде. Там дожди были теплыми и приятными; этот же, напротив, падал густой завесой колючих яростных струй и сопровождался резкими порывами холодного ветра, с диким воем сотрясающего ветви деревьев, словно он задался целью сбросить несчастного канарца на землю, отдав его на милость полчищам крабов.

Он уже готов был сдаться беспощадной стихии, которая всегда была неизмеримо сильнее человека; но тут вспомнил о двух своих женах – белокурой немке Ингрид и черноволосой туземке Арайе, которых любил с одинаковой силой, и о шестерых детях, что росли на острове, похожем на преддверие рая.

Не наткнись он на ту злосчастную ядовитую рыбу, сидел бы сейчас в прекрасной хижине, заканчивая ужин и в очередной раз рассказывая, как плавал на каравелле «Санта-Мария» под командованием самого адмирала Христофора Колумба, как его учил грамоте лучший картограф королевства, великий и гениальный Хуан де ла Коса, любивший его, как родного сына, и как он одним из первых разглядел далекий берег на горизонте, когда придурковатый и всегда улыбающийся Родриго из Трианы, взобравшийся на верхушку мачты, закричал оттуда во всю глотку:

– Земля!

А еще Сьенфуэгос любил, закуривая толстую сигару, в очередной раз рассказывать детям и их друзьям, в какой он пришел ужас и изумление, когда кубинские туземцы, впервые пригласив его на ужин, подали суп из червей и жаренную на вертеле игуану, а потом принялись курить эти самые сигары, выпуская дым из ноздрей, словно огнедышащие драконы.

– А главное, они и мне предложили попробовать! – восклицал он таким тоном, словно сама эта идея казалась ему немыслимой. – А поскольку я не хотел их оскорбить, что могло стоить мне жизни, пришлось съесть этот суп, не смея даже поморщиться, а потом делать вид, будто мне очень нравится жареный хвост игуаны, а после мне в рот засунули рулон сушеных листьев, которых я никогда не видел, и подожгли. Что это была за ночь, мама дорогая! Сумасшедшая, пьяная, но совершенно незабываемая!

Ребятне, да и взрослым, нравились его истории, поэтому иногда они слушали их до самого утра, сидя вокруг костра. Сам Сьенфуэгос частенько спрашивал себя, как, черт побери, в его насыщенной и захватывающей жизни нашлось место для стольких приключений.

Но что есть – то есть, и когда, как он думал, все осталось позади и опасные приключения, казалось, произошли лишь для того, чтобы превратиться в байки для развлечения восхищенной публики, судьба начинала показывать ему свой самый злобный лик, давая понять, что она способна обречь его на еще более сложные испытания.

Всё, чего не достигли необъятный глубокий и рокочущий океан, густые и темные леса, полноводные реки, неприступные горы, опасные хищники и кровожадные каннибалы, содержалось в крошечной порции яда, который омерзительное насекомое, разглядеть которое не было ни шанса, впрыснуло ему посреди ночи.

Сьенфуэгос обладал могучим телом без единой капли жира, всегда готовым бегать, прыгать, плавать, лазать или сражаться. Теперь же его некогда крепкие мышцы превратились в желе и совершенно не желали подчиняться приказам мозга.

И теперь у человека, когда-то справедливо прозванного Силачом, способного свалить мула одним ударом, едва хватало сил, чтобы встряхнуть ветку и сбросить с нее нескольких жалких крабов, пытающихся сожрать его живьем.

– Сволочи! Оставьте меня в покое!

Но орда вконец обнаглевших тварей в толстых панцирях продолжала атаковать его со всей сторон.

Их собралось уже более сотни; вокруг слышалось непрерывное щелканье клешней, и от этого звука волосы вставали дыбом.

На четвертый день этой жуткой симфонии или, точнее, реквиема, Сьенфуэгос пришел к выводу, что если он хочет выжить, то должен сменить тактику и перейти в наступление. Дождавшись, пока один особо наглый краб вцепится ему в ногу, канарец проворно схватил его и с хрустом перекусил надвое.

Затем принялся неспешно его пожирать, не брезгуя даже кишками и мягкими частями панциря, здраво рассудив, что не пропадать же добру.

Через пару часов жертва превратилась в палача. Сьенфуэгос успел выпотрошить изрядное число крабов, прежде чем те наконец-то сообразили, что столкнулись с опасным врагом, от которого лучше держаться подальше.

А спустя неделю канарец из несостоявшейся добычи превратился в истинную грозу здешних мест, вылавливал кишащих вокруг крошечных безобидных креветок, раков-отшельников, сердцевидок, устриц и даже мелких рыбешек, что плескались в мелких лужах во время отлива, и безжалостно отправлял их в рот, благо его желудок мог переварить любую живность, не испытывая никаких угрызений совести.

К этому добавились яйца и птенцы морских птиц – вполне подходящая пища для столь неприхотливого человека. В скором времени, понемногу отъедаясь, он стал походить на прежнего Сьенфуэгоса.

К сожалению, его утлое суденышко за эти дни превратилось в груду щепок, не выдержав бесконечных ударов о стволы мангровых деревьев; тем не менее, остались удочки, леска, крючки, кожаные бурдюки, где еще оставалась вода, и любимый острый нож с широким лезвием, верный спутник канарца на протяжении многих лет.

Из паруса он смастерил своего рода рубаху, чтобы грела его по ночам. Мачта выглядела слишком толстой, чтобы сгодиться на что-то путное, и Сьенфуэгос несколько часов обтесывал ее мачете, пока наконец не превратил в длинный, прямой и гибкий шест, таким он искусно пользовался в пору своей юности, карабкаясь вверх и вниз по крутым скалам Гомеры, они не раз спасали ему жизнь.

Тонкий конец мачты он расщепил надвое, чтобы в него можно было вставить лезвие ножа, а на другом конце закрепил веревку, всегда висящую у него на поясе, превратив мачту-шест в настоящий гарпун, которым, учитывая его недюжинную силу, мог поразить человека с десяти шагов.

Благодаря тонкой веревке, крючкам и водившимся в изобилии креветкам ему удалось поймать нескольких рыб довольно приличного размера; после чего он развел костер из обломков лодки, поджарил на огне рыбу и впервые за эти дни смог наконец поесть горячей пищи.

Он был неприхотлив в еде, поскольку с детства привык питаться тем, что давала природа; но, как известно, иногда окружающий мир оказывается слишком уж капризным, так что порой приходится знакомиться с самой неожиданной пищей, которую прежде ни за что на свете не стал бы пробовать.

Обычный человек, выросший в цивилизованном мире, заплутав в этих мангровых зарослях, посчитал бы негостеприимным местом и в конце концов, вероятно, умер бы от голода и отчаяния; однако для Сьенфуэгоса эти заросли были безопасным убежищем, где он мог восстановить силы и укрыться от настоящих врагов.

К примеру, для любого «нормального» человека столь экзотическая диета обернулась бы неминуемым поносом, но канарец отделался лишь долгой и слегка болезненной ночной эрекцией.

«Когда вернусь домой, надо будет испробовать того же самого... – подумал он. – То-то Ингрид с Арайей обрадуются!»

Прошло около трех недель с тех пор, как волны унесли его от родного берега, когда он решил покинуть свое прибежище из корней и веток и пуститься в обратный путь.

Но тут сами собой вставали два вопроса. Первый: в какой стороне остался его дом? И второй: где сейчас находится он сам?

Сьенфуэгос обладал превосходным чувством направления – видимо, немалую роль здесь сыграло то, что он с детства привык жить под открытым небом; но сейчас ему пришлось признать, что в данных обстоятельствах это качество совершенно бесполезно – просто из-за отсутствия точки отсчета.

Сейчас, после нескольких дней, проведенных в беспамятстве, он не мог точно сказать, куда именно течение унесло лодку, но еще лелеял надежду, что по-прежнему находится у берегов Кубы; быть может, всего в нескольких милях от своего дома. Но логика и знание окружающей местности подсказывали, что это не так.

Сьенфуэгос прекрасно знал, что за пределами архипелага, в который входила Эскондида, проходят океанические течения, дрейфующие на северо-запад, по направлению к широкому проливу, отделяющему Кубу от полуострова Юкатан; видимо, эти самые течения и занесли его в этот чужой и совершенно незнакомый мир.

Однако, как и все люди подобного склада, он терпеть не мог погружаться в бесполезные рассуждения, предпочитая решать проблемы, как только они появятся. А потому он решил, что, если действительно оказался на Кубе, то придется дрейфовать вдоль берега, пока он не доберется до архипелага, куда входит Эскондида.

Если же выяснится, что он ошибается и на самом деле находится намного дальше от Кубы – ну что ж, тогда он и начнет это обдумывать.

Тем не менее, существовало одно обстоятельство, которое его весьма тревожило: к югу от Кубы никогда не бывало таких холодов, как в последние ночи.

Потребовалось два долгих дня, прежде чем Сьенфуэгос смог выбраться из ловушки мангровых зарослей.

Два дня бесконечных блужданий по кругу, вздохов, проклятий, бесчисленных царапин и ссадин, и ему наконец удалось выбраться на широкий и чистый песчаный пляж. К тому времени на его коже не осталось ни единого сантиметра, где бы не оставили свой след колючие ветки.

Несмотря на все эти неприятности – а возможно, и благодаря им, он крепко уснул на теплом и мягком песке, воздавая хвалы всем богам, что больше не приходится спать, качаясь на скользких ветвях, чувствуя себя пьяной обезьяной.

На следующее утро Сьенфуэгос наткнулся на черепаху, безмятежно греющуюся на солнышке у самой полосы прибоя; несчастное животное стало лучшим обедом, какой ему доводилось отведать с тех пор, как он покинул Эскондиду.

Чуть позже он пришел к выводу, что находится на совсем маленьком острове, а значит, чтобы отсюда выбраться, придется либо построить плот, либо рискнуть преодолеть океан вплавь.

Он считал себя отличным пловцом, и в другое время ему бы ничего не стоило переплыть широкий морской пролив, но канарец понимал, что не все зависит только от него и холодный северный ветер может сыграть с ним злую шутку.

На ужин он раздобыл с дюжину черепашьих яиц и с полсотни морских блюдец – небольших толстеньких моллюсков, которые испек на костре из ветвей мангровых деревьев, обмазав тонким слоем песка – по великолепному рецепту Арайи, мастерицы по превращению самых неожиданных вещей в деликатесы.

Две его жены были очень разными и, возможно, именно поэтому идеально дополняли друг друга.

Немка, образованная и утонченная, знавшая в совершенстве пять языков и читавшая книги на каждом из них по одному дню в неделю, гранила и полировала его, словно необработанный алмаз, который обнаружила много лет назад на далекой Гомере, на берегу ручья. Ее любовь была такой искренней, глубокой и несокрушимой, что она без колебаний оставила первого мужа, могущественного капитана Леона де Луну, отказавшись от богатства и власти, которые давало ей положение его супруги, чтобы провести остаток дней рядом с человеком, ставшим единственным смыслом ее жизни.

За время долгих поисков ей пришлось столкнуться с множеством опасностей на море и в сельве, с дикими зверями, стать жертвой клеветы и попасть в застенки Инквизиции, подвергнуться осуждению общества и домогательствам многих мужчин. Она с честью выдержала все эти испытания, не зная, что самое трудное испытание ждет ее впереди: она поняла, что неизбежно наступит день, когда ей придется делить любимого с другой женщиной, и она смогла это принять.

Очень скоро она поняла, что Новый Свет, где она теперь живет, не имеет ничего общего со старой Европой, которую она покинула много лет назад, и все эти роскошные пейзажи, жаркий и душный климат, экзотическая еда, полуголые люди и их раскрепощенные обычаи ничем не напоминают родную Германию, холодную и туманную, с ее скудной пищей, строгой одеждой и лицемерным покровом ханжества, под которым люди скрывали свои истинные чувства и слабости.